Со Славкой я познакомился, когда ему было 18 лет. Стихи писал он, конечно, классные.
Жил он и во Фрунзе, где учился на филфаке, и во Пскове. Мать его жила в г. Рыбачье, ныне – г. Иссык-Куль. Однажды я поехал в командировку в г. Рыбачье, приехав в Рыбачье, встретил на железнодорожном вокзале Сашу Соколова, тоже с ЛИТО «Горные Зори». Оказалось, он приехал в гости к Мирославу. Вечером мы встретились и втроём до глубокой ночи наперебой читали стихи.
Из Интернета я узнал, что его уже нет в живых. Вот что я нашёл о Славке в Интернете.
http://vesti.lenta.ru/knigi/2000/08/10/andreev/
поэт Мирослав Андреев был убит в этом году. Ему было сорок лет. Спустя полгода друзья издали сборник его избранных стихотворений.
Фигура Андреева в определенном смысле - знаковая для всего псковского андеграунда (да и не только псковского). Он был соредактором самиздатского альманаха "Майя", в котором печатались не только местные, но также питерские поэты (такие как Олег Охапкин, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский), неофициальные авторы из Фрунзе, Вильнюса, Кишинева (подробнее об альманахе - в "НЛО", №34, 1998, в статье самого Андреева). Это издание представляло собой уникальную попытку провинциального, а не столичного взгляда на неподцензурную литературу. После смерти другого соредактора "Майи", поэта Евгения Шешолина, Андреев составил полное собрание его сочинений - в машинописи.
"Высокий, тощий, как бы "мослатый", с откинутой назад головой, жесткими русыми "патлами" схожий с любимым им Дж. Моррисоном, синими глазами будто всегда смотрящий вдаль, оттого что вечно сломаны или утеряны очки - Мирослав читал стихи, как мантры, но чуть агрессивнее, - завороженно следуя ритму," - пишет в предисловии к "Дремучей лавке" еще один значительный деятель псковского андеграунда Всеволод Рожнятовский. Судя по всему, Андреев был поэтом стихийным, чем-то вроде Леонида Губанова (только на поколение младше), - оттого его тексты оставляют впечатление своего рода "непричесанности", и притом не сознательной, а вынужденной. Громоздкие и расплывчатые стихотворения не свободны от провисаний, проборматываний, но часто встречаются и действительно удачные фрагменты:
На Древе Жизни зайчики плясали,
Бахвалились лениво небеса…
("High! /II/")
Я - гражданин эпохи троглодитов,
Дитя луны и дыма, мак жую,
Запью, завороженный, и пою,
Но беден слог, мелодия избита.
("Записки двойника")
И вот, когда был выкопан подвал,
Достаточно глубоким для печали,
Наш горбоносый спутник обещал
Не углублять губительные дали…
("Дремучая лавка")
Или вот еще - дань увлечению восточной поэзией (ею переболели, кажется, очень многие самиздатские авторы той эпохи), изящное псевдохайку:
В детском парке вдруг
Заиграет Beatles -
Счастье! Первый снег.
Мирослав Андреев, конечно же, поэт не первого ряда, но поэт интересный и, как писали в советских предисловиях, "самобытный". Во всяком случае, любое издание "малых поэтов" советского андеграунда надо приветствовать и поощрять, хотя, увы, все чаще подобные издания оказываются посмертными.
Вот стихи М.Андреева, которые хранятся в моём архиве.
Мирослав Андреев
* * *
Тебе последний мой секрет
Откроет сердце:
В моём шкафу живёт скелет
За шаткой дверцей.
Был жёлтый день. И осень шла,
Сентябрь резвился.
С двадцать четвёртого числа
Он поселился.
Вошёл - и в шкаф, и озорной
Натуре верен:
Спокоен днём, но в час ночной
Скребётся в двери.
Потом смеётся. Этот смех
Протяжный, тихий.
По кабинету без помех
Летает лихо.
Мне успокаивать его -
Сплошная мука:
А вдруг открою дверь, а он
Откусит руку.
Тебе последний мой секрет
Откроет сердце:
В моём шкафу живёт скелет
За шаткой дверцей.
Поэма TERRA INCOGNITA – 1. Она мне очень нравится, в ней есть какая-то завораживающая магия.
TERRA INCOGNITA – 1
Поэма
"Я всю жизнь мечтаю подсмотреть,
что делается в моей комнате, когда
меня там нет».
М. Андреев
"Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил?
Парапетов Европы фамильная дрёма?
Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль
Чуя течку слоновью и тягу Мальстрёма».
А. Рембо
Солнце машет «Прощай!» Качается, словно кадило,
Уходя по снегам,
Всё уходит по красным снегам...
В нашем тихом саду
Все деревья морозом сгубило.
Заменить надо в комнате несколько рам.
Опоздал я опять,
Очарованный жизнью осенней.
Вот зима на дворе – заменить бы картины на стенах,
Надо б выбросить книги
На скрипучий чердак,
А потом уж смотреть на озёрную жёлтую пену,
На закат, на встревоженных волн кавардак.
Помнишь женщин на пляже?
Глаза зелены под очками,
Улыбаются лица,
И тянутся руки за нами.
Помнишь вечер июльский?
Пятнадцать разнеженных женщин
Допивают вино
И закатом их праздник увенчан.
Вспомнив их, загрустил,
Закурил ароматное зелье.
Лёг. Ресницы прикрыл,
И унынье плывёт над постелью.
Почему я грущу?
Словно слышен мне хор погребальный,
Или флейты мотив,
Пролетевший печально, печально...
Потому что в душе у меня
Трижды пять одиноких застроек,
Ходит ветер, смеясь
В них
И смех его долог и горек.
Помнишь, снились нам сны, где мы плавно и долго летали,
Но по прихоти лет никогда не вернуться тем снам,
В наших душах живёт коронованный призрак печали,
И к земле приковал, и летать запрещает он нам.
В нашем тихом саду
Висит на ветвях облетевших
Темнота. И во льду
Слёзы острые мёртвых черешен.
О, как тих этот сад,
Захлебнувшийся кровью! Но если
Плотно веки прижать,
Ты услышишь старинные песни,
Все великие тайны
Всех времён по тропинкам не бродят, -
Задремали в саду
В колыхании тихих мелодий,
Словно сад переехал
На полотна старинных картин,
А картины ожили –
Я случайно заметил их жизнь,
Я люблю ту страну:
Там руины и древние парки,
Там отходит ко сну,
И зевает огромная арка,
Там в дворцах распевают тяжёлые капли фонтана,
Там по жезлу монарха бесстрастно бредёт муравей,
Каравеллы привозят сокровища из Индостана,
И герольды трубят во все щёки среди площадей.
Не один уже лист, не одну мы тетрадь исписали
И о свойствах тоски, и о том, как приятно гулять
В зеленеющем парке, где статую чью-то украли
Позапрошлой зимой и кому-то пытались продать.
Ха-ха-ха! – мы отметим, прочтя чьи- нибудь пасторали,
Мы бывали в полях – там не так, там не так, там не так...
Поселился в душе коронованный призрак печали
И бормочет: ”Пиши о запретном полёте, дурак!”
Я припал к тишине,
Отказавшись от долгого взгляда,
Ощущаю, как сон выбирается тихо из сада,
И уходит, скорбя до прихода январского утра.
Ночь, как негр
По полям,
Где стоят погребальные урны.
Может быть, ночь возьмёт
И меня за то множество строчек,
Где все звуки о ней,
И все буквы пропитаны ночью.
...Я за нею уйду,
Моя мысль поплывёт в утлой лодке
По извилинам мозга.
Поплывёт по каналам Египта.
Этой ночью уйду
И, если дано мне вернуться,
Положу всё, что видел,
В поэму, как ложечку в блюдце,
Этой ночью пойдёт,
Как по сцене театра абсурда,
Моя длинная тень – я душою её назову.
Там за окнами тьма,
Там за окнами тьма без предела,
Если утро настанет, -
Я вернусь, задремавшее тело.
Никогда – и зачем? – не добраться к заоблачным далям,
Но однажды какой-то нам всё-таки нужен полёт.
В наших душах живёт коронованный призрак печали,
Колет сердце наточенной шпагой и песни поёт.
Но уносится ночь
В страну безысходного детства,
Где весёлая старость
Его на пускает погреться.
У огромных костров
Собираются смутные мысли,
А на ветках дубов
Нерождённые звуки повисли.
Порой слышен намёк,
Божественный и развратный,
Под словами рабынь,
Изнеженностью Клеопатры.
И медлительный звон –
В нём ни тени, ни звука о горе,
Говорит – всех времён
Наслажденья на экстренном сборе.
А в оставленном доме
Безвременье наступило,
Опустевшее небо
Нависает, как крест над могилой.
У костра буду греться
В обнимку с покорной кокоткой,
Но вернусь, моё сердце,
Сжатое спазмой щекотки.
Я вернусь к тебе утром,
Если утру всё-таки сбыться,
Но твой бешеный хохот
Не даёт до конца мне забыться.
Я вернусь,
Но пока,
Запах моря вдыхая,
Кончиками пальцев ощущая прибой,
Я лежу на песке. Надо мною летают
Чайки многоголосой гурьбой.
А в оставленном доме
Безвременье наступило,
Опустевшее небо
Нависает, как крест над могилой.
А в оставленном доме
Моё тело лежит бездыханным,
Моё сердце хохочет,
А хохот безумный и пьяный.
Ровно в полночь в том доме включается кем-то приёмник,
И сквозь окна и двери влетает гостей хоровод,
И садятся за стол, а их руки и лица бескровны,
Они слушают музыку, ждут терпеливо, и вот
Коронованный призрак выходит на волю и тихо
Чёрный плащ свой снимает, на спинку дивана кладёт,
И, царапая шпагой шкафы, он в такт музыке лихо
Пляшет и песни,
Унылые песни поёт.
Я вернусь к тебе утром,
Моё задремавшее тело,
Но пока я один,
И шуршит бирюзовый прибой,
Он выносит на берег
Тысячи маленьких раковин,
Они запахом напоминают
Нашего сада плоды.
Помнишь сад в сентябре,
Когда снег неожиданно выпал.
И наставил на яблоках печати грядущей зимы?
Так закрой же глаза, попытайся припомнить тот запах,
Запах розовых яблок, -
Тогда уже таял и капал
Ранний снег,
И наш дом, покосившийся набок
Хлюпал в чёрную грязь.
И если случится
Так, что в точности вспомнишь,
То вместе со мной,
Однажды увидишь прибой бирюзовый
Услышишь гудящий прибой...
Ведь ты тоже их тех, кто не видел в реальности моря.
Стоит только представить...
Однажды шумящие ветки
Превратятся в шумящие волны,
В зелёные, в чёрные волны...
Здесь порою на берег приходит большая волна
И подносит водорослей зелёные волосы.
В каюте души поёт скитаний струна,
А паруса залатаны полностью.
Час назад провожали меня ласковым словом
Пятнадцать солёногрудых наяд,
Они пели песни и песни, сливались над молом
С ликованием чаек. Всего час назад
Здесь на отмели жёлтой за талию схвачено лето,
С ним в обнимку, корабль! Дорога твоя далека,
Но какою–то ночью сквозь полог июньского ветра
Мне в глаза брызнет пламя недремлющего маяка.
Он из тех, он из тех, что уже не однажды мешали
Завершить полным счастьем мечты сокровенной полёт.
В НАШИХ ДУШАХ ЖИВЁТ КОРОНОВАННЫЙ ПРИЗРАК ПЕЧАЛИ,
КОЛЕТ СЕРДЦЕ НАТОЧЕННОЙ ШПАГОЙ И ПЕСНИ ПОЁТ.
Колет сердце, царапает, к смеху безумному клонит,
Через море кричит мне, что сердце ведь тоже из тех,
Торопись, мой корабль, быть может, уйдёшь от погони,
И на рифе смертельном отвечу я смехом на смех.
Вот опять мы над книгой спокойно прикончили время,
Мы вживаемся в образ, а образ вживается в нас,
Но любимый герой
Превращается в тяжкое бремя,
Воскрешённый однажды,
Посаженный нами на трон.
Он над сердцем парит,
На дороге мечты и порыва,
Словно совесть встаёт и готов раскроить тебе грудь,
Но укором своим он однажды у края обрыва
Соблазнит меня в бездну направить насмешливый путь.
И я буду лететь,
Чтоб заметить в лице его ужас,
Я готов не такую в сознании выкормить мысль.
Но тропа у обрыва становится уже и уже,
Впереди – пустота, -
Хоть за прошлое снова держись.
Неужели назад?
Моя тень замерла, онемела,
Не колеблема морем, терзаема снегом огня,
Неужели вернусь я опять к тебе, мёртвое тело,
Неужели я в зеркале снова увижу своё взгляд?
В нашем тихом саду
Ожидание утра и света,
В моей брошенной комнате
Так без меня хорошо!
Неужели вернусь, неужели мне будет приветом
Ощущенье того, что в меня снова кто-то вошёл?
Я конечно, обманут.
Конечно же, ветер озёрный
Обнимал меня ночью, конечно же умерший сад
Приносил вместе с ветром мне в душу свой запах тлетворный,
И куда тем пятнадцати до крепкотелых наяд!
Овевающий урны
Зимний ветер вернувшийся горек
В своём смехе и мной
Ощущается вдвое сильней,
Потому что в душе у меня
Трижды пять одиноких застроек…
Где-то там, далеко к жезлу пригвождён муравей.
Возвращается солнце и снежные хмурые дали
Красит в розовый цвет. Облака кавалькадой идут.
В наших душах живёт коронованный призрак печали,
Коронованный принц,
Чёрный принц –
Его – Гамлет зовут.