Как мне известно из рассказов многих ветеранов, прошедших войну в боевых порядках пехоты и артиллерии, а потом и из произведений писателей-фронтовиков, нередко задолго до рокового боя, отдельные солдаты и офицеры чувствовали приближение смерти.
Что это было - интуиция, закономерность или еще что-то? На это нет ответа.
Как правило, чувство это выражались в подавленном настроении и грусти, обычно веселых и оптимистически настроенных людей, тоске и нервозности их поведения, а порой и в непредсказуемых поступках.
Иногда некоторые из них прямо заявляли своим близким друзьям, «меня скоро убьют». И не ошибались.
Особенно часто такие факты отмечались в конце войны, когда каждый уже осязал, чувствовал приближение Победы и страстно желал выжить в этой страшной круговерти.
Об одном таком случае, свидетелем которого он был, рассказал мне отец.
С начала войны, когда он был еще командиром орудия - старшим сержантом, в его расчете был наводчик - земляк из города Шахты Ростовской области, по имени Петр Симоненко.
Воевал он умело, вперед не лез, но и «труса не праздновал». Имел ефрейтор Симоненко медаль «За отвагу» и две нашивки за ранения. Причем второе - тяжелое, получил в боях за Киев, при форсировании Днепра. Со слов отца, в тех боях погибла добрая треть их дивизиона, а сам он получил контузию, с которой почти месяц провалялся в госпитале.
После освобождения Киева артиллерийский полк, в котором воевал отец и Симоненко, доукомплектовали, пополнили новой техникой и двинули дальше, на Запад. Были бои за Винницу, Львов, а затем в Восточной Пруссии.
К тому времени в расчете, которым в свое время он командовал из начавших войну артиллеристов оставался только Симоненко. Он часто навещал своего бывшего сержанта - теперь уже лейтенанта, командира огневого взвода, и друзья подолгу беседовали, строя планы на будущее.
Отцу было проще - он был молод, холост, и, как сам говорил, «без Бога в голове». Ефрейтор же был намного старше, женат и имел двоих детей. Письма с освобожденных Шахт ему шли не радостные. Дом, в котором жила семья разбомбило, ютились они у родственников и здорово бедствовали.
Петр страстно мечтал вернуться домой и очень завидовал тем солдатам, которым после госпиталей удалось побывать на родине.
Но ему в этом плане не везло. «Трубил» он в армии бессменно еще с кадровой -1938 года, а до конца войны было еще ох как далеко.
Тем не менее, по складу характера Симоненко был оптимист, как ветеран подразделения был уважаем сослуживцами, и после освобождения Украины здорово воспрянул духом.
- Мыкола, та нэвжэ доживэмо до победы? И я Наталку побачу и дитэй?
- Обязательно доживем, Петро. Нужно дожить.
***
После падения Берлина, по приказу Ставки, армия, в которую мы входили, двинулась на последнюю цитадель Германии – Бреслау.
О том, что этот город неприступная крепость мы знали от пленных немцев и проводивших с нами занятия политработников. Насколько мне известно, помимо пехотных и танковых соединений, к городу ускоренным маршем двигались еще двенадцать артиллерийских бригад и полков. В том числе наш 10-й корпус ПВО.
Нервы были на пределе. В Берлине и Москве уже готовили салют Победы, а многим из нас еще предстояло умирать.
В эти дни Петр резко изменился. Он стал угрюмым, молчаливым и раздражительным. На марше часто подходил ко мне и интересовался, где при штурме будет находиться наш дивизион.
- Во втором эшелоне, мы ж теперь в ПВО, - успокаивал я его.
Он снова шел к орудию, а через некоторое время вновь возвращался с тем же вопросом.
В конечном итоге я обругал его.
- Микола, нэ лайся, щось мэни нэ по соби. Мабуть вбъють…
Я пропустил эти слова мимо ушей, дал ему хлебнуть спирта из фляги и отправил к орудию, приказав приглядывать за молодыми солдатами.
Дело в том, что двигались мы всю ночь, под дождем и по разбитой дороге. Многие бойцы, устав, пристраивались на платформы и лафеты орудий, откуда в полудреме можно было легко свалиться и угодить под колеса. Такое на маршах случалось, в связи с чем, запрещалось боевым уставом.
Еще через некоторое время впереди колонны, куда в очередной раз сгорбившись ушел ефрейтор, раздался какой-то шум, крики и движение застопорилось.
Вместе с матерящимся комбатом побежали туда.
На брошенной на землю плащпалатке, у затененных фар студебеккера, неподвижно лежал Симоненко с мертвенно бледным лицом. Правая стопа и голень его ноги были практически раздавлены и залиты кровью. Здесь же суетились несколько солдат и фельдшер.
- Что случилось!? Мать вашу! - заорал комбат.
- Да вот, задремал на лафете и свалился под колесо орудия,- доложил фельдшер.- Нога всмятку. Нужно срочно в госпиталь.
Когда пришедшего в сознание Симоненко погрузили в санитарную повозку, солдаты разбежались по своим местам, и колонна вновь тронулась, я подошел к фуре.
- Как ты, Петро?
Он ничего не ответил, только странно глядел на меня и из расширенных болью глаз по грязным щекам текли слезы.
Затем дрожащей рукой нащупал мои пальцы, чуть сжал их и сказал:
- Микола. Я нэ хочу вмырать. Если можешь, прости.
А утром, когда началось сражение, заменивший Петра наводчик, был убит осколком в самом начале боя...