ЧОП

       

       Залман Ерш

       Ранним утром поезд прибыл на станцию Чоп, за ней Венгрия, заграница. Успевший добавить к выпитому вчера проводник, предупредил о таможенном контроле, нужно приготовить проездные документы и имеющуюся валюту. Волноваться не стоит, серьезных людей для настоящего досмотра, в вагоне нет, никаких предупреждений не было. Таможенник не торопливо и
без интереса посмотрел наши фотографии на визах, пересчитал валюту, на каждого члена семьи можно было выменять по государственному курсу сто пятьдесят долларов. За ними пришлось выстоять длинную очередь. Спросив скороговоркой об оружии и наркотиках и, не дослушав ответа, таможенник поставил штамп в визах, пожелал счастливого пути покинул купе. Через пару часов поезд пересек границу, поделив наши жизни на до и после отъезда. За окном вагона не было бескрайних колхозных полей, как на чертеже, полосы обработанной земли поделены узкими межами, дома добротные, каменные, обычно в два этажа. Каждый стук на стыке уносил нас на длину рельса от Родины, которая не очень привечала, и, наконец, организованно выдавила, взяв за еще и плату, чтобы дольше помнили. Можно сказать, что за границу мы попали со второй попытки, первая была в середине 70-х. В отделении, которым заведовал, работали врачи, проработавшие несколько лет в африканских странах, кроме впечатлений, они привозили приличную одежду и деньги на квартиру или машину. Захотелось и мне. Знал, что власть старается не выпускать евреев, вдруг, останутся, но попытаться можно. Отде
лом связей с заграницей заведовал, по виду, отставной полковник. Он спросил меня о готовности работать в африканской стране, где не всегда безопасно и выдал анкеты, объяснил, как заполнить и просил принести харак
теристику с места работы, заверенную в райкоме партии. С первым секретарем,
Егоровым, моложавым с плакатным лицом, мы были шапочно знакомы, Его
дочь я оперировал, сестру лечил. Без уверенности в успехе, отправился в райком. В приемной перед кабинетом первого секретаря сидела пожилая помощница, она спросила, зачем пожаловал, и зашла в кабинет, провела там
минут десять, когда она выходила, открыла первую дверь, не закрыв вторую, и я увидел, как Егоров зашел в комнату за кабинетом. Мне она сказала, что
Николая Федоровича нет, и пошла к своему столу, а я зашел в кабинет и стал громко по имени звать хозяина, помощница зашла вслед за мной, с
лицом без выражения чувств.
       Вы сами убедились, Николая Федоровича нет в кабинете.
       Я видел, как он зашел в эту дверь.
       Туда я не могу заходить без вызова. Вам все объяснит секретарь
       вашей парторганизации
Не прошло и недели, секретарь парторганизации больницы передала просьбу Егорова не превращать райком в цирк, пообещал, что больше не буду. Можно было передать первому секретарю, цирк-- система, которую он представляет, где говорят одно, делают другое, а думают о третьем. Стыдно признаться,
что сам понял это, довольно поздно, почти тридцатилетним, неожиданно,
на перроне дачного поселка Рощино, летним светлым ранним утром ,
ожидая поезд на Ленинград, надо было успеть на дежурство к восьми. Хотя выспаться не удалось, усталости не было. Хозяин дачи профессор-хирург, хлебосольный и благодушный, по барски угощал и сам много пил и с удовольствием ел. Среди гостей были еще удачливые хирурги, известный тренер не то баскетболист, не то волейболист, только вернувшийся из-за границы, писатель исторически романов. При всех были жены, пока мужья доходили до разговорной кондиции, они решали денежно-вещевые вопросы. Мужчины, даже хорошо нагруженные водкой, в разговоре были аккуратны, но презрение к власти, которая их миловала, проскальзывало. После такой компании, казалось, не должно быть серьезных мыслей, однако, здесь на перроне понял фарисейскую суть системы. Так и не попали мы, за границу и, если бы не затеял написать о нашем отъезде, век не вспомнил бы Николая Федоровича, со стандартным лицом партийного функционера. Но смелые и настойчивые, уезжали и тогда. У нас в отделении работал дежурантом вежливый и покладистый доктор, еврей. Все заметили изменения в его поведении, он стал нервным, рассеянным, часто звонил, улаживал всякие дела. Его посещали приятели, они уединялись и секретничали. На вопрос, что у него случилось и могу ли помочь, ответил, что они подал документы на выезд в Израиль. Инициатором была его русская жена, которая не
хочет, чтобы дети страдали, она говорила, что знает лучше мужа, как относятся к евреям. Присмотрелся к его приятелям, все они были запуганы, боялись провокаций, уверяли, что за ними следят, а телефоны прослушивают. Мне они казались людьми другого мира, жаль, поздно понял их правоту. За ошибки родителей платят дети, мои тоже прошли через антисемитизм ленинградской школы. А теперь мы за границей, вся прошлая жизнь осталась там, на той стороне. В полдень поезд прибыл в Будапешт, нас ждали носильщики, полицейские и много парней и девушек с короткими автоматами. Они нас пересчитали, построили в колонну, и повели к автобусам. Наш багаж погрузили в другой автобус, с нами осталась ручная кладь, и гитара, на которой никто играл, купил ее перед отъездом старший сын. Нас сопровождала полицейская машина. Привезли к зданию, похожему на школу, на окраине города. Каждой семье дали ключ от комнаты, и пригласили на обед. Обещали отправить в Израиль через несколько дней, а пока можно отдыхать, гулять рядом с домом. В комнате стояли металлические койки, матрасы и белье выдадут после ужина, стола и стульев не было. В столовой говорили
о войне с Ираком, она может начаться в ближайшие часы, кто-то предложил
утром связаться с Красным Крестом и попросить убежища до конца конфликта.
Нашими соседями была немолодая пара из Молдавии, как и мы, они решили довериться судьбе. Муж очень заметно переживал и не скрывал свой страх,
предложил выпить, станет легче, заодно отметим отъезд из Союза. Коньяк
был, надо было купить закуску. Магазин оказался рядом, между рядами с полками мельтешила возбужденная женщина, из приехавших сегодня, рядом
муж нес полную продуктов корзину. Она просила взять еще сухой колбаски и пирожных. Вернувшись, выпили с милыми соседями, поговорили, слегка расслабились. Стало темнеть, за тонкой дверью по коридору бегали дети,
слышались громкие разговоры, возбужденные собаки лаяли. Этот ковчег
существовал по правилам временного жилья. Во время ужина снова разговоры
о войне, был вечер 16 января 91 года. Вдруг, звуки из коридора изменились,
кричали на не понятном языке, слышался топот бегущих, к нам в комнату заглянула девушка и велела быстро собираться и выходить из дома с вещами. Каждые несколько минут заходили и поторапливали. За нами
прислали два самолета, быстрее, быстрее. Парни и девушки с автоматами
распределили всех по автобусам, ехали уже по темному городу, в сопровождении полиции. В предотлетном зале было тесно, появились назойливые журналисты с микрофонами и камерами, они хотели знать, почему мы покинули родину. Никто не хотел с ними общаться, все были заняты своими думами, и двигались стадно к выходу на летное поле. В большом Боинге, нашу семью усадили на один ряд. Девушки на тележке развозили напитки, через час будут кормить обедом. Ровно, не громко урчат
двигатели, уставшие пассажиры стали успокаиваться. Обращение дамы и господа звучит непривычно, даже раздражает. Самолет летит над Средиземным морем, за иллюминаторами темень. Радио попросило всеобщего внимания, снова назвало нас дамами и господами и попросило не волноваться, началась
война, Америка бомбит Ирак, есть вероятность необходимости срочной посадки на воду. Быстро надеть аварийные жилеты, застегнуть ремни и слушать указаний сопровождающих. После нескольких секунд полной тишины,
закрычали женщины, заплакали дети, Несколько мужчин и среди них, наш сосед , потеряли сознание, их перенесли в салон бизнес-класса, вызвали врачей из пассажиров, их оказалось больше десяти. Женщина, скупавшая в Будапеште продукты закрычала
       Сашка, зачем ты везешь меня в этот Израиль.
У нее началась истерика. Наша семья сидела, прижавшись друг к другу, на коленях у меня лежала никому не нужная гитара. В иллюминаторах, временами возникал какой-то свет. Неожиданно под нами появились огни большого города, по фонарям определялись длинные улицы и квадраты кварталов, сверху все выглядело мирно. Самолет спускался, когда шасси покатились по посадочной полосе, сопровождающие нас парни и девушки, захлопали в ладоши, все встали и тоже захлопали, было два часа десять минут. У трапа нас встречали работники аэропорта, официальных представителей не было. Все встречающие говорили с кавказским акцентом, это были грузинские евреи, приехавшие в начале 70-х. Нас отвели в здание аэропорта, в светлый, чистый зал с рядами стульев, посоветовали не выходить из здания, могут падать иракские «Скады». В бесплатном буфете можно было взять кофе и бутерброды, за порядком следили два грузинских еврея, они же помогали найти нужный номер телефона, звонили в справочное бюро. Появились солдатки с винтовками, и тележкой с квадратными картонными коробками с противогазами, и антидотом. Одна девушка рассказывала, вторая показывала, как надеть противогаз, подогнать по размеру, как пользоваться шприцом. Потом по списку выдали каждому по коробке и предупредили, что она должна быть при нас все время до особого распоряжения. Утром пришли чиновники, началась выдача удостоверений личности, книжек репатриантов,
инструкций и руководств и денег на первый месяц. К одиннадцати часам мы
стали гражданами государства Израиль.
       Наш отъезд и сборы были стремительными, можно сказать, все происходило бегом. Собралось все вместе и государственный антисемитизм, и
черносотенные статьи в газетах, и интеллигентные намеки « Огонька». Кроме того, притяжение большого патока отъезжающих. За год- полтора до отъезда ко мне обратился хирург и попросил дать ему отпуск на шесть недель, он собрался навестить сестру в Израиле. Вернувшись, поделился впечатлениями
о жизни, медицине, стране. Для устройства на работу большое значение имеет протекция, не взятка, а личная просьба друга или родственника работодателя. У нас в Израиле нет не только родственников с высоким общественным положением, но и близких нет. Доктор сказал, что говорил не обо мне, а вообще, а меня, и без протекции возьмут на работу. Решив эмигрировать, мы с женой решили, что надо обратиться к близкой подруге
мамы, Хае, живущей с семьей в Беэр-Шеве, на юге Израиля. Наши семьи жили рядом два года в первые послевоенные годы, в маленьком городке Лудза, в
Латвии. Это было особое время, еще не пришло осознание страшной трагедии народа, люди радовались каждому мирному и сытому дню Соседи вскоре уехали в Ригу, а затем в Израиль. Мама, потерявшая в войну, всех родственников, относилась к Хае, как к сестре. На наше письмо Хая ответила, приглашала и выслала вызов Мы позвонили ей из аэропорта, она нам обрадовалась и сказала, что ждет. Один из буфетчиков услышав, что мы собираемся ехать в Беэр-Шеву, на юг страны, посоветовал искать другое место, никто не согласится везти нас так далеко во время войны. Можно было поселиться в гостинице, о неразумности этого варианта нам рассказали попутчики, все деньги уйдут на оплату жилья. Полгода тому приехала троюродная сестра жены, их семья поселилась в деревне под Хайфой, и ее двоюродных братьев. Буфетчики через справочное нашли номер телефона, сестра, которую звали тоже Хая, сказала что должна спросить братьв, они не только согласились, приглашали. Пришлось позвонить в Беэр-Шеву, Хая очень сожалела, пожелала удачи. Чиновница написала на бумажке номер такси, сказала, что багаж еще в Будапеште, скоро прибудет, но не раньше, чем через две недели, пожелала успехов и занялась своими делами. Снаружи было непривычно много света, после недавнего дождя на зеленной траве и цветах сохранились капли. Воздух пропитан запахом зелени и теплом. Одетые в зимние одежды с меховыми шапками репатрианты, выглядят нездешне. Машина ждала нас, смуглый и очень оживленный шофер,
в футболке с короткими рукавами, уложил наши пакеты и гитару в багажник. Он несколько раз сказал
       Америка, Ирак бум-бум
По дороге шофер, что-то говорил на иврите, громко, размахивая руками,
слова Горбачев, Раиса, русим и перестройка повторялись многократно. Этот набор мы потом слышали везде, в автобусе, на рынке, в магазинах. Дорога полна машин, по обочинам много пальм, цитрусовых садов, бананов. По нашим понятиям настоящее лето. В машине кондиционер гонит холод. На жене норковый полушубок и папаха-казачок, на мне и сыновьях теплые куртки, но нам не жарко, нужно, чтобы прошло время и фантастика реальности, стала повседневностью. До деревни доехали часа за два, может немного больше,
идущий по дороге мужчина, похожий на Тараса Бульбу, круглолицый, коротко стриженный, невысокий, но широкоплечий, с большими вислыми усами, остановил машину и объяснил шоферу, как доехать. О нашем приезде, видимо, знали многие в деревне, появился еще один крестьянин и в разговоре несколько раз прозвучало слово «русим», что значит русские. Встретивший нас крепыш был Гади, сосед одного и двоюродных братьев, он
выращивал тыквы, величиной с большого барана. Гади всегда был весел,
любил шутить, работал без устали, но богатым не был. Среди пятерых детей Гади, был рыжий мальчик, приветливый и веселый, как отец. В двадцать один год он стал офицером, в двадцать три командовал батальоном, погиб, прикрыв собой солдата. Хоронили его в родной деревне, было много солдат, офицеров, вся деревня. Плакали все молодые и старые. Гади на глазах состарился, осел, усы стали серыми, перестал шутить. Через короткое время, он кому-то сдал свое хозяйство и уехал в Россию, в Краснодарский край, учить тамошних крестьян выращивать тыкву. Встретили нас радушно, семья родственницы, занимала просторный дом одного из двоюродных братьев, нам выделили комнату. Приехали и братья с подарками, ящиками с апельсинами, капустой, луком, морковкой и еще много чего с их полей. Деревню основали религиозные евреи из России и Польши в начале 20 века, бежавшие от погромов. Они осушали болота, обрабатывали каменистую землю, сажали цитрусовые сады с винтовками за спиной. Над ними на горе располагалась
арабская деревня, днем и ночью от туда стреляли по людям и скоту. Дома
строили не большие с окнами, похожими на бойницы. Ко времени нашего приезда первопроходцев почти не осталось, их дети и внуки родились на своей земле и не знали вкуса изгнания. Они воевали во всех войнах, делали
привычную работу. Вместо маленьких домиков построили просторные, часто двухэтажные, с широкими окнами дома с верандами, посадили вокруг кусты и цветы. Вначале непривычно было слышать еврейские имена, которые помнил со времени довоенного детства, Ривка, Сара, Лея, Ицик, Моше и к этому тоже надо было привыкать. Крестьяне встают в пять, работают до полудня,
после послеобеденного сна, до глубокой темноты. Один и Хаиных двоюродных
братьев, один растит около трехсот бычков, берет их сосунками. Делает все сам, прививки и, если требуется уколы антибиотиков. Первые дни с интересом наблюдал, как соседи, отец и сын, управлялись с сотней коров, похоже на завод по производству молока. Перед дойкой коровы сами направляются под теплый круговой душ, затем выстраиваются одна за другой
к доильным аппаратам, вроде, как мы в очередь за колбасой в Ленинграде.
Вечером приезжает большая блестящая цистерна и увозит дневной удой. Коровы в год дают 11-12 тысяч литров молока. В загоне ходят по глубокому слою навоза, чтобы ноги были в тепле. Картошку, свеклу, морковь привозят с полей в ящиках, совершенно чистыми, как помытыми, без земли. В России не
раз слышал выражение «делать по-еврейски», синоним неумения и не разумности. Деревенские доказывали обратное. Нас приглашали на ужины и обеды. В первые дни еще в зимней одежде, по темну, шли к одному из двоюродных братьев, с противогазами. До дома оставалось не более ста метров, завыла сирена тревоги, мы зспешили. Перед нами, в черном небе пресеклись два светлых луча, вспыхнуло маленькое солнце. Ракета Петриот сбила иракский Скад советского производства. Нам казалось, что над нами, самом деле, обломки Скада упали на торговый центр в 6-7 километрах, от деревни, об этом сообщили утром по радио. Гади съездил посмотреть на ракету, вернувшись, он искал меня, чтобы сказать, что мотор у русской ракеты, дрек, в его голосе слышалось пренебрежение. Не стал его переубеждать, но если бы не Петриот, то, что он назвал дрек, упало бы, вероятно, на деревню. Многие вещи крестьяне видили по-своему. Не далеко от нас в большом доме жила пожилая женщина, в ней виделась интеллигентность, будучи уже в преклонном возрасте закончила университет, хорошо знала Толстого и Чехова, книги привезли родители. Она охотно помогала нам переводить официальные письма и документы. Ее сына, офицера, призвали на войну прямо со свадьбы, он погиб, не осталось и внуков, об этом мы узнали позже от соседей. Однажды, она спросила меня, есть ли в России холодильники, нет,-- сказал я,-- спутники есть, баллистические ракеты есть, а холодильников нет. Она улыбнулась, больше никогда ни о чем не спрашивала. Узнав, что наш багаж остался в Будапеште, нам принесли все необходимое от нижнего белья до джинсов и курток. В деревне мы провели две недели, относительено беззаботные, окруженные заботой простых и добрых людей. Начались будни эмиграции, с борьбой за выживание, с карапканьем вверх и падениями, с чувствительными ударами по темячку, с познаванием нового. Но об этом в другой раз.
       
       16.03.08 Хайфа