… - разве не так?... – он вопросительно смотрел на меня.
Я прихлебнул кофе из чашки и стал смотреть в окно. Не знаю почему, но мне всегда нравилось смотреть в это окно. Не то, чтобы пейзаж за ним был каким-то особенным. Чахлые тополя, вечно замусоренный дворик, какое-то полуразвалившееся кирпичное строение, возвышавшееся над землей метра на полтора – остальная его часть уходила под землю. Грязное здание детского сада… Нет, в этом пейзаже положительно не было ничего, чем стоило бы любоваться.
Но здесь присутствовало некое настроение. Какая-то бесконечная усталость пропитывала каждое из этих серых деревьев, каждый кирпич построек. Пейзаж вызывал ассоциации с древней старухой, сидящей на лавочке перед своим домом и глядящей на убегающую вдаль дорогу. Было в нем некое смирение с прожитой без всякого смысла жизнью.
Настроение это не менялось никогда. Лето, зима, весна или осень – только оболочка. Старуха меняла наряды: старый передник, пыльное пальто, битая молью шуба. А старуха оставалась старухой.
Странно было смотреть в это окно. И трудно было оторвать взгляд от скрюченного пейзажа.
Мой собеседник продолжал молча смотреть на меня, ожидая ответа. Мне же вдруг расхотелось говорить. Своим вопросом он задел мысль, не отпускавшую меня вот уже почти год.
- Нет, не так – буркнул я, и сделал еще один глоток. Растворимый кофе послушно бухнулся в желудок, во рту остался неприятный привкус.
- Ну и зачем тогда это все? Зачем?!! – он встал и прошелся по кухне – Зачем тебе диплом, если не работать по специальности? Чего тебе вообще нужно от жизни?!!
Вот она, эта мысль. Старательно запрятанная мной поглубже, прикрытая сверху повседневными делами, заботами, словами и прочим хламом. А теперь вновь растревоженная и стремительно ползущая вверх, наружу. Как разбухший утопленник, поднимающийся из глубины на поверхность, к солнцу – подставить ему облезающие бока, смущая вонью загорающих и купающихся. «Я снова с вами, разве вам не радостно?»
«Зачем»?
Ответить ему, что я сам безуспешно пытаюсь ответить себе на этот вопрос? Что, стремясь к цели, давно потерял эту цель? Что выбрал единственно возможную дорогу, оказался в тупике и теперь безуспешно пытаюсь понять – чего мне, собственно, нужно?
К черту нытье.
- Я, пожалуй, домой пойду – сказал я и встал из-за стола. Он, не отвечая, глядел в окно.
* * *
Троллейбус взвыл, тормозя на остановке и, лязгнув дверями, выпустил помятых пассажиров из салона. Я вышел и побрел домой.
В город медленно входила весна. Входила, как всегда, скромным гостем. Не врывалась, сметая с дороги зиму, разрисовывая листвой деревья и раскидывая по оживающей траве желтые огни одуванчиков. Нет.
Весна в этом городе мало чем отличалась от осени. Снег медленно таял, превращаясь в грязную воду, смешивался с землей, собачьим дерьмом, мусором, и превращался в коричневую жижу. Жижа эта была повсюду: на дорогах, на обочинах, на разбитом асфальте и даже в подъездах домов.
Затем вдруг били морозы – и жижа превращалась в лед. Через несколько дней он таял, потом снова замерзал, снова таял и опять замерзал. Вся эта канитель обычно тянулась весь март и апрель, а порой и май. После чего грязь высыхала, превращалась в пыль и до самой осени носилась по воздуху. Неотъемлемая часть окружающего мира.
Меня распирало от злости. Злости на себя. На прохожих, тонувших в грязи. На эту чертову весну и, самое главное – на вопрос «зачем», с каждым днем все необратимее становившийся риторическим. Под ногами путались голуби. Жирные и ленивые. Им было не только лень улететь с дороги идущего человека – даже расступались они с недовольным выражением клювов (морд или как там у птиц называется физиономия). Я стал злиться и на голубей. Хотелось как-нибудь отомстить им за нахальство.
И подходящий случай представился. Один из голубей – рыжий, ни в какую не хотел уходить с моего пути. Метров пять он вышагивал передо мной и периодически косился круглым глазом. Видимо ждал, что я не выдержу и обойду его. В конце концов, он все же подпрыгнул и попытался улететь. Почти машинально я схватил его рукой и крепко сжал.
Голубь возмущенно заворковал. Рука продолжала сжиматься. Через минуту голубь затих. По его телу прошла мелкая дрожь. Она передалась моей ладони, прошла вверх по руке, разошлась, как круги по воде, по всему телу и дошла до губ. Губы непроизвольно растянулись в улыбке. Я взглянул на голубя. Мертв.
Улыбка стала шире и застыла на лице. Я шел дальше сжимая в руке дохлую птицу. В груди росло странное ощущение. Такой тошнотворный холодок.
Мне безумно захотелось поделиться с кем-нибудь этим ощущением. Как назло, вокруг никого не оказалось. Только одинокая старуха шла навстречу, щуря на солнце подслеповатые глаза. Я смотрел на нее, продолжая улыбаться.
Из памяти вдруг вынырнул пейзаж в окне. И старуха, сидящая на лавке и глядящая вдаль усталыми глазами. Ненависть волной захлестнула мой мозг…
По мере приближения ко мне, старуха начала беспокоиться. Глаза её забегали по сторонам, часто останавливаясь на моем лице. В конце концов, она разглядела мою лучезарную улыбку и вымученно заулыбалась беззубым ртом в ответ.
Я сделал шаг вперед и швырнул труп голубя ей под ноги. Старуха остановилась, вглядываясь в рыжий комок, лежащий перед ней. Поняв, что это такое, она в ужасе отшатнулась и стала быстро креститься, глядя то на голубя, то на мою ухмылку. Её трясло.
И в этот момент произошло неожиданное: голубь встрепенулся, взмахнул крыльями и взлетел. Это окончательно доконало старуху, она перестала креститься, несколько секунд постояла, глядя вслед улетавшей птице и вдруг разразилась страшными ругательствами. Чудовищными ругательствами.
Казалось, все прожитые ей бессмысленные годы, туго скрученные, спрятанные в сухом теле как консервы в банке, вдруг вырвались наружу. И летели сейчас, потоком мата, ввысь, рассекая холодный воздух.
Я тоже глядел вслед улетающему голубю. Мое сердце вдруг охватило чувство единения с этой ленивой, жирной птицей, вдруг вспомнившей о своих крыльях.
Мы сыграли отличную шутку над пейзажем в окне.
Я радостно рассмеялся.