Юлий Петрович Тарасов был обязан женитьбой своему звучному имени. Супруга его, очаровательная в юности большеглазая блондинка была в восторге от столь редкого и величественного имени – Юлий, и даже сравнивала малость неуклюжего здоровяка мужа с его знаменитым тёзкой – Цезарем. Кроме имени, ничего общего с великим римлянином у Юлия Петровича не было. Он был высок, дороден телом, медлителен в движениях и добродушен до крайности. На его флегматичном полноватом лице детской наивностью светились добрые карие глаза, а крестьянские короткопалые руки Юлия Петровича, которыми впору подковы гнуть, с удивительной лаской прикасались ко всему живому, будь то цветок или случайно залетевшая в дачный домик бабочка.
Супруга Юлия Петровича, тоненькая, изящная Алла Ивановна, была полной противоположностью мужу. Её смешливые голубые глаза могли быть серьёзными и даже грустными, бывали и злыми, если нервную Аллу Ивановну что-то раздражало. Если Юлия Петровича умиляло всё живое, природное, то Аллу Ивановну неудержимо влекло искусство. Работая бухгалтером в книготорговой фирме, Алла Ивановна безосновательно считала себя причастной к литературному миру и собирала вокруг себя настолько богемный люд, что даже терпеливый Юлий Петрович только крутил круглою, коротко остриженной головой. Сам Юлий Петрович служил старшим инженером в строительной компании и своей работой был доволен.
Иногда у супругов Тарасовых случались размолвки на почве искусства, и тогда Алла Ивановна сердито говорила мужу:
- Ах, оставь. Ты берёшься судить о том, в чём ничего не понимаешь.
- Ну почему же, Аллочка, - позволял себе миролюбиво не соглашаться Юлий Петрович.
– Я и «Войну и мир» читал, и Бетховена слушал. Ну, не в лесу же обитаем.
- «Войну и мир» он читал… - ядовито передразнивала Алла Ивановна. – Да кому сейчас это ветхозаветное старьё нужно?
Впрочем, супруги надолго не ссорились, им, бездетным, смолоду было свойственно трепетное отношение друг к другу. Вся нежность, предназначавшаяся для детей и внуков, оставалась невостребованной, поэтому и изливалась только на супруга. Помирившись, они, тем не менее, оставались каждый при своём мнении. Но, ни мягкосердечный и покладистый Юлий Петрович, ни вспыльчивая, но снисходительная Алла Ивановна этого мнения не афишировали, и новых ссор не провоцировали.
До недавнего времени Юлий Петрович считал, что есть только одна причина для недовольства супругой – её подруга, худая и чёрная от непрерывного курения, желчная от бессемейности и приближающейся старости Любовь Андреевна. Любовь Андреевна была весьма богемной дамой. Сама себя она именовала композитором, хотя всё её музыкальное творчество заключалось в написанной в молодости песенке «Я и мой мир», да в музицировании на фортепиано в специализированном детском саду с углублённым изучением английского языка. Однако это не мешало Любови Андреевне весьма критически отзываться о современной музыке, и вообще, об искусстве. Она считала себя непризнанным гением, которого затёрли бездарные выскочки.
Богемность Любови Андреевны исчерпывалась странными нарядами, цитатами из заумных книг, непрерывным курением и употреблением дешёвого вина, в народе именуемого «бормотухой». И ещё – цинизмом и скепсисом, с которыми сия просвещённая дама говорила обо всём на свете. К Юлию Петровичу Любовь Андреевна относилась беспристрастно. Она его просто не замечала. Тот, в свою очередь, и рад бы отплатить «композиторше» тою же монетой, но уж больно восторженно принимала жена любую сентенцию из уст богемной подруги, да и не нравилось Юлию Петровичу то, что жена слепо следует деструктивным воззрениям Любови Андреевны. После ухода подруги милая и домашняя Алла Ивановна «дичала». Ходила по квартире угрюмо, морщила хорошенький лобик в какой-то вселенской скорби, на мужнины слова отвечала отрывисто, односложно, и сквозь зубы. «Ах, оставь, ты ничего не понимаешь» - становилось её самой длинной фразой. И Юлий Петрович мрачнел, недоумевая – что такого оскорбительного он мог сделать, чтобы так обидеть жену.
Любовь Андреевна была единственным яблоком раздора до тех пор, пока в доме Тарасовых не появилась «Афродита». То есть, это Алла Ивановна, с подачи богемной подруги, утверждала, что это Афродита, сам же Юлий Петрович считал, что статуэтка безобразна, и более всего напоминает распатланную пьяную шаромыжку с обвислой козьей грудью, у которой, к тому же, только одна рука. Второй по неизвестной причине не было вовсе. То ли гипса не хватило взахлёб захваливаемому Любовью Андреевной художнику Саматохину, то ли таким ему представлялся идеал женской красоты, но однорукая Афродита, облегчив семейный бюджет Тарасовых на двадцать пять тысяч тенге, прочно обосновалась в спальне на комоде, неизменно вызывая восторг у Аллы Ивановны и стойкое отвращение у её мужа.
Прямые просьбы Юлия Петровича об удалении страшной Афродиты из спальни встретили сопротивление жены. Алла Ивановна ни за что не хотела не то что переместить куда-нибудь шедевр, но и слышать не желала о возможности такого перемещения. Засыпая, Юлий Петрович почти с ненавистью смотрел на поблёскивающую в лунном свете лаком уродливую богиню и мечтал о том, чтобы жена, вытирая пыль, сама случайно свалила эту дрянь с комода. Гипс – материал хрупкий, много ли ему надо. Но Алла Ивановна относилась к семейной гордости весьма осторожно, пыль с неё сметала мягкой метёлочкой, а, когда демонстрировала «произведение искусства» гостям, бдительно следила за тем, чтобы никто не подошёл к нему опасно близко. Не говоря уж о том, чтобы потрогать раритет руками.
Освобождение от «раритета» наступило неожиданно, и повлекло за собой весьма странные последствия. Распечатывая после зимы окна, Юлий Петрович не удержал большую створку, и она, распахнувшись под порывом ветра, смела с комода злополучную Афродиту. Гипсовый уродец разлетелся на множество осколков, а прибежавшая из соседней комнаты на шум Алла Ивановна онемела от горя на пороге спальни.
Юлий Петрович ожидал всего – ругани, может даже, оскорблений со стороны супруги, обвинений в толстокожести и невосприимчивости к высокому искусству, но только не этого. Алла Ивановна с минуту стояла недвижно, вперив в мужа страшный взгляд голубых глаз, потом молча, вышла. Больше она не сказала ни слова.
К вечеру бойкотируемый Юлий Петрович почувствовал себя неуютно.
- Аллочка, а мы ужинать-то сегодня будем?
Ответом стал гневный взгляд в его сторону и – всё. Перекусив остатками обеда, Юлий Петрович, чтобы не раздражать супругу своей неуместной громоздкостью, ушёл в спальню, прилёг, да и задремал. Утром обнаружил, что Алла Ивановна не ночевала в спальне. Найдя её жалко скорчившейся на диване в гостиной, Юлий Петрович попробовал приласкаться, но наткнулся на всё то же гневное молчаливое неприятие. Так он и ушёл на работу, грустный и озадаченный, не знающий чем загладить свою вину.
Вечером дома его ждало судилище. Трибунал под председательством неугомонной Любови Андреевны разместился в гостиной, в креслах и на диване, Юлию Петровичу, как обвиняемому, отвели принесённую из кухни табуретку посреди комнаты.
- Ты хоть понимаешь – что натворил? – сурово спросила Алла Ивановна.
Обескуражено опускаясь на предназначенный ему табурет, Юлий Петрович поочерёдно оглядывал не сулящие ничего хорошего лица своих судей. Угрюмое – Любови Андреевны, насмешливое – художника Саматохина, скорбное – своей жены.
- Но, Аллочка, я же случайно… - забормотал Юлий Петрович, адресуясь только к ней. – Ты же сама видела… Да, конечно, двадцать пять тысяч…
- При чём здесь какие-то жалкие деньги? – возмутился Саматохин, которому, между прочим, они не казались жалкими, когда брал. – Вы погубили произведение искусства!
- Герострат, - добавила Любовь Андреевна.
- Но я же объяснил, что это вышло случайно… - растерялся Юлий Петрович.
- Нет, ты давно замыслил разбить Афродиту! – не согласилась Алла Ивановна. – Ты же сам просил убрать куда-нибудь её, называя при этом уродиной.
Эта фраза невероятно оскорбила Саматохина. Всё больше возбуждаясь, он начал:
- Алла Ивановна, Вы – тонкой души человек, как Вы можете находиться под одной крышей с таким монстром, как он? Вы – ценитель прекрасного, Вы – эстетка, а что представляет собой этот человек?
- Аллочка, я говорила тебе, что вы с Тарасовым не пара, - встряла Любовь Андреевна. – Ну, на кой тебе сдался этот мужлан, не умеющий Кастанеду от кастаньет отличить?
Юлий Петрович не ожидал столь массированного налёта, растерялся. Тем более что жена смотрела на него потемневшими от злости глазами, в которых не было ни намёка на прощение.
- Простите, но на каком основании… - начал, было, он, но договорить ему не дали.
- Ты должна немедленно расстаться с Тарасовым, - непреклонно заявила Любовь Андреевна, прикуривая очередную сигарету.
- Да-да, и никаких компромиссов! – присовокупил Саматохин.
- Ты видишь, что ты наделал? – спросила Алла Ивановна с горечью.
Юлий Петрович молчал. На его простодушном круглом лице отражалась напряжённая работа мысли, толстые короткие пальцы лежащих на коленях рук беспокойно подёргивались. Между тем члены трибунала вошли в раж.
- Я ещё не знаю, может быть, подам в суд на Вас за уничтожение шедевра, - сказал Саматохин. – Это же форменное вредительство.
- Пока не разменяете квартиру, ты, Аллочка, можешь пожить у меня, – буднично заметила Любовь Андреевна, словно говорила о чём-то, само собой разумеющемся.
- Конечно, у Любочки Вам будет лучше, - согласился Саматохин. – Да и круг общения там иной, Вам не придётся хиреть от пошлости и мещанства.
Юлий Петрович вспомнил, как, возвращаясь с работы, перебирал в уме нежные и ласковые слова, которыми хотел утешить жену, как хотел подойти сзади, обнять за узенькие плечики, шептать на ушко… Теперь вместо ласковых и нелепых в своей нежности словечек со дна души поднималось возмущение. Чего ради она устроила этот спектакль? Кто дал право нахальным гостям оскорблять его, хозяина, да ещё и в присутствии жены? Почему она молчаливо соглашается со всей этой ахинеей, которую несут её богемные приятели?
- Таким, как он, не место возле столь развитых артистических натур, как Вы, Алла Ивановна, - сказал Саматохин. – И, чем скорее Вы избавитесь от него, тем лучше!
- Вон… - севшим голосом молвил Юлий Петрович.
- Что? – не расслышал заливавшийся соловьём художник.
- Все вон, сию минуту! – уже громче сказал Тарасов.
- Юлий, ты что себе позволяешь?! – взвизгнула Алла Ивановна. – Это мои друзья!
- И ты – вон, вместе с друзьями…
Юлий Петрович медленно встал с табурета и шагнул к трясшему козлиной бородкой Саматохину, сжав пудовые кулаки. Не с бабами же воевать.
Истошно завизжала Любовь Андреевна, Юлий Петрович легко смахнул с плеч повисшую на нём жену, и неминуемо расквасил бы нос зарвавшемуся художнику, если бы тот бесславно не шмыгнул в прихожую. Так, с ботинками и курткой в руках Саматохин выскочил на лестницу и припустил вниз, забыв о лифте. За ним бросилась богемная «композиторша»…
Широко шагая по тесной для его большого тела гостиной, Юлий Петрович тяжело молчал. В спальне, шмыгая носом, Алла Ивановна собирала чемодан. Она заявила, что и минуты лишней не останется с таким чудовищем, как её муж. Ну, что ж, вольному воля. Юлий Петрович мерил шагами небольшую комнатку и в голове вертелось жёнино: «осрамил, опозорил, осрамил, опозорил…». Это он-то опозорил? Он осрамил? А поливать грязью хозяина, заявившись в чужой дом? А пытаться развести мужа с женой, воспользовавшись ничтожным предлогом? Да и – сколько можно терпеть выходки жёниных приятелей, присвоившись себе право судить всех и вся?
Может быть, Алла Ивановна ожидала, что муж опомнится, будет просить прощения, умолять остаться, но этого не случилось. И её «прощай!», театрально брошенное с порога, прозвучало всуе…
История завершилась так, как и должна была завершиться. Через пару недель Алла Ивановна покаянно вернулась, пряча глаза и шмыгая припухшим носиком. Постукивая носком туфельки по брошенному в прихожей чемоданчику, она неуверенно спросила:
- Юлий, ты не возражаешь, если я вернусь? Я была неправа…
Юлий Петрович не возражал. Он был рад тому, что жена смогла воочию убедиться в превосходстве реальной жизни перед всем искусственным, напыщенным, тем, что некоторые пытаются выдавать за ценности культуры, забывая при этом об истинных человеческих ценностях. Ведь эти последние, как известно, вечны, и не нуждаются ни в каких эстетизмах…
декабрь 2007.