I. Осень. Школа старения

I. ОСЕНЬ. ШКОЛА СТАРЕНИЯ

Осень

Всему нужно учиться, чтобы прожить свой мир в отпущенное тебе время по-человечески. И чтобы научиться по-человечески любить, терять, обретать, болеть, стареть, нужно сначала понять, что все эти вещи существуют и до человека, и без человека, и лишь потом, если нам очень повезет чему-нибудь научиться у братьев наших меньших, мы можем попробовать выделить в нашем опыте собственно человеческое.
И это неправда, что не у кого учиться. Учителей в этом деле уйма. Учеников мало. Потому что мы спесивы, высокомерны и страшно ограниченны.

* * *
Когда по утрам я выношу из подъезда на руках Гошу, семнадцатилетнего, костлявого (как и в пору своей молодости), слепого и глухого кобеля, любой, кто видит эту сцену со стороны, убежден, что собаку давно пора усыплять, что ее жизнь — сплошное мучение. Ведь даже простое и насущное — отправление физиологических потребностей — дается ему с величайшим трудом: стоя на всех четырех дрожащих и при этом все время закашивающих, как в разваливающемся табурете, лапах, Гоша направляет струю куда-то назад, попадая то на одну свою лапу, то на другую. Но чаще он, опустив голову и хвост, сосредоточивается только на том, чтобы не потерять равновесие. Где уж тут думать о направлении струи, если иной раз случается, что шлюзы открываются сами еще до того, как тебя поставят на землю.
Еще драматичней выглядит со стороны сцена отправления трудной нужды. Задние лапы становятся под углом к поверхности земли — согнуть их было бы много труднее, потому что нельзя устоять, если перемещать центр тяжести, испытывая боль в суставах, а еще труднее было бы потом разгибать затекшие и привыкшие к новому положению лапы. Гоша, тужась, часто заваливается назад, и завалился бы совсем на спину, если бы не натянутый хозяйкой вперед поводок, ведь прямые передние лапы давно уже не служат противовесом — так тонки и легки они.
Первое, что делает Гоша на улице, это, конечно, нужда. Это главное дело, требующее крайней сосредоточенности и колоссальных усилий. Потом мы медленно, с остановками, означающими самое разное: внезапную амнезию, необходимость передохнуть, все, что угодно, — идем на прогулку. Мы идем по расчищенным тропинкам, обходя кусты, кустики и просто ветки. Когда листики растущих по обочинам трав касаются Гошиной морды, он останавливается и может стоять неподвижно, раскачиваясь на косящих ногах, бесконечно долго. Слепой, он думает, что впереди стена. Однажды я видела, как соседский пес Шарик, такой же, как мой Гоша, старый и слепой, но более крупный, стоял, уткнувшись мордой в дверной косяк нашего подъезда, и выл. В полуметре от его морды была щель дверного проема, но он не мог ее найти и думал, что навеки заблудился. Была зима. Порядочный пес, он попросился выйти, чтобы справить нужду, и как расстроился и испугался, не найдя потом дорогу домой там, где она должна была находиться!
Я тяну за поводок Гошу в сторону от обочинной травы, и мы продолжаем медленное шествие по тем местам, где еще каких-нибудь восемь лет назад я, до крайности раздраженная и взмыленная, бегала в поисках своего совершенно неуправляемого, хитрого пса. Как я ненавидела его временами! Я ненавидела его за то, что он всегда добивался своего. Вероятно, у него был более сильный, чем у меня, характер. А может быть, у него и ума было поболее, чем у меня. Не знаю. Но временами я была совершенно измучена тем, что в знак протеста против ограничения его прогулок (а как было не ограничивать его самостоятельность в сезон собачьих свадеб, когда он заявлялся домой неизвестно в каком часу с кровавой мордой и с кровавым брюхом, но гордый и довольный собой, а иногда и жалкий, побитый своими более сильными соперниками) он сутками ничего не ел и только, постанывая и поскуливая, слонялся по квартире. Как ему удавалось это внезапное превращение в центр звука, центр движения, центр страдания! Я была беспомощна перед этими омерзительными превращениями. Я не могла сосредоточиться ни на бессмертных истинах великих писателей России, ни на гастрономических идеях. И музыка — любая! — не могла заглушить его негромкого, уверенного в своей правоте, неспешного постанывания. «Все! — наконец не выдерживала я. — Пошел вон!». Как дошедшая до последней крайности жена выставляет мужа за дверь, так и я выставляла Гошу. А он, добившись своего, воспринимал происходящее с чувством глубочайшего удовлетворения и, прискакивая как-то озабоченно и весело, отправлялся по делам. Даже мой ему пинок под зад не убавлял его самодовольства и моего ощущения собственной неполноценности. Он всегда умел настоять на своем и не скрывал своего превосходства предо мною. Наши отношения напоминали мне отношения вконец обнищавшего аристократа, убежденного в том, что кто-то обязан его обеспечивать необходимым, и простой честной труженицы, которая тянет на себе захребетника, помыкающего ею, хотя и осознает, что замечательно могла бы обойтись и без этой обузы, да «обуза» без нее сгинет в одночасье.
Гоша и в своей юности, самой нежной и ранней, был не только лукав и мил, но и брезглив, привередлив, спесив. Когда мы с ним выходили после дождя на улицу, он театрально останавливался перед каждой лужей и, подобрав под себя тонкие длинные пушисто-белые лапки, умудрялся преодолевать это омерзительное препятствие на цыпочках, то отставляя, словно мизинчик, лапку, то глубоко и нежно прижимая ее к себе. Таким же был он и с людьми. Я помню, как соседка с третьего этажа, любившая всех на свете котов, псов, бурундучков и тому подобную живность, иной раз заглядывала и к нам, прихватив гостинец для Гоши — кусочек колбаски в кармане дорогого длиннополого халата. Этот поганец Гоша, умильно склонив набок головочку, как бы стесняясь своей нежности, подгребал к гостье, деликатнейшим образом обнажив маленькие чистые зубки, словно целуя, принимал гостинчик, а затем, уже явно делая над собой усилие, позволял ей себя погладить. Не более одного раза! Далее он удалялся на полусогнутых, стараясь освободить себя поскорее от общества недостойных. И ведь самое обидное, что он не был человеконенавистником. Он был обыкновенным аристократом, хорошо знавшим, с кем следует водиться, с кем — нет, кто ему ровня, кто — нет. И это-то и определяло его отношения с миром: не «кто кормит — тот и мил», а кто ровня — тот и мил. И бывали случаи, когда он затевал флирт на улице, унюхав запах хороших духов, почувствовав интеллигентного, хорошо одетого человека, чаще женщину, молодую и привлекательную. Он даже среди куриц умел увидеть красавицу и выделить ее из остальных. И в этой приверженности к женскому не было ни похоти, ни расчета. Было умиление и романтический восторг. Гоша пристраивался к ногам прохожего, а когда тот замечал около себя неожиданного спутника, то Гоша вел себя так, как будто говорил: «Я был бы совершенно счастлив, если бы вы согласились разделить со мною жизнь! Достойных так мало... Я почти потерял надежду на встречу с вами»... Можете себе представить, что в этот момент должна была испытывать я? Позволять себе такое при живом-то хозяине, подобравшем тебя щенком паршивым!
У Гоши был свой круг, и я в него не входила. Кроме двух жен — Лады и Белки (обе мне не нравились, потому что были толстые и немолодые), у Гоши были многочисленные подружки: Ласочка, Молдаванка, Пересы... Это только те, кого я узнала, когда разыскивала не в меру загулявшего своего сожителя. Из людей он любил нежно и верно соседку с первого этажа. Она была ему так же преданна. Даже попросила меня их сфотографировать, сказав при этом: «Гоша — мой лучший друг». На фотографии Гоша нежно приникает к ее колену головой.
Гоша любил двух моих приятельниц, одна из которых звала его «Гоша — рыжий черт», хотя он совсем не был рыжим. Только в молодости в самое жаркое лето на одном бедре его под солнцем выгоравшее пятно слегка рыжело. Потом этот оттенок исчезал. Бесследно. Как в конце концов бесследно исчезла и любовь к Гоше приятельницы. Другая любит его и посейчас, когда Гоша уже не узнает ее. Были, вероятно, и другие любимые, а вот друзей мужского пола было совсем наперечет. Был такой Андрей Иванов. Почему вдруг с первого раза, только увидев друг друга, они прилипали, приникали и припадали друг к другу и так сидели, пока Андрей не уходил, — для меня загадка. Есть еще один мужчина, с которым мы регулярно раскланиваемся, словно старые добрые знакомые. Кто он, как его зовут, я не знаю. Он же обо мне знает только то, что я — Гошина хозяйка. Знает он Гошу. А Гоша знает его. Они познакомились очень давно, когда Гоша был совершенно юным, а этот некто — моложавым, спортивного типа мужчиной, совершавшим регулярные пробежки. Тогда-то, по всей вероятности, Гоша и встретил этого своего знакомого и одобрил его аристократическую заботливость о состоянии тела и души. Я сама видела, как Гоша, которого я вела на поводке, едва заметив идущего нам навстречу пана спортсмена, внезапно менялся. Все его существо излучало крайнюю степень умиления. Его туловище начинало извиваться червяком, а головочка любовно тряслась. Он сомнамбулически двигался в сторону человека, которого я первый раз в своей жизни видела. «Обознался», — сказала я одновременно псу и незнакомцу. И услышала: «Нет, не обознался. Мы с Гошей приятели». И как только Гоша сумел при знакомстве представиться?
Из собак у Гоши был только один друг. Только один! Мишка. Маленький, похожий на белку, фантастически юркий, легкий, веселый пес, пулей летавший по двору и, как кот, взбиравшийся на деревья. Они недолго гонялись друг за другом. Кто-то прищемил Мишку в подъезде. И он исчез. Вероятнее всего, сгинул, не перешагнув беспечального щенячьего возраста. А у Гоши с тех пор никогда больше не было друзей среди собак. А из мужчин — спортсмен и Андрей Иванов. Да еще сосед Петр Дмитриевич, царство ему небесное, с которым Гоша ходил за пивом. И все.
Только годами усердного и бескорыстного служения Гоше добилась я его расположения, и то далеко не полного. И все-таки это плюгавое — соплей зашибешь — существо дважды очень по-мужски защитило меня в трудную минуту. Первый раз перед лицом во много раз превосходящих сил противника Гоша встал между ним и мной, весь дрожа от ненависти к врагу и готовности на любую жертву ради моего спасения. И это меня действительно спасло, потому что противник сник, побежденный психологически.
Это только на первый взгляд кажется тому, кто мало знает, что такое жизнь, что побеждают мускулы, интеллект, ножи, вилки, кастеты и пистолеты с пушками. На самом деле побеждает готовность скорее умереть, чем отступить. Лев Толстой это очень хорошо показал в романе «Война и мир». А Гоша доказал мне, что такое бывает не только в книжках.
А потом был еще один случай, страшный, но хорошо закончившийся. Дело было 27 декабря. (На всю жизнь запомню!). Среди ночи меня разбудил шум на лестничной площадке. Кто-то ломился в мою абсолютно ненадежную и не рассчитанную на подобные эксперименты дверь. Я была одна, если не считать Гоши. Помощи ждать неоткуда. Я очень испугалась. Полуодетая, я изо всех сил в прихожей держала свою дверь и кричала, что вызову милицию (интересно, как!), что буду стрелять через дверь (интересно, из чего!). Я знала, что помощи от соседей мне не следует ждать. Соседи мои — люди хорошие, но они уже очень немолоды, и все, что они могли бы сделать для меня, — это костьми лечь рядом. А кому это нужно и какой в этом смысл?! Они помогли бы мне, но потом. А мне сейчас было страшно! И мне сейчас была нужна чья-нибудь помощь. И я закричала, что есть силы: «Я сейчас открою дверь и спущу на вас собаку!». И тут Гоша залаял басом. И так мы с ним три часа, прижавшись друг к другу, орали и лаяли. А потом в шесть часов заговорило радио, и стало уже не так страшно. «Катитесь к черту!» — сказала я всем, кто нас разбудил, и пошла спать. Да, дети, это очень важно, когда есть кому встать рядом с тобой плечом к плечу перед лицом опасности. Горе одному! Один — не воин. Каждый дюжий ему господин и даже пьяные, если их двое.
А сейчас Гоше семнадцать. И он не живет, а доживает. Это раньше он подходил к своей чашке с брезгливым удивлением: дескать, «что это моя тут недотепа мне подсунула, не надумала ли отравить ненароком, с нее станется! Фу, гадость! Нет, попощусь сегодня. Здоровее буду». Стыдно признаться в наше нелегкое время, как, измученная привередливостью гнусного сожителя своего, я покупала ему (не себе! сама я ела кашу) утку и запекала ее в утятнице. А он потом с той же брезгливой осторожностью подходил к своей чашке и устало, неторопливо, снисходя принюхивался и без всякого удовольствия и тени благодарности лениво жевал приготовленное. Сейчас он ест жадно. Ест все — вкусное и невкусное. И если давать ему столько, сколько он смог бы съесть, то его тоненькие балетные ножки просто подломились бы под тяжестью съеденного.
Я веду Гошу к дому, где когда-то жили Молдаванка и Пересы, где сейчас живет сынок или внучок одной из них, а самих подружек уже да-а-вно нет на свете. Мне хочется, чтобы Гоша узнал это место. Но он, видимо, все-таки не узнает, хотя и начинает принюхиваться. Или мне это кажется, а он просто устал, остановился и ниже обычного опустил голову.
Длинная сегодня получилась прогулка. И хорошо, что не жарко. Жару Гоша переносит тяжелее, чем морозы, хотя на морозе страшно мерзнут обнаженные части его старенького, совсем старенького тела и болят уши. Но сегодня не жарко и не холодно, и мы делаем еще один небольшой круг.
У самого нашего дома Гоша резко останавливается и начинает нюхать землю. Слепой и глухой, он еще различает запахи. Не все. Он, например, не всегда улавливает по запаху мясо. Недавно, когда он очень заболел — у него обострилась суставная боль, я, уходя на работу, оставила около его постели в чашке кусочек свежей говядины, чтобы поддержать страдающего, больного пса. Кусок так и остался к моему возвращению нетронутым. Гоша не узнал или не почувствовал запаха мяса. А ведь, как все собаки, он больше любой другой пищи любит сырое мясо. Что он и доказал с готовностью, когда я поднесла ему кусочек под самый нос.
Наблюдая за Гошей, я понимаю, что его заинтересовало. Это были следы пребывания в нашем дворе чужой собаки. Медленно, миллиметр за миллиметром, Гоша продвигается к эпицентру небольшой, уже впитавшейся в землю лужицы. Другой пес, Чарли, в подобных случаях с остервенением разбрасывает лапами землю, хранящую запах чужого. После этого расписывается гордо и несуетливо: «здесь живу я».
Гошины лапы плохо служат ему. Чтобы они, дрожащие, не разъезжались, Гоша иногда складывает их в фигуру, напоминающую букву икс. С ногами, так причудливо сложенными, он медленно продвигается к цели. Нет, ему не разгрести этого пятна, ноги слишком ненадежны, и Гоша, весь сконцентрировавшийся на запахе чужого, осквернившего родной двор, выгрызает в самом центре пятна и приседает, пуская струю где-то рядом. Похоже, мы еще поживем на этом свете. Главное — держаться вместе!
10.09.99.


Три сушечки

...И можете себе представить, Маяковский это тоже понимал, я имею в виду — держаться вместе. Поэтому он и написал «Хорошее отношение к лошадям», и в какое бы вы думали время? В 1918 году! Кому тогда было дело до лошадей? Ну еще шла бы речь о том, чтобы привезти на лошадях в Москву что-нибудь по-настоящему существенное, а то просто старая лошадь, поскользнувшаяся и не справившаяся с разъезжающимися ногами. Нет, не памятники вождям и революциям главное у Маяковского, а глубокая, постоянная любовь-жалость к зверью. Он и себя самого, когда был влюблен и нежен, чувствовал щенком, ласковым и наивным.
И это неправда, что животные бывают умными и глупыми. Умными мы называем тех, кто легко и, главное, охотно поддается дрессировке. Но и так называемые глупые не просто не понимают нас. Они понимают. Они не хотят подчиняться и делают вид, что не понимают или забывают наши команды. Приглядитесь-ка иной раз.
Моего Гошу я ничему не могла научить не потому, что он не понимал меня. Он и не скрывал от меня, что понимает все команды. Просто не хотел подчиняться мне. И все.
В подобной ситуации иной хозяин берет в руки плетку, палку и начинает ломать собаке характер, подчиняя ее себе с помощью боли, страха. Я, грешный человек, тоже пыталась подавить волю Георгия, только у меня из этого ничего не получилось. Он стал презирать меня еще сильнее.
Не то чтобы не было другого пути для человека, взявшего себе собаку, не подчиняющуюся дрессуре. Есть, есть другой путь, но мы не хотим перешагивать через свою спесь.
Ну не признает меня Гоша ровней себе. Ну смирись с этим! Согласись с его превосходством, и он станет тебе товарищем, выполняющим твои просьбы. И сделай так, чтобы он захотел подчиниться тебе, если ты — умный человек! В этом весь секрет управления людьми и животными. Но мы ленивы и самодовольны, и когда судьба посылает нам собаку, которая видит в нас достойного уважения и любви хозяина, мы начинаем думать, что мы и в самом деле такие замечательные и всякая собака должна нам подчиняться и уважать нас.
Гоша без малейших усилий мог сбивать меня с толку, превращать в обиженную девочку, истеричную тетку, да во все что угодно, когда ему хотелось сбить с меня спесь. Я помню, как однажды, поссорившись с ним, я вела себя настолько несолидно, не по возрасту своему, не по положению, что стыдно и рассказывать.
Я тогда писала свою диссертацию и очень, надо признаться, любила это занятие. Работа двигалась неплохо, и меня тянуло к столу, где я ощущала себя умной, везучей, до предела передовой. И вот однажды, встав пораньше, я, предвкушая и оттягивая сладкий момент погружения в мир, где нет мер, вымыла полы в квартире (день был нерабочий, и все мое время принадлежало мне), сунула Гоше в чашку, чтобы перекусил немного, пока я сниму первые утренние плоды моего вдохновения, три маленькие сушки. Гоша, замечу, любил печенье, булочки, сырные палочки и... сушки. Признаюсь, иной раз я этим злоупотребляла. Впрочем, иной раз, поздно вернувшись домой, я и сама ужинала с ним одним хлебом. Мы сидели рядом, я отламывала от буханки, и мы мирно жевали. Что делать, если ничего больше не было в доме. «Ты уж извини, но ничего нет», — говорила я Гоше, и он с пониманием относился к ситуации. Но на этот раз, видя мои приготовления, пес решал, что я стала слишком уж манкировать своими обязанностями по отношению к нему, что пора положить этому предел и мягко напомнить мне, что нечего нос задирать, пора и под ноги глянуть.
Когда с мытьем было закончено, когда три сушечки, мною выделенные в качестве скромного Гошиного завтрака, легли в его чашку, я вымыла руки и отправилась в свою комнату. Но каково же было мое изумление, когда, пересекая гостиную, я обнаружила на свежевымытом полу аккуратно выложенные три сушечки. Моя нога застыла в воздухе, едва не опустившись на них. Я в тот момент вообще не поняла, откуда здесь могли обнаружиться сушечки. И поэтому не рассердилась, не разозлилась, я только в состоянии крайнего изумления собрала их с пола и отнесла к чашке. Думаю, что если бы в тот момент выяснилось, что в собачьей чашке лежат еще три сушечки, то это меня поразило бы не больше того, что я обнаружила в действительности. Постояв в недоумении над пустой чашкой, я готова была поверить, что вместо того, чтобы положить эти проклятые сушки куда следует, я сама по рассеянности оставила их на полу...
Покончив с чашкой, я направилась к письменному столу. Но только села, как вспомнила, что не сварила себе кофе. Я люблю работать, когда рядом на столе стоит большая чашка с кофе. Направившись на кухню, я обнаружила на чисто вымытом полу в гостиной аккуратно выложенные три сушечки!
На этот раз моя реакция была мгновенной и определенной. «Сволочь! — заорала я, спускаясь с небес на землю. — Не хочешь жрать — не надо! Но зачем же гадить! Паразит проклятый!». Я собираю сушечки, кладу их в чашку, мою руки, чувствуя, как начинает ослабевать во мне творческий настрой.
Пока я варю кофе, творческое вожделение вновь овладевает мною, а вместе с ним возвращается и некоторое благодушие...
На старом месте в гостиной, когда я направляюсь к себе с чашкой, меня снова дожидаются три аккуратно выложенные сушки. Это конец. Я даже не кричу больше. «Чтобы ты сдох, идолище поганое», — произношу я про себя тихо и торжественно. Сушечки вместе с собачьей чашкой водружаются на книжный шкаф. Теперь ничто не помешает мне больше!
Когда мне работается, я забываю не только о перерыве на обед — обо всем, и прихожу в себя только тогда, когда душа моя, отлетав где-то положенное ей, устало опускается у меня за спиной. Вдруг выясняется, что голова и руки стали какими-то чужими, а тишина тоскливой, к тому же уже темно и поздно. Тут я вспоминаю, что давно не подавал признаков жизни мой пес. Дома ли он вообще? Если да, то его давно пора выпускать. Если нет, за ним пора отправляться и искать.
Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что пес дома и, затаившись, наблюдает за мной. Поэтому я, делая вид, что занимаюсь своими делами, незаметно обвожу глазами комнату и, не найдя в ней ничего, что указывало бы на его присутствие, иду на кухню, заглядывая по ходу в темные углы. Пса нигде нет.
Делая вид, что мне нужно в ванную, прохожу через коридор, бегло взглянув в прихожую. Нет его нигде! Неужели я выгнала его на улицу и, заработавшись, совершенно забыла о нем?! Не помню! Но решить эту проблему самым простым способом — позвать гада — не позволяет смутное ощущение, что гад где-то рядом. Выходя из ванной, направляюсь в комнату и по странному внезапному побуждению оглядываюсь... Застигнутый, пес замирает в неестественной позе: он, оказывается, давно наблюдал за моими маневрами и за моей спиной бесшумно перемещался. «Ты все равно позовешь меня! Ты первая подойдешь! А там уж посмотрим, чья возьмет!» — легко прочитывалось в его морде и крадущейся фигуре.
И чья, спрашивается, взяла?..
12.09.99


О существенном

Когда люди научатся хорошо относиться к собакам, они и к людям станут относиться по-человечески. Причем совсем неважно, породистая собака или нет. Не все со мной согласятся. Я знаю, что некоторые хозяева породистых собак, общаясь между собой, не включают в свой круг хозяев дворняжек, считая их людьми несерьезными, несолидными, одним словом, беспородными. Совсем как мой Гоша, судят они о других. Но я придерживаюсь иной точки зрения. Собаки, независимо от того, располагают они родословной или нет, несут свою службу. Породистые делают это по-своему, так называемые беспартийные — по-своему.
«О существенном». Больная это проблема! Если спросить писателя, в чем его сущность, он скажет, что он — писатель. Это что? Если спросить собаку о сущности, то она тоже скажет — собака? Отнюдь! Даже владельцы породистых собак, которые воспринимают жизнь, – как я уже сказала, односторонне, с этим не согласятся, тем более мы, хозяева дворняжек, воспринимающие мир широко и без предрассудков.
Во-первых, существуют не просто собаки, хотя я и настаивала на том, что любые собаки несут свою службу. Что из этого? В армии тоже несут службу, прости меня, Господи! Мы же не делаем из этого выводов о сущности тех, кто там служит. Давайте уж будем справедливыми со всеми.
Итак, во-первых, собаки бывают с родословными и без. На этом всегда насмерть стояли владельцы породистых собак, и мы признаем очевидности.
А во-вторых, идет самое главное. Даже собаки одной породы различаются воспитанием, характером, судьбой, хозяевами, талантом... Поэтому имя одной собаки произносят с уважением, а другой — с нежностью. За этими интонациями — понимание сущности собаки хозяином.
Вот поэтому, если сказать о Льве Толстом, что он писатель, это значит ничего о нем не сказать. Писателей у нас много, а Лев Толстой один. И Чехов один. И Пушкин...
14.09.99.


Возвращение к жизни

Две недели Гоша болел. Неприятны физиологические подробности жизни старой больной собаки. Старость вообще в девяноста девяти случаях из ста некрасива (случай последний оставляю себе). Гошина старость не исключение. Он худ. Редкая пушистая шерстка скатывается, облепляя выпирающие косточки на голове и на спине... Хуже всего дело обстоит с хвостом. Он стал совершенным подобием крысиного: тоненький, мышиного цвета, с редкими волосками по всей его длине. Гоша уже давно изрядно подслеповат. Мне так легче считать, хотя на самом-то деле он, возможно, уже давно совсем ничего не видит. Но сам он с этим не считается и очень часто по инерции, разогнавшись, натыкается мордой на ножки стульев, стола, бортик своей корзины... Больше всего достается при этом Гошиному лбу и глазам. Поэтому его глаза постоянно слезятся, и шерсть вокруг них скатывается особенно часто и неопрятно.
В течение этих двух недель я не раз приходила к мысли, что жизнь моей собаки превратилась для нее в сплошное мучение, что мой спесивый пес давно перестал ощущать унизительность своего существования и испытывает только физические страдания, ожидая от меня поступка, на который я по малодушию своему не могу решиться. И я решилась.
Самое страшное для меня было решиться. Решив усыпить больную старую собаку, я как-то сразу перестала реагировать и на грязь, и на тяжелые неприятные запахи, сопровождающие течение его болезни. Я начала ждать от него сигнала. Когда он откажется есть, это будет означать, что он не хочет больше жить. Готовясь к этому моменту, я накупила говядины, чтобы побаловать его напоследок, и наблюдала.
Аппетит — это последнее, что привязывало пса к жизни. И кто бы мог подумать, что эта связь окажется столь прочной!
Когда при моем очередном появлении Гоша на качающихся лапах, то и дело заваливаясь на сторону, вышел к своей чашке и остановился над ней, качаясь и гнусаво поскуливая в ожидании очередной порции мяса, я поняла, что пора переходить от полностью домашнего режима жизни, когда все-все-все делается собакой дома, к частично домашнему. И я потащила пса на первую после его болезни прогулку.


Школа выживания

Жить становилось все труднее. В зеркало я уже давно старалась не вглядываться вечно усталыми, какими-то мутновато-красноватыми глазами под неотвратимо тяжелеющими веками. Такова я дома. На людях, вероятно, усталость прикрывается либо «тяжелой думой» на челе, либо «ах и хороша же нынче погодка!».
Вся беда в том, что и в самой глубине души я давно чувствую себя где-то рядом с собой, и соседство это к веселью не располагает. Временами опускаются руки, когда я осознаю, во что превращается моя душа. Черт с ней, с внешностью, но моя душа, в которой было когда-то столько любви к человечеству и столько удивления перед жизнью, неотделимого от веры в нее, мелела и высыхала, стремительно убывая.
Я говорила себе, что во всем виновата усталость и безденежье, все невероятно усугублявшее. Может быть, это была правда, а может, и нет, так как все то же самое было и у других, но они находили повод для радости и деятельного интереса к жизни.
Сбереженные когда-то на путешествие доллары таяли, превращаясь автоматически в диаметрально противоположную по целевому назначению сумму «на черный день». Сначала масштабы этого дня колебались в границах 300—400 долларов. Потом масштабы начали сокращаться пропорционально таявшей сумме. Последний год я продержалась на цифре 100. Это таяние и мучительное балансирование на границе неумения жить по средствам и неимения средств утомляли и удручали...
Когда последняя сотня была разменяна, я сказала себе: «Все, черные дни отменяются!». И мне стало легко. Я перестала цепляться за берега обеспеченного, разумного, цивилизованного существования и предалась беспечности птиц небесных.
Но все это произойдет лишь потом, когда наступит зима. Осенью я сопротивлялась из последних сил, и, может быть, именно это сопротивление, бесполезное, как выяснилось, отнимая силы, приближало меня к отчаянью. Тогда-то я и открыла для себя мудрую дальновидность нашей администрации, включившей в набор продуктов, предназначавшихся в качестве рождественского подарка сотрудникам, водку. Не любившая прежде этот напиток, пристрастие к которому казалось мне, по крайней мере у женщин, признаком вульгарности, я высоко оценила его фармакологические качества в минуты крайнего отчаяния.
Это было одним из двух первых по своему значению уроков школы выживания. Другой урок состоял в том, что я открыла для себя и медицинские свойства слова. Выяснилось, что боль, названная по имени, отдает часть своей энергии языку.
Итак, в тяжелые дни, когда в томительном ожидании своего последнего часа еще млела в тумбочке оставленная «на черный день» сотня долларов, я начала потихоньку прикладываться по возвращении домой с работы к бутылке и к пишущей машинке, чтобы удержаться со своей собакой на плаву. И вот что из всего этого получилось:
Хиговины: Когда называешь вещи своими именами, вещи легчают. Великую миссию ненормативной лексики особенно ценишь, когда подводишь черту после завершенного рабочего дня.

* * *
Не забывай напоминать себе о необходимости переворачивать календарную страницу, а то так и будешь сидеть на куче дерьма в бесконечно длящемся дне.

* * *
Банальность — экзамен на интеллектуальную самостоятельность. Не в том дело, что умный человек не может быть банальным. Нет. Он не боится быть банальным, ведь истины иной раз бывают весьма банальными, но при этом они остаются истинами.

* * *
Не путать самоусовершенствование с самоутверждением — несовместимые вещи.

* * *
Несчастный богатый, оценивший то, чего не купишь. Счастливый бедный, осознавший цену непродающегося.

* * *
Лучший собутыльник — умеющий молчать.

* * *
Для мертвого сердца законы сердца — несущественное.

* * *
Знание истории не помогает избежать ошибок, но меняет их уровень.

* * *
Боль — один из признаков жизни.

* * *
Тайны есть только у живого сердца.

* * *
Что такое творчество? Это вера. «Веры во мне не было», — говорит актер-неудачник и пьяница в пьесе Горького «На дне». Автор-художник знал по личному опыту, что творчество питается верой. Поэтому художник не умеет лгать и притворяться. Как обманешь себя? Как обманешь себя, притворяясь верующим? Других, но, вероятно, не всех, обмануть можно. Можно этим путем многого достичь: привилегий, власти, даже чьих-то искренних симпатий. Одного нельзя — творческого откровения. Его нет без душевной чистоты. А ее нет без веры.

* * *
Разрушить казарму — еще не значит освободить тех, кто в ней томился. Казарме противостоит не свобода, но свободное проявление всего, что в неволе накопило убогое воображение раба, что аккумулировалось в его уродливых желаниях. Поэтому мы сегодня самые свободные, и как же мало в этом свободы!

* * *
Известный афоризм, гласящий о повторяемости исторических событий (первый раз в виде трагедии, второй — фарса), несомненно, справедлив и не относится к категории исторических законов, вероятно, лишь по одной причине — нам неизвестна природа повторяемости. Мы не в состоянии дать универсальное (т. е. убедительное для большинства) объяснение повторяемости. А без этого ни одно положение не имеет шансов пробиться в компанию законов и обречено на прозябание в сомнительной среде случающегося.


Собачья семья (Повесть в повести)

Видно, где-то писатель умер: поперло из меня, как из борзописца, словоизвержение какое-то. Просто какой-то собачий Пришвин, прости меня, Господи! Теперь вот эта собачья семья привязалась.
Возвращаемся мы с Гошей с его первой после двухнедельной болезни прогулки. Идем не сразу домой. Я внимательно наблюдаю, не очень ли устал мой пес. Похоже — нет. Значит, можно прогуляться до соседнего двора, где обитает очень беспокойная компания.
Ну, во-первых, в самом дальнем от нас подъезде живет Марсик. Это маленькое перистое существо с остроконечными ушками. Не больше кошки, но на прямых высоких ножках. Еще пару лет тому назад он был очарователен. Совсем как Гоша, но, как мне кажется, без Гошиного артистизма. Скорее кокетливый и эгоистичный, чем фантазеристый и артистичный. Теперь он округлился и, как выразился бы Шура Балаганов, забурел. В его походке чувствуется какая-то деловая озабоченность, как у нового русского.
В ближайшем от нас подъезде обитает доблестный Атос. Это еще не так давно черный с серебряными просветами, а ныне скорее седой, чем черный, спаниель. В прошлом Гоша страшно не любил его, что однажды даже спровоцировало обиженное замечание хозяина Атоса. Теперь, когда оба пса очень постарели, они перестали замечать друг друга. Как мимо пустого места проходят они, столкнувшись друг с другом нос к носу.
И, наконец, самое заметное явление соседнего двора — собачья семья. Их четверо: Найда, Шарик, Дружок и Бимка. Бывают иногда и друзья семьи. Был Шеф. Большой, сильный, бурого цвета... Он все порывался оттрепать Чарли, нашего с Гошей приемыша. Семья относилась к Шефу с сочувствием, чего нельзя было сказать об их отношении к Чарли, веселому, неуклюжему домашнему псу. Они вообще домашних гоняли. И Шеф, который мог спокойно загрызть любого из Найдиных мужей, искал случая сцепиться именно с Чарли. Иной раз, увидев его, Шеф напрягался для решительного прыжка... И вдруг замечал меня. Он замирал на секунду, потом его фигура как-то плавно и медленно расслаблялась. Голова скрывалась за деревом, и лишь один глаз, одно ухо продолжали следить за моим поведением. Было очень смешно и странно: большое серьезное дерево обрастало с одной стороны серьезным собачьим ухом и глазом, а с другой — серьезным собачьим задом и хвостом. Я не выдерживала паузы и объявляла, что я думаю о намерениях Шефа и его поведении. Выслушав меня, он, загадочно-серьезный, неспешно удалялся мелкой рысцой, изредка останавливаясь, скаля зубы и порыкивая на пытающегося препровождать его Чарли.
Уже скоро год, как Шефа убили где-то в гаражах, где он квартировал.

Найда

Найда была дочерью Найды. Она родилась зимой в вырытой ее матерью норе под беседкой в детском саду. Когда толстые и энергичные Найдины щенки, благополучно пережив заморозки, совпавшие с моментом появления их на свет, выползли из норы, преодолели изгородь и, удивляя и останавливая прохожих, начали осваивать окрестности, ее не особенно баловали своим вниманием. Братья новорожденной Найды были заметно более резвыми, общительными, что способствовало не только тому, что судьба их повернула к лучшему. Кого-то подобрали для последующей службы, кого-то отловили бродяги для разнообразия рациона. Трусливость и осторожность помогли Найде выжить. Впрочем, быть может, я несправедлива. Найда была умнее других. Не зря же она в конце концов сумела устроить жизнь свою вопреки активному недоброжелательству по отношению к ней.
Найда — некрасивая собака. У нее короткие лапы, длинное тело, узкая мордочка. Одним словом, что хорошо для таксы, совсем нехорошо для дворняжки. Мало привлекателен и ее нрав. Она не замечает своих недоброжелателей днем. Но ночью она вполне может спровоцировать своих мужей и поклонников на то, чтобы облаять кого-то из припозднившихся соседей. Есть, конечно, у нее свои симпатии среди людей. Но ее привязанности откровенно прагматичны, а в ее ласке много заискивающего. Перестанешь ее кормить, она тебя перестанет замечать.
Да, мельчают собаки! Я вспоминаю Байкала...

Байкал

Жил очень давно в наших домах великий пес. У него не было хозяина. Думаю, что желающие прибрать его к рукам были, да не было среди них достойного, по понятиям Байкала.
Ну что? Внешность? Да? А потом, как он жил?.. Байкал был темно-серого цвета с коричневатыми и черными пятнами. Средних размеров. Высокий. Нос его был слегка вздернут и притуплен. Особенно замечательными были глаза. Они похожи на глаза боксера. Тоже темные, круглые и большие. Но в глазах Байкала никогда не стояли слезы, никогда не было мольбы, упрека, любви к человеку. Это были совершенно замечательные человеческие глаза. Байкал знал людей, ничего не просил у них, очень сдержанно выражал благодарность... Впрочем, это была и не благодарность, а тень вежливости, не более. Наконец, он ничего и никого не боялся. Вот поэтому, когда я ловила на своем лице взгляд Байкала, я внутренне подбиралась, стараясь показать себя с лучшей стороны.
Байкал был первым псом, который дал мне понять, как мало во мне характера и подлинной, несословной породы. Он же и подсказал, в каком направлении следует мне работать над собой, чтобы воспитать самоуважение.
Он не принадлежал никому из людей.
Он жил несколько лет то в одном, то в другом подъезде, равно сдержанно принимая от людей то, что те догадаются ему дать: еды, питья, старую кофту или курточку для подстилки.
Общался он более близко лишь с собаками, которые относились к нему с понятным всем уважением, как к учителю.
Я не знаю, по каким причинам исчез из нашей жизни Байкал. Мне хочется думать, что не собачники тому виной. Что он, по своему обыкновению, ушел странствовать. Ведь мир так широк! А у меня осталась его фотография. Я тогда как раз впервые заболела этим увлечением. И мне повезло подловить Байкала рядом с моим псом Кешей. На этой фотографии Кеша не замечает, что я его фотографирую. Для него в этот момент лучшее в мире концентрируется где-то около Байкала. Кстати, я никогда не ревновала Кешу к Байкалу, понимая, что Байкал худому не научит, и вполне разделяя Кешины симпатии.
Так вот, Кешка меня не видит, а Байкал каким-то краешком глаза следит за мной, не поворачивая головы. Он видит и позволяет мне его фотографировать. И мне от этого делается приятно.
Где ты теперь, Байкал?
И кто только придумал для тебя это хорошее имя, которое ты принял и достойно носил?

Опятъ Найда

Байкал — забытая легенда нашего двора...
Найда — живая легенда.
Когда она осталась одна — братьев разобрали разного типа доброхоты, мать по неизвестным причинам куда-то сгинула, — люди думали, что и этот некрасивый щенок проживет недолго. Ан ошиблись!
Ей не было еще и года, не успела обновиться щенячья шерсть, когда Найда забеременела от Дружка, маленького, черненького, пышношкуристого кобелька, которого прикармливала тихая, сердечная женщина, жившая в соседнем доме на первом этаже вместе с таким же, как она, тихим мужем. Эта маленькая семья людей и получила прибавление в виде Найды-малолетки и ее с Дружком потомства.
Найда быстро нашла все слабые стороны Дружковых благодетелей и очень скоро начала восприниматься ими как самостоятельная личность. Она, например, умела проявлять крайнюю степень любовного непослушания, повышающую симпатии. Отправится хозяйка на рынок, а это не близко и связано с пересечением автотрассы, и не одной, — Найда энергично, воодушевленно пристраивается рядом. Хозяйка начинает ее прогонять, Найда реагирует, как старая нянька, которая лучше, чем ее подопечный, знает, что и когда делать. Она сначала снисходительно и ласково виляет хвостом, дескать, ну брось дурака валять, на рынок — так на рынок. Потом в ее поведении появляется какое-то огорченное удивление: не ждала я от тебя такого легкомыслия. Наконец Найда поступает, как великий педагог: она делает вид, что уступает хозяйке. С большой неохотой, пересиливая себя, с показным перешагиванием через самое святое, Найда поворачивает назад и делает несколько трудных шагов, вселяющих в душу хозяйки спокойствие. Дальше хозяйка совершает свой путь в полной уверенности, что за ее спиной не происходит ничего необычного. Она всецело предается своим проблемам. А Найда в это время, не спуская глаз с хозяйкиного затылка, готовая в любой момент увильнуть за угол или за дерево, не исключающая при этом и возможности повторения душераздирающей сцены с перешагиванием через святое, если не удастся вовремя спрятаться, благополучно семенит следом. О, она хорошо знает, как удивится и обрадуется, увидев ее рядом с собой на рынке, кормилица! А сама кормилица, умильно называя Найду умницей, обязательно потом расскажет этот случай соседям.
Найда не вытеснила из сердца кормилицы Дружка. Она просто сумела расширить масштабы этого сердца. Поэтому позднее, когда Дружок исчез (то ли собачники его прибрали, то ли большие собаки — неизвестно), заботясь о том, чтобы сердце пустовало и томилось недолго, Найда завела себе нового мужа, обеспечив кормилицу, таким образом, еще одним нахлебником. Потом к ним в разное время присоединилась еще пара кобелей с другими социальными ролями.
Вообще-то, конечно, Найда — обыкновенная шлюха. За это ее ненавидят владельцы сук, особенно породистых. Найда умеет отравить им жизнь, спровоцировать потасовку, когда бесчисленные мужья ее, заслышав душераздирающий вопль подруги, со всех концов округи стремглав летят к ней на помощь. А когда у нее течка, на улицу вообще опасно показываться с собаками. Стаи одержимых фантастической похотью кобелей всех мастей и габаритов — от волкодавовских до с наперсток — томятся, роятся, сомнамбулически перемещаются со зверскими и загадочными мордами не только вокруг ее подъезда, но и вокруг мусорных баков, на детской площадке, в сквере... Добавьте к этому неизбежные в пору собачьих шабашей вопли, когда кажется, что живого разрывают на части! О, сколько собак пропало в эту пору, разорванных в клочья своими друзьями-соперниками! О, сколько я пережила в подобные дни, страшась за судьбу своего жизнелюбивого и гордого Гоши!
Но самое мерзкое не это! Моя ненависть к Найде возникла именно тогда, когда, услышав однажды дикий вопль, вообразив своего пса в когтях и пасти волкодавов, я, полуодетая, кубарем скатившаяся с четвертого этажа на помощь, обнаружила, что испугавший меня вопль был воплем восторга и крайнего удовольствия.
Сколько раз я мысленно призывала собачников, чтобы очистили наш двор от этой развратной дряни! И вот однажды по весне, возвратившись с работы, слышу от соседей: «Сегодня Гошу одного не пускайте гулять. И вообще, последите за ним эти дни. Собачники ездят. Найду забрали». «Отгуляла», — устало подумала я и сыто пожалела о не отжившей своего собачьего века Найде.
Дня три-четыре вспоминали в нашем дворе Найду и жалели овдовевшего Шарика. А через две недели Найда появилась. И все обрадовались. И, главное дело, я тоже обрадовалась. Согласитесь, это приятно, когда, в сущности, совершенно бесправное и беспомощное существо одерживает победу над организованным противником, пытающимся отнять у тебя жизнь — единственное твое наследство и достояние!
Ни местные враги и завистники, ни заморозки, ни болезни, от которых подыхали многие из Найдиных поклонников, ни даже собачники не смогли одолеть Найду. Сегодня она уже немолодая. И прежних оргий давно не слыхать.
Найда сегодня — благочестивая матрона, окруженная членами своей семьи.
Теперь о членах
Самая замечательная личность в собачьей семье — уже упоминавшийся мною Шарик. Это его, когда собачники загребли Найду, мы лицемерно-ханжески упрекали: что же ты, мол, Шарик, недоглядел, не уберег супругу! Шарик на это только морду отворачивал с неудовольствием да моргал косящими глазами.
Чем-то Шарик напоминает Байкала, только изрядно побитого жизнью, каким я никогда того не видела.
У Шарика высокие лапы. Правда, сейчас, когда он уже состарился, это не очень заметно. В молодости он был, вероятно, очень пушистым и красивым — шарообразным. У него довольно светлая шерсть, густая и не короткая, пышный хвост, правда, очень редко стоящий трубой. Большая голова с замечательными глазами. Они, как у Байкала, широко расставленные, открытые, темные, круглые. Но выражение глаз совершенно другое. И дело даже не только в том, что с первого взгляда любой замечает раскосость, расцентровость глаз. В них почти всегда не то страх, не то готовность к встрече с недоброжелательностью, со злой силой. Вот так он встречает твой взгляд. А потом, когда ты говоришь ему вслух или про себя: «Привет, чего напрягся!» — взгляд тускнеет, веки слегка опускаются и напряженность ослабевает. Но не проходит.
Кормилица как-то сказала мне, что раскосость у Шарика от удара железной трубой по голове — добрый человек приласкал. Не знаю, откуда ей это известно. Мне-то кажется, что Шарик появился у нас уже таким, и хотя это было довольно давно, он и тогда казался много старше Найды. Сегодня, будучи уже очень старым, он ласково выкусывает блох у Найды и следит за порядком в семье. Он бывает невероятно нежен и ласков, но только с теми, кому доверяет и кого любит, а таких немного. С остальными он сдержан, слегка напряжен и по-своему покорен.
Трехцветный, невысокий, длинный, с большими упругими ушами, с узкой мордой — наш враг Дружок-2. Он прибился к семье еще молодым в качестве друта семьи. Вероятно, его привлекала перспектива подкормиться около общего котла. Шарик проявил широту души и приютил сироту с одним, однако, условием, чтобы тот не посягал на права супруга Найды, всецело принадлежавшие Шарику. Так и порешили. Времени с тех пор миновало немерено, а Шарик так и остался супругом. И хотя он давно уже потерял способность к детопроизводству, отношения Дружка и Найды не продвинулись вперед ни на йоту. Он так и живет при чужой семье, как друг обоих супругов, охраняющий их покой от посягательств посторонних.
Больше всего на свете ненавидит Дружок-2 Чарлика. Вероятно, он понимает, что у Чарлика и Найды давно возник взаимный интерес, который мог бы и привести к роману. Причем, судя по всему, Шарик не стал бы препятствовать сильному и глубокому чувству своей супруги... Вот что бесит Дружка невероятно! Вот что заставляет его люто ненавидеть моего Чарли. Если бы не Дружок...
Они все время на грани драки, Дружок и Чарли. Чарли, чувствуя полную правоту свою, давно бы оттрепал Дружка, раз и навсегда отучив того совать свой паршивый нос в чужие дела. Да вот беда: Дружок, застигнутый врасплох, всегда со злобным пламенем в глазах стремглав летит под крыло к Шарику. Здесь Чарли — порядок есть порядок, да и один в поле не воин! — обычно ретируется.
О, как ненавидит его Дружок! За это свое бегство он ненавидит его еще яростней. И вот как он пытается ему отомстить. Заметив безмятежно прогуливающегося Чарли, Дружок своим лаем, означающим: «братаны, чужой, в ружье», поднимает всю компанию на азартную погоню и дает ей направление строго на своего заклятого.
Несколько неприятных минут Чарли все-таки получает. Кто знает, чем бы погоня закончилась, не окажись мы с Гошей рядом. Чарли спасается около нас, как Дружок около Шарика.
Увидев меня, Шарик, а он всегда возглавляет погоню, хоть и не всегда догадывается о стратегических намерениях своего приемыша, замедляет бег, а потом на его морде появляются признаки понимания ситуации: «Обознались. Случается. Простите, если можете».Нет, они давно бы разодрались, не будь рядом Шарика и нас с Гошей.
Бывалый, Трус и Балбес — известные комедийные герои. Наш Шарик напоминает по своей социальной роли Бывалого. Если сделать Труса злым и коварным, получится наш Дружок-2. А наш Бим, или просто Белый, — вылитый Балбес.

* * *
За стеной — грохот ремонта. Господи! Как я завидую соседям! Как бы я хотела житъ в чистой, отремонтированной или уж хотя бы прибранной квартире!
Вместо этого сижу в комнате с неубранной постелью, не евшая с утра, хотя уже первый час. Только что покормила своих собак, Мне бы приборкой заняться. Ну не приборкой так наукой. Который год собираюсь писать об андеграунде. Остывает материал. Ну лекции пописала бы. А то о собаках. Села за машинку, чтобы разогреться на собаках для более серьезного занятия, да так и не могу закончить. То о Гоше. То о Чарлике. То Найда поперла из меня. Кому это интересно? Найда так же далека от Каштанки, как я от Чехова.

Бимка

Без Бимки семья была бы неполной.
Бимка появился в нашем дворе года три тому назад. Он был щенком. Что-то около четырех месяцев было ему тогда.
Стояла жуткая летняя жара, сушь, зной и прочие синонимы. Он просил питья, еды и крыши. Щенок белый, на длинных тонких лапах, грязный. У него были от рождения разные глаза. Один голубовато-сероватого цвета, как у сиамского кота. Другой — цвета мутно-светлого пива. Красноватые влажные веки оставляли впечатление нездоровья. И я сделала все, чтобы собаки мои не познакомились с Бимкой. Более того, заперев своих собак дома, я попыталась прогнать пришельца. Он укрылся от меня под легковым автомобилем. Потом он, видимо, все-таки понял, что в нашем подъезде ему не найти сердечного человека.
Шарик позволял Бимке кормиться около семьи и не разрешал Дружку переходить грань дозволенной строгости. Дружок периодически гонял Бимку и грозно рычал на него. Но не более того.
Сейчас Бимка — большой белый, с бультерьерскими чертами на морде и загадочным взором, сильный и по-своему грозный кобель. Но каким бы беспощадным ни казался Белый в период собачьих свадеб, он необычайно простодушен и приветлив во все остальное время. Он совсем не помнит зла, причинявшегося ему Дружком и мною. Самые сердечные отношения у него с Шариком, который относится к Белому как к сыну. Сегодня утром я сама видела, как Шарик выкусывал из холки Белого, когда тот подремывал, блох.

Школа выживания

Сложен и тонок узор души человеческой, трудно постижимыми связями соединяется настоящее наше с прошлым и будущим. Если в прошлом мы не можем изменить ничего, то будущее зависит от нас, но как мало мы осознаем эту зависимость. И вот что поняла я. Когда мы думаем про кого-то или что-то хорошее, мы душой тянемся к хорошему, улучшая себя... Когда мы кого-то осуждаем, говорим о ком-то нехорошее, мы и душой неволъно вытягиваемся в сторону плохого. Вот поэтому-то с нами и происходит то, что осуждали мы в других. Может быть, нужно не осуждать, а жалеть других за совершенное ими, если не можем иначе. Но мы не замечаем самого главного. Стараясь отгородиться от греха, мы. отгораживаемся от грешника, называя его грешником, относясь к нему неприязненно. Но мы не отгораживаемся от греха, а притягиваемся к греху, не замечая этого, желая всей душой противоположного... Так, сами того не ведая, мы вышиваем в душе своей не тот узор, который хотели. Может быть, поэтому и нужен нам духовный наставник, который, глядя со стороны, лучше видит, что у нас вышло, не пора ли выпарывать вышитое нами. Ведь и ты сама знаешь, что умна ты с другими, что советы твои хороши и быстры, исполнимы и непутаны. для других... В личных же затруднениях ты долго блуждаешь, пока не найдешь то, что другому бы без промедления выдала по первой просьбе его.

* * *
Сегодня, возвращаясь с обедни, думала о том, почему мне так недостает мужества, чтобы исповедаться. Вспомнила, как часто рассказывала абитуриентам и студентам о негероичности Лермонтова, Грибоедова, Тургенева, Гоголя, Некрасова... «Главное, — говорила я, — не просто духовные вершины, на которые поднимались выдающиеся личности, а та дистанция, которую они преодолевали, поднимаясь вверх». К себе я не могу подходить так. Не могу открыть на исповеди свои «подвалы». Так и живу: для учеников одна мудрость, для личного пользования — другая. Интересно, потребность писать возникает на максимуме или минимуме дистанции между двумя моими лицами?
Священник говорил: когда Бог не удовлетворяет твоей просьбы, Он, быть может, тем сильнее тебе помогает, только ты еще не понимаешь этого. Дай Он тебе то, что ты просишь, ты так и останешься несовершенной, завистливой, жадной, спесивой и... удовлетворенной.

Всё рушится

По телевидению повторяют монолог заместителя директора ФСБ РФ. Он рассказывает, как в Рязани проводили учения, имитирующие закладку в жилой дом взрывного устройства. Вся страна — полигон, сплошная школа выживания. Сначала «упражнялись» в Москве. Затем один из домов взорвался. Дурдом! Заместитель директора с интонациями амбициозного отличника, всего в своей жизни добившегося исключительно с помощью колоссального усердия, произносит: «Нам вменяется... — и тут же разъясняет: — Это значит, мы обязаны!». Спасибо, родимый!
Так идет наша жизнь, и, похоже, здравый смысл сохраняется еще только среди гош, найд, шариков, чарликов, атосов...
Атоса больше нет. Его нет в нашем дворе и на земле. Может быть, где-то он и есть, только мы об этом не знаем.
Мне соседи рассказали, что хозяин Атоса, заплатив за укол, оказался без средств, чтобы от души помянуть пса. Возвратившись из ветеринарки, он занял на бутылку у хозяев Фанты, акулообразной овчарки, живущей в нашем подъезде, великой собаки, и там же у них не удержался и заплакал.
Хозяйка Фанты, та самая женщина, с которой моего Гошу связывают нежные глубокие чувства, та самая женщина, которая просила меня ее сфотографировать с Гошей, видимо, понимая, насколько для меня тема усыпленного Атоса болезненна, и щадя мои чувства, не сразу рассказала о случившемся...
Ни один хороший хозяин, а хозяин Атоса был Атосу хорошим хозяином, не захочет поступить со своей собакой плохо.
Все, Атос. Теперь ты будешь жить на земле только в памяти своего хозяина.
Прости нас!

Боксер Рей

Впервые я его увидела, когда он был еще подростком-милягой...

* * *
Утро. Туман. Вчерашний дождь вымочил все, что лежало, стояло, висело, двигалось. Сегодня дождь уже не идет, не капает, он завоевал нас вчера и присутствует во всем, как оккупант.
Под окном на детской площадке, подобно толпам кур, пасутся несливающимися стаями голуби и вороны, сизари и уголечки...
Гоша сегодня не гулял.
У меня болят суставы пальцев рук и ног. У Гоши, вероятно, тоже косточки ноют. Всю нашу работу он сделал на газеты в ванной комнате, испытывая не унижение, а только боль, причиняемую физическими усилиями. Я решила его усыпить. После утренних процедур Гоша вместе со своей каретой-корзиной водворяется в гостиную. Он мог бы спать и в ванной. Какая разница, где спать. Но любит он, когда вокруг него течет, не беспокоя, но лаская, жизнь. Он спит мирно, вполне доверяя мне решать его судьбу. И я снова не знаю, есть ли на донышке его жизни что-то еще. Мне бы не хотелось лишать его последних капель радости, если они ему суждены. Я думаю, что последние капли должны быть, если есть еще капли радости, самыми желанными. И мне не хотелось бы лишать Гошу последней радости, даже если она будет совсем простой, как лакомый кусок мяса или сладостный сон о молодости и любви, или воспоминание о материнском молоке и материнской ласке. Гоша спит...
28.09.99.

* * *
Итак, «...я увидела Рея...»?
Да, я увидела Рея еще в то время, когда он был совершенным щенком.
Хозяин Рея, молодой человек лет восемнадцати, слегка замкнутый, какими вырастают мальчики, воспитываемые в любви и заботливой строгости мамой и бабушкой, выгуливал своего щенка на заасфальтированной под площадку крыше гаражей. Раньше на месте этих гаражей была огромная канава, в которой с весны до поздней осени плавала какая-то живность. Потом воду выкачали. На дне построили гаражи, крыша которых сравнялась с краями канавы. Так и появилась у нас эта площадка, на которой по весне дети играют в мяч, а во все остальное время хозяева собак встречаются на свои собачьи посиделки.
Рей первым обратил на меня внимание. Я знаю, как обычно хозяева породистых собак относятся к нам, дворняжкам, поэтому держусь обычно в стороне. Рей завилял радостно не только обрубком хвоста, но всем своим юным туловищем. Ну как тут было не отреагировать! «Какой ты красавец, мальчишка!» — заворковала я, заискивающе поглядывая на молодого и гордого его хозяина.
Хозяин Рея размяк и удостоил меня вниманием. Так я узнала имя и возраст боксера Рея. Мне даже позволили прикоснуться к бархатным ласковым морщинкам на его лбу. «Душенька!» — умилялась я, а хозяин сокрушенно вздыхал. Он мечтал, как большинство мальчишек его возраста, о грозной собаке, о бойце, наводящем ужас на многочисленных врагов своего хозяина. «Не огорчайтесь, — успокаивала я юношу, — пройдет время, и ваш пес научится, когда потребуется, вести себя агрессивно. А сейчас-то зачем? Он достаточно умный, чтобы понять, что ни вам, ни ему ничто не угрожает...». Была весна, сладостно переходившая в лето. Было прелестнейшее утро. Мы стояли на площадке, и я краем глаза заметила во время нашего разговора еще одну фигуру. Это был бичевского типа мужчина, явно с перепоя, после неизвестно где проведенной ночи, всклоченный, мятый... Он пересекал нашу площадку, и Рей заметил его раньше своего хозяина. А заметив, радостно направился в сторону бича, делающего ему приветственный взаимный жест. Вот именно в этот момент хозяин Рея и разглядел происходящее. Реакция была мгновенной. Хозяин не допустил взаимного приветствия своим брезгливо-грозным «фу-у-у!».
Остановился Рей. Смущенно опустилась не доросшая до полноценного привета рука бича. Но в тот момент, как потерявший бдительность хозяин Рея продолжил свои сетования по поводу слишком добродушного нрава своей собаки, Рей, в несколько махов догнавший уходящего прохожего, приветливо и утешающе лизнул уныло опущенную руку его. «Смотрите, — закричала я, не удержавшись, — он все-таки поздоровался и извинился за вашу грубость!».
Ну конечно, мне не следовало этого говорить мальчишке! Он сразу впал в амбиции, надулся и разозлился на Рея. «Чтобы мой пес извинялся перед каким-то бичом! Ко мне!».«У вас интеллигентнейшая собака. А вы хотите, чтобы она стала тупым и злым хамом...». Я, конечно, не произнесла всего этого, чтобы не усложнять и не драматизировать ситуацию.
Не прошло и года, как Рей изменился. Он превратился в суетливого, агрессивного, вечно рвущегося с поводка, когда его выгуливали женщины, кобеля. Слушался он, судя по всему, только своего хозяина. Но и рядом с хозяином Рей держался пугающе напряженно.
Потом его хозяин женился на молоденькой девочке, которая пару раз выводила Рея на длинном поводке.
Потом я больше не видела Рея.
А хозяин его начал гулять со своей молодой женой и с маленькой детской колясочкой. Потом я видела его гордо несущим на руках годовалого малыша.
Потом. Потом. Потом... Я долго не встречала хозяина Рея и не узнала бы его. Он шел навстречу мне, а я с ужасом следила за поведением маленького белого ушастого существа на поводке — бультерьерши. Хозяин Рея вновь вернулся в наши края. Что-то не сложилось у него в личной жизни. Но долго он не оставался один. Бультерьершу звали Досей.

Школа выживания

Боль, для которой найдено имя, отдает свою силу или хотя бы часть ее слову, имени. Может быть, это и имел в виду Ф. Тютчев, когда писал «мысль изреченная есть ложь» ? «Изреченное» присвоило себе часть того, что было «мыслью», состоянием, предметом, движением...
Но ведь бывает и наоборот, когда «изрекаемое» приводит в движение таинственный механизм, колесо судьбы. Мы знаем лишь о великих, чьи судьбы сложились «по слову», определившему судьбу. Вероятно, поэтому мы и думаем, что такое происходит редко и лишь с великими. Обычная наша ошибка: уподобляем мир тому, что принадлежит общеизвестному.
Мой папа был самым обыкновенным человеком. Но перед своей так называемой скоропостижной смертью он привел в порядок свои записи, положил на видное место на писъменном столе книжку с адресами своих друзей (которую вечно терял и шумно разыскивал по всей квартире накануне праздников), облегчив тем самым, хотя бы и частично, мою работу по траурному оповещению знакомых. А кроме того, за год до смерти он отыскал всех своих друзей юности, которых так безжалостно разбрасывала по стране судьба, война, беда. Отыскал, чтобы. послать на всякий случай им привет напоследок.
Скажете — предчувствие... Это с какой стороны смотреть.
Хорошее слово «предчувствие», ничего не объясняющее, как и «стечение обстоятельств», «случай». Наши предки были много осторожнее нас и в этом смысле гораздо мудрее, когда устанавливали запреты на слова, способные предопределить судьбу. Нам есть чему поучиться у них. И коли мы еще существуем и мир наш еще жив, может быть, попробуем, коли дано нам слово, хотя бы не рушить им. Не вопить о катастрофах и дырах в озоновом слое, а латать эти дыры добрыми побуждениями своими. А когда уж очень плохо — перекладывать горечь на бумагу, переплавляя, если получится, тяжелое в легкое. И пусть лежит — чему лежать, и пусть летит — чему летать!
Может быть, самые светлые книги и рождаются от боли и муки. По крайней мере в России XX века это именно так. Никто из приникавших к чистым родникам «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Розы Мира», «Зияющих высот», «Архипелага...», «Пирамиды» не пожелал бы себе обстоятельств, в которых эти светлые книги, книги веры, складывались.
Названная по имени боль становится слабее, а радость?
В радостные мгновения жизни люди не ищут слов, чтобы назвать радость или ее источник: утреннее море, восход солнца, свет в глазах родного человека, лес, вздохнувший при твоем появлении: «Ну наконец-то!». Всему этому будет найдено имя потом, когда это станет воспоминанием.
Октябрь 1999 г.

Календула

Сегодня было прекрасное утро. Солнечное. Ясное. Теплое. Сухое. Не тихое и не ветреное. После вчерашнего небывало теплого дня нам не страшны грядущие морозы! (По радио сообщили, что такой теплый октябрьский день был зарегистрирован лишь в октябре 1944 года. Не слабо! Меня тогда и на свете еще не было. Да... а температура этого дня +21°).
Не дотерпев до утренней прогулки, Гоша выполнил всю физиологическую часть ее программы дома. Но, почувствовав, что мы с Чарли собираемся гулять, начал скулить, уткнулся в прихожей носом в косяк входной двери и успокоился и замолчал, только когда я надела ему ошейник. Физиология, конечно, вещь серьезная, но нельзя же все сводить только к ней. Утренняя прогулка включает в себя и культурную программу: обнюхивание мест прежнего обитания давно почивших супруг, изучение запахов так называемых первопроходцев... Да мало ли чего еще может встретиться и пережиться на утренней прогулке. Очень старый, но еще живой пес должен гулять, чтобы размять кости, подышать утренним воздухом, проникнуться бодрящими импульсами начинающегося дня.
Наконец, просто нагулять аппетита и энергии для переваривания завтрака.
На Волоколамской, около дома, где жили когда-то Молдаванка и Пересы (мать и дочь, нежно любившие Гошу в пору его мужской активности), неожиданно для себя обнаруживаю целые заросли календулы на обочине дороги. Вероятно, прежде их не удавалось заметить из-за того, что в пасмурные дни цветы не раскрывались, и поэтому вся веселая гряда, выросшая здесь после того, как кто-то из хозяев почистил свой огород от разросшихся не в меру цветов, оставалась незаметной и неотличимой от растущего вдоль обочины бурьяна. Сейчас эти цветы распустились и яркими желтыми и оранжевыми лучами своих лепестков осветили не только обочину, но и душу. Мы задерживаемся здесь. Я набираю в карман семена отцветших ноготков, чтобы набросать их в палисаднике нашего не очень веселого двора. Может быть, цветы плохо приживаются у нас из-за того, что мы сеем семена незакаленных растений, прихотливых, избалованных... Им не хватает у нас солнца и веры в себя. А эти должны прижиться. У них хватит опыта сопротивления обстоятельствам.
Мы идем дальше. У нас еще много дел на сегодня. Нам нужно будет после завтрака серьезно заняться глазами. Хорошо их промыть. Потом вытащить прицепившиеся колючки и обстричь скатавшуюся в комок шерсть на правом боку. О трудном и славном Гошином пути хотят снять фильм. Нам необходимо выглядеть. Ну и — вообще! — нужно держаться, ведь жизнь — это терпеливое противостояние смерти.

Школа выживания

Самое трудное в нашем занятии — разумном старении — это границы. Границы — это наша «десятка», это Бермудский треугольник нашего сознания. Но если, не сдаваясь страху, назвать вещи своими именами, то ваше мужество вознаградится. Хотя разве мы думаем об этом, когда нам предстоит совершить переход из одной стадии старости в другую? Нам трудно, и, чтобы не смотреть правде в глаза, мы стараемся глядеть поверх ее головы. Так легче, ибо это создает иллюзию сбереженных ресурсов, утаенного от судьбы запаса сил. Сказать, что тебе сто лет или даже сто пятьдесят, много легче, чем назвать свой настоящий возраст. Одним словом, когда убегаешь от правды, искажая ее в большую сторону, всегда есть надежда, что тебя примут за отчаянного смельчака. Но я-то хотела не обличать, а делиться опытом. Поэтому скажу самое главное. Сколько раз мне казалось, что начавшаяся боль не только не кончится, но будет все неотвратимей и изматывающе возрастать! И что? И ничего! Живу. К боли привыкаю. А кроме того, где-то в середине каждой новой стадии старения неизбежно установится тихое равновесие с собой, с судьбой, примирение с утраченным и сохраненным. И в эти тихие дни жизнь снова покажется нам светлой и не вовсе безразличной к нам («вовсе безразличной» — это я опять поверх правды устремилась!).
Но вот что нужно помнить: как раз тогда, когда нам больше всего покажется, что мы уже овладели ситуацией и готовы поделиться опытом преодоления своих возрастных проблем с другими, как раз тогда очередная болезнь набрасывается на нас. То пропадает голос, падает ниже всяких норм температура.
Всякий раз перед этим я переживаю огромное беспокойство. Мне кажется, что я запутываюсь в делах, что-то забываю и упускаю. Я несколько дней подряд рисую какие-то графики и схемы, расписывающие мои дела на несколько месяцев вперед. И когда все расписано, происходит это.
Это начинается ночью чувством невероятной тоски. А потом приходят суматошные, пугающие и грустные сны. Снятся люди, которых уже нет, и сердце щемит от любви к ним, невысказанной, неотданной. Снятся преследования, жестокие расправы и тяжелые профессиональные споры без озарений и слушающих. И в перерывах между этими снами ты говоришь себе: «Все! Я попалась. Это болезнь». И молишься. И утро не разгоняет твоих страхов, лишь делает более очевидной необходимость примирения со свершившимся. И ты перестаешь пробовать голос и переходишь на шепот или говоришь себе: «Все! Сдаюсь!», и что-то сразу меняется в мире. И как-то по-новому делается легко и пусто. «Гори все огнем! Я болею».

Желание славы

Любаше Лимоновой, умнице, красавице, замечательному человеку, с пожеланием здоровья, любви и благополучия посвящается эта правдивая история.

Автор

Неприятно, стыдно и тяжело вспоминать наши с Гошей первые дни болезни.
Все началось с того, что красавица ветеринарша, живущая по соседству, предложила нам с Гошей поучаствовать в телепередаче, которую ведет ее добрая знакомая. Я была польщена. Нам с Гошей ни в жисть бы не попасть на эту передачу, если бы не душевная щедрость Любаши, красавицы ветеринарши, и дремучий возраст моего «простолюдина». Сама Любаша в этой передаче уже знакомила зрителей с обожженным крокодилом, таксой Булькой, выкормившей своим молоком не одного среднеазиатского волкодава (мы, кстати, тоже с ней знакомы и самого высокого мнения о ее моральных качествах), и двумя отечественными суками породы ротвейлер, съездившими в Польшу за женихами. Одним словом, этот аристократический салон мы могли потрясти только своим возрастом, а затем уж и своим интеллектом. Только в таком порядке и никак иначе.
Мы стали готовиться. Я сказала всем, кому могла, что вот-вот мы с Гошей снимемся в фильме. Кроме того, я сочинила некоторое количество сценариев нашего диалога в эфире, отшлифовав для разных случаев дюжину ярких и запоминающихся афоризмов. Наконец, я даже смогла убедить красавицу ветеринаршу, что Гоша мой на полтора года старше своих лет. Что еще?!
И вот, когда все уже было оговорено и подготовлено, я вдруг заболеваю. И не как-нибудь!
С насморком или без ноги я бы смогла отлично выдержать съемку. Даже без глаза, без уха и с переломанным носом! Но я потеряла голос. Скажете — случайность? Не знаю. Слишком все сошлось: телевизионщики прибыли, а я — с выпученными глазами и дюжиной афоризмов — обезголосела. Но это было еще не все. Вылечившись, я стала снова готовиться к съемке. Оповестила знакомых, которые тут же изумленно спросили: «Как, опять?!». Их тоже снимали с их среднеазиатским Шоном, правда, в другой программе и не как хозяев Шона, а как близких родственников отмечающего свой юбилей писателя. Но это же совсем другое дело!!! Там их с Шоном снимали, можно сказать, на халяву, безбилетно — из-за юбиляра. А здесь полноправно, как долгожителя и его уважаемую хозяйку. Одним словом, мы с Гошей опять приготовились. Я для этого его всю неделю одной сырой говядиной раскармливала, доводя его внешний вид до «олимпийских» образцов. А накануне съемок я вымыла его и Чарли, чтобы в этом вопросе не ударить лицом, необычайно дорогим собачьим шампунем, купленным бог знает когда по случаю фантастического мотовства, которое случается со мной в день получки после длительного безденежья.
Первые признаки неблагополучия должны были меня насторожить уже накануне. Верхняя губа моя в самой чувствительной угловой части вздулась и вывернулась от высыпавшего свежего герпеса. Вместе с этим опухла и как-то обвисла правая щека, деформируя мою интеллектуальную вывеску. Но это не все и не самое главное. У меня от волнения и ожидания пропал сон, покраснели глаза, болела голова, меня бросало в жар и тошнило. Но и это еще не самое главное!
Они не приехали к нам с Гошей и почуявшим славу, присмиревшим Чарликом!
Этого удара, как я сейчас понимаю, мы с Гошей и не смогли перенести. У него на обоих полушариях попки образовались отеки, которые мучительно больно и некрасиво воспалились. Гоша заболел. И, как всегда, это превратилось для меня в испытание характера и моих гуманистических принципов. Но и это еще не все. Мое отношение к ситуации осложнялось тем, что я тоже была в состоянии тяжелейшего стресса и каких-то еще процессов, развивавшихся неотвратимо, подавлявших мои дух, волю и прирожденный оптимизм.
Я сорвалась. Моя больная щека каким-то неведомым образом сделала меня совершенно незащищенной от зла, внешнего и внутреннего. Что-то надломилось во мне. Я решила усыпить Гошу, но в тайниках сознания надеялась, что он умрет сам. Великая усталость навалилась на меня, и я опять потеряла голос. Надо сказать, это для меня самое страшное. Мой голос — это моя работа. А для человека, не имеющего мужа-пьяницы и детей-хулиганов, это еще и жизнь, так как основным оправданием жизни становится работа. Накануне потери голоса в состоянии тихой истерии я пришла к красавице-ветеринарше, чтобы отменить назначенную в третий раз съемку.
Ах, Любаша, знала ли она, как я ждала ее медицинского приговора Гоше, развязывающего меня, освобождающего от моральных, обязательств перед ним! Я была сломлена и, описывая симптомы его болезни, может быть, впервые желала услышать: надо усыплять.
Она хмуро курила. Она по моим описаниям ставила диагноз и определяла направление лечения... И когда я, совершенно деморализовавшись и пав в ее глазах окончательно, надавила на нее, что, дескать, вы, как специалист, можете определить, пора ли усыпить старика, она, не глядя мне в глаза, сказала: «Это вы должны решать сами. А я могу поставить укол хоть сейчас».
Между прочим, все здесь рассказанное — абсолютная правда. Никаких искажений или преувеличений автор себе не позволил. Идеальной достоверности противоречит лишь незначительное сокращение фактов, допущенное автором в интересах сугубо эстетических: для сохранения сюжетной динамики и повествовательной мелодики. Так, например, в истории не нашел отражения очень выразительный эпизод диалога автора с Любашей, когда, почувствовав мучительные душевные борения Гошиной хозяйки, Любаша, сжалившись над ней, произносит: «Но если усыплять, то, конечно, сейчас лучше всего. Пока земля не окончательно промерзла, можно хотя бы похоронить его по-человечески».
С этого момента мысли мои беспорядочным аллюром устремились в новом направлении. Где взять заступ? Кого просить вырыть за бутылку или две могилу? Наконец, не лучше ли во избежание жуткой ситуации, когда пришлось бы до весны хранить на балконе труп собаки, то и дело пугаясь оттепелей, начать не с усыпления, а с рытья могилы для еще живого пса? Я представила себе одинокие поминки, когда, заглушая голос нечистой совести своей, потерянная и больная, я буду пить водку на кухне, малодушно прикрывая траурным обрядом обнаружившуюся в этот момент простую и ясную истину, что я убила свою старую собаку, чтобы облегчить себе жизнь.
В одном еврейском анекдоте измученный своими бытовыми проблемами герой просит у священника совета. Тот ему рекомендует поселить в тесном доме корову, козу, тещу и племянников из Гомеля. Когда жизнь делается у героя совершенно невыносимой, он получает совет: вернуть поочередно всех приглашенных на старые места, и вскоре убеждается в исключительной мудрости священника. Так и я: дойдя в мыслях своих до одиноких поминок, почувствовала слабое веяние надежды при мысли, что, в конце-то концов, даже самые хорошие похороны не стоят укороченной ради них тоненькой ниточки жизни. «Будь что будет», — в который уже раз сказала я себе, перебросив в далекое и поэтому даже в некотором роде светлое будущее все заботы, связанные с похоронами и поминками.
Прощаясь с Любой, я лицемерно произношу: «Мне еще надо подумать. Я не готова еще...»

* * *
Два дня мы с Гошей отсыпаемся. Я лечу горло и нервы. Он — свои отеки. И спим.
Как Любаша и предполагала, малые дозы аспирина успокоили Гошу. Он спит и потихоньку восстанавливает силы. А я вспоминаю ее диагноз: воспаление суставов провоцирует отек мышечной ткани... Мне-то кажется, что мое больное горло так же отекло, как Гошина попка. Мы с ним — как сообщающиеся сосуды. Мое нелепое возбуждение подогрело и его невротическую реакцию. А все отчего? Синюю птицу славы хотелось изловить по-легкому.
23.11.99 г.

Последняя

«Это очень старенькая собачка», — говорю я, кладя завернутого в простынку Гошу на смотровой стол ветеринара. «Я вижу», — отвечает совершенно молоденький парнишка. Склонившись над лежащим на боку псом, он долго пытается что-то разглядеть в Гошином глазу и наконец произносит: «Он что, слепой у вас?». «Да, — отвечаю я и поспешно добавляю: — И глуховат несколько, вернее даже, совсем глухой».
Сколько раз, неся Гошу в большой хозяйственной сумке по длинной Харьковской улице в ветеринарку, я мысленно готовила себя к тому, что обратный путь мне, быть может, предстоит совершать в одиночестве... Без Гоши. О разнообразных чумках, перенесенных им, я даже не хочу и говорить. Это — семечки. А вот его отравление, из которого мы выбирались несколько недель, не прошло незамеченным даже для моих коллег на кафедре, студентов и абитуриентов. Я тогда, борясь с интоксикацией, должна была постоянно вливать ему с помощью соски отвары и питательные растворы, а он с той же периодичностью их выплевывал. Поэтому я ходила на работу с большой сумкой, где, кроме собаки, страшной, как собачий труп, вытаявший по весне, и бутылок с отварами, были еще и тряпки и тряпочки для подтирок. Сначала я пыталась оставлять собаку вместе со всеми пожитками у себя под столом на кафедре, но когда однажды он завопил, пугая своим воем и видом коллег, я стала брать его на занятия. Нервы у моих учеников оказались более крепкими, и они лишь изумленно таращились, когда из-под моего стола являлся, чтобы размять конечности, шатающийся, с выпученными глазами на слипшейся морде призрак собаки.
А потом была жуткая травма, полученная Гошей в один из его рискованных загулов!
Дело было в конце марта. Страна выбирала Ельцина и Сахарова, Черниченко и Аверинцева с В. Ивановым в депутаты. Тюмень в состоянии крайней демократической истерии связывала последние надежды на возрождение свое с Павловым и Васильевым, а у Гоши была любовь. И обстоятельства ей не благоприятствовали. Как раз к моменту голосования я должна была уехать со студентами на преддипломную практику в Москву. Гошу взяла к себе моя приятельница, жившая в поселке Тарманы. Это было очень далеко от того места, где обитала Гошина подруга.
Конечно, если бы не выборная кампания, приятельница моя была бы поосторожнее и повнимательнее с хитрым, себе на уме псом. Она его недооценила. Он сбежал домой... и я до сих пор не могу себе представить, как он добрался до нашего дома, преодолевая не просто расстояние, разбуженную ранней весной Туру и опасные даже для человека автомобильные трассы (только из нашего подъезда за последние годы на этих самых двух трассах погибли двое: Гошин друг и мой сосед Петр Дмитрич и Алеша, совсем молодой чело-век, красивый и славный)... Одним словом, Гоша дошел до дома, но, вероятно, машина его все-таки сбила. Его долго лечили, а правое бедро собаки навсегда сохранило следы страшного ушиба, который не зарастал не только шерстью, но и мышечными тканями. И когда стало ясно, что жить будем, мы с садистским удовольствием пугали прохожих жутким видом наших ран.
А потом был инфаркт, перенесенный им в марте 1995 года, когда пес внезапно исчез на несколько недель! Вот тогда решили, что старик ушел помирать.
Он вернулся домой, когда я его уже перестала искать и ждать. Худой и то ли слепой, то ли безумный, он, как мне рассказывали потом соседи, несколько раз проходил мимо нашего дома и подъезда, вероятно, не узнавая ни дома, ни подъезда. Кто-то открыл ему дверь парадной, где я, не поверившая в то, что он «прибежал» (после более двух-то недель отсутствия), его и встретила.
Я тогда все пыталась разглядеть в нем своего пса, но оставила бесполезные попытки до лучших времен. Врач в ветеринарке, взявшийся лечить Гошу, объяснил мне, что собака, скорее всего, если судить по его виду и состоянию, пролежала это время с инфарктом, не употребляя ни пищи, ни воды. И выжила, на удивление всем, кто ее знал.
А потом мы лечили его суставные недуги.
А потом — это уже шло с большим перебором — мой старый, все, казалось, испытавший пес чуть не погиб в пасти гнусной и злой овчарки-кобеля.
Это было в конце лета три года назад. Вечером в сумерки мы: я, Гоша и Чарлик — пошли прогуляться. Гоша по обыкновению бежал без поводка впереди, по-хозяйски помечая свою территорию. В сумерках я не заметила бросившейся к нему овчарки. Я услышала вопль. Большая овчарка, схватив Гошу поперек туловища, трепала его, как иногда треплют такие псы старую мягкую игрушку, — зло и озорно, подбрасывая вверх и подхватывая вновь. Я не помню, как Гоша оказался в моих руках. Он был в крови. Он не переставая кричал. А я все пыталась, обнимая его руками и телом, успокоить и крик, и боль, и страх. Я не слышала возмущавшихся хозяевами овчарки соседей, я не видела бегавшей вокруг нас кругами овчарки и лишь позднее узнала о героическом поведении в этот момент нашего Чарли, который бесстрашно прикрывал нас с Гошей, пока овчарку не поймали ее хозяева и не увели.
Гоша выжил и на этот раз, хотя, учитывая его возраст и опасный для жизни характер полученных им травм, на это трудно было рассчитывать. Он выжил, но больше я его без поводка не выводила, опасаясь, что при очередной нежелательной встрече и стычке просто не успею подоспеть вовремя. Ну вот, сначала этот поводок сдерживал Гошин темперамент, потом он стал для него чем-то вроде трости для старика: и опорой, и глазами, и, главное, гарантией возвращения домой.
Сколько раз в кабинете ветврача угрюмо ожидала я бесстрастно звучащего приговора... И ни разу! Ни разу за все эти годы не услышала его! Было другое: опущенный взор и бесцветно звучащий вопрос: «Лечить будете?»...
Воспитанная во мне, как и в большинстве советских людей, постоянная готовность ко встрече с хамством каждый раз подстегивала меня изнутри, не позволяя расслабиться и забыть, что если с людьми у нас не церемонятся, то чего ожидать, когда речь идет о беспородном, плюгавом, старом кобеле! О, нет! Длинная моя Харьковская улица! Я никогда не возвращалась одна, и я всегда возвращалась с надеждой на жизнь и с верой в людей. Так произошло и в этот последний раз. А через сутки Гоши не стало.
И только когда его маленькое исстрадавшееся тельце было похоронено, я поняла, как сильно люблю его и кем стал он для меня за эти семнадцать лет, он, для стольких стариков и старух нашего района бывший примером жизнестояния! «Жив этот, маленький-то! Бегает, коптит!» — говорили они о нем, а думали и о себе.
...«Знали бы вы, какой это героический пес был!» — говорю я мальчику-ветеринару, посулившему моему умирающему псу сутки жизни, а может быть, и неделю, но, возможно, и месяц или даже год! «Почему был?» — одергивает меня мальчик-ветеринар. «Ну, — суетливо оправдываюсь я. — В молодости был...». «Он есть! — произносит мальчик, поднимая вверх указательный палец. — Он героически борется за жизнь».
А через сутки Гоши не стало. Так кончилась последняя осень моего Гоши. И сейчас, когда я пишу эти строки, я не могу не признать, что последняя осень эта оказалась не очень длинной, но тяжелой и мучительной. Я так и не успела вспомнить про всех замечательных собак и котов, и людей, которые заслуживают памяти и доброго слова. Может быть, когда-нибудь я снова захочу сесть за машинку, чтобы написать о Великой Фанте, о Загадочной Веге, о Пальме, Юльке, о кончине Шарика, не пережившего последний Найдин загул, о кризисе собачьей семьи, удачно завершившемся очередной сплоченностью рядов вокруг заневестившейся Найды. Я когда-нибудь напишу о коте Иннокентии, которого уважал и опекал в течение четырех лет весь наш подъезд и жильцы соседних домов, о хитроумном, как Одиссей, Кузе, о Джоне, Бульке, Одноухом, Куцем, о Нике, о красавице Лоре мужской породы «боксер»... Может быть... Когда-нибудь... А здесь Гошина смерть — последняя точка. Я с самого начала это знала. И мне остается лишь написать последнюю фразу, которая пришла мне на ум, когда все кончилось. «Горек осадок на дне твоих бокалов, жизнь!».

26.11.99—26.03.2000 (ж. «Лукич»)