Ольга Кривобородова
История одной посылки
(трилогия о музыкантах. Часть 3)
Колокол созывал на утреннюю службу. Из обширного здания келий текли ручьи фигур в светлых воскресных одеждах. Стая галок, скрипя сварливыми голосами, поднялась над старинными каменными стенами, покружилась и рассыпалась по ветвям столетней липы. Липа росла прямо за стеной и качала узловатыми ветвями, когда налетал теплый весенний ветер. Уже апрель – солнце поднимается рано. Молодая листва колыхалась, просвечивая на солнце.
Длинная аллея пушистых лиственниц источает аромат ладана. Она ведет от маленького двухэтажного домика к монастырской площади, посыпанной речным песком. В домике живут воспитанницы монастыря – девочки из бедных семей, сироты, у которых в войну погибли родители. Старшие обучаются грамоте, арифметике, рукоделию, работают на кухне и в огороде, младших пока только учат читать и помогать по хозяйству.
Девочек парами ведут в церковь. На всех белые холщовые передники и зеленые накидки. Из-под чепчиков видны волосы – прямые и кудрявые, в основном, цвета льна, но есть и рыжие, и жгуче-смоляные цыганские. Обитель урсулинок в городе Граце – это сколок с разноязычной Австро-Венгерской империи, в которой бок о бок существуют самые разные народы.
Бедная одежда девочек – это не только метод аскетического воспитания. Обитель едва сводит концы с концами. Прежде щедрые дарители либо уехали, либо разорились, либо сами не всегда едят досыта. «Маленький корсиканец» поработил почти всю Европу. Даже Австрия зависит от него.
Когда Наполеон оккупировал страну, урсулинки со дня на день ждали разорения и мучительной смерти. Знакомые настоятельницы, которые раньше считали корсиканца освободителем от революционной заразы и помощником в деле упрочения власти «третьего сословия», быстро расстались со своими иллюзиями и перестали повторять за обедом:
- Он объединит нас! Мы станем жить богаче!
Когда пушки разнесли часть Вены вдребезги, а на черном рынке стало днем с огнем не сыскать сливочного масла, в городах начались трудности с продовольствием. Испытывала их и обитель урсулинок. Пару лет спустя положение несколько улучшилось, но потом – новые военные действия, новые мобилизации, новые расходы… Денег совсем не жертвуют. Своего хозяйства на прокорм не хватает. Раньше крестьяне выручали по доброте душевной, теперь приходится только на свои руки рассчитывать. А молодых, могущих трудиться в поле монахинь с каждым годом все меньше.
Зато сирот прибыло – сейчас нет ни одного свободного места. А прошения поступают… Больше брать нельзя – риск болезней и голода. И так сидят на пустых кашах, грубом хлебе и молоке, сильно разведенном водой. Лакомства своего изготовления – варенье, компоты, груши в меду, сушеные яблоки теперь по чуть-чуть и только по большим праздникам. Домашние конфеты и вовсе перестали делать.
Спасибо – благотворительное общество города Граца не забывает своими милостями! Господин Варенн, глава общества, сам человек небогатый, но его уважают, и он умеет найти средства для подопечных – приютов, больниц, одиноких людей. Правда, и для Варенна настали сложные времена: на днях он сообщил матери настоятельнице, что исчерпал кредит местных богачей, но обещал что-нибудь придумать.
- Мать настоятельница! – позвали шепотом. Пожилая сестра, смущаясь и извиняясь, рассказала о недопустимом поведении новой воспитанницы – Терезы. Девочка опять попробовала убежать и спряталась за лиственницами.
Виновную монахиня держала за руку. Девочка поправила чепчик, надетый на обритую голову, и вызывающе-беззаботно улыбнулась, щуря на солнце свои огромные глаза.
- Поговорим после службы, - решила настоятельница.
После службы монахиня привела подопечную в приемную. Виновница беспокойства хотела залезть в кресло с высокой спинкой, но ей не разрешили.
- А когда приедет дядя Фритти? – спросила девочка тоскливо.
Воспитательница ничего не ответила и одернула замятый воротник на детском платье. Вечно у этой девчонки все мятое! Егоза, ни минуты не сидит спокойно.
- Когда дядя приедет? – вскрикнула девочка еще тоскливее и громче.
Мать настоятельница слышала этот вопрос. Она медленно ходила по кабинету взад-вперед, поглядывая на только что прочитанное письмо г-на Варенна. Он сообщал, что обратился к столичным людям искусства с просьбой пожертвовать произведения для концертов, картины и т.д. на благотворительный базар с целью поддержать сиротские приюты Штирии.
«В Вене, полагаю, найдется немало отзывчивых сердец, ибо кто, как не художники, знает и голод, и нужду, и тяжелую обязанность ежедневно заботиться о добывании хлеба насущного. Уверен, что замысел наш окажется удачным».
…«А что я скажу этой девочке?»
Дяди у Терезы не было. Так она называла солдата-дезертира, который бежал из Пруссии в Австрию. На границе Баварии он подобрал голодную бродяжку – Терезу. Она давно бросила опустевший дом (родители умерли в последнюю войну) и жила подаянием. Они стали бродяжить вместе. Вместе работали, переходя из дома в дом, за угол в ветхом сарае и кусок хлеба. Он пилил дрова и трудился в огороде, она носила воду, топила печи, убирала золу. Он чинил постройки, она подавала молоток и гвозди. Он сторожил поле ночами, она сидела у костра и считала яркие звезды. Белые, зеленоватые, даже одна розовая! Они моргали, дрожа в порывах ветра, а потом вновь таинственно молчали в небе, черно-синем, как юбка хозяйки.
Если наняться на работу не удавалось, из лавок и сельских домов крали пищу. К их счастью, ни разу не попались.
Тереза безмятежно рассказывала монахиням, что дядя Фритти отказывался говорить о своих подвигах на войне и хмуро ругал «Напялёна» разными грубыми словами, «какими пьяные дяденьки ругаются».
За месяц с небольшим они дошли до Штирии. Здесь было спокойнее и сытнее. На окраине Граца беглый солдат спросил в первой попавшейся церкви, нет ли в городе детского приюта. Получил адрес и привел Терезу в обитель урсулинок.
На приеме у настоятельницы солдат, стесняясь своей грубости, неумелыми словами рассказал о девочке то немногое, что знал, и коротко поведал свою историю. Родился он в Пруссии. В армию его загнали в десятом году, против его воли, долго кормили обещаниями легкой наживы (простите, мать настоятельница), но когда нажива началась за счет своих же прусских крестьян, ободранных, как липка, ради нового похода – в Россию, - он не выдержал и сбежал. Едва не погиб в болоте (брр, по сию пору по ночам снится!), - оборвался, завшивел – зато утёк от тирана.
- Ну да он плохо кончит. С русскими лучше не связываться, - убежденно говорил солдат, мял шапку в руках и блестел глазами. – А Терезу не я нашел – это она меня увидела и подозвала: думала, что я ее накормлю. Как волки не сожрали – ума не приложу!.. «А я иду, иду-у… Добрые люди иногда подвезут на телеге. А потом опять иду-у, иду-у…» Вот, дошли. Вы уж ее пригрейте. Она сильная, здоровая, отработает, когда оклемается. А мне пора. Пойду на юг – потеплее, потише, да и работа будет.
«Как его звали? – задумалась настоятельница. - А, Фритти – Фридрих. О, война-война!»
Настоятельница открыла дверь и встала на пороге, держась за ручку:
- Иди сюда, Тереза.
Настоятельница внимательно расспросила девочку, как ей живется, всем ли она довольна, не обижают ли ее.
- Не обижают.
- Тогда почему ты хочешь убежать?
- Хочу к дяде Фридриху! С ним интереснее было. Там я в поле бывала, а здесь только в песке копаемся… Душно, тесно, это нельзя, это нельзя…
- А родители тебе тоже ничего не запрещали?
- А вы мне не родители!
Настоятельница порозовела: она и вправду сократила количество игр для детей, ограничившись мячом, песочницей и воланом, да парой подвижных игр вроде салочек и жмурок, но сделала это из благих соображений безопасности для здоровья и увеличения времени, которое можно отвести на труд в огороде и на кухне.
- Ты у нас так мало времени, а уже сделала выводы, - настоятельница погладила Терезу по колючим точкам волос на голове. – Во-первых, если мы сами не будем кормить себя, нас никто не накормит. Ты опять хочешь голодать?
Тереза помотала головой.
- Во-вторых, послушные дети, которые хорошо учатся и помогают по хозяйству, иногда выезжают вместе со мной и моими помощницами в город – например, на благотворительные концерты. Люди, которые дают нам деньги, должны видеть нас, а мы должны их благодарить.
- Но я делаю уроки и очень хорошо!
- Это ты сама решила? – улыбнулась настоятельница. – Хвалиться своими успехами не нужно. Не делай так. Ты непослушна.
- А если я буду послушной? – приоткрыла рот Тереза и оттянула в задумчивости нижнюю губу согнутым пальцем: в свои восемь лет она еще не избавилась от младенческой привычки.
- Тогда посмотрим. Но только если ты перестанешь убегать!
- Дядя Фритти говорил мне, что солдат должен всегда слушаться. Я буду, как дядя! – оживилась Тереза, вытягиваясь в струнку и сияя огромными глазами с худющего лица.
- Ну, иди, - махнула ладонью настоятельница.
Она осталась одна и прилегла на диван отдохнуть. В три придет казначея: нужно дотянуть до конца месяца, а денег осталось на неделю.
«Г-н Варенн обещал, значит, поможет».
Вена, шумный город, легкомысленная модница и знаток искусств, музыкальная столица Европы. Она успела принарядиться и залечить шрамы после войны, и хотя очередной мир так же непрочен, как лед по весне, венцы опять живут в свое удовольствие. Театры процветают, почти каждый день приезды знаменитостей, премьеры, выставки и концерты.
В Вене проживает много аристократов. Часть из них - покровители искусств, например, князь Лихновский, или граф Брунсвик, или посол России вельможа Разумовский, просвещенный меценат. Его дворец с завистью обсуждается венцами, которые говорят, что он богаче, чем дворец эрцгерцога. Разумовский и другие аристократы устраивают музыкальные салоны. Всякое значительное произведение широко обсуждается в прессе. В моде национальные песни разных стран – это не только дань романтизму, но и способ воодушевить унылых, воззвав к их патриотическим чувствам.
Влюбленные в Вене часто изъясняются звуками музыки. В этом сезоне популярны стихи молодого поэта Штолля «К возлюбленной», которые положил на музыку господин Людвиг ван Бетховен, гордость Австрии, один из лучших пианистов Европы. Знатоки говорят, что г-н Бетховен специально написал это произведение, чтобы дать бедному таланту подзаработать.
- Скоро он порадует нас еще одним сочинением на стихи Штолля, - повторяли заинтересованные венцы.
- Как же, порадует! – ворчал в ответ скрипач, который играл в доме одного из богатых сановников. – Он всегда до последнего держит рукопись. Да у него, кроме Штолля, ряд заказов, корпит день и ночь не разгибаясь. Прискачет на репетицию, накричит, если хоть немного ошибешься, - и снова ускакал. А вечером играем.
- «Эгмонта» переложил для фортепиано, - радовались обладатели инструмента. – Уже в продаже. Не покупали?
Бетховен не раз писал музыку к стихам Гете, веймарского «олимпийца», как звали национального классика за глаза, но «Эгмонт» - случай особый. Композитор с восторгом читал пьесу еще в юности и тогда уже заметил странность: в последнем акте, когда главный герой, граф Эгмонт, борец за свободу Нидерландов от испанского владычества, готовится к казни, в текст трагедии включаются обширные ремарки поэтического характера. Талант лирика взял верх над традицией. Странность родила пламенное желание написать музыку к драме и тем самым отблагодарить «олимпийца». Гете с давних пор был любимым поэтом Бетховена.
Перед музыкальным «Эгмонтом» ставилась еще одна задача. Пусть каждый, кто приходит в театр или играет на инструментах дома, сможет снова задуматься над вопросом о тирании. Бетховен был убежден, что любой тирании рано или поздно приходит конец.
А ведь еще недавно Наполеон и его приводил в восторг. Такой же, как и он, выходец из нищей семьи, человек, который своими руками сделал себе оглушительную карьеру. Людвиг испытывал к нему нечто вроде восхищенного благоговения – пока не состоялась коронация, смешная, нелепая, грозная. Это было предательство идеалов свободы и заботы о благе народа. Былой борец за справедливость начал вести себя как деспот, уничтожая сотни тысяч людей.
«Жаль, я не умею воевать так, как играю на фортепиано, - я бы ему показал!» - вырвалось однажды у Людвига в трактире за обедом с друзьями. Они дружелюбно посмеялись, а он продолжал громко громить бездарность тирании и слабые попытки подвергнуть цензуре новое искусство.
Сотрапезники не заметили, что за оратором внимательно наблюдает человек с бесцветным, заурядным лицом – агент полиции, приставленный смотреть, как бы г-н Бетховен с его детской непосредственностью не перегнул бы палку в своих антидеспотических настроениях.
Две маленьких комнатки в верхнем этаже дома, каких много в старой Вене: в два-три этажа, с садиком во дворе. Это окраина, и в тихую ночь обитатели дома могут слышать трели соловьев в лесу неподалеку. В оккупацию лес сильно поредел, а после войны город расширил окраины, и теперь этот лес стал чем-то вроде парка для местных жителей. Среди тех, кто гуляет там каждый свободный день, - беспокойный жилец с верхнего этажа. Он слушает крылатых певцов прямо на опушке, потому что из своих маленьких комнаток не сможет сделать этого: у него плохо со слухом. Слуга, чтобы обратить на себя внимание, должен сильно стукнуть дверью или очень громко позвать его. Сегодня утром пришлось громко звать и долго стучаться: хозяин спозаранку уселся работать и закрыл дверь изнутри, чтобы не мешали, а в девять, как на грех, явился владелец дома – за ежемесячной платой.
Владелец дома морщится, здороваясь с г-ном музыкантом: как всегда, в комнатках невероятный хаос из мебели, одежды, нотной бумаги, книг и посуды. К тому же, жилец подозрителен, все время боится, что его обирают, и очень раздражителен. Владелец дома не знает, что раздражение вызвано не только усиливающейся тугоухостью: беспокойного жильца в последнее время часто мучают ужасные боли в ушах и в голове, и ни один врач не может ему помочь. Правда, настроение его быстро меняется: едва он убедится, что его не обманывают, он становится весел, шутит, и весьма остроумно, приглашает за стол, а за едой рассказывает какие-нибудь забавные истории. В сущности, он очень добрый человек, только чудак и вспыльчив.
Часы в квартире внизу прозвонили десять. Беспокойный жилец ушел гулять. Обойдя по кромке зеленеющее поле, он расстелил пальто на сухом местечке у опушки и уселся, вытащив из кармана растрепанный томик. Решил пересмотреть кое-что из Гердера:
Ты хочешь приобрести лавры победителя,
Не подвергаясь опасности сражения?
Солнце пригревает, хочется немного полежать на траве, но земля еще сырая.
…Читать его выучили в начальной школе, а потом он учился сам. Считать с помощью умножения не умеет до сих пор, поэтому приходит в ярость, когда нужно прикинуть доходы от нового издания партитуры или расходы на новую квартиру. Он их частенько меняет, не может сидеть на одном месте. Иногда съезжает, потому что нет денег заплатить за следующий месяц. Чтобы узнать, сколько будет сто на двадцать, он в столбик выписывает двадцать раз «сто», складывая на листе бумаги, подоконнике, стене…
С литературой и искусством, к счастью, много легче. Добрая г-жа фон Брейнинг, вдова боннского чиновника, которая отчасти заменила ему рано умершую мать, приучила юношу читать, внушила ему правила хорошего вкуса, показала личный пример. Он хорошо знает драматургию, любит Шекспира и Шиллера; с помощью друзей и краткого курса, прослушанного в университете, еще в юности разобрался в философии Канта. Сейчас увлекся персидской поэзией в переводах Гердера и мечтает сочинить музыку к «Одиссее» Гомера. Состоит в переписке с поэтом Тидге – тот сердечно пишет о жизни души, о тайне Космоса, о Творце и Его любви к человечеству. Правда, сам Бетховен ничуть своими успехами не гордится. Наоборот: каждый день он чувствует свою необразованность и тянется к новым знаниям, считая стремление к ним обязанностью каждого художника.
…До чего хорошо здесь, в лесу! Не нужно думать, правильно ли ты услышал, что тебе сказал собеседник, не надо просить написать вопрос. Скоро ему придется жить только с помощью записных книжек: он слышит лишь очень громкие звуки, но они причиняют физическую боль. А лес ничего не требует – он, наоборот, дает – силы, радость, чистый воздух, разнообразие красок природы. Хорошо бродить в полях – но это летом, когда больше времени. Кстати, сколько сейчас? Уже полдень? Пора идти. В два репетиция. Вечером концерт в салоне князя Эстергази. Будут играть первый концерт для фортепиано с оркестром г-на Бетховена. Хорошая вышла вещичка, но это давно пройденный этап. Будем работать дальше.
…Его любимым наставником на трудном пути к миру музыки стал органист Нефе, заменивший Людвигу отца. Родной отец, придворный певец, спился, не в силах побороть семейное проклятье: род Бетховенов подрабатывал тем, что держал торговлю вином, и вот бабка Людвига, а затем его отец пристрастились к вину, потом начали пить, вызывая сочувствие и сплетни в маленьком Бонне, где жила семья. А как было не торговать, если жалованье у курфюрста такое, что на сытую жизнь одному человеку не хватает, не то что целой семье. Мать, добрая и внимательная к людям Мария-Магдалена, сжилась с горем: жалованье муж до дома не доносил, оставляя в кабаке, свекор, помогавший невестке, чем мог, умер, умирали один за другим дети, - сначала первенец, потом одна за другой дочери. Выжило трое - братья Людвиг, Каспар и Николаус. Непосильная ноша вызвала у матери чахотку, и Людвиг, для которого Мария-Магдалена была самым дорогим человеком на земле, едва успел вернуться к ней и застать ее кончину. А ведь он готов был привезти ей из своей первой поездки в Вену большую радость: его игру одобрил сам Моцарт!
После смерти матери на плечи Людвига легла вся забота о братьях. Бабка давно умерла в монастыре, куда подальше от людских пересудов устроил ее покойный дед. Родных, которые могли бы помочь, у них не было. И тогда, чтобы сохранить отцовское жалованье, сын пошел на неслыханное унижение: он попросил дирекцию капеллы выдавать отцовское жалованье на руки ему, Людвигу. Его собственного заработка на четверых не хватало. Работать в оркестре, как взрослый, он начал с одиннадцати лет. Потом освоил игру на органе и подружился с органистом Нефе, который стал учить пытливого юношу всему, что знал сам. Метод Нефе заключался в убеждении, что законы и явления музыки необходимо связывать с духовным миром человека и, в сущности, брать его за основу. Добрый горбун был талантливым и высокообразованным человеком: он превосходно знал технику полифонии, много играл Иоганна Себастьяна Баха, на которого музыканты конца ХVIII века глядели свысока, внушил любовь к Баху и своему подопечному, проиграв с ним оба тома «Хорошо темперированного клавира», в свое время учился юриспруденции и обладал даром писателя. Он первым рассказал в боннской газете о таланте юного музыканта и композитора Людвига ван Бетховена. Он показал юноше дорогу в жизнь и велел уезжать, чтобы найти питательную среду для своего таланта. Убогость Бонна, в котором больше, чем достойных людей, было бездельников-вельмож во главе с князем-епископом, которых не интересовали ни вера, ни высокая культура, - погубила бы талант. Людвига и без того нещадно эксплуатировали в театре и на церковных службах, порою не давая ни гроша за работу.
Успех быстро пришел к молодому львенку, на которого Людвиг был похож своей непослушной гривой волос, резкими чертами лица и вспыльчивым характером. Европа узнала о новом виртуозе фортепианного искусства, а вскоре и о композиторе-симфонисте, в чьих произведениях новый век героических событий и потрясений открывал свое лицо.
Казалось бы, все идет хорошо, братья встали на ноги и тоже переехали в Вену, но… Умирает отец, и череда несчастий обрушивается на голову молодого Бетховена. После оспы у него ухудшается зрение; где-то (в трактире? на пикнике? в гостях?) он подцепил брюшной тиф, долго лечился, а потом с ужасом обнаружил, что хуже слышит. Друг детства, врач Вегелер, предположил, что это осложнение после тифа. Остановить процесс было невозможно. Обаятельный юноша, охотник поухаживать и сказать комплимент красавице на балу, душа компаний замкнулся в себе. Помрачнел, перестал выбираться в свет. Театр и концерты превращались в пытку: сядешь далеко – не слышно, сядешь близко – больно ушам.
И в этот самый трудный период жизни его постигло новое – сердечное - несчастье. На его предложение руки и сердца ему жестко и насмешливо отказали. «Только любовь может облегчить невзгоды моей жизни! Боже, внуши ко мне сочувствие той, чья любовь способна сохранить мою добродетель!» - записал он в своем дневнике. Легче не стало.
Горести навалились разом и доводили до отчаяния. Однажды вечером Бетховен подошел к самому краю и едва не погиб в пропасти: он готов был покончить с собой. Но природное жизнелюбие и внушенная в детстве матерью и Нефе мораль (жизнь не кончена, пока ты можешь принести пользу другим; не ты дал себе жизнь, не тебе ею и распоряжаться) спасли его от катастрофы. А наутро отчаянная решимость отошла и до времени пропала. С той поры ее отвратительный призрак несколько раз мелькал в воображении Бетховена, когда болезнь становилась нестерпимой, но потом так же исчезал.
Бетховен учился находить радость в труде: в музыке, в помощи другим. Друзья удивлялись: «У этого человека две страсти: добродетель и искусство».
Музыка никуда не ушла. Она по-прежнему звучит в его голове, как звучала еще в детстве, когда он, пристроившись у окна, пока мать готовила обед, тихонечко пропевал мелодию про себя, а потом записывал, как учили отец и его друзья. С годами мелодии менялись: Людвиг читал и слушал разных композиторов. Вначале его собственные произведения были ответом на музыку Моцарта и Гайдна, потом, когда он преодолел слабость и отчаяние, рожденные болезнью, последовало обретение собственного языка. Когда-то Людвиг наивно заявлял: «Я схвачу судьбу за горло! Только на свои силы надейся, человек!» Теперь он так не думает. Даже в самых оптимистических концертах, после героических маршей и песни победителя, нет-нет, да и мелькал намек на то, что победа эта временная, и поединок с Судьбой продолжится. Но проигрывать он тоже не собирается. Ведь должен же быть смысл у его жизни!
Не хватает поддержки. Нет близкого человека: братья живут сами по себе, они совсем другие люди. Нет любящей супруги – а это его заветная мечта. Он мог бы быть счастлив, но опять же, судьба… Одна из сестер графа Брунсвика, которых он учил музыке, ответила ему взаимностью, но знатные родные не разрешили брак. Да и сам Бетховен вскоре понял, что создать комфорт для привыкшей к нему жены не сможет. Где там! Он нищий, неустроенный медведь, он не может поддерживать порядок в комнате, не то что холить и лелеять слабое существо. Он слишком рассеян и поглощен своей работой. И совершенно не может устроить свой быт. «Я самый беспомощный сын Аполлона», - шутил он, когда в очередной раз ругался с кухаркой и сам шел готовить.
Но главное, у него нет надежнейшей из поддержек – веры в Промысел, которая успокоила бы его мятущуюся душу. В традиционной религии Бетховен разочаровался еще в детстве, когда видел вокруг себя только отрицательные примеры влияния католицизма на людей. Нефе был протестантом, но, переняв то лучшее, что дала его учителю эта религия, Людвиг чувствовал отвращение к тирании, которую развели последователи энергичного Лютера, не брезгуя ни огнем, ни мечом. Одно время молодой композитор состоял в масонах, думая там найти истинную опору для души. Тем более, что его друзья и наставники, и сам Моцарт были масонами. Но большинство «вольных каменщиков» оказалось не лучше вельмож из католического Бонна, которые занимались вопросами веры только ради должностей. А поскольку молодой провинциал не обладал этим пороком, он вышел из ложи.
Бетховен часто размышлял над тем, как Бог становится Помощником человеку. Он знал несчастливых людей, которые, тем не менее, были бодры и радовались даже своей убогой жизни. А ведь Творец их так испытывает… Где же основание для любви к Нему? Где Его помощь? Или помощь как раз и заключается в том, что Он дает радость, хотя по неким причинам, только Ему известным, не может вылечить несчастных, вернуть им должность, детей, мужа?.. Как же ему, Бетховену, научиться доверять Творцу и обрести эту Радость?
…Сегодня не болит голова – это славно. Почта где? Опять слуга-болван не принес!
- Но вы спали, г-н Бетховен!
- Конечно, а что я, по-твоему, должен был делать? Положил бы на стол. Все равно не разбудишь, - с горечью добавил беспокойный жилец.
Слуга уже знал, что лучше не спорить. Через полчаса хозяин все забудет и переменит гнев на милость.
- А, письмо от Варенна!
Патрон благотворительного общества в Граце, куда Бетховен мечтал съездить отдохнуть, справлялся о здоровье уважаемого господина композитора и выражал надежду скоро увидеть его в Штирии. Ниже просто и прямо излагалась просьба, если возможно, помочь детскому приюту при монастыре.
«Памятуя Вашу сердечность, с какой Вы откликнулись на просьбу о помощи последней дочери великого Иоганна Себастьяна Баха, когда она впала в нищету, горячо надеюсь на то, что Вы не оставите без внимания несколько десятков детей, рано познавших несчастье.
Всегда готовый к услугам
почитатель Вашего таланта
Варенн».
Разумеется, надо помочь! И быстро, пока есть свежие издания и вещи, которые можно будет легко исполнить без длительных репетиций. Бетховен порылся в шкафу: оттуда посыпались ноты, связки неочиненных перьев, старый кофейник, пакет с зернами кофе, сломанная бритва… Буркнув себе под нос наилучшие пожелания в адрес слуги, запихал все обратно и встал с пола в раздумье. Надо умыться со сна и позавтракать, а то скоро на репетицию. А! Вот это где!..
Он вытащил из-под кипы черновиков, увенчанных пустой чашкой из-под кофе, свежий экземпляр «Эгмонта», а в другой стопе, опасно накренившейся в сторону, отыскал ораторию. Она называлась «Христос на Масличной горе». Бетховену не повезло со стихами к музыке, - слабенькие тексты, но качественного материала не было. В первые годы девятнадцатого века христианство не пользовалось успехом в просвещенных кругах. Однако Людвиг дорожил воспоминанием об этой оратории, которую писал, едва отправившись после пропасти отчаяния. Вдохновляла попытка довериться Творцу, но воплотить свою идею он тогда не смог. Не появлялась мелодия, которая могла бы точно выразить его чувства. И сейчас ее тоже не найти. Может быть, когда-нибудь, когда забрезжит луч Радости?..
Опаздывая на репетицию, Бетховен несся по улице, обгоняя прохожих, придерживал шляпу рукой и думал, что еще можно послать Варенну. Наутро ответил почтительным письмом:
«…постараюсь доказать Вам мою всегдашнюю готовность помочь тамошним бедным и обязываюсь ежегодно присылать вам, в пользу этих бедных, произведения мои. Искренне радуюсь, что нашел в Вас друга угнетенных. Прошу только об одном: я не желал бы, чтобы эту мою готовность служить преподобным монахиням приписали тщеславию или честолюбию: это сильно огорчило бы меня. По возможности, не упоминайте мое имя. Натура моя из тех, что, слыша благодарности в свой адрес, чувствуют при этом все свое ничтожество. Я всего лишь выполняю свой долг перед слабыми и нуждающимися…
Прошу извинить за длинное письмо – давно с Вами не беседовал.
Остаюсь – Ваш покорный слуга и друг
Л. ван Бетховен».
Вместе с письмом он отправил ораторию, «Эгмонта» и пару ранних сонат, которые имели бы успех у неискушенной публики.
Через две недели пришел ответ Варенна. Он рассыпался в благодарностях, прислал в подарок книгу одного из любимых авторов Бетховена и передал поклон от настоятельницы обители. Бетховен предложил Варенну брать для концертов любые произведения, какие он пожелает, и отправил в Штирию еще несколько партитур.
«Дорогой Варенн! Не надо меня хвалить, я уже писал Вам. Если преподобные монахини желают сделать для меня что-нибудь приятное, пусть вместе со своими воспитанницами поминают меня в своих святых молитвах.
Новую оперу пока не написал, никак не выберу сюжет. О поездке к вам мечтаю. Путешествия помогают усовершенствоваться в искусствах. Как хотел бы я объехать всю Европу! Прежде всего, к вам, потом посетить Швейцарию и Италию. Это страны, воздух которых пропитан музыкой. Но здоровье не дает путешествовать. Будем ждать и надеяться на лучшее.
Спасибо за книгу! Зачем Вы беспокоитесь? я вижу, Вы непременно хотите сделать меня своим должником.
Тогда я буду именоваться – Ваш должник и друг
Бетховен.
P.S. Да вознаградит Вас Господь, благородный сострадалец! Отчего мы не богаты оба?»
Наступило лето. Липа отбрасывала густую тень на песок, в котором под присмотром воспитательниц играли дети. А вон и Тереза – уже не такая худая. Она выросла. Тереза явный предводитель в группе сверстниц, и мяч чаще всего оказывается в ее руках.
- Тереза! - позвала сестра-начальница воспитателей, высунувшись из окна кельи.
Девочка прибежала в келью. Там находилась мать настоятельница. Девочка сделала книксен и склонила голову набок, думая, что ее сейчас будут ругать. Но мать настоятельница, наоборот, стала хвалить ее успехи и сказала:
- Помнишь, я обещала тебе поездку, если ты будешь себя хорошо вести? Я выполняю обещание. Сегодня вечером, если ты не испортишься к этому времени, - она подняла палец, подчеркивая сказанное, - ты поедешь со мной на концерт.
Тереза прыгала от радости в буквальном смысле слова. Ее топот по лестнице слышали на всех этажах. Это была радостная пляска дикаря, добывшего огонь. Монахини едва уняли ее бурный восторг, пригрозив посадить под замок. Обедать девочка не могла – кусок в горло не шел. Потом, спохватившись, в один миг выбрала все из тарелки и хотела вылизать дно, но получила щелчок и покорно отдала посуду. Когда ее мыли и одевали в праздничную одежду, она вертелась и мешала. В карете она ни разу не ездила, и мать настоятельница, которая взяла с собой казначею и еще двух девочек, устала сажать Терезу на место. Она только сильнее вертелась, пытаясь увидеть все за окном кареты.
В богатых домах она никогда не бывала. Ах, какие высокие белые ступени! и почему-то блестят. Посередке коврик – длинный-предлинный, очень мягкий. Приятно было бы поваляться на нем. Много людей. Дяденьки в черных длиннохвостых одеждах, похожи на сорок. Дамы в белом и розовом, вон там одна в золотистом – какие тряпочки на рукаве! Как туман над речкой поутру! А на шее – как на вон той люстре – хрусталики блестят.
Монахинь с воспитанницами провели в ложу, отделенную от зала перегородкой с занавеской. Тереза толкала своих соседок, те начали канючить и жаловаться. На Терезу шикнули и пригрозили увезти назад. Тогда она стала тихонько отодвигать, кусочек за кусочком, тяжелый бархат и посмотрела в щелку. В зале красные кресла, как в приемной у настоятельницы, они почти все заняты людьми
- Г-н Варенн! – шепнула казначея.
На сцене появился скромно одетый человек, который поблагодарил всех, кто пришел на этот концерт…
- А кто такой г-н Варенн? – повернулась Тереза к казначее. Та сделала строгие глаза и кивнула на сцену.
- …Сегодня мы имеем честь представить вам произведения венского виртуоза, известного композитора г-на Бетховена.
Аплодисменты. Тереза тоже похлопала, глядя, как это делает девушка в розовом, руки и голова которой виднелись в щелку.
- А кто такой виртуоз?
- Сиди не мешай! – цыкнула казначея.
- Трио для скрипки, фортепиано и виолончели в сопровождении оркестра…
- А что такое «виолончель»?
На сей раз к Терезе повернулась мать настоятельница. Тереза закусила губы и закрыла их для верности обеими ладошками. Потом забыла и приоткрыла рот, удивляясь: на сцену вышло много музыкантов. У них в деревне на праздники-то собиралось не больше десяти человек с рожками и скрипками, а тут… Какая бо-о-льша-ая скрипка!
- Вот виолончель, - шепнула мать настоятельница.
Играли долго, иногда быстро и громко, иногда медленно и тихо. Порой было совсем скучно. Порой очень приятно. Медведеобразная виолончель басила одна, пока другие ее слушали и ждали своей очереди. Скрипка была знакома Терезе, и она не обращала на нее внимания. Самым интересным оказалось сопровождение духовых. Она никогда не думала, что могут быть такие разные дудочки и трубы.
Потом, когда музыка кончилась, все хлопали и вышли подышать свежим воздухом на галерею. Дети получили разрешение подойти поближе и посмотреть на сцену. Тереза не хотела возвращаться в ложу. Ее с трудом оторвали от сцены и увели.
- Когда мы выйдем благодарить г-на Варенна, веди себя тихо и молча поклонись, когда мы поклонимся. Поняла? – учила ее казначея.
Во втором отделении давали «Эгмонта». Эта музыка больше понравилась Терезе: она волновала, заставляла жалеть о чем-то и надеяться на лучшее. Правда, так сказать девочка еще не могла – она просто внимательно слушала, приоткрыв рот.
После концерта г-н Варенн вручил урсулинкам средства на приют, собранные за этот вечер, и они поблагодарили щедрых и добрых людей. Терезу слепили свечи в плошках, расставленные по краю сцены, но она видела сквозь золотой туман белые лица хлопающих и несколько раз поклонилась, как научила казначея.
В карете Тереза сидела молча, переживая впечатления. Вдруг вспомнила:
- А кто такой Эгмонт?
- Граф, которого казнил злой король.
- А за что он его казнил?
- За то, что граф хотел свободы для своей страны. А король ее поработил.
- Как Наполион?
- Тише.
Тереза больше ни о чем не спрашивала. Перед сном она подумала, что Эгмонт должен быть похож на дядю Фритти.
Утром после трапезы одна из сестер сказала, что в благодарность за помощь мать настоятельница собирает в Вену посылку:
- Компот да варенье – что мы еще можем послать?
В дверь кабинета настоятельницы постучались.
- Войдите.
Вошла Тереза.
- Что тебе? – настоятельница упаковывала на столе небольшую коробку.
- Матушка, можно, я тоже положу подарок?
Тереза вынула из-за спины большой лист бумаги, на котором огромными корявыми буквами (перо дрожало и не слушалось) было выведено:
СПАСИБО!
И, ниже, в профиль нарисованы два человечка – «это я а это граф Эгмант».
Настоятельница улыбнулась и, аккуратно сложив лист, надписала имя адресата.
- Положи сама, - вернула она записку Терезе. Та засунула послание в самую середину коробки, между банкой вишневого компота и пакетом сушеных груш.
Через несколько дней слуга г-на Бетховена доложил о посылке. Композитор ответил, что занят, но слово «Грац» заставило его отложить перо и выйти посмотреть. Слуга разрезал упаковочную бумагу и облизнулся, доставая скромные монастырские гостинцы.
- А это что? – поднял он выпорхнувшую записку.
Хозяин развернул лист и усмехнулся. Обычно невеселые глаза его заискрились. Он вернулся к работе, а потом долго сидел у окна и рассматривал детские рисунки.
- Г-н Бетховен, я иду на рынок. Что купить?
- Зелени к обеду. У нас вся вышла, - композитор положил листок возле себя на подоконник. Слуга закрыл дверь, и сквозняк подхватил бумагу и уронил ее за окно, прямо в бочку с водой для поливки цветов. Слуга тотчас принес листок обратно, но на нем остались лишь расплывшиеся синие пятна. Письмо пришлось выбросить, поэтому оно не сохранилось в архиве Бетховена. Но мы точно знаем, что оно было.