1. Предъяви пропуск!
«…Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную…»
«Здесь пропускают американских шпионов?»
Нет! Лучше: «Здесь пропускают тайных сотрудников грузинских спцслужб?» Или ещё проще, небрежно так, …через плечо - «Разведслужба…»
Н-да, пару десятков лет тому назад так шутить у проходной этого завода, бассейном которого я собралась попользоваться, мне просто и в голову не пришло бы. На этом заводе строили известные суда – плавучие электростанции «Северное сияние». У главной проходной и сейчас еще висит доска почёта, на которой что-то из той старой жизни сохранилось намёком скорее горьким, чем смешным. Да что там «Северное сияние», какие-то секретные машины выходили из цеха, куда пускали только по строгому отбору. Я это точно знаю, потому что в одиннадцатом классе мы проходили практику на этом заводе и плели какие-то бандажи для проводков на этих машинах. И потом, когда я не поступила после школы, куда, как порченая, рвалась, я целый год томилась на этом заводе в ожидании очередного экзаменационного цикла. И в конце концов люди, которые там меня окружали, начали мне доверять и даже симпатизировать. Однажды одна из женщин (а это был склад оборонного назначения, где работали даже грузчиками почему-то одни женщины), маленькая такая, но материально ответственная, в минуту общего душевного расположения, какое случается накануне женских праздников, не то позавидовав моей молодости, не то желая предостеречь меня от жизненных ошибок, тяжело вздохнув, призналась, что счастливой любви в молодые годы не познала. Замуж она вышла, уступив воле отца, и только когда стала женой своего нынешнего мужа, поняла, что любит-то другого. И тот другой это тоже понял, но было всё слишком поздно.
Он так и не женился. А она родила мужу двух сыновей. И теперь ей нужно было их вырастить. Она помнила ещё, как в их деревне, сбившиеся в компанию для худого дела, мужики отмолотили одного парня, который всё не желал оставлять в покое девицу. Она всё рассказывала, как после, …выздоровевший, но покалеченный на всю свою оставшуюся жизнь, этот парень вместе с девицей, окончательно прилепившейся к нему после всего случившегося, шёл большаком сквозь жестокие насмешки земляков к своему дому на окраине деревни, где они и прожили бездетно и тихо, замкнуто свой век.
Я уже диссертацию заканчивала, когда случайно встретила на автобусной остановке эту замечательную материально и по всякому ответственную женщину и сразу её узнала. Первый вопрос о её сыновьях, конечно. Старший женился и уехал на Украину родину молодой жены. Младший отслужил, теперь работает, как и отец, шофёром.
«Значит, выросли дети, всё хорошо», - говорю я, а думаю, как спросить её о том самом, о любви её…
«Ох, Сима, ты же не знаешь. Мишка-то, муж мой, по пьяному под поезд попал. Обе ноги отрезало…» И после, уже почти шёпотом: «Так и живём…»
Конец этой истории я узнала случайно и недавно, встретившись на улице с ещё одной работницей нашей бывшей оборонной точки. Она и рассказала, что никто из наших больше не работает… Что Люсю схоронили, Галю схоронили…
«Как, - спрашиваю ошарашено, - я же её недавно видела! Года два-три что ли… Она нормально выглядела!»
«Недавно! Ничего себе …недавно. За это время она мужа схоронила… И запилась вся…»
«Да что вы!?… Она ж совсем не пила?»
«Не пила, не пила, а потом взяла и запила! За бутылками пьяная и померла. То ли поперхнулась, то ли захлебнулась…»
Так и закончилась эта история любви, впрочем, как и много других таких же.
***
Завод наш до перестройки был одним из самых передовых в стране и самых мощных. Со времён войны он работал чуть ли не круглыми сутками, кажется, даже и по праздникам. Шум его работы был настолько привычным, что уже и не замечался: так шумит сердце, так шумит море для живущих на побережье.
На этом заводе работал мой отец, которому после немецкого плена не позволили вернуться в Ленинград… Мог ли он тогда подумать, что пройдёт время, и потребуется комментарий даже к имени его города, снова ставшего Петербургом?! Тогда ему казалось, что, добравшись до истины, человечество перестало совершать глупые ошибки… Он был коммунистом из тех, кто нуждался в высшем смысле, в цели, чтобы жить, жить, а не делать карьеру. Карьера его совершенно не интересовала. Он хотел реализовать заложенные в нём духовные силы.
И первой его мечтой была мечта об адвокатской деятельности. Он знал наизусть все речи модного и, наверное, по-настоящему талантливого Плевако. Отец мой успешно сдал экзамены на юридический факультет, и оставалось теперь только пройти собеседование. Пустая формальность для человека, не имеющего родственников за границей, не принадлежащего к паразитирующим социальным слоям и к духовенству. Но, видать, отец был из невезучих.
Всё время, пока он сдавал свои экзамены, его страшно смущало то, что он выглядел не солидно. Не артистично. Но экономная, разумная мама его, Серафима Ивановна, сказала: «Вот если ты и в самом деле поступишь, мы всё сделаем, будешь не хуже других! А так что же деньги на ветер выбрасывать, когда ты ещё и не поступил».
Как он должно быть радовался, когда шёл на собеседование в новом костюме и с бабочкой! Его дальновидные сверстники так выряжались, когда шли на встречу с экзаменаторами, но на встречу с корпусом идеологических сотрудников они оделись попроще. И отец мой оказался единственным, кого не приняли на курс после собеседования. Вот обида-то была! Поспешили экипироваться.
Отец мой после всего этого выучился на инженера, и, видимо, был хорошим инженером, потому что его часто звали преподавать всякие дисциплины в машиностроительном техникуме и на всяких курсах. Он даже дипломные работы оппонировал. Но о не реализованной мечте своей помнил, и однажды одного из учеников уговорил бросить техникум и поступить в юридический институт. Жена этого студента пришла в ужас. Ей казалось, муж совершает страшную глупость, обрекая семью на материальные жертвы и неоправданный риск… Но всё сложилось очень удачно, и этот ученик стал потом очень большим начальником в юридическом мире и даже уже совсем не вспоминал про моего отца. А жену его и детей я потом учила на филфаке, потому и знаю, чем всё завершилось.
А отца, видимо, бог упас в те годы от работы, которая его сломала бы или раздавила. Легко ли было бы ему сохранить своё простодушие и чистое сердце в тридцатые-то годы с их-то подозрительностью, предательствами... Так что невезение было на самом деле везением, только прояснилось всё это поздно. Так поздно, что я и не знаю даже, узнает ли он об этом хоть когда-нибудь. Ну, так бывает довольно часто. А так вот живёшь, обижаясь на судьбу и людей, и только потом, когда всё уже поздно и ничего уже не исправишь и потому всё отболело и отшелушилось начинаешь на удивление самой понимать, что всё устроилось самым лучшим образом, о котором ты и мечтать-то не могла… И не только потому не могла, что ничего-то не понимала в жизни и ничего-то в жизни по-настоящему и не видела, а ещё и потому, что не могла и рассчитывать на такую вот материнскую нежность и заботливость твоей судьбы.
Едва взглянув на меня, вахтёр отворачивается. Ни на кого-то я не похожа. Ни на террористку, ни на шпиона… Впрочем, тут и взрывать уже, кажется, нечего. Завод безмолвствует уже не первый десяток лет. То, что не успели своевременно растащить, теперь кормит автосервисом практичных молодых людей. Рядом почему-то висит вывеска о ремонте обуви. Кто потащится на судостроительный завод обувь ремонтировать? И совсем уж нелепо выглядит предупреждение «Берегись поезда» над забитыми намертво воротами цеха. Последний поезд спёрли ещё в прошлом тысячелетии.
5. Беспризорные
Что стоит отсутствие поддержки отца земного, если о нас заботится Небесный Отец?! Но Отец Небесный иной раз отворачивается от нас, оставляя сирот нечистому понянькаться. Со мною такое происходит обычно по праздникам.
К Рождеству 2000 года я готовилась очень ответственно. Я держала пост, намереваясь встретить праздник на всенощной службе в церкви, где до того я уже встречала Пасху. Но тут случай был особый – юбилейное Рождество!
Я не только честно выдержала рождественский пост, но и сумела к 6 января навести полный порядок в доме и приготовить всё необходимое к приёму гостей. Мне не хватало только стаканчика сметаны для кремовой прослойки к уже испечённому тортику. Дело шло к вечеру, но я успела бы и купить сметану, и пропитать коржи перед уходом на всенощную. Вот мы и пошли в магазин за сметанкой, я и моя собака Чарли.
Я привязала его к дереву у входа в магазин, благо погода стояла по-праздничному нежная и мягкая, и нырнула в дверь. А когда вынырнула, собаки моей у магазина уже не было. Не было и поводка, так что и не понять было: то ли Чарли отвязался и убежал за какой-нибудь собачонкой, то ли его увели…
Часа три бегала я по всему району, призывая собаку истошными воплями и опрашивая прохожих, но безуспешно. Я металась между магазином и домом, то надеясь, что он уже вернулся домой, то возвращаясь на место, откуда он исчез. Наконец, я совершенно выдохлась и сказала себе, что, если он не дурак – сам придёт, а если дурак – пусть пропадает. Я сунула трижды проклятую сметану в холодильник и начала собираться в церковь.
На душе - муть и смрад, досада и страх за собаку. Выхожу из подъезда и всё вглядываюсь, не покажется ли где-нибудь силуэт моего беглеца. Вдруг вижу: вдали какой-то тёмный ком медленно так движется. Притормаживает слегка, и тут же припускает во весь опор ко мне.
Да, это был мой Чарли, уставший, радостный… И знаете, что я сделала? Я выпорола свою собаку, а потом заперла его в прихожей и отправилась в церковь, уже совершенно успокоенная и умиротворённая. Но только я перешагнула церковный порог, как что-то начало меня выталкивать прочь, наружу. Я сопротивлялась. Я купила красные праздничные свечи, я помолилась, но всё было напрасно. Я даже попросила простить меня за побитого пса… Безрезультатно! Что-то гнало меня: «Иди домой! Здесь тебе делать больше нечего». И пошла я, успокоенная, медленно домой. Зашла в магазин, чтобы купить к столу вина, и девушка-продавщица, заметив красные свечи в моём кармане, жалобно проговорила: «Вы, наверное, из церкви… А я так хотела на эту службу сходить, но не смогла подмениться».
«Милая девушка, - сказала я ей, - самое главное, это то, что вы хотели этого. Считайте, что всё у вас получилось». Я протянула ей три красных свечи, и она вспыхнула, словно и впрямь всё у неё получилось именно так, как она задумывала. А мне стало, наконец, и в самом деле спокойно и легко. И вся моя досада отхлынула.
А потом через пять месяцев, седьмого июня Чарли умер от инфаркта… Умер! Но если не понимаете – вот ещё…
Ещё пример - в Пасху этого, 2006 года была назначена монопородная выставка пуделей.
В тот заповедный день мне прямо к рингу принесли в целофановом пакете то, о чём я просила знакомую пуделистку, занимающуюся ещё и конным спортом, уже полгода – лошадиное дерьмо.
Друзья мои, помёт лошадей содержит все необходимые микроэлементы, которые собаки ищут, роясь в помойных ямах и навозных кучах! Но помёт из конюшни, конечно же, чище. Всё так, и мне бы обрадоваться, да вот беда, на Пасху - этот подарок воспринимался, как зловещее предзнаменование. - И в тот день мои собаки проигрывали.
Я могла бы и заранее предположить, чем закончится для нас эта выставка. У нас были очень сильные соперники. Но было разлито в воздухе что-то ещё. Пахло не только победой наших более удачливых конкурентов, но и глумливо тянуло самым позорным нашим поражением! Я и сейчас не берусь определять, что именно в тот день висело над нашей головой и перемещалось вслед за нами, корчась, предвкушая и злорадствуя. И когда мой Добрыня неожиданно для меня и для всех выиграл КЧК (титул Кандидата в чемпионы клуба), о котором я и мечтать-то не могла (вернее, я мечтала об этом титуле, но для более достойного из моих кобелей, для Егора, давно его заслуживавшего, но не получившего и в этот раз), - мне поплохело. Я увидела и в победе Добрыни всё ту же коварную, издевательскую мину нашей непредсказуемой судьбы…
Всё было не так! Всё не так, ребята! И я не могу ухватиться за ниточку, чтобы вытянуть на свет божий, что же всё-таки в самом деле было не так! Ах, чтобы не разреветься от отчаянья и бессилья, я, не дожидаясь конца выставки, бросив всё: несколько дорогих поводков, которыми привязывала собак у границы ринга, заработанные всеми дипломы с описанием наших несомненных достоинств, сертификаты Добрыни и мешок с лошадиным дерьмом, запихнув как попало псов в такси, бежала домой…
6. Хочу домой!
В детстве, когда меня отсылали в пионерский лагерь или в гости к далёким родственникам, первые дни пребывания в новом, незнакомом месте всегда наполняли сердце тревогой и тоской. Где-то далеко мои любимые близкие люди, которые всё про меня знают и любят меня… И утром и днём, а вечером так уж с такой силой, что впору заплакать, посещала одна мысль: «Хочу домой!»
Потом со временем наступало привыкание, и тоска забывалась…
Татьяна Лукинична на моих глазах состарилась. Когда-то она была кокетливой и удачливой женщиной, сумевшей сохранить привязанность к ярким крупным серёжкам и побрякушкам, к беретикам и шарфикам в тон до того времени, когда и шарфики, и беретики её выцвели, а сама она стала не нужна ни заводу, где отработала все свои лучшие годы, ни дочери, живущей с семьёй отдельно в другом конце города. Сначала она бодрилась. Ходила в церковь и строго и энергично осуждала пьющих и неверующих. Однажды мы с ней вместе отстояли всенощную на Пасху. Потом её здоровье стало ослабевать. Тогда-то и стали в ней замечаться странности. Она начала терять свои деньги и опасаться воровства. Однажды я даже вызывала милицию по случаю такой предполагаемой кражи пенсии у Татьяны Лукиничны. Но «кражи» не прекращались. Соседи объяснили мне, что красть у неё нечего: дочь получает пенсию за неё и сама расплачивается за коммунальные услуги, покупает и привозит продукты и выдаёт понемногу на карманные расходы. Вот эти-то карманные деньги она, видимо, так хорошо прятала от потенциальных воров, что и сама забывала дорогу к тайнику.
Соседи судачили, подозревали, что Татьяна Лукинична притворяется, нарочно придуривается, чтобы привлечь к себе внимание, чтобы её пожалели. А между тем странности делались всё более серьёзными. Не помню, сколько раз я, выгуливая перед сном собак, встречала её поздно на улице с большой дорожной сумкой в руках.
«Куда, - спрашиваю, - вы собрались на ночь глядя?»
«Домой. – Отвечает она. – Мне надо домой. Я домой хочу!»
«Вы дома, - начинаю я объяснять ей. -Вот мои собаки. Они здесь живут. Они вас узнали. А меня вы узнаёте? Я же здесь и живу. Вот мой дом. Вот ваш. Идите домой!» Она начинает соглашаться и уже почти поворачивает к своему подъезду, но вдруг оборачивается и с невыразимой тоской произносит:
«Я домой хочу…»
Как должно быть разлюбила она свою квартиру, в которой без особых потрясений прожила полвека, что готова была бежать куда-то на вокзал, откуда её не раз привозили на милицейской машине, готова была бежать домой… Но ведь должен же быть у человека дом, хотя бы в подвале, хотя бы в трубе, хотя бы в щели, где его стены берегут и охраняют, где ему и умереть не страшно.
Когда побеги на вокзал сделались уж очень частыми, а пребывания в бегах рискованными, дочь Татьяны Лукиничны решилась на крайнюю меру. Она отвезла Татьяну Лукиничну в приют для пожилых и нездоровых людей. Это случилось поздней осенью и все тёплые вещи Татьяны Лукиничны, не нужные ей больше, дочь развесила у помойки для нуждающихся. Они висели несколько дней, а она ещё была жива. Ей обрили голову, как рассказала дочь, и поселили с двумя приветливыми старушками. Но она всё хотела домой. Она пыталась бежать, отбивалась, когда её удерживали. В конце концов её поселили к таким же неспокойным и закрывали, чтобы они не вырвались на свободу. Свою энергию они вынуждены были выплёскивать друг на друга, на таких же, как они сами, несчастных.
В начале зимы Татьяна Лукинична умерла от сердечного приступа.
Я не смогла её проводить. Слишком поздно узнала обо всём. И потому не видала её, похудевшую, с маленьким ёршиком седых волос и исцарапанным лицом, завершившую своё долгое бегство домой…
7. Пора
Все самые главные чувства на свете существуют не потому что, а вопреки. Как непохожи наши любимые на наш идеал! За то и мучим их. А они не виноваты, что не похожи. Они похожи на себя, и мы их такими и полюбили, но стыдно, что они не похожи на наш идеал. Может, не их, а себя стыдиться нужно. И с верой и надеждой всё обстоит точно так же, как с нашей любовью… Всё вопреки обыденному смыслу, всё жизненной программе вопреки… Потому и чувствуем мы непохожесть мира буден и обыденности со сверкающей далью другого мира. И только тогда, когда в синих сумерках вечерних или в предчувствии восхода, или в самом восходе, или в траве и цветах, в деревьях, в птицах, «орлах и куропатках», в собаках и других живых существах видим мы отсветы того иного мира, мира победившей вопреки всему любви, надежды и веры…- о, только тогда мы говорим: «… и счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога». Я понимаю, как мало во всём этом подвига и великой жертвы, как много холуйской зависимости от милостыни, как недостаёт в этом и настоящей мудрости, и кротости, и терпения… А главное, не достаёт настоящей любви к жизни, любви творящей любовь. …Что он тебе? Что ты ему, … Гекуба? Таких, как вы, безверье губит. Вы - разных вечностей слепые тени, скрестившиеся на одно мгновенье…
Да, вот это всё и есть моя жизнь. И бывают времена, когда её не остаётся даже на самом моём донышке в упрятанном на чёрный день бочонке. Нет и нет её нигде. Все источники силы моей и радости иссякли и высохли. И я умираю от жажды. Я становлюсь тихим пьяницей домашним. Я плачу от жалости к себе, к своим псам, ко всем, кого любила и люблю, хотя «люблю» это - больше не питает меня ни силой, ни верой. Я хочу забыть, как я устала, как опустела душа моя… Мне нужно, чтобы оглохла и ослепла голова, вырубился мозг, и сон выбросил меня из времени и места, где больше нет жизни для меня. А потом становится мерзко и стыдно, и я выбрасываю на помойку всё, что напоминает о позорных пьяных слезах, и живу сурово и сухо.
Идут дни, недели, месяцы… А потом однажды под самое утро приходит сознание, что я дождалась. Это как перед получкой, когда денег нет, и выясняется, что кончился в доме сахар, кофе и всякая другая еда. И ты только одному радуешься, что для собак ты сообразила заранее сделать запас. …Отправляться занимать деньги к соседям не хочется. Они, конечно, не отказали бы, да вот беда, сосед справа уже полгода не может вернут тебе занятые до ближайшей получки пятьсот рублей, а сосед слева гриппует… И что там в этот безнадёжный период у других соседей, кто его знает. И так скверно, что я никакой причины для отказа не перенесу. И тут, представьте, вдруг - перевод за какую-нибудь давно забытую мною лекцию! Или сосед справа неожиданно разбогател и благодарный и радостный тащится, чтобы возвратить тебе долг. Или просто день зарплаты наступил вопреки всему, и тебе снова есть, чем заплатить за телефон, свет, квартиру, кофе и вообще - еду!
Так и сегодня. Я проснулась с осознанием перемен. Я не знала, что именно изменилось, и не пыталась докапываться, чтобы не спугнуть протянувшуюся в мою сторону руку. Я выгуляла псов. Постирала комбинезоны. Поприбирала. Выпила кофе. Покормила собак. И поняла, что при словах «моя жизнь» я больше не вижу пустой, тощий и болтающийся кошелёк, в складках которого, словно для насмешки, можно при усилии выловить пару монеток самого ничтожного достоинства, которую и деньгами-то не назовёшь, потому что это – символ безденежья.
Сегодня всё не так. Откуда-то, неизвестно откуда, кто-то, неизвестно кто, решил, что п о р а! ПОРА! И я снова живу. Дотация или инвестирование жизненной энергии, какая разница! Я уже не надеялась получить и даже не молилась. Просто терпела из последних сил засуху моей души и для эксперимента, без расчёта на успех, твердила себе: «Всё хорошо. Просто - это, это вот всё и есть моя жизнь. У меня – так…»
А у жизни, у самой жизни, не моей, а вообще… всё оказалось гораздо менее предсказуемым…
8. История любви
Язык дан нам не только для того, чтобы выражать свои мысли, но и чтобы их маскировать. Послушайте политиков, какой у них изумительно широкий набор формулировок, позволяющих изящно уклоняться от того, чтобы называть вещи своими именами! Так и кажется, что большинство из них ничего не говорит прямо единственно из бесконечной любви к языку или природного остроумия. И они думают, что этого никто не замечает! Язык же однажды и выдаст их с головой. И, право же, проклятие косноязычия покажется им в этот момент менее тягостной участью, чем проклятие лёгкого пера и гуттаперчевого языка.
Мне передали книгу одного милого человека из моего студенческого далека. Я начала читать её с твёрдым намерением написать дружеское приветствие в виде доброжелательной рецензии. И не заметила, как почувствовала лёгкую досаду, как затем она перешла в раздражение, как я начала копить просчёты и упущения автора, мастерски выстраивающего повествование. В результате на столе осталась лежать книга милого человека, целая куча злых моих рассуждений о ней и поменьше – добрых. Из последней не получалось скроить ничего толкового. Зато когда я брала негативное, меня несло на раздутых парусах. Тогда я и решила обмануть себя и, выбрав из книги понравившийся мне цельный текст, написать о нём. Так я выбрала рассказ о том, как одинокая женщина привязалась к случайно залетевшему в её квартиру щеглу.
Эта история казалась мне менее всего выстроенной, и, кроме того, я и сама имела опыт семейных отношений с существами, не относящимися к людям. Тогда-то и у меня сформировалось твёрдое убеждение, что человек – животное семейное - и как бы ни сложились обстоятельства его жизни, он всегда остаётся открытым для сердечного союза с собакой, кошкой, птичкой, мышкой (если её не удалось по быстрому выжить из дома).
Для соответствия с классическими образцами рецензий я намеревалась отметить и некоторые упущения автора, связанные с явными пробелами в его представлениях об уходе за птицами. Чтобы пролить свет на непростые обстоятельства содержания пернатых в неволе, я начала вспоминать тот короткий период моей жизни, когда у меня жила птица. Так родилась эта история.
Это был лазоревый волнистый попугай Яша. И совсем я не хотела его заводить. Просто дома на нашей улице строили в такой тесной, нескромной близости, что живущая в доме напротив старая (на пенсии) учительница начальных классов Анна Дмитриевна сумела разглядеть во мне (аккуратно и регулярно поливающей цветы на подоконнике и балконе, выгуливающей в любую погоду Гошу, малюсенькую плюгавую собачонку) человека, ведущего образ жизни - здоровый и примерный; во всех отношениях положительного, а потому и заслуживающего высокого права владеть попугаем Яковом.
Этого попугая сколько-то лет тому назад нашёл на ипподроме работавший там её муж. Жить бы и жить им всем вместе, но стали у Анны Дмитриевны сильно уставать ноги и руки, да ещё начали одолевать приходящие в гости внуки, просящие отдать им Яшу. Решив для себя окончательно, что внуки её не достойны такого наследства, такого замечательного существа, как Яша, что они замучат его, Анна Дмитриевна решила подарить Якова вместе с клеткой и всей её обстановкой, со всеми съестными припасами, рассчитанными на несколько лет вперёд, - мне.
Переубедить Анну Дмитриевну не удавалось. Напрасно говорила я ей, что единственный опыт владения птицами в нашей семье был исключительно печальным. Из оравы радостно пищавших цыплят, которых однажды где-то купила моя мама, мечтавшая о достатке в доме, о свежих яйцах на завтрак и о жирном супчике на обед, выжил только один петух. Если бы в те послевоенные годы в Тюмени устраивались петушиные бои, он был бы чемпионом, и мы бы получили хотя бы удовольствие от сознания сопричастности его чемпионству. Но в полуголодной послевоенной Тюмени люди смотрели на кур и петухов только как на пищу. И мы получали постоянные жалобы, а иногда и угрозы из-за дерзкого и агрессивного нрава нашего Петунчика. И всё-таки мы его любили. Он стал членом нашей семьи. И не была бы эта история столь печальна, если бы однажды моя мама то ли от отчаяния, вызванного крайним и частым безденежьем, то ли от обиды на папу за что-то, то ли после очередных угроз в наш адрес за очередной Петунчиков разбой не сварила из него суп.
Я запомнила из всей этой истории только её развязку: как папа, повеселевший от только что съеденной им тарелки жирных щей, узнал, что он только что с таким аппетитом съел своего члена семьи. Он рванулся из-за стола со скорость чуть большей, чем скорость, с которою съеденное вырывалось наружу.
С того момента, как я стала новой хозяйкой попугая Яши, жизнь моя резко усложнилась. Анна Дмитриевна начала более пристально следить за моими перемещениями во времени и пространстве. Возвращаясь домой, я иной раз находила Анну Дмитриевну у моих дверей. А живу я на четвёртом этаже! А ноги у Анны Дмитриевны больные и сама она грузного телосложения. И к тому же, как выясняется, уже пятый раз поднимается, чтобы позвонить мне, надеясь, что я уже вернулась.
«Что же поздно-то так?! Он же там тоскует один! Ну и что, что собака в доме, он к человеку привык, с ним разговаривать нужно, по душам…» Нет, зайти она не хочет. Ну, разве что на секундочку, взглянуть одним глазком. Нет, нет, только с порога взглянуть - и домой, уже поздно. Она в это время привыкла десятый сон видеть...
Но только Анна Дмитриевна поворачивается к двери, чтобы удалиться, как птица, прижавшаяся всей грудью к клетке, начинает изо всех сил биться о прутья так, что перья, словно маленькие фонтанчики, выпрыгивают из клетки наружу. Анна Дмитриевна, горестно прижав к груди руки, устремляется к своему сокровищу, и я вижу, как Яков, перестав протестовать, тут же без пауз начинает признаваться ей в любви. Он просовывает голову под лапу, вцепившуюся в решётку, и переворачивается таким образом, что всё его тельце оказывается обвитым его тонкими лапками. Это – страстное любовное объятие. Не имея возможности дотянуться до ненаглядной хозяйки своей, истосковавшийся в разлуке с нею, он обнимает себя с таким упоением и неистовостью, с какой хотел бы на веки обнять её. Я смотрю на них и начинаю завидовать Анне Дмитриевне, которую так любят!
«Яшечка…» - произношу я умилённо, но он, услышав мой голос, словно пробуждается, словно страшный грохот и жуткое пламя внезапно вырывает его из сладкого сновидения. Яшка прыгает с решётки на свою жёрдочку и, быстро-быстро перебирая лапками, передвигается прочь от моего лица, вглубь клетки. Перемещаясь, он на мгновение бросает взгляд в мою сторону, и глаза его становятся большими и злыми, щёки надуваются, он резко отворачивается и ускоряет шаг. «Не!-на!-ви!-жу! Сгинь, постылая!» - Вот что он мне всем этим говорит.
Мне так и не удалось добиться от Якова даже не его любви, а хотя бы доверия. Даже если бы он прожил со мной дольше, чем с Анной Дмитриевной, я осталась бы для него мерзкой разлучницей, не более. Но закончилось всё гораздо раньше. Однажды в грозу Яшка открыл клетку и улетел через открытую балконную дверь в неизвестность.
Целый месяц, избегая прямых ответов на вопросы Анны Дмитриевны, я скрывала от неё свою страшную тайну, пока она не припёрла меня к стенке страшным для неё и меня прямым вопросом: «Он - жив?»
…Что могла я ответить ей, но и врать больше уже не могла.
А потом она умерла.
А для всех тех, кто, как и я, перо и бумагу мучит, скажу: нужно довести всё то, что приходило тебе в голову, что слеплялось и разлеплялось между собой, снилось, вспоминалось, навязывалось невесть откуда… довести всё это своим перечитыванием, перемешиванием, перекраиванием до такого состояния, когда это отделится от тебя совсем, окончательно. Так, наверное, и дети рождаются (не довелось узнать): сначала вроде бы всё – твоё, а затем всё – само по себе…
И ты, если всё сложилось, читаешь своё, а прочитываешь словно чьё-то… И тебе ни за что уже не стыдно. Ты-то ведь - совсем другое. Просто – дру-го-е, и всё.
А если читаешь про что-нибудь светлое, то словно от кого-то другого свет получаешь… И выходит, что думала-то об освобождении от своих проблем, а получила – праздник, именины сердца, выходной для всех!
Не знаю, и знать не хочу последнее ли - это из всего, что мне было отпущено на мою жизнь, или нет… Всякий раз готова считать, что – последнее. И не страшусь, потому что ни карьерного, ни материального интереса в этом нет. Мне, правда, несколько раз даже платили. Но всякий раз этим удивляли меня редкою щедростью.
Я, дорогие щедрые люди, всякий раз устраивала на эти деньги кутёж! А что могло бы быть уместнее?!
Вот и сейчас… Я снова готова к тому, что вот это всё – последнее! Что бы это значило? А это значило бы, что ничего лучше я уже не смогу сказать ни про своего отца, ни про свою маму, ни про одного из тех людей, без которых меня бы и не было на этом свете!
Какая чушь…
9.
«Чем выше обезьяна поднимается по дереву…»
А ну-ка завершите эту английскую поговорку!
Её использовал А.М.Адамович в книге «Каратели». Он первую часть поговорки сделал эпиграфом к первой главе, а вторую - к последней.
И всегда почему-то, завершая, все говорят о том, что бедной обезьяне придётся падать с высоты… Ну что ж, с любой высоты мы падаем в конечном счёте. Впрочем, иногда для того, чтобы больно удариться при падении вовсе даже не зачем и лезть вверх. Прекрасно можно грохнуться в бассейн, например, или с обрыва, или в канаву… Но если вероятность свалиться в бассейн или в канаву всё-таки относительна, так как , чтобы свалиться необходимо всё-таки выполнить ряд условий: прийти к бассейну, например, или просто даже выйти из дому… То для того, чтобы свалиться с верхотуры, не с дерева в прямом его смысле, а с вершины, на которую взбирается, как правило, подавляющее большинство… «Моя дочь первой из выпуска вышла замуж…» «Мой сын первым из сотоварищей машину купил» «Он или она раньше других заслужили бумажку, свидетельствующую об их интеллектуальной изысканности»… С этой вершины падаешь в любом случае. И в самом деле, больно ударяешься задом и душой.
…Только у англичан в поговорке всё и остроумней и веселее - «…тем заметнее её зад»!
Ну и что? Теперь, - спросите вы, - совсем отказаться от высоких целей, не думать о семье, не пытаться стать генералом?!
- Не знаю. Всё, в конечном счёте, зависит от мелочей, от контекста, от среды, с которой ты себя отождествляешь, в которой себя видишь… И если в горизонтальном срезе это может чаще удручать и разочаровывать, то, сравнивая себя с объектами, расположенными по вертикали, рискуешь навсегда аппетит потерять. Ибо что ты из себя представляешь в сравнении с теми, кто закрепил память о себе на магистрали великанов? И остаётся идти своим путём, скорбя о недополученной пище и стыдясь этой недостойной Человека скорби. Слава богу, Пастернак оставил для утешения нам своё признание о пораженьях и обедах! (Ну да, «победах»! В любой оговорке есть, кроме случайного, и своя мера закономерности!).
Но я просто люблю то, что люблю, и каждую ночь молю, чтобы прожить, не изменяя, чтобы прожить, но… сохраняя, то, что люблю, то, чем любить дано людям и птицам…. Всем дано. Потому что можно прожить без денег и даже без дома (Не приведи, конечно, Господи!)… Но только потому, что тебя ждут… С бутылкой или с хлебом, с радостью, скорбью – какая в сущности разница!
2006