Волнующие красотой кн. 1 Велесовы внуки

И. ГРИЦУК - ГАЛИЦКАЯ.
150000, Ярославль, ул.Свободы
 д.12, кв.2. тел. 72-81-65.






ВОЛНУЮЩИЕ КРАСОТОЙ.
/ХЕРИКУН КУТУКТАЙ /

ИСТОРИКО – ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКИЙ РОМАН.


.

















08.10. 2002 г. г. ЯРОСЛАВЛЬ.




1000летию родного Ярославля посвящаю.




КНИГА ПЕРВАЯ.

Велесовы внуки.
 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
 Василий Всеволодович князь Ярославский.


ПРОЛОГ.

       Порожний обоз возвращается из Сарая – Берге по застывшей Кипчакской степи. Сани – розвальни то и дело наскакивают на кочки, едва различимые под снегом. Ярославский воевода Яким вздыхает тяжело, часто. Гнев душит его, перехватывая дыхание. Хуже неволи был приказ княгини Ксении: доставить и с поклоном отдать дань татарским казначеям. Должны же с честью принять ясак, думалось тогда. А там, в шатре у Кутулубая, душу вывернули, на кулак намотали, всё пытались дознаться, не осталось ли чего лишнего в ярославских закромах? Яким отгоняет постыдные мысли о том унижении, что пережил в шатре у Кутулубая. Но, не забыть, как ему, воеводе и первому советнику ярославской княгини Ксении, турхауды из стражи татарского казначея руки крутили, на пол бросали. Ногами пинали. На глазах у малых бояр и холопов. В ушах визгом стоит: «Мало, мало»!
       Нет, не благодарное это дело в татарскую столицу ездить, ясак платить. Добро отдай, а вместо поклона толчок в горб, да в горб. Как домой -то
       живым отпустили! Сани валятся то на один бок, то на другой, толкая Якима под мягкие места, и без того отбитые узконосыми татарскими сапогами.
Внезапно толчки прекратились, и наступило состояние покоя. Яким разгреб ворох овчинных шкур, прислушался. Вятко что – то кричит.
- Что стряслось там, Вятко? – Яким приподнялся в санях.
- Привалом встать надобно, господин. Лошади из сил выбились. Да и люди застудились. А Филюшка так и вовсе отстал. Будь она неладна, эта степь.
- То - то и оно, что неладна. Гони, пока сумерки не настигли. Встанем, когда темнеть начнет. А Филюшка пусть нагоняет, обленились в татарских гостях.
- Господь с тобой, боярин, загоним лошадок, сами пропадем. Постой, что там еще приключилося?
Впереди обоза какое – то движение, громкие голоса. Вятко развернул коня:
 - Ну, пошел, волчья сыть! Пошел!
       Конь под Вятко метнулся в сторону, тряхнул головой: «Да давай же, ты, дохлый мерин!»
Конь затрусил, мелко перебирая сбитыми подковами, и скрылся из глаз Якима.
 «Хорошо… еще не выстудились», - подумал Яким, втискивая своё тучное тело в мягкую рухлядь боярских саней.
Вятко, понукая своего фаря и в душе поминая всех нечистых, добрался до начала обоза.
- Ну, что встали? Чего разглядываете?
- Да вот, еду, вижу, как будто, сугроб впереди, а кобылка – то в сторону и отпрянь. Захрипела. Нет, думаю, что - то не то, - Горшеня, ярославский мужик, снимает с руки рукавицу, дует в неё и вновь одевает на руку.
- Ну, и чего там?
- Да человек, чай, под снегом.
- Мертвец? – поморщился Вятко.
- А кто ж его знает?
- Так посмотри, Горшеня, чего впустую зенки лупишь?
       Горшеня снимает вторую рукавицу, не спеша дует в неё, долго прилаживает к руке. Ему страсть как не хочется возиться с трупиём. Он наклоняется, шарит по недвижному телу, запорошенному снегом: за что бы зацепиться, чтобы перевернуть его.
- Ну, христиане, пособите ему, - командует Вятко.
Здоровенный мужик Усыня пинком валяного сапога перевернул смороженную плоть. В холодном сумеречном пространстве степи послышался тихий стон.
- Баба! - удивленно выдохнул Усыня.
- Отколь только и взялась? – Горшеня с жалостью вглядывается в лиловое лицо.
- Отколь, отколь… вся степь русскими костями усеяна.
- Чего делать – то будем с ней? – Горшеня смотрит на Вятко. - В пустую подводу бросить, до Ярославля довезем, коль не околеет?
- Не простое это дело, человека в степи подобрать. А если она из плена сбежала? Татары догонят, обоз обыщут. Разумеете ли, что в таких случаях бывает? Ей грудь рассекут, сердце на пику поднимут, а нас голов лишат. То-то. Оставьте, где нашли.
- Так жалко. Человек живой, как будто.
- Было бы поближе к дому, так ничто. А тут земля чужая. Тута надо тишком да нишком, ползком, да бочком. Я слово дал княгине Ксении, что обоз домой пригоню, людей сохраню. Моё слово крепкое. Ну, по местам, и вперед!
- Бог тебе судья. Ты господин над нами.
Обоз медленно потянулся по едва заметной дороге, объезжая странную находку. Мало ли христиан поглотила степь с тех пор, как послал Бог Батыя безбожного на землю русскую. И что это с ним за народ – татары, откуда пришли, и надолго ли, о том никто не ведает.
Филюшка бодро шагает рядом со своей мелкой лошадкой. Когда хвост обоза скрывается из глаз, он охлестывает свою кобылку длинной вожжой, и оба прибавляют шагу. Нельзя упускать из виду своих, в степи легко затеряться, и пропасть легко.
«Здесь всё против нас, - думает с опаской Филюшка, - не дай Бог буран, или того хуже волки голодные, свирепые, клыкастые». Филюшка передергивает плечами. Страшно, и от того знобко. Он еще раз больно хлестнул измученное животное. Несчастная кобылка вздрогнула всем своим телом, и, косясь на своего тщедушного, но грозного хозяина пустилась вдогонку, за обозом.
 Но вдруг крайние сани обоза стали быстро удаляться. Филюшка почувствовал смертельную усталость и невозможность идти дальше. Он отпустил вожжи и повалился в сани. « Будь, что будет»,- махнул рукой на свою судьбу Филюшка. Лошадка сделала несколько шагов и тоже остановилась. Филюшка лежал ни жив, ни мертв от усталости. Не было сил, поймать упущенные вожжи и хлестнуть свою зачумевшую лошадку. Тихий стон заставил его напрячь остаток сил и прислушаться.
«Чего это? Господи!» – он сел в санях, перекрестился, с опаской огляделся. Стон повторился вновь, откуда – то из под лошадиного чрева . Филюшка свесил голову с саней. Что – то темнело на пути. «Вона, знать человека потеряли. Несутся, как оголтелые. На всех им плевать, - обругал Филюшка, крепких обозных мужиков. - Эй, давай сюда, на сани». Человек стонал, но не двигался. «Ох, лихо», - вдруг мелькнула догадка. Филюшка из последних сил, толчками, вволок отяжелевшее и замерзшее тело в розвальни. С последним толчком вдруг почуял запах крови и женской плоти.
«Вон как! Чай, полоняное тело . Эх, горемычная, кто ж над тобой так надругался, степь проклятую твоей рудой полил. Ну, Бог даст, выживешь». Он набросал сена на скрюченное тело, закрыл рогожей.
«Пошла! – прикрикнул он на кобылку и почувствовал, что у неё прибавились силы. - Пошла»! Ему стало даже весело. Через несколько быстрых шагов, он увидел свой обоз, развернувшийся лагерем вкруг нескольких жарких костров. «Слава Богу, вот и отдохнем. Эх, горе – попутчики, мимо человека проскочили и не заметили. Вот скажу Вятку, может, и приметит меня, а то, чем и пожалует».
Но по гудящим недовольством голосам понял Филюшка: что- то прилучилося с мирным ярославским обозом. Подвязывая торбу с малой толикой овса поближе к лошадиной морде, он чутко вслушивался в разговоры, пытаясь понять, что встревожило земляков. До него доносилось: «баба, татары, полон»…
Филюшка, заботливо прикрыв лошадку попоной, подошел к ближнему костру.
- Прав был Вятко, когда не велел брать бабу в обоз. Не успели отъехать от страшного места, а татары тут как тут, - Горшеня крестится, жутко вглядываясь в темноту степи.
- Чего ж они, безбожники, рыскают возле нас? - Филюшка присел на корточки возле походного котла, жадно втягивая ноздрями духмяный пар заваренного травами питья. Татары ему не встретились, поэтому сильнее страха он чувствовал голод по горяченькому.
- А кто их знает. Они, лукавые дети, разве скажут. Только копьями погрозили, покрутились, да и сгинули в степи. Может бабу ищут, что в степи замерзает. Там…- Горшеня махнул рукой в темноту ночи, - разумеешь?
- Ага. Разумею, - Филюшка с жадностью припал к краю миски, в которую Горшеня плеснул горячего сбитня , слегка приправленного бараньим жиром, и даже застонал от удовольствия:
« Хорошо!» Тепло заструилось по всему телу вместе с горячим питьём.
- Еще, что ли? – Горшеня зачерпнул ковшом горячую жидкость.
- Ага. Еще, - Филюшка обнял обеими руками миску, прижал к груди, - пойду, посмотрю животину.
Он шатнулся в сторону и сразу пропал в темень из глаз обозников.
Сани свои Филюшка признал сразу. Он разворошил рукой сено, приподнял рогожку. Тот же душный запах крови и женской плоти ударил в нос, но дух был теплый.
- Жива, знать. Жива. – Он перехватил рукой миску. – На. Попей горяченького. Только тихо. Татары рядом.
 И он почувствовал, как маленькая теплая ручка нашарила его руку, державшую миску с горячим питьем, вцепилась в край посудины и потянула её в глубину саней. Филюшка выпустил миску из рук: «Давай, пей, Бог даст, жива - здорова будешь. А нам бы до Рязанской земли добраться. Как доберемся до Рязани, так, считай, русская земля под ногами. Через Кучково поле проедем, а там уж и до Ростова рукой подать, а от Ростова до Ярославля там за два поприща доберемся».
       В долгой дороге не с кем было словом перекинуться. И теперь Филюшка отводил душу. Он говорил, и говорил, пока не почувствовал, что его крепко держат за плечо. Филюшка в страхе дернулся, но чья – то рука тяжко обвила его шею и с силой надавила на горло.


1. БРАТЬЯ КОНСТАНТИНОВИЧИ.
       Если идти от Великого Ростова по речке Вёксе, что вытекает из озеро Неро, а из Вёксы сплавиться по Которосли к Волге, то прямиком в Ярославль-град и попадешь. А если от Ярославля ладьями иль ушкуями пойдешь вверх по Волге, к её истоку, то на пути встанет Углич - град. И всё это владения ростовского князя Константина, одного из Всеволодовичей, что в «большом гнезде» взращен бысть.
       Великий князь Константин Всеволодович, прозванный Мудрым, еще при жизни выделил уделы трём сыновьям своим, чтобы после смерти его не было междоусобицы. Старшему Васильку родную вотчину Ростов оставил, среднему Всеволоду Ярославль отказал, а младшему Владимиру Углич определил. Все три удела связаны речным путем, а по суше путь был едва проходим: леса дремучие, да болота кругом.
Так и жили на свете братья родные, три богатыря, красавцы, как в сказах русских сказывается. Василий да Всеволод, да Владимир Константиновичи. Жизнь любили, и жизнь их любила. А как придет на землю русскую татарское лихо, одного Константиновича в Ростове схоронят, другого в Ярославле во всей красе молодости. А младший, брат Углич свой оставит в великом страхе, и чтобы семью свою спасти, в Новгород подастся с домочадцами, челядинами и казной. Надолго, на целых четыре года. Ох, лихо!

2. КНЯГИНИНА КЛЯТВА.
       Не любит княгиня Мария Михайловна, а ныне строгая игуменья Евфросиния, вспоминать март тридцать восьмого года. Тогда прискакал гонец из Рязани, и, тяжело дыша, твердил одно: «Бежать! Бежать!»
Заметалась по палатам, заломила рученьки : «Куда бежать? Почто?»
В глазах у прискакавшего отрока страх животный: «Степною стороною, с востока явились в Рязанских пределах татары. Молодой князь Федор Рязанский с дарами к их хану явился за миром, а тот ему: не хочу, ни серебра, ни злата, подавай мне жену твою княгиню Евпраксию, что лицом лепа , телом ладна. Федор ответствовал, что христиане не водят на блуд жен своих, и жизни лишен был. Евпраксия его, сведав о том, с церковной колокольни сбросилась вместе с младенцем княжичем - зараз погибли. Татары под самые стены Рязани подступили, а впереди себя гонят булгар плененных, тут же, под городом разделывают, как скот, а жир человечий на стены бросают и огнем поджигают, который не гаснет. А от жира того только пуще разгорается. Рязань Батый пожег, гражан даже в плен не брал, всех погубил. И взял Суздаль и Владимир тож. А теперь к Ростову направляется!».
 Мария упала под образа: «Господи! Милостивый! Прими души погибших с миром! А меня вразуми! Подскажи, что делать?» Ноги сами на колени опустилися, душа распласталась по всей ширине белоструганного пола – не собрать. «Прости, Господи! Прости, не гневайся! Пощади хоть младенцев и людей невинных».
А в висках: «Что делать, что делать? У кого совета искать»? Князь Василько отправляясь во главе ростовской дружины, в войско Великого князя Юрия под Углич, наказывал ей:
- Ухожу в поход на лютого врага, и предаю город тебе на соблюдение: беречь Ростов, беречь казну княжескую, беречь сыновей – наследников малолетних.
 А уж после, прижав к широкой груди своей, так, что, сердцу тесно стало, проговорил: «Береги себя, лада. Бог даст, свидимся». Долго она, ростовская княгиня, смотрела вслед воям , уходившим по старой Угличской дороге, пока не растаял вдали золотистый стяг дружины любимого мужа.
Как уберечь теперь всё то, о чем наказ давал князь Василько? У кого совета искать?
       Епископ Ростовский, мудрый Кирилл, наперёд дружины, отправился на Белоозеро. Давно болел он мыслью, окрестить дикое племя чудь. Племя не простое, все сплошь язычники, колдуны и волхвы. А нынче и времечко приспело. Когда с южных пределов неверные наступают, нельзя допустить, чтобы оставались в тылу те, кто, к общей вере не приобщен.
       С той целью и отбыл святитель Кирилл в пределы полуночные, в обширную страну Биармию, что распростерлась от Северной Двины и Белого моря до реки Печеры, за которой, по словам самой чуди, была «отчизна ужасов природы и злого чародейства».
       Чем, как не верой, святой, православной, объединить русские города и веси, племена и народы, топями да дремучими лесами разъединенные, а хуже того, безверием.

       «Утекать надо! Утекать! В лесах искать убежище!», - в голосе прискакавшего отрока слезы и отчаяние.
Собрала душу, оторвала тело от пола, и обернулась к «людем своим» не нежной женой князя, но расторопной и грозной хозяйкой Ростовской:
- Позвать мне казначея Долмата, воеводу ополчения Торопа, пусть придет конюший Кручина, да за игуменом Пахомием пошлите на монастырский двор. Борзо!
Она помнит, как со страхом и почтением взглянули слуги на неё, как вдруг перестал причитать гонец. Надежда мелькнула в глазах людей. Нельзя. Нельзя было обмануть, жаждущих защиты.
       В ту ночь, всем миром, падая на колени перед иконами, люди ростовские молили Господа вступиться за них, окаянных, в грехах погрязших. Княгиня шептала: «Сохрани город и детей моих, Господи, а я твоя до гробовой доски живота моего. Что сделать для тебя, Господи, что бы услышал ты нас, недостойных»? Но не было ответа Божьего.
       Иисус, распятый на кресте, был мертв. Голова его свешивалась на грудь, глаза закрыты под тяжелыми веками. Ей сделалось страшно! Не смотреть туда. На страшное распятие. В ушах завяз плач отрока: «Татары распятьем распинают и разделывают, как скот! Распятьем! »…Ужель и наш черед настал сгинуть, предать себя в рабство? Какую худую славу разнесем мы о себе. Посрамленные, и всеми забытые, погибнем! Вот так, как те несчастные погибли, распятые под стенами Рязани, Владимира, Суздаля… Не надо! Не хочу! Неужели нет защиты? «Господи, спаси! Ведь ты же муки наши на себя принял! Услышь и спаси»! Нет ответа.
       Тогда в отчаянии решилась и зашептала страшные слова, возведя очи туда, под купол старой церкви: « Случиться вернуться живой, построю монастырскую обитель, приму постриг, оставлю мужа своего, любимого князя Василько, оставлю детей. Спаси только «люди моя ». Молилась долго, истово, крест целовала, снова и снова клялась Господу служить до скончания своего века. В надежде подняла очи на лик Спасителя. На Марию и только на неё был обращен, идущий из глубины иконы, живой взгляд Спасителя, испытующий и строгий. Но, что это? Живой лик Его отделился от доски и двинулся к ней, встав вровень с её лицом. Свет яркий до белизны ослепил очи, затворив веки. Страх пробежал по членам. Что сиё означает? Неужто, знак ей, маловерной, недостойной и слабой женщине: «Господь со мной?» Вот он тут. Всё видит и всё знает. «Жив! Во веки веков жив Господь наш»! - поверила и почувствовала, как покой благодатью Божией опустился на неё:
- Спасибо, Господи, что знак подал, укрепил мою душу, принял обет мой.
       Светлые слёзы лились по щекам, очищая страждущую душу княгини.
       Теперь она знала, что сегодня умерла в ней княгиня Мария Михайловна, молодая и страстная жена Ростовского князя Василько. Скоро, скоро нарекут её инокиней Евфросинией.
       И еще она теперь тайно знала, что будут спасены многие жизни, и устоит Ростов – град, и в веках стоять будет, она была твердо уверена в том.

3. УТРАТА ФИАЛА.
       Ранним утром груженые подводы, стекаясь на дорогу со всех концов Ростова, потянулись к озеру Неро. Впереди княжеский обоз. Прижимая к себе детей малолетних, Бориску да Глебушку, Мария старалась не смотреть под полозья саней. Мартовский лед размыт талой водой, лошадки храпят, опасливо объезжая промоины в рыхлом талом снегу. До Угодицкой слободы, что на другом берегу ростовского озера, добраться бы, а там, в леса, в дубровы, в самую чащу. Это игумен Пахомий наставил в Угодичах спасения искать.
       - В тамошней церкви икона Богоявления Господня. Этой иконой сам святой Леонтий благословил Угодичи. Коли без потерь доберетесь до того берега, то Святой Леонтий в обиду не даст. С Богом, княгиня. Спаси вас, Господь, - крестил Пахомий княжеский возок, сам оставаясь в городе, в надежде на Господа.
       Игумен Пахомий не захотел на произвол врага духовные сокровища монастыря да библиотеку ростовскую бросить. Всё-то увезти из города, ни подвод, ни людей не хватит. А книги редкие, драгоценные, вывезенные из Ярославского Спасского монастыря, трепетно собираемые в обмен за огромные ценности самим Константином Всеволодычем, хозяином Ярославским, основателем Ярославской династии Великих князей. По ним не одно поколение русских ученых мужей выучилось, взрастилось. Нельзя такое богатство утратить.
       Вместе с игуменом оставалось в Ростове и ополчение малое во главе с воеводой Торопом Парановичем. Он воин умелый, смолоду служил ростовскому богатырю Алеше Поповичу, пока не сложил тот голову свою в двадцать третьем на Калке-реке, когда впервые русские вои столкнулись с татарской ордой. Много богатырей полегло в этой сече. Бились, будто последний бой с врагом принимали. А вон, как повернулось! Нет, не последним был тот бой. Пришло тяжкое время, и вновь нагрянули лютые.
- Помоги ему, Господь, с врагом справиться, - крестится княгиня.
       Тороп хитрый и мудрый военачальник. Сказал, что бой, возможно, принимать не будут, может, лестью город спасут. Дай – то, Бог.
       Старшего княжича, семилетнего Бориску на самый край саней посадила. Случись, полынья невидимая, что б вмиг подальше отбросить наследника от края темной воды, а маленького, Глебушку, к себе прижала: Бог милостив, может, обойдется. А нет, так вместе под лёд.…
       Стороной по тонкому льду шла княжеская казна. Сытые лошади тяжело тянули груженые сани. Серебро, злато, дорогая утварь, полотн6а златотканые, меха дорогие, каменья самоцветные, книги редкие. Долмат, казначей князя Василько, велел прикрыть кованые сундуки старыми рогожами, да поверх шелепетья всякого навалили. Не надо, людям ведать, что в этих санях везут. На чужое - то добро всегда тать найдется.
       Княгиня Мария Михайловна накануне наказ давала Долмату:
- Казну пуще глаза береги.
- А как же, госпожа, на то и поставлен в казначеи, - Долмат отвечает, не глядя в глаза хозяйке, сомнение таит в сердце: и путь долог, и лёд тонок.
- Дай Бог, с победой возвратятся вои наши, - она истово перекрестилась, боясь спугнуть надежду.
- Да, чай, святой – то Леонтий пособит, вымолит у Христа воинство небесное.
       А не то, так придется из плена выкупать мужей ростовских.
- Не смей мысли такие в голове держать, Долмат. Не смей.
- Да уж исстари заведено на Руси так: коли победа, казна полнеет, а коли плен, так казной жертвуй.
- Вестимо, нужда в казне всегда великая. Ты уж постарайся, Долмат.
- Стараюсь. Мы тронемся сторонкой, по другой от вас дороге. Вы на Угодичи, а мы на Белогостицы пойдем. Там в лесах Георгиевская церковь, что Константином Всеволодовичем выстроена. Чай, не выдадут отцы – пращуры. Заступом встанут. Выйдем затемно, людей не возьму много, чтобы, народишко не ведал о казне княжеской. Так покойнее. Велю гридням детей с собой взять, на возы их посадим. Вот и хитрость вся. Филюшку, чадушко своё, с собой прихвачу. Ну, а Аринушка, хозяйка моя, с тобой пойдет. Князь – от Василько наказ давал, как в поход собрался, «береги, мол, пуще казны княжеской княгиню мою распрекрасную и деточек».
Память светлая сердце сжала.
- Ну, с Богом, Долмат. Храни тебя Господь.
- И тебя, княгиня. Уйдут окаянные тати от города, возвратимся, заживем по старому. Не впервой Ростову от врагов защищаться.
       Недолго хозяйничали татары в опустевшем Ростове, ушли куда – то на север. Тогда и потянулись ростовцы в обратный путь, к родным очагам. Шли теперь не через озеро, темнеющего растаявшей водой, а вкруг него.
       В городе всё разграблено и поругано. С икон серебряные оклады сняты, утварь церковная разворована, ризы золотые утрачены. Чаша драгоценная, в честь рождения Глебушки в собор Пресвятой Богородицы пожалованная князем Васильком, пропала.
       Игумен Пахомий не рассказывает ничего, чтобы не рвать сердце княгини, только крестится. Да и как на словах передать можно, что творили безбожники с ростовским народом. Как старых да юродивых жизни лишали, как женщин сраму предавали, а молодых, да на ремесла гораздых мужей, в плен забрали. А ему, Пахомию, приказали молиться за войско Батыево, охранную грамоту сулили. На глазах игумена грабили то, что не успели вывезти из города ростовцы.
       Смиренно стоял святой отец, видя поругание святыни, да и сам чуть жизни не лишился. Подскочил к нему отрок татарский с кривым мечом в руке, и тут Пахомий с радостью подумал, что призывает Господь его к себе, и осенил себя широким крестом. Узкие глазёнки татарского мальчишки вдруг округлились, и рука его опустилась. «Что за чудо?», подумалось отцу Пахомию. Но в тот же миг отрок татарский прыгнул за спину отцу Пахомию, и дико завизжав, выхватил из-за иконы драгоценный фиал, осыпанный каменьями разноцветными, пожертвованный князем Василько в дар Богородице, в честь рождения его второго сына, Глеба.
       Татарчонок зацокал языком : «Це-це-це…», и забыв про отца Пахомия, выбежал из храма, на ходу заталкивая драгоценную находку себе под одежды.
       Об утрате фиала надо бы сказать княгине, да у неё забот и так немало.
       В хлопотах о восстановлении города из пепла проходили дни княгини Марии Михайловны. Труды праведные заслоняли тревогу об ушедшем в поход муже. Об обете, данном Господу, и вовсе старалась не вспоминать. В ночи, едва перекрестившись, бросалась на жесткую постель, забывалась тяжелым сном, а чуть свет, вновь в народ. Мужей в Ростове маловато. Старые да малые. Лес валить – труд тяжелый. Силушки не хватает, медленно, надсадно, но идет работа, всем миром ставят избы на старом пепелище. Княжеский терем без затей.
- Вот вернется князь-от Василько с победой, тогда всё устроит, - успокаивает Аринушка, - И хоромы поставит еще лучше прежних.
       Княгиня смотрит на боярыню свою с надеждой, согласно кивает головой. Муж Аринушки, Долмат, тоже еще не вернулся из лесов. Аринушка извелась по сыночку малому, по Филюшке, что с отцом ушел на княжью службу.
- Чай, намедни прибудет казна – то княжья, всё образуется, - улыбается Аринушка.
- Образуется, Аринушка, образуется. Дай-то, Бог, - крестится княгиня.

       



4. ВОИТЕЛЬНИЦА САМАРКАНДА.

       Много лет прошло с тех пор, как сдвинулось войско Великого Борджигина Чингисхана вслед за солнцем, великим Мизиром , на
       Запад. От реки Онон до реки Яик, а от Яика до самого Днепра стелется Кипчакская степь, прежде дикие кочевья, а ныне улус, которым должен был управлять старший сын Чингисхана Джучи. Только ни власть, ни казна, ни величие не могут спасти от смерти. Джучи ушел в «страну предков» раньше отца, оставив после себя сыновей Батыя, Берге, да Менгу. Старый Чингиз отдал Кипчак Батыю, наказав продолжать дело завоевания всего мира, исповедывать религию Бон, поклоняться Верховному божеству Мизиру, и быть терпимым к вере завоеванных народов. Наказы Великого Чингиза записали китайские мудрецы на пергамент. Так родилась Яса – свод законов, нарушить которые смертному человеку было равносильно самоубийству.
       Батый прошел в войске отца от реки своего детства Онон, что берет своё начало на склонах могучего и древнего Хэнтэя, до Волги и Днепра, по пути покорив Пекин, Памир, Хорезмский султанат.
В войске Джучи юный Батый получил хорошую школу. Он командовал тьмой и был храбр в сражениях, и хитер. Он уже повидал кровь и узнал вкус человеческого мяса, а хруст разрубаемых костей ему напоминал всего лишь хруст орешника.

       Когда войско Джучи подошло к Самарканду, Батый возглавил осаду города. Ему шел тогда двадцатый год, и он был зрелым воином. Монголы в шестнадцать лет заводили потомство, после чего быстро уступали место молодым. Конечно, тридцатилетних не отправляли в запас по старости, но они редко доживали до этого возраста. Они гибли в постоянных войнах, успевая лишь зачать сыновей, которые также были обречены на раннюю гибель. Может, по тому не ценилась жизнь побежденного, что не имела цены жизнь победителя.
       Но разгром Самарканда потряс даже Батыя и оставил свой след в памяти молодого предводителя на всю жизнь.
       Хорезмский султанат покорился монгольской армии, и Джучи был доволен. Он захотел наградить своих воинов невиданным до селе зрелищем. Для Джучи и его сыновей, Батыя и Берге, пленные рабы поставили шелковый шатер, который защищал от палящего солнца. Огромная армия расположилась на склонах холмов, окружавших долину реки Заравшан. Тогда по приказу Джучи вывели из города и согнали в долину всех женщин Самарканда. С них сорвали одежды и вручили оружие. Столько обнаженной женской плоти, согнанной в одно место, никто из мужчин Великой орды не видел никогда. Кочевники поднимались на стременах, дыбили своих коней, терлись о седла, по их сухим ляжкам тек густой мужской сок.
       Джучи взмахнул белым платом. Несколько конников отделились от толпы воинов, пришпорив коней, и выставив вперед длинные копья, помчались на толпу женщин. Поднялся крик, женщины бросились бежать, но конники окружили их, и на всем скаку нанося удары копьем, кричали им: «Рубите! Рубите друг друга! Кисэрге!»
       Пленницы не сразу поняли, что от них требуется. Они уже не надеялись убежать, но каждая стремилась вглубь толпы, защищаясь от ударов копий. Они давили друг друга, падая, увлекали за собой других. А по кругу скакали конники с диким гиканьем и криками: «Кисэрге! Кисэрге»! Упавших топтали быстрые кони. Крики ужаса повисли над солнечной долиной. Это было зрелище, достойное толпы завоевателей, собравшейся вокруг своего хана Джучи. Они неистовствовали, кричали вслед за конниками: «Кисэрге! Кисэрге»!
       Батый увидел, как из толпы выдвинулась одна из женщин. Она была молода и высока ростом, черные волосы её были распущены, округлости её тела сияли белизной. Брат Батыя Берге защелкал языком: «Це-це-це!»
       Алый рот её был открыт, и зубы блестели яростным оскалом. Обеими руками она подняла меч над своей головой и обрушила его на грудь скачущего конника. Удар был так силен, что конник соскользнул с седла и со звериным воплем рухнул на землю.
- Кто эта женщина? – вскричал Батый в восхищении.
- Она только тоткын. Всего – на всего пленница, - пробормотал Джучи и нахмурился.
Женщина еще раз взмахнула мечом и разрубила упавшего конника пополам.
- Прикажешь ли, о, Великий Джучи, поразить стрелой эту несчастную? – советник хана Или-чут-сай склонился перед Джучи.
- Нет. Отзови всех цзубу назад. Не надо торопить время.
- Как прикажешь, хан.
       Конники, увидев сигнал, покинули поле смерти. Женщина подняла вверх руку и держала её, пока не прекратились стоны и вопли на поле. А когда установилась тишина, нарушаемая слабыми стонами умирающих женщин, Она начала громко выкрикивать женские имена, и к ней выходили молодые и сильные девы с мечами в руках и вставали рядом по направлению руки властной женщины. Потом она обратилась ко всем женам Самарканда, согнанным врагами в долину смерти.
       До Батыя дошли слова, звучавшие на чужом языке, но они были понятны, потому что были нежны, как воркование матери у колыбели ребенка, как журчание его родной реки Онон. По мере того, как она говорила, женщины опускались на колени, клали перед собой оружие, и, упираясь ладонями в землю, склоняли голову в поклоне. Потом Она взмахнула рукой, как отрубила кусок Неба.
       Воительницы с мечами в руках подступили к сидевшим на коленях женщинам и начали своё милосердное дело. Они рубили головы, и те отлетали от женских тел и катились по земле, поливая её алой кровью. Чужая кровь брызгами застывала на обнаженных телах воительниц и кожа их бурела. Перед глазами воинов Джучи уже мелькали не обнаженные женские прелести, а голые краснобурые тела рубщиков мяса, вялые от усталости.
- Убить всех, - приказал Джучи и взмахнул платком, - Смотри, Берге, - обратился Джучи к младшему сыну, - смотри. Ты еще дитя годами, будь храбрым и жестоким к врагам.
- Разреши, отец, я поражу стрелой эту воительницу. Посмотри, она вся в крови и выбилась из сил. Она напоминает мне кусок вяленой конины, - мальчик громко засмеялся. И все, кто были, в шатре засмеялись тоже.
       - Молодец! Бахадур! Ничего не бойся на этом свете и никого не щади, ибо плод пощады – сожаление. Придет время и, возможно, ты станешь ханом улуса Джучи. Будь твердым, как камень Бурханхалдуна .
       Батый не посмел попросить отца отдать ему отважную пленницу в подарок за осаду Самарканда. А через четверть часа просить было нечего.
       Возбуждение царило в толпе воинов, покидавших долину Заравшана. Батый тронул своего коня одним из последних. Он подъехал к распростертой на земле воительнице. Стрела мальчика Берге поразила её левый висок и лежала рядом с телом. Возле маленькой ранки над черной бровью запеклась кровь.
- Заверните её в зелёный шелк, что бы шайтан не испортил её красоту, - Батый взмахнул рукой и, хлестнув коня, рванулся с места.
       Бурундай, друг Батыя, приказал слугам исполнить волю хана.
       Когда впоследствии, уставший после очередного боя, он закрывал глаза, перед ним стояла Она, воительница из Самарканда. Её алый рот, созданный для поцелуя, её широкие чресла, пригодные для рождения детей, её ярость, сродни страсти любви, возбуждали его воображение. Как жаждал он встретить еще в этой жизни женщину, подобную ей. И сейчас, на пике жизни, он стал понимать, что человеческая жизнь имеет цену, и быть может, более высокую, чем всё золото мира.


5. ЧЕРНЫЕ ОДЕЖДЫ.
       В одну из ночей возвратилась в Ростов казна княжеская. Без одного воза. Гридни, перебивая друг друга, доложили, как самый грузный воз с золотой утварью, с сундуками, до краев наполненными золотом и самоцветами ушел под лед. Долмат, было, бросился к возу, да куда там! Только сам сгинул. Филюшка, сын его малолетний, тоже пропал. Царство им Небесное.
- Место заметили? – строго спросила княгиня, невольно сжав пальцы рук в кулаки. Опомнилась, за спину спрятала.
- А как же! Зарубки на хитрой березе оставили, той, что на берегу Неро стоит, в аккурат напротив того места. - Кручина, княжий конюх, частит словами, вину замазывает. - Ужо, как лед сойдет полностью, да потеплеет малость, достанем, госпожа, казну княжескую, не кручинься.
- Не обрящете злато - за Долматом уйдете.
 Перекрестилась в страхе: « Почто ж людей стращаю? Сама всего боюсь. Скорее бы дружина возвращалась из – под Углича. Тяжко без тебя, Василько. Ох, тяжко»!
- Не гневайся. Твою волю выполним, сыщем казну, - не поднимая глаз, сулит Кручина.
- Ступайте.
       Кручина вытолкал отроков за дверь, сам последним выпятился. Рыжий отрок Бродька, было, задержался в притворе, так получил в горб от разгневанного Кручины. Не в себе конюх княжий.
       Как же Аринушке теперь сказать, что нет у неё ни мужа, ни сына. Какие слова подобрать, что б утешить подругу верную? Ходит Мария по горнице, ломает пальцы, да материнским слухом прислушивается к дыханию ребёнка, что рядом с собой на постель положила.
       Глебушка, младшенький, занемог. Простыл в лесной землянке, пока от Батыя хоронились. Горит огнем, хворое чадо. Беды, как горох из дырявой кошелки, сыплются на голову княгине. Да что ж за напасть такая!
       А в один из ветреных, весенних дней со стороны Углича поля прискакал гонец. На княжьем дворе расслабленно съехал с лошади и тяжело припадая на ногу, направился к княгине.
       Сердце упало до земли, защемило под грудью. Бросилась, было, навстречу, да взгляд гонца измученный, скорбный, приковал к месту, где стояла.
- Встречай, Мария Михайловна, Великого князя Юрия, да воинов наших. По старой Угличской дороге везут героев земли Русской.
- Везут? Раненых везут? А князь Василько, что с ним?
       Гонец молча снял с головы шлем и опустился на одно колено. Сердцу не хотелось верить.
- Где князь Василий? Ранен? Жив?
       Гонец молчал.
- В какие одежды облачаться муж приказал?
- В черные, княгиня, в черные.
       Черные одежды? За что в черные? Не может того быть! Василько!…Господи! За что же так наказуешь?
       И вдруг бабий вой: «А!..а!..а!...» Всё живое стонет и мечется на княжьем дворе. Издали, со стороны Каменного моста, во главе с епископом Кириллом, медленно надвигается шествие с погребальными песнопениями.
Прошла в свою горницу. Дух смоляной от голых свежесрубленных стен. Так, верно пахнет в домовине . Что же, это? Как же без тебя теперь век вековать? Василько! Любимый! Сама завыла раненой волчицей, зажимая рот.
В дверях стоит Аринушка, давно уже принявшая траур по своим мужу и сыну, руки тянет к Марии. Бросились друг другу на встречу, обнялись и запричитали вдовы неутешные.
       Боголюбивый епископ Кирилл не отходил от почерневшей лицом Марии. А страсти - то какие! Князя Василько и вовсе нет, ни живого, ни мертвого. В ужасе люди перешептываются, будто, мол, кто – то видел, что захватили его в плен безбожные, и увели в стан свой.
       А в гробу Великого князя Юрия одно тело, без головы. И то! Как найти в ратном поле, в мешанине изрубленных тел, святую главу Великого князя? Ищут, ищут люди князя Владимира Угличского. До сих пор ищут, покуда не нашли.


6. ОБРЕТЕНИЕ СВЯТОЙ ГОЛОВЫ.

       На опушке Шерньского леса татарское воинство остановилось привалом, напугав до смерти Ульянку, младую жену поповича Адриана.
       Весь день, пока было светло, Адриан с Ульяной обходили место сечи русских с татарами. Жутко смотреть на обширное поле, окрашенное кровью, усеянное костями, отрубленными частями тела, исковерканным оружием. Тела воинов лежали так плотно, будто лес, уложенный в плоты, приготовленный для сплава. Позднее луга, на месте которых была сеча, местные жители назовут Плотовиком.
       Процессия с ранеными и убитыми воинами, теми, что опознали, уже несколько дней назад, отправилась в Ростов. С почестями везли тела Ярославского князя Всеволода и Великого князя Юрия. Только вот голова Великого князя, сильным вражьим ударом отделенная от его могучего тела, затерялась в мешанине человеческих останков. Тогда, снаряжая скорбный обоз, не нашли её, так и отправились до Ростова.
       А нынче Ульяна, разгребая обагренный кровью сугроб, увидела, как страшное око смотрело на неё яростным взглядом. Крестясь и превозмогая себя, Ульяна приподняла тяжелую голову, облеченную в блестящий шелом. Серебренный доспех с забралом, поднятым на лоб, явно, был княжеским. Обернулась позвать Адриана, и не обнаружила его на своем конце поля. Завернув находку в мешковину и укрепив её у пояса, отправилась назад, в глубину Шерньского леса, в землянку, где их семья пряталась от врага, на краю страны Болотеи, пережидая конец страшного нашествия.
       На неё, матушку Болотею, и Великий князь Егорий , надеялся. Прознал, что степняки не выносят лесистых да болотистых мест. Тут и готовился бой принять от кочевников. Но не прикрыла тыл русского войска Болотея на этот раз. Разрешила татарам обойти лагерь русичей. За грехи Бог наказует.

7. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ КНЯЗЯ ВАСИЛЬКО.
       Стало уже смеркаться, когда Ульянка услышала чужие голоса и звон железа.
Не имея сил отползти от страшного места, укрылась за талым сугробом, и стала свидетелем последних мгновений земной жизни ростовского князя.
       В сумерках татары развели большой костер, поставили два огромных походных котла, заполнили их снегом. Потом она слышала предсмертные крики пленных русичей, и смех татар, и их довольные возгласы, и свежее человечье мясо, обагренное кровью, летящее в один из котлов. В свете костра Ульяна увидела, как появился знатный татарин. На голове его была лисья шапка с хвостом. На небольшом возвышении перед ним расстелили войлок, и он уселся на кошму. Ему в полной тишине подавали вареные куски мяса и теплое питьё. По тому, как к нему обращались, Ульяна поняла, что зовут его Бурундай-хан. Наевшись, Бурундай хлопнул в ладоши, татары засуетились, выкрикивая непонятные слова. И вот перед костром с завязанными за спиной руками предстал русский пленник. Голова его была не покрыта, а дорогая одежда была окровавленной.
К Бурундаю подполз толмач , то ли куман , то ли половец . Бурундай сказал что-то толмачу и тот крикнул пленнику:
- Эй, пленник, Бурундай-хан оказывает тебе милость и угощает тебя мясом из своего казана и питьем.
Слуги хана развязали руки русскому воину, а другие поднесли на блюде куски вареного мяса.
- Русский князь не нуждается в милости врага своего. Ни есть, ни пить с тобой я не буду. Не пристало христианину питаться плотью себе подобных.
«Да, это ж князь Василько Ростовский»,- узнала измученного человека Ульяна. Год назад Василько был наездом у младшего брата своего Владимира Угличского. Устроили они потеху охотничью. Со свистом и гиканьем неслась мимо поповского дома дружина княжеская, тогда и бросился в глаза Ульяне красавец князь и запечатлелся в её молодой памяти.
- Чтобы хорошо воевать, воины должны быть сыты. Так гласит Яса божественного Чингизхана. А по русскому глухому бездорожью да болотам не можно степной скот за собой вести. Так что не суди мясо в чужом казане.
- У нас свои законы, мы исповедуем заповеди человеколюбца Христа. И я их не нарушу.
- Ты не хочешь оказать чести темнику великого хана Батыя, и разделить с ним его походную трапезу? Дело твоё. Но ты погубил много моих воинов.
- Не я пришел на твою землю, но ты.
- Земля принадлежит не человекам, но Богу. Я не гневаюсь на твои слова. Смерть на войне есть закон. За удаль в бою не судят врагов. Ты доблестный противник, хоть и попался к нам в плен. Проси пощады, и я дарую тебе жизнь. Я приму тебя и твою дружину в своё войско, ты получишь право выслужиться перед самим Батуханом.
- В нашем роду не было предателей. Я служу своему народу и своей вере. А забудь я хоть немного Русь свою, меня проклянут жена, что меня любила, и мать, что меня родила.
- Не торопись с ответом. Пойди с нами, бохадур, и твои враги, будут нашими врагами. Мы идем под стены Нова города, на встречу с Батуханом. В торговом городе мы возьмем богатую добычу и красивых женщин.
- О глухое царство! Вы принесли беды и смерть моему народу и моей земле, враги моего народа, мои враги во веки веков. Пока я жив, я буду истреблять вас без жалости, где бы вы ни были и когда бы вы ни объявились передо мной. Я буду гнать вас с нашей земли. Клянусь жизнью русского князя!
- Несчастный! Как можно отдать жизнь за землю! Земли кругом так много, а людей совсем мало! Мы ничем не обидели тебя! Нам покорились все народы, что живут от восхода солнца до его заката. И мы не имеем обычая, уговаривать своих пленников, служить нам. Тебе я оказал честь, но ты пренебрег ею.
Ульяна увидела, как ближайший к Бурундаю татарин взмахнул ножом. Бурундай поднял руку, предупреждая удар слуги.
- Эй, Ногай, - крикнул Бурундай. Татарский мальчик лет семи от роду, подскочил к хану, - Ногай, хочешь, я подарю тебе этого пленника?
- Хочу, Бурундай-хан, - глаза мальчишки засветились жадным огнем, - разве мало убил я врагов? – черной от грязи рукой, он выхватил из ножен кривую саблю, висящую на его боку, и потряс ею в воздухе, - Я умею это делать без жалости. Хочу насытиться кровью этого воина, чтобы ко мне перешли его сила, красота и знатность. Тогда я буду настоящим бохадуром. И Бог Мизир мне в этом поможет. Вот этот фиал я наполню кровью русского князя!
Из недр складок меховой одежды он вытащил серебряную чашу, украшенную каменьями.
- Откуда у тебя такой сайгат? – жадным огнем загорелись прищуренные глаза Бурундая.
- Этот сайгат я взял в русском городе Ростове. Я храбрый воин, я не побоялся русского бога, и добыл эту чашу в русском храме.
       Душа Василька вздрогнула, когда он понял, что речь идет о его городе, Ростове. Он повернулся к маленькому кочевнику и увидел в руках его большую серебряную чашу, изукрашенную дорогими каменьями, сработанную лучшими ростовскими мастерами , и которую он, Василько, пожертвовал в храм Пресвятой Богородицы в день, когда народился его второй сын Глебушка. Значит, враги прошли через Ростов. Василько сжал кулаки, и заскрипел зубами.
       Слова малолетнего кровопийцы рассмешили Бурундая и его слуг.
- Что скажешь ты, о, пленник? Наши мужчины – воины с молоком матери. Мы - непобедимы, а потому вечны на этой земле.
- Вечен только Бог. Всё на свете имеет своё начало и свой конец. А кто разоряет храмы Божьи, будет наказан самим Богом. Господи, Исусе Христе! Ты многократно помогал мне и прежде. Избави меня от этих плотоядцев.- вскричал князь Василько, - но прежде дай мне силы принять неравный бой.
       Ульяна видела, как Бурундай махнул рукой, и в тот же миг на Василько навалилась злобная толпа. Татары отскакивали от князя, выли от его ударов, и вновь набрасывались на него. Потом женщина поняла, что князя сшибли с ног, потому что визжали и возились где – то внизу и плохо было видно, что происходит у костра. Сердце её защемило от жалости, и горючие слезы потекли по щекам. Она слизывала их языком, закрывая обеими руками рот, что бы не слышно было всхлипов.
Под шум борьбы она поползла от страшного места, а когда в последний раз обернулась, увидела грязного мальчишку, стоящего на спине у одного из слуг, и поднимающего вверх чашу, по которой стекала струйкой кровь. Он наклонил чашу и жадно присосался к кровавому краю.
- Господи! Дай мне силы выйти из этого места незамеченной, чтобы поведать людям о кончине князя Василько, героя русского.
       Она еще долго слышала страшные чужие голоса, но ноги уже несли её к лесной землянке, возле которой в тревоге ожидал её Адриан.

8. ЧУДЬ В ЛЕСАХ БОЛОТЕИ.
« Не смогли склонить русского князя на свою сторону, безбожники. Всё равно, не смогли», - твердила Ульяна, когда увидела, как метнулась к ней тень Адриана. Он схватил её за руки, она бессильно опустилась на снег, выпростала ладони из его рук, и протянула Адриану круглый узел из мешковины:
- Похоже, я обрела святую главу Великого князя Юрия. Где был ты, Адриан? Я взыскалась тебя. Я такое видела…
- Ульяна, я потом поведаю тебе, почему я утёк и не позвал тебя. Идем в избу.
Избой он называл земляную яму, вырытую в лесу, где можно было отсидеться, пока не схлынут вороги. В землянке было тепло. Ульяна забралась с ногами на подобие низкого топчана, укрылась овчиной и, приняв в руки деревянную чашу с теплым питьем, жадно припала к ней замерзшим ртом.
       Адриан отвернул край мешковины в свете едва теплящихся углей, вгляделся в лицо отрубленной главы, перекрестился и бережно закутал святую находку.
- Да, Ульяна, похоже, что это голова Великого князя Юрия. Царство Небесное тебе, раб Божий Георгий , - присел у каменки, протянул руки к раскаленным камням:
- Ну, слушай, Ульяна. Когда от красной руды , пропитавшей снег на месте сечи, у меня стало в глазах багроветь, я поднял очи свои к небу, что бы дать им отдых от крови человеческой и тут заметил, что кто-то пробирается в стороне промеж дерев. Мне сделалось страшно. Я подумал, что это басурманы вернулись на место сечи, сайгат собрать. Я упал и сделался похожим на труп.
- Господи! Спаси, сохрани и помилуй! – зашептала в страхе Ульяна.
- Они не были татарами, но и на русичей они не были похожи. Впереди шел старый мужчина в одеждах из шкуры лохматого зверя. Он отводил руками ветки, чтобы сучья, не могли зацепить женщину, идущую за ним. Она была высока ростом, из-под налобной повязки серебряного цвета выбивались светлые длинные волосы. Над головой её нависал белый клобук, окантованный мехом неизвестного зверя серебристого цвета. За женщиной пробирался второй мужчина. Он всё время оглядывался, а когда поравнялся с местом, где я лежал, притворяясь мертвым, он остановился и прислушался, втягивая широкими ноздрями воздух. На меня навалилась жуть. Я весь окаменел и не мог шевельнуть ни одним членом. Я закрыл глаза и стал читать молитву Богородице, а когда открыл их вновь, то никого не увидел. Я осторожно поднялся и, стараясь идти тихо, вышел на тропу, по которой прошли неизвестные люди. Судя по следам, они шли шаг в шаг. Потому что, чем дальше уходили они, тем теснее обступала Болотея их путь. Я пошел по их следу в глубину болотной страны, шел долго и вдруг увидел впереди островок густого леса. Я вошел под его сень, прошел несколько шагов и увидел перед собой высокий столп, гладко обтесанный. На его вершине каменный шар серого цвета. С четырех сторон этого шара был изображен чей-то лик. Никого вокруг не было, а главное, следы пропали. Понимаешь? Ничего. И куда эти люди подевались, непонятно. То ли в землю ушли, то ли в небо поднялись. Исчезли и всё.
- Чудь какая – то, - перекрестилась Ульяна.
- Вот и я говорю – чудь. И еще. Я поднял голову вверх на этот чудной камень, сквозь голые ветки деревьев вдруг увидел, как по небу разноцветными перьями разлилось сияние, похожее на радугу летом. А ты? Ты ничего не видела на небе?
- Я не знаю, я не смотрела на небо.
- Чудно.
- А потом?
- Потом я в страхе подумал, что зашел далеко и мне не вернуться назад до темноты. Уже и смеркаться стало. Следы, по которым я шел, замело. Я прочитал молитву, повернулся спиной к тому странному камню и стал пробираться назад. Через некоторое время вдруг увидел знакомые места и понял, что выбрался. Рядом и землянка наша оказалася. Я зашел в землянку, камни были раскаленными, будто кто-то здесь был до нас и только что ушел. Чуешь?
- Чую, - в страхе прошептала Ульяна.


9.УПОКОЙ, ГОСПОДЬ, ДУШУ ЯРОСТНУЮ.
       На третью неделю всеобщего плача появился в Ростове на княжьем дворе богобоязненный попович Адриан, позвал епископа Кирилла. Княгиня следом. Адриан снял шапку и, подбирая слова, чтоб не убить тяжким известием, поведал, как он и жена его, благоверная Ульяна, нашли брошенное тело князя Василька в Шерньском лесу. По одежде признали, что княжеского рода убиенный. Завернули тело его в понявицу и положили в тайном месте.
- Так что давай, княгиня, подводу, да лошадей сытых, да людей, - провожу до хозяина.
Мария, сдерживая рыдания, распорядилась, что бы послали за родными останками.
А Адриан из походной торбы своей выпростал сверток, завернутый в мешковину, повернулся к владыке Кириллу, склонился в низком поклоне.
- А эту находку, отче, положи в гроб великого князя, где лежит тело его.
Епископ Кирилл приоткрыл тряпицу. Голова великого князя Георгия смотрела на него остановившимся взглядом, ожесточенно и яростно.
- Упокой Господь, душу грешную, - епископ Кирилл направился к дверям церкви, неся на вытянутых руках священную находку. Он приказал открыть гроб Юрия, приложил голову на могучие плечи Великого князя, поправил саван, прикрыл серебряными монетками веки.
- Чудесным образом приросла голова к телу, - прошептал чей-то голос.
- Чудо!
- Чудо! Голова князя приросла к телу.
- Господи, спаси, сохрани и помилуй! – С воплем бросались люди на колени и падали ничком, распластав руки по полу, прижимаясь щекой к шершавому деревянному полу, будто сбрасывая с себя груз грехов окаянных и обретая надежду на чудо.

10.ХЛАДНЫЕ ВОДЫ РЕКИ КОТОРОСЛИ.
Ярославская княгиня Марина Ольговна не уходит с городской стены до глубокой тьмы, пока воды реки Которосли не начнут сливаться с потемневшими берегами. Тогда её берут под руки и уводят в палаты. Она не сопротивляется, потому что узкий серп месяца так скуп, что не даёт разглядеть водный путь, которым когда – то прибыли ладьи, принесшие святые останки мужей Ярославских и её мужа, князя Всеволода.
В тот миг, когда горестный посланник принес известие о поражении на Сити русских дружин и о погибели Ярославского князя, заголосили, горем убитые бабы. Княгиня Марина затрепетала, подняла, было, руку, что б сотворить знамение креста на лице своем, и не смогла взвести её. Почуяла немощь телесную, да и грянулась о землю, как сосенка подрубленная. Бросились к ней дворовые слуги, перепуганные насмерть, с предосторожностями перенесли в опочивальню. Хлопотали долго, пока не открыла она очи свои.
- Слава тебе, Господи, жива, - над ней склонилась Кокушка, кормилица княжичей, - ты лежи, лежи, не вставай, родимая. Второй день так – то: ни жива, ни мертва. Пить хочешь?
Марина молчала, широко открытые глаза её смотрели в никуда. Ладонью Кокушка покружила перед глазами княгини, лицо Марины Ольговны не дрогнуло, будто окаменело
- Плохо дело, Верлиока, - прошептала Кокушка, повернувшись к рабыне княгигиной, что не отходила от своей госпожи всё это время. - Надо князю Василию сказать, что матушка очнулась. Да за игуменом Игнатием послать, пусть обряд совершит над ней, пока не отошла к Господу, а то поздно будет.
       Кокушка, мягко ступая, торопливо вышла, прикрыв за собой дверь княжеской опочивальни.
       Верлиока, оглянувшись на закрытую дверь, поднялась со скамьи, протянула руки к больной княгине и, вскинув к потолку широко открытые очи, зашептала, обращаясь к кому-то невидимому:
- О, мудрый Укко, к тебе река огненная бежит, через огненную реку мост стоит, по мосту к тебе иду, хлеб тебе несу.
Верлиока проворно вынула из складок своего широкого сарафана кусочек драгоценного хлеба.
- О, добрый Укко, забери с моих ладоней хлеб, прими мою жертву. О, Всезнающий, возьми вместе с ней хворь рабы твоей Марины. Пусть эту хворь склюют черные вороны, разнесут на четыре стороны. Кому хлеб, а рабе Марине здоровье. Аминь!
 Веки Марины Ольговны дрогнули и закрылись. Верлиока провела рукой по её лицу:
- Спи… спи… сбрось с себя хворь…, будь здрава, матушка ты наша.
       Верлиока, низко нагнувшись, выскользнула из спальни княгини через малую дверцу на задний двор. Раскрошила хлебец в руке, размяла, взмахнула вверх рукой, мелкие крошки просыпались на вытоптанную дорожку. И тут же воронье да воробьи серым облачком налетели на угощение.
       Верлиока подняла руки к небу и стряхнула их, опустив к земле. Отрешенный взгляд женщины, ушедший в Небо, не мог видеть, выходившего из-за угла Якимку. Отрок боярский, увидев Верлиоку, встал, как вкопанный.
 - Берите, берите, на все стороны болезнь Марины разнесите! Всё до последней крошки заберите, - шептала, уговаривала птиц Верлиока.
- А! Волховка! – закричал Якимка.
       Верлиока взглянула странным взглядом на Якимку, очнулась, попятилась, взмахнула ладонями, будто отгоняя от себя что-то нечистое, и скрылась в маленькой дверце заднего крыльца княгининых покоев.

       Игумен Ярославского Спасского монастыря Игнатий соборовал горем убитую княгиню, приготовил её для жизни вечной. Марина Ольговна и сама чувствовала, как душа её, отделённая от тела, прибывала где-то далеко.
       После соборования она встала на ноги, и, никого не видя перед собой и не слыша предупредительных возгласов своих слуг, перешагнула порог княжеского терема. Держась за перила высокого крыльца, преодолела его и медленно направилась через княжий двор к городской стене. Её подхватили под руки, она повисла на плечах служанок своих, но путь до стены осилила.
       Теперь каждый день выходила она на городскую стену и смотрела, смотрела на воды реки Которосли, которые унесли живого мужа её Всеволода, а принесли хладный труп его.

11. СТРАСТНОЕ ПОКАЯНИЕ.
А в уцелевшем ростовском храме Успения пресвятой Богородицы служили последнюю службу по героям земли Русской. Тело князя Василька доставили туда же.
- Замучили, окаянные, - слышит княгиня всхлипы, - замучили батюшку Василия Константиновича!
       Изверги! Лежит, её Василько, поседевший в свои двадцать семь лет, от лютости нечеловеческой, исколотый, изрубленный, да не уступивший врагам своим. С ним в ряд лежат воины его верные, герои русские, мужи Ростовские. Плачьте, жены, плачьте, отдайте последний долг мужьям вашим.
А в Ярославль от Ростова на ладьях по реке Которосль, отправилась скорбная процессия с телом ярославского князя Всеволода Константиновича.
Ярославская княгиня Марина Олеговна, жена Всеволода, тоже, чай, раненой птицей мечется. Рыдай, не рыдай, а не воскресить мужей. Рано ушли из жизни герои, рано.
- За что, такое приключилося? - ломает руки Мария.
- За грехи наши Господь попущает поганых на землю Русскую. Бог говорит нам устами пророка: «Братья и сестры, отцы и дети! Обратитесь ко мне всем вашим сердцем, с постом и плачем, и стенаниями». Если так сделаем, простятся нам все грехи, - внушает епископ Кирилл, старается, что б дошло до каждого маловерного.
 Игумен Пахомий вторит: « За грехи наши гибнут люди».
. И тут огненной вспышкой в голове княгини Марии мелькнуло: «Клялась Господу служить, крест целовала на том, что, на постриг уйду. А слова – то и не сдержала. Вот он, грех – то. Смертный грех. Из-за меня Василько погиб. Смертный грех смертью близких наказуется».
Упала на домовину, обняла холодное тело мужа: «Прости!» Нет ответа. И не будет. Поздно.
Бросилась в ноги епископу Кириллу: «Благословения прошу, отче, на монашеский постриг! Господу служить в его обители хочу!»
Как закончилась тризна по павшим героям, пожелала княгиня исповедаться. После страстного княгининого покаяния игумен Пахомий наложил на Марию епитимью. Молитвы Господу, поклоны ежедневно, строгий пост сорок дней, дабы мирской жизни не возжаждала. Нет, не жаждала более Мария мирской жизни. Почто она, коли, нет Его, Любимого. Ничто не удержит её теперь здесь, в миру, среди людей, ни почести княжения, ни дети, ни злато-серебро. Ничто. Вот только… не отмщенной остается смерть мужа. Не в правилах князей черниговских, откуда родом Мария, обиды прощать врагам своим. А она, Мария, кровь от крови, плоть от плоти отца своего, славного князя Михаила Черниговского.


12. РУССКАЯ РАСПУТИЦА.
       Влажный воздух русских лесов, да испарения от таявших болот вызвали приступы ноющей боли в суставах Батыя. Он молча превозмогал боль, но всё чаще в его памяти вставала цветущая южная степь, украшенная ранними цветами, шелковистые ковыли, теплое солнце, греющее усталое от похода тело.
       Русская весенняя распутица, грозившая вскрытыми болотами и раскисшими дорогами, вызывала брезгливость Батыя и, не дошедши ста верст до Новгорода, страшное войско повернуло на юг, в степи. На этом пути перед ними стоял Козельск – маленький городок Черниговского княжества. Батый был рад предстоящему отдыху, хоть город был невелик, но можно было пополнить запасы хлеба и дать отдых коннице. От неё зависела победа. Да ещё сменить измученных пленных наложниц - он любил разнообразие в ночном шатре. А втайне имел надежду встретить женщину подобную воительнице Самарканда. Она, как легкий мираж в пустыне, появлялась в его памяти и исчезала. Самарканд… Потом почти через два десятка лет Рязань.
       Но что было тогда под Рязанью? Ведь было что – то близкое к его мечте. Батый закрыл глаза и представил начало той зимы. Он вел усталое войско. Много дней и ночей скакали монгольские воины по южным приморским степям, пытаясь догнать и уничтожить половецкого хана Котяна. Но был хитер половецкий хан, знал в родной степи каждую балку, каждую кочку. Мудрый Или-чут – сай дал совет Батыю обойти Котяна с севера и выйти навстречу неуловимому врагу. Тогда Батый отдал приказ вторгнуться в пределы Русской земли. На пути была Рязань. Молодой князь Федор вышел с подарками к хану, просил обойти город и не разорять его гнезда. Но, будучи с Федором, один его вельможа, выслуживаясь перед врагом, нашептал Батыевым слугам, как хороша княгиня Федорова Евпраксия. И дрогнуло сердце Батыя.
- Не уйдет Котян от нас, - Батыю надо было убедить своих нухуров приостановить гонку за врагом, - дадим отдых воинам. Кони притомились.
- Саин устал от похода, - прошептал Гаюк на ухо своему двоюродному брату Берге и тихо засмеялся, - ему уже не хватает сил справиться с женщинами в своём шатре, не то что вести войну!
       Близкие хана звали Батыя детским прозвищем Саин, по старой степной привычке. Берге перехватил гневный взгляд Батыя , и дрогнуло его сердце. Он боялся старшего по возрасту Батыя, и, не ответив на насмешку Гаюка, опустил глаза.
Батый не расслышал слова Гаюка, но понял смысл их. И всё же распорядился задержать князя Федора в своем стане.
- Батый никуда негодная старая баба, - смеялся Гаюк при встрече со своим двоюродным братом Бури. Бури был тоже отпрыском знатного Борджигина Чагатая – второго сына Чингисхана. Чагатай так же, как и его младший брат Угедей, предпочел остаться в Каракоруме и занял пост Верховного судьи всего Монгольского улуса.
- Придет время, - хвастался Гаюк, - и я оттаскаю старого Саина за волосы.
- А я буду бить его поленом по груди и по животу! – смеялся Бури.
       Хорошо понимавших друг друга братьев, окружали только верные товарищи. Бояться было нечего. И всё же Батый узнал об этом разговоре и о других таких же встречах двух двоюродных братьев и об их насмешках и передразниваниях его, великого Батыя!
       Батый выжидал время. Он никогда ничего не прощал.


13. ЭТО БЫЛА ОНА.
       А Рязань ждала возвращения молодого князя. Однажды на городскую стену взошла Евпраксия. Лучшие жены города, богатыри и священники окружали её. Батыю тут же сообщили о появлении женщин на городской стене. Батый приказал привести ему своего коня.
       Когда небольшой отряд лучших воинов Батыя вместе со своим ханом приблизился к стенам Рязани, они услышали странное пение. Нежные женские голоса, подхваченные мужским хором, возносились к небу и разливались в морозном воздухе. А голубой снег бескрайнего поля, вспыхивал разноцветными искрами под лучами зимнего солнца и, угасая, вновь загорался. Звук и цвет сливались в сияние, разлитое вокруг обреченного города.
- Что это? - спросил Батый Или – Чут-сая.
- Русичи молят своего Бога о помощи. Сердца их наполнены страхом. Вглядись в их лица.
       Батый остановил коня, острый глаз степняка приблизил странное видение. Сердце его дрогнуло. На крепостной стене стояла Она. Нет, он не ошибся. Это была Она. И голос её тихий, но внятный, на неизвестном Батыю языке выговаривал слова, обращенные ко всему живому. Как тогда… В Самарканде…Батый развернул коня и помчался в свой стан.
- Дай мне, князь, познать красоту твоей жены! Дай! – протянул он руки к князю Федору.
- О чём просишь ты, грозный хан? Тебе твой Бог даёт множество жён, и ты волен распоряжаться их судьбой: отдать, подарить, убить. Наш Бог дарует нам одну жену, и мы даем клятву нашему Богу и в радости, и в горе быть со своей избранницей и в земной жизни, и в вечной.
- Ты молод и не понимаешь, что речёшь. Я на меч возьму твой город и княгиню твою сделаю своей наложницей!
- Ну, что ж, когда нас одолеешь, тогда и будешь властен над нашими женщинами. А нам, христианам, не годится приводить своих жен на блуд тебе, нечестивому!
 
       Батый помнит всё. Как отдавал распоряжение убить соперника, и его посольство. Убить и бросить под стены Рязани. Княгиня Евпраксия должна была убедиться, что лишилась мужа и должна покориться сильнейшему. Таков закон степей. Так его прадед Есугей добыл свою Оэлун, так его дед Темучин боролся за свою Бортэ. И даже его отец Джучи, имея шестьдесят четыре жены, гордился только теми женщинами, которых добыл мечом. Женщина - добыча сильного.
       Стоя под стенами Козельска, о многом можно вспомнить. Как взяли Рязань, как бросился Батый к княжьему терему, по пути расчищая себе дорогу кривым и острым мечом. Не щадил ни своих, ни чужих. Только бы взять Её. Скорее. Но не было Её в тереме, а когда его отряд, как ветер, пронесся по улицам Рязани и подскочил к церковной колокольне, Батый увидел: на краю скатной крыши, будто высоко в небе, стояла Евпраксия, прижимая к высокой груди младенца.
- Взять и привести ко мне! – закричал Батый.
- Я сделаю это, хан! – Бурундай смеялся хищным смехом охотника за дичью.
Батый видел, как турхауды Бурундая с визгом и гиканьем бросились вверх по скрипучим деревянным лестницам. Она стояла, подняв лицо к небу, что – то быстро шепча на непонятном Батыю языке. Он прищурил глаза, и лицо её приблизилось. В нем не было страха, но только решимость и вера. Казалось, Она была близко от него. Но и совсем близко от его воинов. Вот один из них достиг верхней площадки и протянул руки к женщине. Она только шагнула. Вниз. К ногам Батыя. В кровавую реку, что текла по улицам Рязани мимо церковной колокольни.
       Батый вылетел из седла, и нагнулся к теплому трупу женщины. Приподнял тонкую шелковую пелену, что прикрывала лицо княгини. Взялся рукой за подбородок, повернул голову, чтобы рассмотреть пристальней. Над левой бровью у самого виска темнело маленькое пятнышко, будто след от стрелы.
- Она, - прошептал Батый и поднялся с колен. По его ногам от колен к щиколоткам струилась чужая кровь и стекала в мягкие ичиги, - где её дитя? Возьмите его и передайте моей матери Идеги Фучин.
- Это невозможно, хан. Малай захлебнулся кровью. Он мертв, - Бурундай держал младенца за одну ножку и рассматривал его, как тряпичную куклу.
       Батый махнул рукой и, с трудом забравшись в седло, поехал прочь. Победа не радовала его. Слишком много крови, слишком мало бэхетле.


14. ВЕРЛИОКА.
       Князь Василий, отрок пресветлый, тяготы княжения взвалил на себя без ропота. И то сказать, кому же ещё встать во главе Ярославского княжества. Отец, Всеволод Константинович, геройски погиб в битве на Сити, плечом к плечу встав рядом с Великим князем Юрием и братом своим старшим, славным Васильком Ростовским.
       А матушка – то, княгиня Марина Ольговна, занемогла тяжко, как узнала о погибели мужа своего. Думали, что к пращурам вот, вот отойдет, но владыка Игнатий обратился с молитвой к Господу, вымолил благо - встала на ноги вдова горемычная. Только вот молчит всё, и на вопросы не отвечает, будто навсегда речь утратила. Более года уже каждый день с рассветом восходит княгиня Марина Ольговна на городскую стену и смотрит на воды Которосли, пока не стемнеет. Тогда молча спускается в свои палаты, и ложится на одр свой с широко открытыми глазами. За всё то горестное время ни словечка не проронила.
       А у молодого князя забот не меряно. Как утекли из Ярославля окаянные, и вернулись ярославские горожане к своим очагам, постиг князь Василий труд могильщика, ибо нельзя было допустить напасти мора . Приказал всем, кто жив остался, собирать трупиё , копать глубокие братские могилы, насыпать высокие земляные холмы, чтобы предотвратить болезни. Всем миром очищали город, ибо грозным оказался князь – отрок. Нерадивых да брезгливых наказывал без жалости, дабы сохранить остатки народа ярославского.
       Младший брат княжич Константин за Василием тянется. Да, какая от него подмога, мал ещё.
       В начале осени, на Рождество Пресвятой Богородицы, ждали в Ярославль Великого князя Ярослава Всеволодовича. Город переполошился. И то, впервые Великого князя Ярослава должен принимать молодой князь Василий. На княжьем дворе развели костры, поставили рогатины, днём и ночью жарили туши молодых телят, да молочных поросят _ остатки былого ярославского достатка. Ловцов отрядили в леса за дичью. Умельцы медовуху варили из майского дикого мёда.
       Кокушка исхлопоталась. Венец княжий от отца молодому князю перешел. Надо ушить окантовку соболиную, чтобы на глаза не сползал. Убранство праздничное, нарядное спешно перешить на княжича. Дворовых девушек да молодых боярынь за работу в терем княгини Марины Ольговны засадила. А они смеются, потешаются, «надо, мол, князя к нам послать с молодыми боярами. Невозможно всё исправить без заказчика». Кокушка поймала Василия на ходу. В город, было, поскакал, да успела нянька за стремя уцепиться.
- Княже, погодь. Надобно тебе в терем к матушке пройти. Там одежды праздничные шьют на тебя. Примерить надобно.
- Недосуг, Кокушка, мне девичьим шелепетьем заниматься. Князь Ярослав приедет, не на меня смотреть, а дела взыскивать. Мы ведь не обыденную церковь ставим, а собор строим каменный. Хочу поспеть к приезду Великого князя, хоть бы кровлю покрыть.
- Стой! – Кокушка крепко держала княжьего коня за стремя, - если бы батюшка твой, знал, как неумен ты и неопытен. А еще с княжеством управляться тщишься! Чай, смотрит на тебя сейчас, вон с того облачка, князь - то Всеволод, - Кокушка, для пущей убедительности, ткнула в небо цепким пальцем, и всхлипнула малость, - и не одобряет, что свою няньку не слушаешь. Гости прибудут, в чем встречать их выйдешь? За год – то, вон как вытянулся, чисто богатырь.
       Василий взглянул на Якимку, с которым был неразлучен с той поры, как тот из лесов возвратился после нашествия татар. Сын боярина Корнилы был теперь для сироты – князя первым советником. Якимке дюже нравилось командовать за князя на мирских работах. Правый рукав его рубахи всегда был закатан, чтоб спуску не давать, тому, кто против них с князем поперек пойдет. Кулаком учить неучёных - любимая забава боярская.
Якимка подмигнул князю:
- Пойдем к девкам, княже, коли они просят. Слышь, как поют, словечки выводят.
- Поют, говоришь? Ну, уговорила, Кокушка. Веди к девицам. Держи, Костя, повод. Мы скоро будем.
Князь Василий бросил повод младшему брату Константину, спрыгнул с коня, и несмело пошел следом за Якимкой, крутя в руке ременную плеть.
Пока шли через темные сени, не один раз споткнулся молодой князь. Якимка локтем под бока тычет, смеётся.
- Ты чего, Вась, аль девок забоялся? Чай, не страшнее татар будут.
От развешанных по стенам пучков трав в палате дух разлился, сердце волнующиий. Якимка с порога загоготал:
- Ну, красные девицы, показывайте, по сущей правде, что вы тут намастерили? – расставил руки – грабли, пошел на девушек, пригнувши коленки.
Девушки с визгом в рассыпную, по дальним углам разбежалися.
- Цыц! Окаянная душа, пустословец, - замахнулась Кокушка, да по рукам боярскому отроку.
- Гы, гы, гы…- гогочет молодым баском Якимка
- Верлиока, давай поспорее, князю недосуг, - Кокушка махнула рукой.
Молодая женщина оторвалась от шитья, подняла голову и взглянула на Василия. Немного задержала взгляд на лице отрока, перевела на грудь его и скользнула ниже. Василий покраснел и, в душе ругая Кокушку и Якимку, за то, что затащили его в девичий терем, крутил в руках ременную плетку, не зная, что делать. Верлиока поднялась с лавки, взяла в руки сметанный раскрой коча и поплыла к князю.
- Давай шую , княже, одевай наряд, - она строго взглянула на князя и, забрав из руки Василия плеть, передала рядом стоящей Мавруше, - Да не туда рукой попал, княже. Вот сюда надо.
Верлиока взяла Василия за левую руку и натянула на неё прорез коча. Потом повернула его правую руку и протащила её в другой прорез. Женщина была так близко от него, что Василий слышал, как шуршит её льняное платье, и чуял, как от волос пахло полевой ромашкой. Она обошла его сзади и мягко разгладила складочки коча на спине. От ласковых движений её рук, что-то, доселе неиспытанное и сладкое, поднялось в душе князя - отрока. А она вышла из-за спины и, не глядя на него, разгладила коч на груди Василия. Ему вдруг так сильно захотелось прижать к себе эту женщину с такими нежными руками и взглядом, от которого перехватывало дыхание и стыдом краснело лицо, он даже руки вскинул. Но она властно и улыбчиво взяла его за запястья и опустила его руки вниз, а затем повернула его к себе спиной, что бы лучше рассмотреть своё шитьё.
- Вылитый батюшка князь Всеволод, Царство ему Небесное,- запричитала тут Кокушка.
Василий тряхнул головой, сбрасывая наваждение, исходящее от Верлиоки.
- Ой, да какой красивый, да какой высокий вымахал! – Кокушка не могла налюбоваться на своего воспитанника.
- Посмотри, Кокушка, всё ли ладно? – голос Верлиоки звучал сладко, как свирель отрока Бродьки. Она вновь развернула князя к себе лицом.
«Будто куклу крутит»! – самолюбие его было уязвлено, но сердиться на женщину он почему – то не мог.
- Ладно, ой, ладно, Верлиока. Вот руки – то золотые, - Кокушка радовалась тому, что дело, которое она задумала, сразу, и заладилось, - а ты, князюшка, не хотел меня уважить. Смотри – ка, самому обновка пришлась по душе, уж я вижу.
- Кокушка, если надо будет еще примерить, то ты зови меня, - скороговоркой проговорил Василий, сбрасывая шитьё на проворные руки Верлиоки и, взглянув на неё изподлобья, бросился к дверям.
 Красавица подхватила крой, и губы её слегка улыбнулись, Василий широко распахнул дверь горницы и чуть ли не бегом выскочил на княжий двор.
- А плетку, плетку – то забыл, княже! - закричала вслед Василию голосистая Мавруша. И девичий смех глумом отозвался в ушах.


15. ЗЛОЙ ГОРОД КОЗЕЛЬСК И СЕЛО ПОГАНКИНО.
       Сведав о приближении батыева войска, малый городок Козельск ощетинился со всех сторон.
       Батый подошел к селу, что лежало в версте от Козельска. Жители села встретили хана хлебом – солью. Хан остался доволен. И тут же объявил приказ встать на «зажитьё» - отобрали продовольствие у всего окрестного населения. Так стояли они семь недель, кормясь, и ни кому не давая выйти из города.
- Пусть отправят послов к малолетнему козельскому князю Василию, пусть знают жители, что не трону их жизни, если откроют город, - еле слышно проговорил Батый.
       Быть послами вызвались сыновья трех татарских темников, отличившихся в боях с русичами. Юные послы объявили боярам, что город должен подготовить достойный прием великому завоевателю, доставить войску провизию и фураж. А потом нечестивые басурманские отроки потребовали привести жен молодых и красивых для утехи победителей. Но всеобщий сход горожан решил: « Не пустим в наши дома Батыя. Положим жизнь свою за свой город, за жен своих, своего малолетнего князя. И здесь славу приобретем и там, - вздымая руки к небу, говорили старшие бояре, - небесные венцы от Христа Бога получим». Батыевым послам отрубили головы и выставили на кольях над городской стеной. А селу, где останавливался Батый «Поганый», защитники города дали прозвище Поганкино.
       Батый был в гневе. Он сжимал кулаки и топал больными ногами.
- Злые люди! Они посмели убить послов! Они нарушили законы гостеприимства! Истребить всех, от стариков до сосущих младенцев.
- Великий хан, мы должны подумать о пополнении нашего войска людьми. Не прикажешь ли оставить в живых молодых и сильных пленников? – вкрадчиво проговорил Или – чут- сай.
- Пленников не брать! Пусть течет река крови и засохнет на этой земле! Мы научим этих дикарей уважать законы гостеприимства!
- О, мудрый хан! Посланники всех народов мира в веках должны благодарить тебя и приносить тебе молитвы. Ведь ты учишь мир уважать послов и сохранять им жизнь. Ты мудр и великодушен, - попробовал смягчить гнев хана Или-чут-сай.
- Я только исполняю законы Ясы Чингисхана.
       Бояре малолетнего князя Василия послали гонцов за подмогой в Чернигов к своему князю Михаилу, а заодно и в Смоленск к князю Ростиславу, и в Киев, где в то время уже сидел Великий князь Ярослав, брат убитого на Сити князя Юрия. Сведав о том, что в Козельске были казнены послы Батыя, никто из русских князей не поднял своей дружины и не пришел на выручку городу, ибо они уже знали, что татары не прощают убийства послов, приравнивая этот грех к греху гостеубийства, и наказывают за это жестоко.
       А Михаил Черниговский вместо того, чтобы защищать свою землю, в страхе бежал с сыном Ростиславом и княгиней своей в Венгрию к королю Беле. Благо, повод был. Там, за Карпатами ждала молодого Черниговского княжича венгерская принцесса Анна, давно просватанная за Ростислава. Жениться поехали всем семейством и с дружиною.
       Семь недель ждали жители Козельска братской подмоги, семь недель длилось страшное противостояние. А когда поняли граждане Козельска, что остались одни посреди русской земли, решили не сдаваться. О жестокостях врага были наслышаны достаточно. Что пощады не будет, знали все.
       Но никто из русичей уже не боялся смерти. Пока шло сражение на стенах города, отряды козельчан внезапно появлялись в тылу врага и рубили напуганных татар, терявших способность сопротивляться летучим отрядам.
       Батый в ярости повторял: « Ачулы шэхэр! Злой, злой город! Злые люди! Всех истребить»! По истечении семи недель истребили всех, Царство им Небесное! А Батый, привыкший к легким победам, надолго запомнил это семинедельное стояние под Козельском. Трупы молодых татарских послов не нашли, они затерялись среди изрубленных русских тел.
       Село Поганкино, в веках проклятое, несло свою кару. Жители Козельска вот уже семьсот с лишним лет не брали в жены невест из этого села, и своих дочерей не отдавали в Поганкино в жены.
       Застоявшаяся под «Злым городом», низкорослая мохнатая конница, устремилась на юг со всей яростью. Русские города на пути степного войска, вспыхивали, как костры в степи.
       «Ничто не стоит сожаления. Монгольский воин не должен думать о последствиях своих поступков, потому что на войне думать некогда» - так изрекал Батый, так повторяли его темники, так должны были поступать его воины. И по прошествии веков, слова Батыя повторяли все «великие» деспоты мира. Те, что стремились завоевать мир.


16. ЯРОСЛАВОВО ПОЛЮДЬЕ.
       Батыевы – то воеводы, будто приказ имели, истребить княжеский род Рюриковичей. Князей высматривали на поле битвы и первых убивали в сече. А когда в ставку к победителям направлялись русские посольства, то именно князей выбирали татары из прочих посланцев и предавали жестокой смерти. Это становилось правилом опасным для Руси.
       Потому и сидели нынче на городах малолетние князья, сыновья истребленных отцов. А им совет Великого князя и его крепкая рука ой, как, нужны нынче.
       Сама власть князя на Руси считалась священной, и если Великий князь жаловал город своим приездом, то люди верили, что несет с собой он мир и благополучие народу, плодородие земле, плодовитость скоту. И саму дань считали священной жертвой посланцу Богов. Потому выносили в дар князю всё самое лучшее.
       После смерти Юрия на Сити, княжение перешло к его младшему брату Ярославу. И вот теперь обходил он полюдьем свои города. Не праздники справлять, не мёды пить, но обозначить границы княжения своим кружением по городам и весям, да решать и другие дела государственные. Где суды судить, а где ряды рядить - такова работа княжья.
       Ярослав Всеволодович двигался к Ярославлю со старшими сыновьями
Задача перед ним теперь стояла сложная: после войны с Батыем расставить способных родичей по городам земли русской. Восполнить потери лучших людей княжеского рода, что погублены ворогом, да заставить молодых князей крест целовать Великому князю на верность.
 Вот и в город Ярославль Ярослав Всеволодович собрался проведать сыновца Василия. Посмотреть, как управляется с хозяйством княжеским. А главное, осмотреть дружину ярославскую, да пополнить свою казну за счет дани.
       Творил Ярослав дела свои государственные по пути из одного княжества в другой.
       Сына Василия, неповоротливого, тучного добряка, Ярослав Всеволодович отправил в Кострому. Кострома городок малый, за такими дремучими лесами, что от Ярославля можно только верхом добраться. Путь слабо проторённый. Не каждая телега проедет. Татарские набеги Костроме не грозили. На Костромской стол и поставил Ярослав своего добрейшего сына Василия.
       Шестнадцатилетнего Александра надо было проводить в Новгород. Новгород богатейшей волостью володеет, да народец тамошний вздорный. Торгаши богатые, нравом вольные. С давних пор, еще при том Ярославе, при Первом, Мудром, в порядок ввели с князьями рядиться, и те ряды на пергамент записывать. Чуть что не так, достают грамоту и тычут пальцем: «Не блюдёшь, мол, князь, уговор. А потому, вот тебе Бог, а вот и порог». Могут сами пригласить на княжение, а могут и проводить со всей дружиной из города. Поэтому князь Ярослав Второй, предвидя сложности, сам сопровождал Александра в Новгород.
       С ними собрался и княжич Андрей, любимый сынок Ярослава. Всегда при отце, даже за столом по правую руку сидит, хоть и младше своих братьев.
       А в Ярославле ждали великих гостей, гонцов направили дозором далече по Владимирской дороге, княжеский поезд высматривать. И гонцы, проскакав довольно долго, наконец – то увидели издали стяги Великого князя Ярослава. Тут от дозора отделились двое борзых отроков и во весь дух бросились в Ярославль к Василию: «Едут! Едут!»
       Бани растопили. Известное дело, с дороги попариться – не грех. Столы в новых палатах княжеских бельём накрыли, да яствами заставили.
       Весь вечер в Ярославских княжеских теремах ели-пили, чем Бог послал. Братина с медом не один раз по кругу прошла, скоморохи да гудошники, Бродькой водимые, все лапти истоптали, потешая больших гостей. А потом спать на перины лебяжьего пуху всех уложили.
 
18. ПОБРАТИМСТВО.
       Василий вышел из душного терема на свежий воздух, прошел за городскую стену через калитку к реке. Обернулся. Черные тени тихо двигались по верху стены. Он узнал силуэты матушки Марины Ольговны и её служанок. Матушка не вышла к гостям. Когда Василий пришел в её палаты доложить о прибывших гостях, Марина Ольговна выслушала сына, глядя в одну точку деревом обшитой стены. Словечка не промолвила, как всегда. Глазом не моргнула, бровью не повела. Василий поклонился и вышел из палаты.
       «Сейчас луна выйдет, и матушка удалится почивать»,- подумал Василий и бегом спустился под берег, туда, где горел костер, и слышались веселые молодые голоса.
Среди них он различил знакомые нотки одного певучего, желанного голоса. Верлиока пела и смеялась. «Как мог Создатель сотворить такую красоту?» Василий остановился, не в силах пережить восхищение. Он прятался в тени, что бы насмотреться на эту женщину. В городе, в теремах, когда встречал её, отворачивался круто. Он боялся выдать свой интерес. Даже с Якимкой не мог говорить о ней. Якимка такой словоблуд, что мигом мог охладить горячечное восхищение и новизну неиспытанной до селе радости. С этим ожиданием прекрасного, наполнившего всю его душу, князь Василий и ходил все последние дни. А сейчас выдался случай, когда ничто не мешало ему погрузиться в созерцание этой красоты.
       Верлиока пела, задумчиво глядя на огонь. По её лицу пробегали тени, а в глазах отражался свет костра. Рядом с ней прилепился Бродька, на свирели вторит, будто разговаривает с Ладой.

Не мечтаю я быть бессмертной.
Вчера я была и сегодня есть,
Может, завтра меня не будет.
Женщиной я родилась .
Моё сердце качается и гудит,
Как легкий челнок на волнах реки,
На быстрине Волги,
На летящей волне,
На птичьем крыле
 Я пою свою песню для того,
Кто сегодня жив.
Я зову его зовом женщины.
Всё остальное неважно.
Ты спеши на летящей волне,
Ты лети на птичьем крыле,
Ведь слова мои огонь раскалил.
Моё сердце качается и гудит,
Как легкий челнок на волнах реки.

       «Князь Василий!»- громкий густой голос раздался с высокого берега. «Кто же это зовет меня?» Василий поднял голову и увидел над обрывом огромную тень высокого человека. «Князь Александр, двоюродный дядя,» - подумал Василий, и улыбнулся.
- Иди сюда, княже, вниз спускайся, давай! – Василий замахал руками, забыв, что не видно его, - иди сюда!
От выпитого мёда немного кружилась голова, и хотелось любить целый мир.
       Александр бежал на голос Василия по крутому береговому спуску, в темноте зацепил родича рукой, затормозил подошвами сафьяновых сапожек.
- Вот ты где, брате, - Василий в темноте почувствовал, что Александр улыбается.
- А я на огонек, было, пошел, смех услышал девичий, - Василий как будто оправдывался перед гостем. Он немного робел старшего по возрасту Александра.
- Василий, а что же матушка твоя, Марина Ольговна, нынче не встречала нас?
- Не гневайся, князь, матушка моя занемогла. После смерти батюшки на Сити Марина Ольговна речи лишилась, людей сторонится.
- Там, на Сити- реке, лучшие богатыри земли русской полегли, что бы нам, оставшимся в живых, урок дать.
- О каком уроке говоришь ты, Александр?
- Я говорю о том, что перед лицом великой беды надо отложить распри княжеские и борьбу за столы хлебные. Коли взялся за дела своего удела, умей голову склонить перед сильным. Мало единения в князьях, много гордости и высокоумия. Потому и отпора дать врагу не смогли, хоть и похвалялись многие, что не было того ни при прадедах, ни при отцах, чтоб кто – нибудь вошел ратью в сильную землю Суждальскую, и вышел из неё цел. А Батыево войско сёдлами не закидаешь, тут крепко стоять надо.
- Потеряв родителя своего Всеволода Константиновича, я теперь сам каждый день к бою готовлюсь. Всех силачей ярославских собрал под свои стяги. Стрелы готовим, луки. Кузнецы мечи куют, закаляют. Попадись мне в чистом поле разбойники татарские, перебьём всех. За родителей мстить будем поганым.
- Эх, Василий, храбр ты, как и батюшка твой. Только одному разве справиться с врагом? Орда велика. Посмотри, ведь все завоеванные земли и государства покоренные своих воинов поставляют Батыю. Много татарских ратников на поле брани гибнет, но много и вновь встают под его бунчуки. И каждый воин, от последнего «харачу» до знатного нухура живёт и воюет по законам Ясы Чингисхана.
- Я знаю. Они воюют так, будто не боятся смерти.
- Смерть для смертного человека всегда страшна, но ещё страшнее гнев хана. Орда, как большой кулак, сжавший тысячи пальцев. А мы все порознь, разделились на восемь княжеств и потеряли своё единство. Потому что брат сказал брату: то моё, и это моё же. И про малое большие слова молвят. Эх, мы, русские!
- Мне отец говорил, когда жив был: «Держи голову высоко, ты русский».
- Держи голову высоко. Он правильно говорил, только и под ноги себе поглядывай. Иногда надо уметь и голову склонить перед силой и к чужому разуму прислушаться. Скажи, прав ли я?
- Ну, может быть….
- А сейчас главное спросить хочу, - Александр на минуту задумался. Видно было, что-то мучает его.
- Говори, не таись, - Василия переполняла любовь к старшему по возрасту Александру.
- Ты знаешь, ведь в Новгород батюшка меня провожает не на хлеба сытные, а на дела ратные. Там шведский король Эрих силу собрал несметную. Корабли пригнал. Полки рыцарские, со «слугами Божьими» в устье Невы высадились. Финские племена, что там бытуют: чудь, весь, меря - все сплошь язычники и нам не подмога. Святитель Кирилл ходил на Белоозеро, хотел чудь обратить в христианство. Куда там! Сплошь, волхвы да волховки!
- Волховки? – Василия обдало холодом, и плечи его передернулись.
- А шведы везде, где речь заходит о северных землях, глаголят безо всякой совести: мол, наши земли здесь, и люди, мол, наши живут на Невских берегах. Эти свеи на наших границах мечами гремят. А ливонцы на Новгородской земле свой город Копорье поставили. Закрепиться хотят на море Варяжском , что бы легче Новгород и Псков к рукам прибрать. Как доберусь до них, срою крепость ливонскую, с землей сравняю…
- Так ведь это опять война, - Василий, переживший ужас татарского нашествия, вдруг понял серьезность намерений Александра.
- Война, Василий, война. Они хотят подобрать то, что Батый пока не разорил.
- Что б ему пусто было! – ненавистью засверкали глаза Василия.
- Не всё так просто, Василий. Но, понимаешь, нельзя войну начинать, если чувствуешь, что на два фронта воевать придется.
- А так и получается.
- Так вот. Надумал я к Батыю за миром ехать.
- С Батыем примириться? Ты что!
- Ничего. Долго я думал, как нам быть. Из двух зол надо выбирать меньшее.
- Почему ты решил, что татары – зло малое? - у Василия перехватило горло, и он перешел на шепот. - Сколько людей погубили! Сколько добра награбили! Города с пригородами пожгли.
- Ты всё верно говоришь, Василий. И правильно возмущена твоя душа. Но города восстановить можно. Дубравы, слава Богу, кругом непроходимые. Вали лес и стройся. Избу в один день поставить можно. И казна – дело наживное. Это не суть важно.
- А что важно? Что? – Василий начал горячиться.
- Важно? Важно, что земля им наша не нужна. Татары прошли по земле нашей и ушли. .Вот что важно. Земля наша русская степнякам не нужна. Разумеешь?
- Разумею.
- То-то. А шведский Эрих со своим зятем Биргером к нам за землёй идет. Земля им наша понадобилась! Тесно им в Полуночных странах стало! – Александр кричал, сжав кулаки, - вот и получается, что татары – зло малое. И куда сегодня орду свою Батый повернет, может, от нашего с ним мира зависит. А надо, что бы повернул он как можно дальше от нас. На запад, за Карпаты.
- И когда ты собираешься к Батыю на поклон?
- Вот приму княжение, осмотрюсь, и в ставку. Говорят, он сейчас в Болгаре, на Волге. А войско его кочует между Волгой и Камой. Вот туда и поеду.
- И не страшно?
- Страшно, ли, спрашиваешь? Двум смертям не бывать. А народу своему служить честно надо.
- Давай, Александр, будем, как родные братья. И спаси тебя, Господь.
Ночь стояла темная, узкий серп месяца едва виднелся на звездном небе. Но звезды, звезды были так прекрасны, и так близки, что можно было рукой достать до каждой из них. В порыве братства они бросились в объятья друг другу.
- Всю жизнь будем вместе. Что бы ни случилось, всегда вместе, - Александр положил тяжелые руки на плечи Василию.
- Всегда вместе. И в радости, и в печали, и в сечи жестокой, и на пиру красном
- Клянись, Василий.
- Крест святой целую, - Василий рванул крест с груди своей и страстно поцеловал его. У него запершило в горле от внезапно подступивших слез в этот святой момент,
- И я крест целую, - Александр достал с груди крест и, наклонив главу, торжественно приложился к нему губами, - давай, обменяемся крестами.
- Давай, брат.
       Двое молодых людей обменялись крестами и, обняв друг друга за плечи, стояли перед этим звездным небом, из глубины которого на них, они знали, смотрел Господь. И Он верил в их дружбу и братство, и они верили себе и Господу.


19. ВОССТАВШИЕ ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ.
       И вновь путь яростного Батыева войска лежал к земле Половецкой. Хан Котян еще в 1223 году присягнул Батыю, но принял к себе бежавших от гнева Чингисхана меркитов, давних врагов монгольского владыки. Забывший о своем долге перед Батыем, половецкий хан едва ноги унес от рассвирепевшего монгола.
       И что за грех: не исполнить клятвы, данной чужеземцам? Половецкие ханы часто нарушали свои обещания. Они знали, что русские князья, хоть и грозны, но отходчивы. Другое дело, пришедшие нивесть откуда монголы. Они почему – то не могли простить обмана. Такая злопамятность была не понятна хану Котяну.
       Сорок тысяч половцев бросились в пределы Унгрии , за Карпаты. Котян упал в ноги королю Беле, задарил подарками из остатков своей казны.
       Король был встревожен рассказами воинственных степняков – половцев о непобедимости и жестокости Батыя. Потому не замечал, что юная сестра его, венгерская принцесса Милена, ловила каждое слово об отважном татарском хане. И он представлялся ей странным, необычным, неприрученным ни одной женщиной и только поэтому жестоким и хладнокровным.
- Каган Котян на кончике своего языка несет победу Батыю, - сказала, как плеткой хлестнула принцесса.
- О чем глаголет эта незрелая женщина? – Котян повернулся к Милене всем своим тучным телом, и длинный клок волос на бритой голове прикрыл его прищуренный глаз.
- Если каган не разумеет, я могу пояснить. Когда дрогнули ваши сердца, и страх связал ваше оружие, и вы, не принимая боя, бросились искать чужой земли, тогда впереди себя вы понесли славу отважного Батыя.
- Моя сестра – славная воительница, - улыбнулся Бела, - её всадницы не знают поражений в турнирах. Искусством оружия владеют не хуже, чем искусством любви, а с конями управляются так, будто с рождения срослись с седлом.
- Юная принцесса пылает отвагой потому, что не видела, какие беды оставляет после себя войско Батыя. Татары не щадят ни женщин, ни детей, - выкрикнул Котян.
- Впереди Батыя летит страх, разносимый трусами. Его мечи лишь завершают дело, - Милена презирала слабость в мужчинах.
- Даю слово наследницы славного рода Арпадов и сестры короля мадьяров и всех народов, населяющих землю Венгрии, что придет время, и я выйду на встречу войску Батыя, если он появится в наших унгрских пределах.
- И погибнешь! - Котян выбросил вверх большой палец, но погрозить сестре короля не решился.
- Лучше погибнуть от руки великого воина, чем делить ложе с трусом.
- Не клянись, принцесса, не ведая жестокости врага. Говорят, - Котян понизил голос и почти шепотом прохрипел, - говорят, что это не люди, а гунны, вышедшие из тартара по приказу Сатаны. Они и называют себя тартарами. И с ними восставший из преисподней Атилла. А сами тартары называют его Батей. В пылу битвы они не теряют строя, в жаркой схватке они соблюдают порядок. У них черные и пестрые знамена.
       В зале сделалось тихо. Бела поспешно перекрестился, и глаза его отразили мгновенный страх. Отважная Милена перехватила взгляд брата, и впервые ощутила, как сжались внутренности её от предчувствия надвигающегося рока.
- Так принимаете нас в любовь к себе? – Котян понял, что попал в точку.
20. ПОТОМКИ АРПАДОВ.
       Король Бела был потомком рода Арпадов. Именно Арпады, двести лет тому назад, возглавили поход за Карпаты семи мадьярских племен, прежде кочевавших в бассейне реки Камы и Белой. Перевалив через горы, они нашли благодатные пастбища и водопои для своих табунов. Для Европы настали черные дни. Кочевники, вышедшие с берегов русских рек, промышляли набегами. Они не остановились на Альфёльде - Большой Дунайской низменности, удобной для пастбищ, но двинулись к Средиземному морю, по пути разоряя земли Франции и Италии. Набеги легко вооруженной стремительной конницы вызывали растерянность на Западе и в Византии. И лишь когда германский король Оттон Первый разбил напористых кочевников на реке Лех, набегам их был положен конец.
- Что это за народ? – спрашивал король Оттон своих мудрецов, ища способ покончить со свирепыми кочевниками.
- Это потомки одного из тюркских племен, Ваше Величество, - отвечал один из них, - Оногуры.
- Хонгуры?
- Да, Ваше Величество.
       Название « хонгуры» или чаще «унгры», а позднее «венгры», пошло с легкой руки германского короля Оттона Первого. Сами же венгры с гордостью называли себя «мадьярами».
       Впервые, получив достойный отпор от германцев, мадьяры были вынуждены откатиться в пределы Карпат, закрепиться на новой родине и сменить кочевой быт на оседлую жизнь. Лучшие земли по Дунаю, к югу от того места, где позднее встанет город Пешт, достались Арпаду и его роду.
       Унгры начали поставлять в соседние земли породистых венгерских скакунов и табуны скота на продажу. Они всерьез осели и начали строить замки – крепости, а вокруг них селить выходцев из других земель. Венгры, перенимая быт европейских народов, заставляли себя жить в каменных и глиняных строениях. Оказалось, что оседлый быт имеет свои хорошие стороны. В морозные и ветреные зимние дни жилища из камня, глины и тростника хорошо защищают от непогоды. Но как только с первыми лучами солнечного божества приходила весна, венгерские города пустели. Всё живое устремлялось в луга, и животный дух старых кочевых юрт волновал сердца оседлых кочевников. В тоске по утраченному прошлому рождались пронзительные мелодии и стремительные танцы.
       На реке Лех в битве с германцами полегло почти всё мужское население мадьяров. Было это за два столетия до нашествия Батыя, но земля венгерская всё еще испытывала скудость рук, необходимых для защиты края. Народ её уже давно был неоднородным: сербы, русины, хорваты, словенцы и словаки, издавна населявшие венгерские земли, не могли обеспечить безопасность королевства и его экономическую мощь.
       Поэтому венгерские короли поощряли приход на поселение любых народов. Приветствовал Бела баварцев, саксонцев, швабов, просившихся на земли Трансильвании.
       Но кочевники Котяна с русских земель…? Не опасно ли принять их на отчих землях, не принесут ли они на своих плечах гнев могущественных завоевателей: тех, что гонятся за ними от русских границ?
       Был король венгров Бела важен и высокомерен, но всё же польстился на подношения половца и отвел Котяну земли для поселения. Условием было сменить веру басурманскую и поверить в Христа Спасителя. Что бы спасти свои жизни, половцы поверили.
       Сорок тысяч кочевых степняков, в одночасье ставших католиками, ступили на венгерскую землю, навечно поселив в своих сердцах тоску по просторам утраченных степей.
       О последствиях этой сделки король Бела не подумал. А зря. Последствия были ужасными.

21. КУДА ПОЛЕТЕЛА ОГНЕННАЯ СТРЕЛА.
       Верлиока закончила свою грустную песню и широко открытыми глазами смотрела в темноту, где стояли два русских князя.
- Кто эта девица? – спросил Александр.
- Рабыня матушки моей.
- Лицом лепа и станом ладна. У меня тоже во Владимире осталась такая... рабыня.
- У тебя?
- Ну да. Теперь всё, конец вольной жизни. Сейчас в Новгороде сяду. Венчаться надо будет. Вот на Рождество и свадьбу справим.
- С рабыней? – слабая надежда вместе с восторженным удивлением прозвучали в голосе Василия.
- Да нет. Батюшка сватов заслал в Полоцк. Там, говорят, у князя Брячислава дюже красива дочь… Александра Брячеславна.
- Ты её видел?
- Нет. Но сваты приехали, глаголют, мол, больно хороша. Приезжай на свадьбу, брат. Дважды будем кашу чинить. Один раз в Новгороде, а другой во Владимире или в Торопце, пока еще не решили.
- Во Владимир – то уж точно приеду.
- Ну, а потом и тебе, Василий, невесту подберём. Хочешь, я сам сватам урок дам.
- Нет.… Не надо.
- Отчего, «не надо»? У князя Брячеслава племянница есть. Ксения. Воевода батюшкин Федор Ярунович сказывал, косы до земли, лицом лепа.
Александр перехватил взгляд Василия, обращенный к поющей девице.
- Понятно. Как её звать?
- Кого?
- Ну, вот эту красавицу.
- Верлиока.
- Верлиока? Она что, из чуди будет? - нахмурился Александр.
- Я не знаю. Я не допытывался. Может быть и из чуди.
На поляне возле костра толкались молодые отроки. Борцы тузились , пытаясь столкнуть друг друга в костер. Всем заводил тут Якимка. Подзуживал, поддразнивал, стравливал парней друг с другом.
- Кто этот, толстый?
- Яким, сын воеводы Корнилы.
- Лихой. Отрок боярский.…Ну, пойдем к костру, брате.
Они шагнули и оказались в свете костра. Дружные возгласы приветствовали их. Александр засучил рукава рубахи.
- И-э-эх! Русским духом пахнет! Какой-такой народ здесь собрался?
- Мы-то? Мы ярославския, - Мавруша подошла вплотную к Александру и бесстыже рассмеялась во весь рот.
- Ну, ярославския, давайте силу пытать! Кто со мной сразится?
- Якимка у нас самый сильный, - Мавруше хотелось забавы.
- Нет, мне недосуг сейчас, - Якимка явно оробел, - у меня, вона, сапог подвернулся, подметка отскочила.
- А мы скинем сапоги, - Александр не отступал, - давай, давай, коли князь вызывает, побороться хочет. Не робей, ярославские.
Он прихватил Якимку под колено одной рукой, а другой за шею. Якимка вывернулся и обхватил Александра поперек живота. Они сцепились и, упираясь ногами в землю на речном косогоре, пытались уронить друг друга. Наконец Александр приподнял грузное тело Якимки и бросил его в костер. Зола, пепел, красные искры разлетелись в разные стороны. Якимка орал не своим голосом, выкарабкиваясь из костра, и обстукивая себя со всех сторон черной от сажи рукой.
       Верлиока отскочила в сторону, уворачиваясь от горячего облака, и лицом к лицу столкнулась с Василием. От сильного толчка он покачнулся, но устоял на ногах. А руки сами обхватили стан Верлиоки. Она вскрикнула, пытаясь вырваться, но Василий не хотел отпустить от себя эту женщину. Никогда, ни за что, никому он не отдаст ту, которую держал теперь в руках. Тесно прижав к себе упругое тело, Василий шагнул в темноту, увлекая за собой Верлиоку.
- Василий, Василий, что тебе надо? – делая слабую попытку вырваться, спрашивала Верлиока, а тело её само прижималось к нему.
- Тебя. Всю, всю, без остатка.
- Что говоришь ты, княже! Или рассудок твой затуманился?
- Нет, Верлиока, рассудок мой ясен, как никогда.
Он повлек женщину через речные прибрежные заросли, в кромешной тьме напрягая зрение и, высматривая место, где можно остановиться и присесть. Одна нога его запнулась о голый и влажный валун и он, поскользнувшись, стал падать. Верлиока выпростала свободную руку и взмахнула ею. Высокая осока, подчиняясь её движению, легла, расстилаясь под рухнувшим князем мягкой постелью.
- Ах, хорошо – то как! – он потянул на себя женщину, и она опустилась рядом на колени.
- Иди ко мне, ближе, ближе. – Василий изумлялся ни весть, откуда, взявшейся смелости, и это только прибавляло силы. Он привлек её, сопротивляющуюся, к себе и, уронив на спину, с силой раздвинул её ноги своим коленом. Она вскрикнула и обмякла под ним. И тогда он весь вошел в неё, чтобы посеять своё семя в этой желанной ниве. Возбужденная плоть их стонала смертельным ликованием любви и жизни.
       Василий, откинувшись на спину, боялся пошевелиться. В темноте ночи он смотрел на Верлиоку, как на великое чудо жизни. Её голова с распущенными косами покоилась на его руке. И вдруг он почувствовал, как дрожат её плечи.
- Верлиока, ты плачешь? Почему? Разве тебе не было так хорошо, как мне? Скажи!
- Ты не поймешь.
- Нет, ты ответь, тебе было хорошо?
- Да.
- Тогда почему ты плачешь?
- Потому что каждый миг нашей жизни неповторим. Он был и канул. Навсегда. Такого больше не будет.
- Ну, что ты, Верлиока, у нас будет еще много таких встреч. И долго, долго я буду любить тебя. До самой смерти. Не стоит плакать.
- Посмотри на небо. Ты видишь этот звездный путь?
- Вижу, Верлиока. Это млечный путь.
- Это души умерших пращуров наших вознесенные на небо. А вон видишь, с неба слетела стрела огненная.
- Это звездочка упала.
- Куда полетела ты, огненная стрела? - приложив руки ко рту, крикнула Верлиока
- Она ответит?
- Слушай…
- Она молчит.
- Разве ты не слышишь, Василий? Она говорит: « Во темные леса, в зыбучия болота, во сырое коренье»!
- Звезда не может говорить, Верлиока.
- О, ты, огненная стрела! Воротись и лети туда, куда я тебе прикажу! На Святую Русь к добру молодцу Василию! В ретиво его сердце, в чермну печень его, в горячую руду его, в становую жилу, чтобы тосковал он по мне, горевал, все дни. И при солнце, и на утренней заре, при младом месяце и при вихре-холоде. Отнынь и до века!
- Что ж ты, Верлиока, убиваешься! Я и так весь твой.
В тишине ночи послышалось: «Княже! Василий! Брате!»
- Ты ничего не понял. Иди, тебя уже хватились и кличут.
- Пойдём, любая моя.
- Иди, я приду.
Василий поднялся с колен, отряхнул порты, поправил сапожки и, широко шагнув, пропал в темноте.
       В тот же миг чья – то темная тень отделилась от прибрежной кручи и вновь слилась с темным берегом.


22. МАТЬ - ЧУДИХА.
       Верлиока, сбросив с себя сарафан и сорочку, и затянув на затылке узлом тяжелую кипу волос, бросилась в холодные воды Которосли. Она плескалась, как серебряная рыбка в скупом свете ущербного месяца, и река старательно смывала с её тела следы сладкого греха.
       В прибрежных травах легким шёпотом прошелестело: «Верлиока, Верлиока»! Она вздрогнула, обернулась к берегу, голыми ногами нащупала песчаное дно и, поднимая вокруг себя прозрачные волны, устремилась к берегу.
- Мать- Охранительница, святая Макошь- Чудная! Прости мою душу от греха наносного, от ухищрения нечистого. Прости мне вину мою тайную, поутру росой обмоюсь, пеленой оботрусь, тебе поклонюсь.
- Верлиока, Верлиока! В земле деды-прадеды лежат, из земли всякое слово слышат, всякое движение видят, всякий помысел ведают. Не забыть, не заспать, не прогнать сущего. Берегись гнева пращуров. Не забывай заветы чудского племени, всегда помни урок свой. Знаешь ли, почто ты здесь, среди чужих людей?
Верлиока упала на траву, обняла землю руками:
- Я твоя до скончания века, Мать – Чудиха, до последнего вздоха, и урок свой помню. Прости меня, грешную, прости меня слабую. Не оставь меня, не отступи от меня, не отвергни меня!
       Верлиока еще долго лежала на траве, прислушиваясь к звукам, исходящим от земли, но было тихо. Ни шороха, ни звука, будто всё живое исчезло округ. Она почувствовала, как озноб трясет её тело. Верлиока протянула руку к одежде, нащупала в темноте сорочку, и, стуча зубами, облеклась в неё. Потом накинула сарафан, подвязала, распустившиеся волосы. Только на мгновение обернулась она в ту сторону, где сквозь ветви мелькал свет костра, и слышались веселые голоса парней и девушек.
- Прощай, Василий, прощай, Ладо мой. Любовью юной согрел ты мне сердце, присушил сухоткою, да раскинул печаль по плечам. Теперь гадай, что значили слезы мои.
       Верлиока повернулась к реке, вошла в неё босыми ногами и пошла вдоль кромки берега, поспешно удаляясь от гулявших вкруг костра людей.


23.МАЛИНОВЫЙ УГАР.
       С княжьего двора принесли брусничной воды, девушки черпали ковшом и подносили тому, кто сердцу мил. Якимке то одна девица, то другая предлагали напиться. Тот гоголем ходил, время от времени незаметно ощупывая на себе обгоревшие места. Стыд, вперемешку с обидой и злобой на Александра, так легко победившего его, ярославского громилу, заставлял суетиться Якимку и басить громче обычного. Александр примостился рядышком с Василием на поваленном дереве.
- Никогда не устану на огонь смотреть, - проговорил он, не обращаясь ни к кому, - Огонь подобен любви к женщине. Вспыхивает внезапно и горит ярко, и жжёт больно, и затухает долго… Малиновый угар. А столько в нем притягательной силы…
- А мне всегда грустно, когда на огонь смотрю. Кажется мне, что вот так тысячу лет назад пращуры наши, сидя у огня, о чем - то мечтали. Может, они о нас думали, какими мы будем, и что предстоит нам свершить в этой жизни. Они надеялись на нас. И все ушли. И батюшка мой тоже.…Так и мы уйдем когда – нибудь. Что оставим после себя? Только ли пепел от костра? Вспомнят ли о нас наши потомки?
- Полно, брате. Прежде чем уйти с этой земли, мы еще потворим в этой жизни, а, Василий?!
       Василий не слышал последних слов Александра. Он шарил глазами по сторонам, вглядывался в сгущенные тени и вслушивался в посторонние шорохи. Верлиока не шла. Ждать её появления было так мучительно, что он ощущал боль в груди. Даже дышать было трудно.
Поднесли жбан с брусничной водой Александру.
- Что это? – поспешно спросил он, - это мне?
- Выпей, княже, окажи честь красной девице, - низко кланяясь, с откровенной усмешкой Мавруша, боярская дочка, протягивала питиё князю.
Александр поклонился, взял в руки ковш и залпом выпил.
- Хорошо!
- Хорошо, да не очень, - Мавруша смеялась, не спуская глаз с князя, - за питьем лобызанье следует.
- Ах, это! – Александр обхватил Маврушу, и привлек к себе. Он поцеловал её в обе щеки и в губы. Она вырвалась из рук молодца, тоненько визжа и смеясь, - ну вот и благодарствую, красная девица, не дала умереть от жажды, - Александр вновь попытался поймать Маврушу.
- Ой, сразу видно, что не ярославский. Ярославские не так целуются, - крикнула Мавруша, уворачиваясь от длинных рук Александра и отбегая подальше.
Василий встал с поваленного дерева и отошел от костра. Сделал несколько шагов к реке и остановился, вслушиваясь в ночные звуки. Вдруг он услышал далекий голос: «Прощай, Василий, … Ладо, мой…. Гадай… мои слезы»…
- Что это было? – встревожился Василий, - Её голос. Нет, не может быть. Это просто послышалось. Да она, поди, уже у костра, а я здесь зачем – то стою.
Бегом он бросился к костру. Верлиоки не было. Тревога усилилась.
- Пора на ночлег, - сказал Александр, - пойдем, Василий. Завтра батюшка рано поднимется, с восходом солнца.
Александр поднялся от костра, протянул руку Василию, и они бегом стали подниматься по крутому берегу реки к калитке городской стены. Василий всё оборачивался, шаря глазами по округе. Какая – то тень шмыгнула в кусты. «Наверное, пёс бродяжий» - подумал Василий, проходя через калитку во двор княжьего терема.
       Василий не мог спать, что-то душило его, хотя оконце в горнице было приоткрыто, и свежий предосенний воздух гулял над постелью, отгоняя назойливых комаров. Приклонив голову на согнутую в локте руку, он смотрел в одну точку на потолке.
- Верлиока, зачем ты так! Дорогая, хорошая, куда пропала?

       Василий перебирал в памяти их встречу там, на берегу Которосли. Он почти физически ощущал себя рядом с Верлиокой: лёгкий цветочный дух её тела, шелковистость кожи, округлость молодого упругого тела. В ушах стоял её торопливый шепот, и этот стон, идущий из недр, умирающих и вновь рождающихся тел. Её и его. Что же это было? Какой-то вихрь, подхвативший их и бросивший в объятья друг друга. Прежде ничего подобного он не испытывал. Это было его сегодняшним открытием, и первым опытом стыдливой любви. И он застонал от великого желания вновь обладать ею.
- Как я хочу быть с тобой, Верлиока! Скорее бы ночь прошла. А может, ты не хочешь видеть меня? О! Скорее бы утро!
 А о несчастном Бродьке, притаившемся у высокого княжьего крыльца, Василий и не вспомнил.


24.МЕТКА САТАНЫ.
       Страшные рассказы про злочестивого царя Батыя, обильно проливающего невинную кровь, как воду, и истязающего христиан плененных, смутили сердце венгерского короля. Конечно, сбивчивым рассказам степняка Котяна можно было и не доверять, но как не принять во внимание побег Михаила Черниговского и сына его Ростислава от монгольского войска?
       Обычно неробкие Черниговские князья бежали так борзо, что по дороге утратили поезд княгини своей. То ли татарам в руки попалась, то ли Великому князю Ярославу Всеволодовичу, то ли брату своему, Даниилу Галицкому, давнюю вражду имевшему с Михаилом. И где сейчас княгиня Михайлова, никто не знает.
       В мрачных стенах пештского замка короля Белы черниговский князь не нашел успокоения. Хотя пятая дочь Белы, Анна, была давно просватана за его сына, Ростислава Михайловича, встретили жениха и его родителя в Пеште холодно. О свадьбе речи не могло быть, коли Черниговский престол утрачен. Да и что это за жених для принцессы: вместо того, чтобы с врагом за свою вотчину биться, поспешил за Карпатами спрятаться! Король унгров вел себя надменно, высказывая в лицо беженцам всё, что считал нужным. Унижал русских князей, скрывая свой собственный страх. Не хотелось верить рассказам и воплям мужей, утратившим хладнокровие.
       «Но что же такое Батый и его войско? Чума века, превращающая цветущие города в пустыню? А может и впрямь вставшие из могил гунны, у которых вместо лица красное мясо, а вместо глаз серые пятна?»
       Король Бела шел в покои своей сестры Милены, удрученный мыслями о страшном враге.
       Милена занимала круглую башню в королевском дворце – крепости. В лунные ночи слышались оттуда женский визг, стоны и вопли. Окрестные крестьяне больше не продавали своих дочерей в услужение принцессе Милене, прятали отроковиц от пронзительного прищура её глаз. Невероятными слухами наполнялись окрестности венгерской столицы, страшным шепотом передавались от дома к дому были и небылицы о ночных бдениях юной красавицы, о связях её с Сатаной, о безымянных могилах во внутреннем дворике, в которых по ночам поспешно закапывали обескровленные тела молодых женщин.
       А кто-то заметил родимое пятно над левой бровью принцессы и утверждал, что это метка самого Сатаны.

       Храбрый воевода Фильша докладывал королю об опасных слухах, роящихся вокруг круглой башни, о волнениях в народе, об угрозе бунта, но Бела молчал. Местные магнаты, получив неограниченные права по «Золотой булле», вырванной у его отца, короля Андраша, не желали подчиняться королевской власти. А земля Венгерская лежала на краю страшного мира, завоеванного выходцами из ада. И кто знает, кому уже надо молиться, что бы сохранить жизни своих подданных и своё право на владение благодатной землей, Богу или Сатане.
       Чтобы не прервалась связь с Богом, в стране построены католические храмы, и священники, благословленные папой, делали своё дело. Но связь с иной силой, поднявшей из черных недр низшего мира сатанинское воинство, была недоступна верующим в Бога. Чутье короля подсказывало ему, что не так-то проста его сестра, и уже не извращенным нравом или еретическими измышлениями объяснял он себе её занятия, но прозорливостью женского ума.
       Слуги, облаченные в черные одежды, с надвинутыми на глаза клобуками, отдернули занавес на входе в покои принцессы Милены. Бела едва различал в сумраке одиноко коптящего факела очертания предметов и людей. Милена, закутанная в мягкое покрывало, вывязанное из пуха черного лебедя, сидела на широком ложе, подвернув под себя ступни маленьких ног. Тьма, окутывающая стены обиталища, сгущалась вокруг женщины, и лицо её, выбеленное куриным белком, смешанным со спермой мальчиков, слабо выделялось в полумраке башни. Легкая дрожь прошла по телу неустрашимого короля, когда он услышал глухой голос сестры и не узнал его:
- Садись, государь, напротив. И что бы ты ни испытал в своей душе, присутствуя среди нас, не призывай Господа и не вооружайся крестом животворящим. Сегодня я начинаю труд, чтобы заклинаниями своими разрушить поток черного воинства, чтобы укротить виток ветра, - Милена сделала паузу, глубоко вздохнула, будто бы набиралась сил и продолжила, - я укрощаю стихию, и отнимаю её силу у воинов, вышедших из ада. Семь духов планет Кассиель, Захиель, Самаэль, Анаэль, Рафаэль, Михаэль, Габриэль, дайте силу моему заклинанию! Отнимите силу у природы и дайте мне, чтобы остановила я вышедших из ада.
       Когда глаза короля привыкли к мраку, в слабом чадящем свете одинокого факела он различил колебания теней, вытянутых до вершины свода. Людей, чьи тени смущали его, он не знал. Да и люди ли это? Всё черно. Черно, тихо и тревожно.
- «Как в аду?»,- спросил сам себя Бела и услышал в ответ:
- «Это преддверие ада».
       Бела вздрогнул и, напрягая зрение, повернул голову туда, откуда шел звук глухого и жуткого голоса. Но всё черно. И вдруг чернота круглой башни вздрогнула от отчаянного женского вопля:
- А-а-а ! - послышалась возня, заглушившая голос и вновь всё стихло, только дернулись и заплясали под сводом потолка страшные тени.
       Бескровное лицо Милены поплыло в темноте, белые руки её поднялись к потолку, и Бела вновь услышал изменившийся голос сестры:
- Кланяюсь могилам и гробам и могильным червям!
Лицо Милены поплыло вниз, к плитам пола, и на миг исчезнув из глаз, поплыло вверх:
- Кланяюсь покойникам, их холодным рукам, их холодным ногам, их закрытым очам.
Лицо Милены вновь пропало в поклоне, и Бела почувствовал смрад поля проигранной битвы. А может, это смрад открывшейся могилы?
- Обмою себя кровью-рудой от трех отроковиц, - Бела вздрогнул, вспомнив сегодняшние слухи о кровавых занятиях сестры и тряхнул головой, что бы сбросить с себя неприятные ощущения Милениных чар. В этот миг, темное покрывало упало с плеч Милены, и к ней потянулись черные руки. Тело поплыло в воздухе и опустилось в темноте с легким плеском.
- Кровь, – тихо проговорил Бела. Запах теплой крови был хорошо знаком каждому воину, кто хоть раз участвовал в сечи. А Венгерский король был опытным рубакой.
- Возьму мудрость змеи, легкость лисицы, быстроту стрелы от молнии, знания Соломона. Пусть меч в руке моей поразит врага. Оденусь я щитами надежными, укроюсь я пологом невидимым. Свидетели мои, здесь ли вы?
- З-д-е-с-ь…, - прошипело в ответ.
Студёный вихрь пронесся по зале, поднимая волосы дыбом. Пламя одинокого факела погасло. Сердце сжалось и остановилось.
- Гости пожаловали, - услышал Бела едва слышный шепот. Он поднял руку, чтобы перекреститься, но чья- то мягкая, мохнатая лапа легла ему на кисть и поспешно потянула его руку вниз. Голос Милены продолжал звучать в темноте:
- Клянусь быть сильнее врага моего и проворнее его! О, ты, князь князей, и царь царей из долины теней, из страны смертей, подойду я к тебе поближе, поклонюсь тебе пониже, именем твоим заклинаю: дай употребить мне твой ценный дар! Сила твоего царства будь под моей левой ногой, сила таинства - будь под правой рукой! Да пройду я непоколебима, между колонн, на которых стоит храм. Упади светом ночной звезды, легион страха! Да наполнюсь я тайной силою, как сосуд наполняется кровью, в которой омываю я члены! Принесите мне королевский меч.
       Кто-то невидимый расстегнул пряжку пояса Белы, на котором висел меч. Король дернулся, схватившись за пояс, но руки не слушались его. Послышался слабый стук меча об пол и вслед за этим всплеск.
- Пусть меч в руке моей поразит врага! Поднимаю силы мщения! О! Духи и Полудухи, напитайте этот меч молодой кровью, что бы поднялось воинство по всей земле и сокрушило врага окаянного!
- Сокрушим! – подхватили мужские голоса, -Сокрушим! Сокрушим!
       Вспыхнули факелы. Мрак рассеялся, Бела увидел как из глубины большого ушата, наполненного начинавшей густеть красной кровью, поднялась Милена. Тело её было краснобурого цвета от стекавших по нему струек. Тёмные существа тянулись к ней, гладили её члены, она извивалась под этими ласками и стонала.
- Иди к себе, государь, - прошелестело над ухом. Бела поднялся, его подхватили под руки с двух сторон, и повели к выходу, закрытому тяжелым занавесом. Перед выходом, Бела обернулся. Он увидел, как покрывало из черного лебедя накрыло тело его сестры и оно поплыло, влекомое множеством рук к огромному ложу. А рукоятка его меча блестела на краю ушата. Кто-то подтолкнул его в спину и Бела оказался на площадке, лестница вела вниз. Бела увидел свою стражу и Фильшу, ждавшего его.
- - С - собери королевский совет. Надо поднимать магнатов с их отрядами. Разошли посланцев по стране, пусть несут меч окровавленный, заговоренный и собирают воинов на защиту королевства, - глаза его пылали решимостью и отвагой, мужество предков вернулось к нему.
- Слушаюсь, государь.
- А что слышно от Юлиана? Хочу знать, так ли страшен враг, как его рисуют хан Котян и князья Черниговские.
- Молчит чертов монах, - Фильша не испытывал уважения к мужам отвергавшим ратный труд.
- Молчит? В самое пекло отправился, на русскую реку Волгу, где стоит Батый. .
- Государь, сейчас, когда магнаты земли нашей не хотят склонить голову перед твоей властью, нам не надо привечать беженцев из земель, занятых Батыем. А к тебе еще и Даниил Галицкий пожаловал.
- Ну, что ж, может, и не плохо. Соберем воинство со всех русских земель и ударим по Батыю. На своих магнатов надежда слабая.
- Думаешь, эта хитрая лисица, Даниил Галицкий будет защищать твою землю? Убежит первым, как бежал в двадцать третьем году с Калки – реки от воеводы татарского Субудая Багадура.
- Должно что-то остановить Батыя. Всему на свете есть своё начало и свой конец. Если бы знать, чем дорожит этот Сатана?
- То-то и оно, что мы про него ничего не знаем, а у Батыя кругом соглядатаи. Отошли от себя князей русских и Даниила Галицкого, и Михаила Черниговского. От греха подальше.
- От греха, говоришь?
- Ну, оставь здесь его сына с дружиной. Анну отдай Ростиславу и дай за ней Словакию. Пусть Ростислав защищает Венгерскую землю, как свою вотчину. А этих гони.


25. ДОБРОГЛАСНОЕ ПЕНИЕ В ЯРОСЛАВЛЕ.
       Утро наступило вместе со звуками колоколов всех ярославских церквей и Спасского монастыря, строить который начал еще дед Василия Великий Ростовский князь Константин Всеволодович после битвы на Липице, во искупление великого греха. Праздничный перезвон созывал верующих христиан к заутрене во вновь отстроенный храм.
       Дорогой гость Ярослав Всеволодович вышел на высокое крыльцо княжеского терема, широко перекрестился, прислушался.
- Не зря глаголят, что город Ярославль богомольем взял, звоны-то каковы! Звоны – то! Чай, много серебра пошло на литьё?- обернулся князь Ярослав к Василию.
- Батюшка не жалел серебра на колокольное литьё, и мне наказывал казной не скупиться на святое дело, - ответствовал Василий, но число серебра не сказал. Помнил, что Ярослав за данью прибыл.
- Ну, ну. Звон, он и есть звон. Дед твой Константин, а мой братец, всегда к этакому тяготел, - Ярослав неопределенно покрутил растопыренной пятерней, - науки да иноземные языки изучал. На книги да церковные дела казной не скупился. И вас, потомков своих , к тому же приобщил.
- Батюшка, уходя на войну, наказывал беречь библиотеку. Говорил, мудрость Божья в тех книгах обретается. Наказывал хоры церковные сохранить, певчих и грамотных людей, в первую голову, в лесах спрятать понадежнее, и в полон, упаси Господь, не отдавать.
- Ну, ярославцы, ну, красавцы, ну, белотельцы! Нашли, кого беречь! – подлаживаясь под разговор, встрял князь Андрей Ярославич.
На обидные слова ничего не ответил князь Василий, но жестом руки пригласил идти к заутрене.
       В церкви Василий молился прилежно. На левом клиросе пели по-гречески, на правом по-русски. Доброгласное пение хора уносило его под самый купол восстановленного храма. Душа его сливалась с ангельскими голосами, он подпевал хору, и всеми силами пытался отогнать греховные мысли о Верлиоке. Поистине, утро вечера мудренее. «Ну, было и было. У князя забот не меряно, чтобы еще помнить о каждой челядинке! » - уговаривал он себя, старательно выводя слова хорала. А в голове уже крутилось число дани, что собрали в Ярославле для пополнения казны Великого князя. И выходило это число отяготительным для Ярославского князя и его народа, но Василий жаждал похвалы. Утратив возможность общения с родным отцом, он тянулся к Ярославу, как к близкому родичу.
       После церковной службы разговение устроили на «зелёной» . Кокушка исхлопоталась и в церковь не ходила, потому как, по её умыслу, нельзя оставлять одних стольников. Всё проверяла, ладно ли пир уставляют.
       По всему берегу Которосли расстелили скатертями белые льняные пелёна. Кашу творили прямо на берегу. На пир собрался весь город. А когда отворились ворота княжеского двора, и вышел Великий князь Ярослав Всеволодович со чадами, да с Ярославскими молодыми князьями Василием и Константином, тут ликованию народному предела не было. « Здрав будь, Великий княже! – кричали ярославцы, - здрав, будь, князь Василий!»… Ярослав поднял руку.
- Ярославские гражане! Я, Великий князь Русской земли челом бью отчине Ярославских князей, славных Константиновичей, и народу ярославскому. Знаю мужество ярославской дружины и геройство сего славного народа. Ведаю, как кликнул клич мой брат Великий князь Георгий Всеволодович, ярославские полки встали плечом к плечу рядом с дружинами Суждаля, Владимира, Ростова Великого и Углича. Были ваши воины опорой моему брату единородному во все времена, и хоть и полегли в битве на Сити, но не отступили перед войском Батыя. А ныне я хочу спросить у вас: могу ли я надеяться на верность Ярославля и дружины вашей, коли придет час урочный, ибо много врагов сегодня у отечества нашего?
- Потягнем за Великого князя! – пронеслось по берегу реки
- Потягнем за землю Русскую!
- Слава Великому Ярославу!
- Слава князю Василию!
- Слава князю Александру!
- Слава князю Василию!
- Слава князю Андрею!
- Слава князю Константину!
Долго еще гремело славословие в честь князей русских, и мужей русских, и всего народа русского. Василий был хозяином пира, потому Великий князь сел от него одесную . А Александр, как брат названный, по левую.
       Братины с питиём: со сбраженным медом, ядреным квасом, хмельным пивом переходили из рук в руки. Зайцы и тетерева, молодые кабанята и куропатки, и много другой лесной дичи, запеченой и жареной высились на белых пеленах. Мясное изобилие скатертей, мало ценилось ярославцами.
- Мясо не заменит хлеба, - проворчал боярин Корнила, беря в руки целого зайца, обжаренного на вертеле. Стольник тут же выложил на скатерть каравай ржаного хлеба. Корнила поспешно, прижав к груди каравай, отрезал огромную краюху, и засунул её себе в рот.
       Хлеб в Ярославских краях был в цене. Труд оратая на тощих землях был тяжел. Потому, даже в княжеских закромах был засыпан больше ржаной хлеб, а не пшеничный. Им жили, на нем вскармливались. Ржаной хлеб был признаком богатого княжьего стола и служил угощением не только для убогих людей, но и для именитых гостей.
       В ярославских краях любое зерновое блюдо звалось «хлебом»: горшки с кашей из овса, ячменя, проса, томленые, на молоке, сдобренные коровьем маслом, в тяжелое послевоенное время были большим лакомством. И, ярославцы, приглашенные на пир, усердно налегали на «хлебушек». Досыта поесть «хлебушка» можно было только за княжьим столом.

 
26.ОТПОВЕДЬ КНЯГИНИ МАРИНЫ ОЛЬГОВНЫ.
       В самый разгар веселья отворились надкоторосльные ворота города. От них отделилась женская фигура в черном. К пирующим гостям направлялась княгиня Марина Ольговна. С остановившимся взором, она шла к пригорку, где сидели сын её Василий и Великий князь Ярослав. Первым увидел её Василий. Он поднялся с колена, что бы встретить матушку, и было, направился к ней. Но княгиня отстранила его рукой и шагнула к Ярославу. Молчавшая в своём трауре больше года, она вдруг заговорила, обращаясь к Великому князю:
- А скажи-ка мне, Великий князь, где ты был, когда брат твой Юрий рубился с Батыем на Сити – реке? В Киеве сидел? На весеннем солнышке грелся? Никто… Никто не пришел на помощь нашим мужам. Ни Михаил Черниговский, ни Ростислав Смоленский, ни Даниил Галицкий, ни ты, Ярослав. За Киевский престол промеж собой дрались, пока наши воины от врага лютого землю Русскую обороняли.
- Ты что это глаголешь, Марина Ольговна, здорова ль? – растерялся Ярослав, - разве ты не знаешь, что войны без павших не бывает?
- Татары мужей русских губят, а ты на своего Великого князя крамолу возводишь, - укорил княгиню поднявшийся с колен Федор Ярунович, советник Ярослава, - Шутка ли!
- Татары исполняют законы завоевателей. А ты почто не блюдешь законы братства? Почто и малого отряда не отрядил в помощь брату Юрию? - Марина Ольговна подняла руку к небу, - видит Бог, что у тебя была своя корысть. Великим князем захотел быть, смерти брата жаждал.
- Почто хулишь устами своими? По смерти брата скорблю так же, как и ты по супругу своему Всеволоду. Мы же не басурмане какие-нибудь, горе у нас с тобой общее, - Ярослав старался выговаривать слова тихо, чтобы не все слышали оправдания его перед княгиней.
- И тризну, как положено, справили по погибшим, по законам христианским и обычаям русским, - подтвердил Федор Ярунович.
- Тризну справили, а тело брата больше года в Ростове лежит. Чай, на родину, во Владимир просится, ко княгине своей, смерть от врага принявшей, и к сынам погибшим, али не чуешь? Кощунник ты, князь. Вот что я тебе скажу, будет у тебя нужда в воях , в Ярославль за подмогой не посылай. Не будет моего благословения. Пока жива, помощи от нас не жди, Великий князь!..
Она резко повернулась и пошла по направлению к воротам города.
       Василий растерянно глядел вслед удаляющейся матери. Он был смущен и не знал, как себя вести после её грозной отповеди князю Ярославу. Сам Великий князь Суздальский, сжав в руке кубок, молча смотрел в его глубину. И тут из – под берега загудели, засвистели гудошники. Забили в бубны ряженые, выпрыгнули из причалившего к берегу челна. А скоморохи, неся на носилках обернувшегося котом Бродьку, подвывая друг другу на свирелях, пели:
Вот как мыши с крысами кота хоронят:
От радости все воют,
Песни разные поют,
Кота на дровнях везут!
Плешивая крыса за кучера села!
Сальный огарок ела,
Амбарные крысы кота везут,
Калачи и сайки жуют,
Кота поминают,
На три голоса стонают!
Погребные крысы с боков идут!
Разные сласти несут…
- Это почто! Зачем это? – не выдержал князь Ярослав, принимая скоморошью потеху на свой счет.
- Эй, Яким! – спешно позвал Василий.
- Гы, гы, гы… Чего, надо, княже? – Якимке скоморошья забава по душе.
- Яким, прогони скоморохов. Борзо!
- Прогнать? Да пусть народ потешат.
- Я сказал: борзо!
Якимка завернул рукав рубахи и бегом спустился под берег.
- А, ну, пошли! Ухари немытые, скоморохи неугомонные, врали лукавые!
Он махал кулаком направо и налево. Скоморохи разбежались, кто куда. Бродька в вывернутой наизнанку шубе, получив тяжелый тумак Якимки, ввалился в челнок, подобрал пушистый кошачий хвост и оттолкнулся от берега. Он скинул с себя усатую кошачью харю, приложил к губам свирель, и пронзительная мелодия полилась над чистыми водами реки, смеясь и плача. Челнок медленно несло по течению к стрелке, туда, где Которосль впадала в Волгу.


27.ЗАВЕТНОЕ МЕСТО.
       Филюшку со страшной силой тянуло на берег озера Неро. Какая - то тайна была заключена в его водах. А старый Голуб не дозволяет ему играть на топком берегу. Пугает лихими людьми. Остерегает от напасти. А какие тут люди! За всё время, что живет Филюшка у жалостливого Голуба в землянке, подобранный стариком на мартовском тонком льду, только раз и очень давно видел Филюшка людей. Когда собирал он грибы в лесу, шли двое мужей, озираясь по сторонам, будто искали чего, а следом вели лошадей. А когда дошли до синего камня, тот, что шел впереди, перекрестился, повернулся лицом к лесу и от берега, от самого синего камня, отсчитал шаги до десяти и остановился. Поднял голову вверх и начал рукой ствол березы оглаживать. Потом обнял её и давай целовать. Филюшка прикрылся лопухом и смотрел на незнакомцев с интересом. Смешно было и показалось, будто видел прежде того, что березе обрадовался. Филюшке захотелось выйти из убежища и подойти к ним. Но тяжелая рука, нивесть откуда взявшегося Голуба, легла на затылок и придавила голову к земле.
- Нишкни, - прошептал он и, притаившись, стал наблюдать.
Филюшка закрутил головой:
- Больно-о-о, - скульнул Филюшка, и получил легкий подзатыльник.
Вдвоем, прикрытые широкими листьями репейника, наблюдали они за чужими людьми, боясь пошевелиться и выдать себя.
- Эй, Кручина, сыскал, что ли, заветное место? – Крикнул большому его напарник. Был он поменьше ростом и моложе.
- Сыскал, Труфан, сыскал, - проворчал Кручина и достал из сапога нож с широким лезвием.
- Значит, здесь то место, где княжью казну озеро поглотило? – Труфан вгляделся в его мутные воды, будто силясь разглядеть пропавший воз с княжьим добром.
Потом открыл торбу, притороченную к поясу, достал белый льняной сверток положил на синий камень.
- Давай- ка полдничать, Кручина.
- Раз, два, три, - начал обратный отсчет от березы к камню Кручина, - четыре, пять, шесть. Здесь. Семь, восемь, девять, - говоря это, Кручина шел по направлению к молодому спутнику, - правильно. Десять. Только знать об этом, Труфан, никому не надобно, кроме меня.
С этими словами он резко обхватил шею отрока свободной рукой, а другой рукой отправил нож ему под лопатку. Труфан легко, без звука, опустился на топкий берег озера. Филюшка, видевший всё это, было, вскрикнул, но Голуб поспешно зажал ему рот большой тёмной ладонью. Кручина прислушался. Но было тихо. Он подхватил тело подмышки, и оттащил в кусты.
- Стереги место, Труфан, - усмехнулся душегубец, - Я еще вернусь сюда.
Забросал труп ветками, лапником, перекрестился, поймал лошадь убитого, привязал её к седлу своего коня и, взяв в руку повод, скрылся той же тропинкой, по которой прибыли они в это страшное место.
- Посмотришь, вроде бы человек, а на поверку тать выходит, - проворчал Голуб, прижимая к себе напуганного Филюшку, - Ничего, Укко, святой старец, всё видит. Каждому воздаст по его делам. Ты, Филя, постой тут. А я пойду, посмотрю, почто один человек лишил жизни другого. Может еще жив отрок, - с надеждой поворчал Голуб
Высокий, костлявый Голуб осторожно ступая, направился к куче мусора, которым Кручина забросал труп Труфана. .
Он разгреб ветки, пожелтевшую листву, хвойный лапник. Лицо юного воина было неподвижным, глаза смотрели в небо остановившимся взглядом.
- Путь тебе чист на Небо. Иди с Богом, - проговорил старец, кончиками пальцев закрывая веки убитого, - иди, страдалец, и не держи зла на род человеческий.
Голуб тяжело поднялся с колен, отряхнул с одежды прилипшую хвою и повернулся к березе, которую миловал тот недобрый человек. Приблизившись, Голуб осмотрел дерево и на высоте протянутой руки увидел зарубку в виде стрелы, острым концом указывающую вниз.
- Что ж, я, старый пень, сразу – то не заметил. Тогда зимой, береза в снегу стояла, и стрела та ниже была. А я, как мальчонку увидел на снегу, так ни на что больше не взглянул. А место то - заветным оказалось, меченным.

28.ЖЕРТВА СТАРОМУ УККО.
- Голуб, смотри, - Филюшка дергал старика за руку, - что на камне лежит.
- Тебе велено сидеть на месте. Почто не слушаешь?
- Мне жутко одному, Голуб. А посмотри, что там, на камне лежит.
Голуб повернулся лицом к камню. На его округлой сфере лежал белый сверток, завязанный узелком.
- Осквернители! Священный камень попрали! – глаза старика гневно блеснули. Он подошел к камню взял в руки узелок, развязал его. На белом плате лежал каравай ржаного хлеба и лубяной туесок. Голуб приподнял крышку. Под самый край туесок был наполнен сметаной.
Филюшка сглотнул слюну, робея протянуть руку к пище, о существовании которой, он, живя в лесу, успел забыть. Руки Голуба слегка дрожали.
- Если по закону, то надо выбросить то, чем осквернили пришельцы священный камень. Но алтарь Святого Укко требует жертвы.
- Святой Укко всё это съест? – Филюшка сжался от такого прилива голода, какого не испытывал давно. Обида на свою лесную жизнь вылилась в горючие слезы. Пронеслось в памяти, как впервые открыл он глаза в землянке у Голуба. Как поил его старец горькими и мятными настоями. Как сосали они зимой вяленую лосятину, грызли сухие коренья, а по весне Голуб показал Филюшке травку – сныть. Молодые листочки её сытости не вызывают, а заполняют нутро, и не дают помереть с голоду. Но хлеба! Хлеба совсем не было в хозяйстве Голуба. И если отдать всё старому Укко, то разве это будет справедливо!
Голуб завязал концы плата, присел на корточки, расчистил ровную площадочку перед камнем, поставил на неё узелок.
- А теперь помолчи, чадо, - торжественно изрек старик и погрозил Филюшке длинным высохшим пальцем.
- Да я…, - Филюшка рукавом, из которого вытянулась его худенькая ручка, смахнул слезы и открыл рот, что бы спросить про хлеб.
- Молчи!
Голуб развязал мочальный пояс, сбросил с себя длинную поседевшую рубаху, снял порты и бросился в озеро. Филюшка никогда не видел Голуба без платья. И сейчас он увидел перед ним был могучий человек. «Наверное, такими были богатыри», - подумал Филюшка. Про них долгими зимними вечерами рассказывал Голуб, когда лежали вдвоем они на прогретой печке – лежанке.
Филюшка наблюдал, как Голуб плескался в воде. Обмазав себя всего прибрежной глиной, он вновь и вновь бросался в воду, что бы смыть следы желтой грязи. Он был полон своих мыслей и не обращал внимания на ребенка.
А хлеб и сметана были совсем близко. Сквозь плат, в который была завернута жертва старику Укко, проступали округлые бока хлебного каравая и острый край туеска, наполненного сметаной. Можно было протянуть руку, схватить жертву и быстро, быстро убежать и спрятаться, так, что никто не найдет, даже Голуб. И съесть всё. Одному.


29. ПО ПУТИ В РОСТОВ.
- Гостям дважды радуешься: первый раз, когда встречаешь, второй раз, когда провожаешь, - перекрестилась Кокушка, едва закрылись ворота за последним конником Великого князя.
 Князь Ярослав со своей дружиной и с сыновьями поутру отъехали в сторону Ростова Великого, откуда лежал проторенный путь на Углич, а там и на Новгород.
       В Успенском соборе Ростовского Кремля больше года лежал его родной брат. Лежал в гробу, не преданный земле Великий князь Юрий, принявший смерть в страшной сечи на бранном поле у реки Сить от татарского меча. За то и корила Марина Ольговна Ярослава.
       Хотел ли он, Ярослав, смерти брата? В ушах укором стоят слова Ярославской княгини: « Смерти брата жаждал. Великим князем захотел быть. Свою корысть имел». « Нет, не имел корысти, нет» - уговаривает сам себя Ярослав.
- Не имел корысти! – вскрикивает Ярослав, сам не веря себе. И оглядывается по сторонам – не подслушал ли кто, его мысли окаянные. Хитрый боярин Федор Ярунович отводит в сторону глаза: ничего, мол, не слышал, ничего не ведаю. А сам слова утешительные подыскивает, что б и его мысли лукавые не распознал Великий князь. Боярин вдруг кашлянул:
- Грозилась Марина Ольговна в военной помощи отказать. Так и отложиться город Ярославль от Великого княжества может. Нельзя давать воли городам. Надо власти лишить строптивую жену.
- Сейчас не старые времена. Нынче власть не к старейшему в роде, не по старшинству переходит, а от отца к сыну. Княжата волю взяли.
- Да уж, того и гляди, что скоро бабы престол наследовать начнут. А я так думаю. Оженить надо Василия Всеволодыча. Чего же отрок один бремя княжения несет. Матушка – то его не в себе, кажись. С толку малого сбить может. Жену надо умную да расторопную ему посватать. Из своих, верных тебе.
- Вот и займись.
- А что… Вот Александра Ярославича повенчаем, а там и Василию Всеволодычу невесту приглядим. Слушай, государь, да ведь у Брячеслава племянница в доме живет. Брата его дочка, кровинушка – сиротинушка.
- Ты это про кого глаголешь? – Ярославу явно было не до свадебных разговоров.
- Да про Ксению. Отец-то геройски погиб на поле брани, с тех пор она и живет у дяди, у князя Брячеслава.
- Сирота, говоришь?
- Сирота.И к тому же послушная, робкая, смышленая.
- Чай, княгиней Ярославской захочет быть сирота?
- А кто её, сироту, спрашивать будет, кем она хочет быть?
- И то верно, Федор Ярунович. А город-то Ярославль, хорош?
- И стоит высоко, и связь со всеми городами Русскими имеет. Хоть через Волгу, хоть по суху. Я семнадцать церквей насчитал.
- А монастырь? А двор княжий! Не пора ли до стола Великого возвысить?
- Город-то Владимир, гнездо твоего брата Юрия, еще долго отстраиваться будет, да и бояре владимирские не все доброхотно крест тебе целовали.
- Помнят, псы, прежнего хозяина!
- Может, есть смысл Великий стол владимирский на ярославский сменить, - шепотом проговорил Боярин, оглядываясь. Никто, кажись, не слышал, только княжич Андрей поспешно отвернулся. Да он свой, верный батюшке сынок.
- Обмыслить надобно, - Ярослав махнул плетью, чуть привстал на стременах и преодолел, поваленное на дороге дерево.


30.ЖИВАЯ ДОБЫЧА УШКУЙНИКОВ.

       Верлиока пробиралась по густому засоренному лесу, вблизи дороги на Углич. На саму дорогу она боялась выйти. Любой путник, вооруженный или без оружия был опасен для молодой женщины. . Каждый, кто сильнее, мог пленить её и сделать рабой дома своего. А злые да срамные ради смеха могут надругаться, да и жизни лишить. Тогда ни старец Укко, Бог небесный, не поможет, ни Святая Макошь – Чудиха. Не успеешь заклинанье прочитать, как окажешься во вражьих лапах.
       Верлиоку вело чутьё зверя. Много веков предки её заселяли эти лесные и болотистые земли. Финские племена: чудь, весь, меря, пермь роднились между собой. У Бога Небесного по имени Укко было множество дочерей. Потому у каждого племени была своя Мать – прародительница. И каждый в племени знал, что Она защищает детей своих, предупреждает их об опасности, благословляет чад своих на добрые дела и препятствует злу, когда возникают вражьи замыслы.
       Верлиока знала, что идет по земле своего племени, пусть и заселенной сегодня славянами. Она чуткими ноздрями вдыхала северный поток воздуха. И каждый раз поворачивала в ту сторону, куда отклонялся поток. Он вел её туда, где ждала её старая Ильмара, с юности служившая Макоше – Чудихе.
       Северный ветер отклонился к дороге. Верлиока раздвинула руками ветки придорожных кустов, вытянула шею, прислушиваясь к звукам, наполнявшим воздух.
- О, ты, Лесная Дорога, на многие поприща растянулась ты по земле народа моего, по земле чудского племени и племени меря, и племени весь, и племени пермь. Разреши вступить мне, слабой женщине, в твои пределы, пересечь твой путь, как велит мне северный ветер. Я поднимусь на кончики пальцев, перенесусь быстро, как тот лёгкий ветер, ты не почувствуешь тяжести моих шагов.
Верлиока вглядывалась в наезженный путь. Было тихо.
- Благодарю тебя, лесная дорога.
Женщина одной ногой осторожно ступила на дорогу, поднялась на цыпочки, и легко оттолкнувшись от пыльной обочины, побежала. В этот миг из-за поворота, со стороны Углича, выскочили два конника. Топот копыт нарастал стремительно, крики: «Гей, гей, гей», черным страхом наполнили сердце. Она рванулась вперед и уже, было, добежала до ближних кустов, но вдруг почувствовала, как ременный бич с хлесткой болью обвил её плечи, и страшная сила потянула её назад, на дорогу.
 - Ха-ха-ха! Вот и добыча! – кричал один из всадников молодым звонким голосом. Он дергал своего коня за поводья, и тот, вздыбился на задние ноги, а передними копытами перебирал на весу, танцуя. Черный конский глаз косился на Верлиоку, и зубы блестели в зверином оскале.
- Это моя добыча! – прохрипел, тот, что держал в руках бич и, перехватив его за ременную петлю, одной рукой приподнял женщину и развернул к себе лицом, - моя!
Он с силой забросил Верлиоку на круп своего коня и приторочил к седлу.

31. ЗАЧЕМ ТАКАЯ БОЛЬ?
       Прощаясь с Александром, князь Василий почувствовал легкую грусть. Будто открылось окно в большой мир и вновь захлопнулось. Когда еще им предстоит встретиться, один Господь ведает. Расстались они далеко за городом. Василий остановил своего коня, побратимы обнялись.
- В моей помощи нужда возникнет, присылай гонца. Под твои стяги свою дружину поставлю, - на прощанье произнес Василий.
- Спасибо, брат. Прощай.
- Прощай, Александре.
Князья разъехались в разные стороны. Василий повернул своего коня на Ярославль и ударил под бока серебреными задниками сапог. Малый отряд, сопровождавший его, рванулся вслед за князем.
       За мирскими работами проходили дни юного князя Василия. В предзимье надо было достроить то, что начали еще весной. Подвести под крышу церковь Михаила Архангела, что рядом со Спасским монастырем выстроили, прямо на берегу Которосли. Определиться с учёбой для боярских детей: службе княжеской дюже нужны грамотные люди. Обговорить с игуменом Игнатием, кому из святых отцов поручить это нужное, но беспокойное дело.
       Но как только дела отпускали князя, время теряло свою размеренность и хотелось дико буйствовать: «Зачем такая боль? За что отвергла Верлиока любовь добрую? Как избыть тоску-кручину?»
На княжьем дворе Василий спешился, бросив поводья младшему брату.
- Костя, ты жди меня здесь, я скоро.
Василий бегом пересек двор и вбежал вверх по крутым ступенькам матушкиного терема. Распахнув дверь, с порога нетерпеливо позвал:
- Кокушка! Ты где?
- Чего тебе, князюшка? – сухопарая Кокушка обернулась из угла, где возилась с бельем, - Стряслось чего?
- Ничего, – он еще колебался, боясь выдать свой интерес, но страх утраты пересилил, - Где Верлиока?
- А почто она тебе, Верлиока – то?
- Я тебя спрашиваю, отвечай.
- Ой, грозен, князь, батюшка. Грозен. Да не ведаю, куда она запропастилась. Спроси Маврушу, может она знает.
Василию казалось, что прошла целая вечность, как он не видел Верлиоку. Хуже всего было то, что он стеснялся спросить у людей и потому отчаялся найти её.
Он выбежал на крыльцо
- Подержи коня, - крикнул брату. Вскочил в седло и, ударив его плеткой, понесся со двора.
- Куда ты? – тревожный крик Константина ветром полоснул по уху.
       Василий гнал коня, ударяя его по бокам ременной плеткой. Зеленые травы, желтое жнивье, красное солнце - всё смешалось в бешеном беге. Наконец, конь взвился на дыбы и встал у крутого волжского обрыва. Василий спрыгнул на берег. Он кинулся на траву ничком и закрыл глаза. Потом сел, привалившись к березе, открыл рот, хватая воздух. Боль в груди усилилась, и хриплый кашель вырвался наружу. Он сотрясал всё тело князя. Слезы бессилия текли по щекам. Он вытирал их покрасневшей от ременной плетки ладонью. Вот так, жить среди людей, всегда на виду, и скрывать от близких эту растущую боль в груди, и озноб. Всегда озноб. Но Верлиока…. Как это глупо, обрести счастье и потерять. Он набрал в грудь воздуха, поднял голову вверх и взвыл, как одинокий зверь:
- Верли-о-к-а-а!
       Но ничто не давало ответа. Он закрыл глаза, и перед ним возникла она. Память рисовала картины их недавних встреч. Всегда, как будто случайно, они сталкивались на княжьем дворе, или тогда у костра, тоже почти случайно. Или нет, не случайно. Он искал этих встреч. Жаждал их, как глотка прохладной воды в жаркий день.
Земля вздрогнула от конского топота. Послышались отдаленные голоса.
- Василий! Где ты? – кричал брат Костя. Василий затаился.
- Вон его Воронок, значит где-то и он рядом, - услышал Василий голос Фролки, дружка Константина.
- Нашли, - сказал сам себе Василий и встал во весь рост, - я тут. Идите сюда!
- Слушай, Василий! Что прилучилось! – Костя запыхался, а конь под ним крутился, будто ему передавалось волнение хозяина, - на Волге, чуть пониже стрелки, сеча идет. Похоже на купцов иноземных кто-то напал в наших пределах!
- Так что ж ты здесь? Дружину собирай!
- Да Якимка там, помчался воев собирать. А я к тебе.
- Откуда гости?
- Да кто ж их знает. Пособим от татей отбиться, всё узнаем.
       Василий ухватился за луку седла и, взлетев на спину Воронка, тотчас огрел плеткой крутой бок коня.
- За мной!
Всадники рванулись в сторону города.


32. ТАЙНЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.
       Не один князь Василий тосковал по Верлиоке. Бродька не находил места, вспоминая тот злополучный вечер у костра. Ему казалось, что со всеми приветливая, Верлиока, ему, Бродьке, улыбалась шире.
       А когда, он играл на свирели, то Верлиока, подняв на него свои синие глаза, подпевала ему, подбирая слова к его мелодии. Разве этого мало, что бы разбередить душу, родить надежду.
       А когда ярославские отроки задумали померяться силами перед девицами, то она и взгляд свой тревожный останавливала на нем. Жалела.
       Но вот явились князья Василий и Александр. И всё, что грело душу, вмиг разрушилось. Зашумело гульбище: шальные крики, визг девичий, возня, всё смешалось на берегу Которосли и Верлиока вдруг исчезла. Бродька заметался. Бросился на берег, к реке. Её там не было. Он поднялся к городским воротам, огляделся. Не было Верлиоки и там.
Он быстро пошел, почти побежал, по верху крутого берега в сторону Волги. Но сомнения взяли его. Он бежал, спотыкаясь и чуть ли не плача. Кто-то увел, увел. Кого господином себе избрала?
- Верлиока, грёза далекая, грёза сладкая, ты же рядом сидела, на меня глядела, улыбалась мне, почто пропала?
       Он брел, спотыкаясь о невидимые в темноте преграды, прислушиваясь к звукам ночи и стараясь уловить чутким слухом человечьи шорохи. Одна нога подвернулась на скользком валуне, и он начал падать под обрыв реки… Ругательство еще не успело сорваться с губ, как он услышал какую – то возню, тяжелое дыхание двоих и голос, заставлявший его сердце сжиматься и в следующий миг биться в груди, так сильно, что в ногах появлялась мерзкая слабость, и немели уста. Этот голос, принадлежавший рабыне, имел власть над ним, вольным холопом Бродькой.
       Когда Бродька понял, что стал свидетелем тайной любви князя Василия и Верлиоки, он оробел. Ревность и досада, душившие его, вдруг исчезли. И он попытался незаметно скрыться с опасного места. Князь Василий, хоть и молод, но крут. Все знали об этом, знал и Бродька. Бродька отполз на безопасное расстояние, встал с колен, выпрямился и полез наверх.
       Затаившись, сидел он в высокой траве, вслушиваясь в слова любовников. Нет, не мог он соперничать с князем. Прибился к Ярославским берегам он, скрываясь от ростовского конюха Кручины. И страх внезапного обнаружения, всегда жил в сердце. Потому и старался Бродька быть не очень-то на виду. Хотя разные выдумки и мусикийные гласы так и лезли из его отчаянной головы, и ни один ярославский хоровод не обходился без его свирели и бубна.
       Сидя на берегу, в темноте предосенней ночи, под небом, усеянным звездами млечного пути, в одном пространстве с любимой и чужой женщиной, он жаловался сам себе на свою разнесчастную участь.
       К костру он возвратился притихшим, неохотно вытащил из-за пазухи свирель и залился такой пронзительной мелодией, что сидящие вкруг костра притихли. А он играл, и слезы текли по его щекам на открытую грудь, он не смахивал их, потому что это душа его плакала и прощалась с чем-то, что оторвалось от него с тяжкой болью.
       Не впервые злоба наваливалась на его душу. Злоба на Кручину, из-за которого пришлось бежать из родного Ростова, хотя там никого близких не осталось после того, как мать погибла от руки татарской, пропала сестра после вражьего набега, а отец сложил голову на Сити. Кипела злоба и на Якимку, молодого ярославского боярина. Ведь Бродька надеялся найти службу в Ярославле, но в дружину его Якимка не брал, а велел народ ярославский веселить. А за такую службу не вельми даруют.
       Верлиока была светлой мечтой в его сиротской жизни. Не княжонка, не боярышня, только рабыня. «Вот оно дерево по себе», - думалось Бродьке. Играя на свирели, он закрывал глаза и представлял себя рядом с ней. В музыке он раздевал её, гладил её высокую грудь, округлый живот, клал свою рыжую кудрявую голову на её голые колени… Дальше он боялся мечтать. Было страшно, волнительно, и срамно. Свирель его замолкала, как усталая лошадь, дошедшая до места.
       И вот сегодня он понял, что даже рабыня не для него.
       Когда Александр и Василий поднялись по крутому берегу Которосли и направились к городским воротам, Бродька нашарил на земле суковатую палку, и, крепко сжав в руке, шмыгнул вслед за князьями. Было только одно желание: отомстить за всё тому, кто благополучнее, удачливее, сильнее. Ему хотелось, что бы еще кто-то почувствовал боль, которую испытывает он, Бродька, без вины изживающий несчастья земные.
       Он крался тихо, стараясь ступать мягко по темному княжьему двору.
- Пойдем, провожу до палаты, - сказал Василий Александру, и они свернули к соседнему крыльцу.
Обнялись, и, хлопнув друг друга по плечу, разошлись. Василий повернул к себе в терем. Бродька ждал его, прислонившись к стене. У него дрожали руки, и палка казалась неподъемной.
- Ну, доброй ночи, Бродька, пошли спать? – то ли спрашивал, то ли утверждал Василий.
- Пошли, - сказал Бродька, - и тебе, княже, доброй ночи.
Рука его выпустила палку, и она упала, глухо стукнувшись о землю. «Почему он меня увидел, ведь я же в тени стоял? – гадал Бродька, - может и правда, на князьях Господнее благоволение». Он вздохнул и отправился в подклеть на ночлег.
       Но сна не было. Была досада. Ударить соперника, и то не смог!


33.МОЛИТВА БОГУ УККО.
- Эй, Филя, брось рубашку! – голос Голуба заставил очнуться мальчонку, искушавшего себя мыслями о хлебе. Филюшка отскочил от камня, поднял с травы рубашку Голуба и, свернув её отяжелевшим комочком, бросил старцу на руки. Голуб облачился в длинную рубаху, и начал, высоко поднимая ноги, выбираться из трясины илистого озерного дна. Ноги его почти до колен были черными, будто он обулся в сапоги. А на этих «сапогах» блестели темные коричневые червяки. Филюшка сморщился. Было отвратительно смотреть, как пиявки присосались к человеку. Извлеченные из воды и обожженные солнцем, пиявки зашевелились на ногах.
- Ой, ой, ой, ой – закричал Филюшка, указывая пальцем на отвратительных животных.
- Пиявки, - умиротворенно проговорил Голуб,- живые твари. Ничего. Напьются руды и отвалятся.
Сорвал пучок осоки-травы, свернул её жгутом, и стал обтирать грязь с ног. Он это делал осторожно, не мешая «живым тварям» наслаждаться человечьей кровью. Наконец, пиявки стали похожи на темные багровые шары, они чередой отваливались и исчезали в траве. По ногам Голуба текли струйки крови.
- Это полезно, - перехватив брезгливый взгляд мальчика, проговорил Голуб, - Не веришь? Ладно. А теперь отойди туда, к березе, смотри прилежно и запоминай.
Облаченный в одежды, омытый водою озера, Голуб выпрямился, развернул, вдруг ставшие крутыми плечи, повернулся лицом к камню и поднял руки к небу. В глазах его появилась отстраненность от мира. Он перестал быть похожим на себя. Это был совсем не знакомый Филюшке человек. Да и человек ли, Голуб, когда так внезапно преобразился он во что-то чудное и загадочное…
- О, Великий и могучий старец Укко, называемый в здешних землях Световидом, разреши мне, слабому и недостойному рабу твоему принести тебе жертву и обратиться к тебе с молитвой искренней! – Голуб помолчал немного, и в этот момент лучи солнца упали на верхушку камня, и он засиял лазоревым светом, осветившем лицо Голуба. Филюшка увидел, как оно становится молодым, и разглаживаются все морщины.
- Ты принял мою жертву, Укко, ты благоволишь мне. Благодарю тебя за милость твою.
Голуб опустился на колени перед камнем, и стал быстро, быстро на непонятном Филюшке языке произносить заклинания. Потом он коснулся лбом земли и распростер руки. Филюшке показалось, что из земли идет какой-то гул, и будто раздаются стенания. Он вспомнил, как когда-то, очень давно, отец его, Долмат, учил малого сына креститься, когда тому было страшно. И Филюшка, встав на колени, начал креститься и метать поклоны до самой земли. Он больше не смотрел в сторону камня, а разумом испуганного ребенка призывал отца – батюшку придти на помощь, защитить его, сироту одинокого от жути ужасной.
Внезапно наступила тишина. Филюшка услышал шорох травы, почувствовал дуновение ветерка, фырканье пробежавшего мимо ежа. Солнце припекало, и жизнь текла своим чередом.
От камня к Филюшке шел Голуб. За те десять шагов, что прошагал Голуб к Филюшке, стоявшему на коленях у березы, лик Голуба вновь изменился. Морщины появились на его лбу и щеках, глаза запали вглубь, и когда Голуб поравнялся с Филюшкой, это был глубокий старец со сморщенными темными руками, тяжело свисавшими из рукавов льняной рубахи.
- Вставай, Филя. Что? Страшно было?
Филюшка кивнул головой.
- Ничего, чадо, ничего. Привыкнешь, а потом сам всё знать будешь. Тебя мне, чай Укко послал. А то, как же святые места да без святителя…. Нельзя того допустить. То-то.

34. КОНИК И УЖИК.
- Пойдем домой, Голуб, - попросил Филюшка.
- Скоро пойдем, только надо тело убиенного земле предать. Иначе не по – людски получается. А вот теперь запоминай всё, что я буду делать, тебе это, должно в жизни пригодиться.
Голуб достал из-за пазухи нож, срезал березовую ветку, надрезал кору, обравнял концы. Получилась тонкая палка длиною в рост Голуба.
Голуб положил палку на землю, одним концом она прижалась к березе, другим легла по направлению к их землянке. Голуб сказал:
- «Раз».
Перевернул палку и сказал:
- «Два. Повторяй за мной».
- Два, - тихонько проговорил Филюшка.
- Три.
- Три, - повторил Филюшка.
Вместе они просчитали до ста.
- Достаточно. Сто хорошее число. Его легко запомнишь.
Голуб воткнул палку в землю на счет сто. Достал свой нож и стал копать углубление на том месте, руками выгребая землю на край ямы.
 К вечеру работа была закончена.
- Пойдем, Филя, поможешь мне перенести человека в вечный дом его.
Голуб снял с плеча покойника колчан, в котором было четыре стрелы, приподнял убитого под мышки, Филюшке приказал браться за ноги. Убитый был обут в сапожки, знать был он чином не меньше, чем боярский сын.
С трудом перенесли они отяжелевший труп к яме, рядом положили колчан. Голуб рукой провел по голенищам сапог и вытащил оттуда нож. Рукоятка ножа была из белого металла с чернением. В узоре царствовал цветок о шести лепестках, в венке из стеблей с листьями. А в центре рукоятки с одной стороны коник, а с другой черный ужик.
- Вот и тебе оружие, Филя. Возьми. Не робей. Поговори с ним, попроси его служить тебе. Поклянись, что в твоих руках зла творить этот клинок не будет, - лицо Голуба было строгим.
Филюшка взял в руки нож и кивнул головой. Он был согласен с Голубом, зла творить он не хотел. Ни за что на свете.
- Смотри, Филя, вот тебе и оберег, - Голуб расстегнул рубаху покойника. На груди его лежала иконка из желтого металла. Старик осторожно снял её через голову убитого отрока, - не уберегла Пресвятая Богородица. На, надень себе на шею, ведь ты наверняка крещеный.
- Я крещеный, но мне не хочется надевать это на себя, - Филюшке было страшно.
- Не бойся. Теперь этот несчастный, - Голуб кивнул на покойника, - будет оберегать тебя, ведь свой оберег он передал тебе, - Голуб накинул цепочку, панагии , Филюшке на шею, - дело у нас еще не кончилось. Подай – ка мне колчан его со стрелами.
Филюшка взял колчан, достал из него одну стрелу. Наконечник стрелы имел тот же рисунок, что и нож. На одной стороне коник, на другой ужик.
- Смотри, Голуб, на стреле знаки.
- Запомни эти знаки, Филя. Пригодится.
Филюшка стал понимать, что Голуб готовит его к чему – то важному, но пока не понимал, что предстояло ему свершить.
Голуб спустился в яму, стащил туда убитого отрока, положил на грудь его колчан с тремя оставшимися стрелами, выбрался из могилы.
- Спи спокойно, добрый человек. Пусть ничто не смутит твою душу. Ежели по-старинному, так сжечь надо было покойного, но сейчас времена не те.
 Голуб приказал Филюшке забросать могилу сухими листьями, и лапником, а сам подошел к большой березе, в изголовье могилы. Ножом он надрезал кору дерева на высоте протянутой руки, вставил стрелу убитого в разрез, прикрыл берестой, снял с себя мочальный пояс и замотал им место разреза так, что из него торчало только оперение стрелы.
- Вот так-то ладно, - удовлетворенно проговорил Голуб, - Сейчас мы с тобой пойдем домой, и устроим тризну по погибшему.
- Как?
- А вот так. Возьмем жертву освященную и отправимся домой.
- Заберем хлеб?
- Вестимо.
- И сметану?
- И сметану.
- А как же старец Укко?
- Укко наш отец Всемогущий, он всегда делится со своими детьми. Так что иди и забери жертву, и ничего не бойся. Старый Укко - добрый Бог. А завтра мы должны заняться и убрать и березу, что на берегу озера стоит, и зарубки на себе носит, и святой камень.
- Как убрать?
- Я знаю как. Ну, пошли. Да вот еще. Палку эту мерную не бросай. Её спрятать надо в землянке, понадежнее. Подальше положишь – поближе возьмешь.

35. ОБОРОТЕНЬ ПОНЕВОЛЕ.
       Верлиока была так напугана произошедшим, что мысли её не сразу обрели стройность. Конники спешили и то, что они пленили женщину, для них, видимо, не было столь важно. Важнее было что-то другое. По коротким и отрывистым словам своих пленителей, она поняла, что к утру они хотят достичь какого-то местечка на волоке, где должны встретить свою ватагу, которая отправляется пообчистить чужие дома, поубавить богатства у нездешних купцов, наделать переполохов среди честного народа.
       Оказаться в руках толпы разбойных мужиков, означало обречь себя на лютые и срамные муки. И это было ужаснее, чем сама смерть.
       Молодой разбойник явно был новичком в деле, он часто обращался к кудлатому с вопросами, называя его Могутой.
       Она не могла понять, как она, такая осторожная и послушная матери - Чудихе, потеряла чутьё и оказалась во вражеских руках. Неужели от неё отвернулись и мать - Чудиха, и старец Укко, неужели не простили ей греха наносного?
       Да и грех ли то, что случилось? И если это грех, то почему ей так хотелось сохранить ощущения той ночи? И запахи, и звуки, и прикосновения.
 Сама святость великой любви легла на её маленькое существо. И ей хотелось пронести чистоту и неприкосновенность того, что с ней произошло тогда, на берегу Которосли, через всё своё бытие до будущей встречи. И никто не должен этого касаться.
       С тех пор, как пришли на их земли славянские племена, великие мужи и жёны её народа в напряженных поисках спасения, обращаются к мудрости Богов, чтобы сохранить народ свой. И всё дальше на север уходят поклонники старца Укко. Всё ближе к ним «страна мрака и вечного холода», и всё труднее становится им выжить. В борьбе с недружелюбными соседями, истощаются остатки знаний о силах природы, и слабнут способности людей в применении их для жизни. Истреблены лучшие из волхвов, хранившие в своих умах главные тайны Богов.
       Но Верлиока теперь знала тайну, более значимую, чем все тайны волхвов. Эта тайна родилась и живет в ней, эта тайна называется зовом жизни.
       Верлиока тонкой душой своей понимала, что семя, посеянное в её ниве, должно дать всходы. Может, в этом и есть спасение: слиться с русичами, и найти в новой сильной крови обновление для её народа – древнего, умирающего, но трепетно- чуткого и глубоко ведающего начала начал.
       Её дитя будет иметь два начала её и его, любимого, сильного, красивого, с запахом пота, и запахом поля.
       Об этом грезила Верлиока, когда обвитая вражьим бичом, стонущая от жёстких пут, заброшенная на круп чужой лошади, она тряслась, притороченная к луке седла огромного кудлатого мужика, считавшего её своей добычей.
       В пути она обрела хладнокровие. Что бы ни случилось, надо пытаться уйти от своих похитителей. Верлиока вспомнила о травах, которые собирала по дороге. Только бы освободить руки, обрести свободу движения.
       На привал встали поздно, почти ночью, на берегу лесной речушки. Могута ловко выскочил из седла, отвязал бич от луки, толкнул Верлиоку, и на упала, больно ударившись о коренья, прикрытые сухой, колючей травой. Он дернул ременную вервь, и Верлиока завертелась под ногами у его фаря , освобождаясь от пут.
- Вздумаешь бежать, - погрозил огромным кулаком, - прибью на смерть. Колчко, - позвал товарища, - набери хворосту, костерок надо развести. А я пока огниво достану.
- Дай посудину, я по воду схожу, а то ноги совсем затекли, - попросилась Верлиока.
- Я тебе схожу! Сиди тут, Колчко всё сделает.
       Могута долго возился с кремешками, выбивая искру над пучком сухой травы, и время от времени из подлобья взглядывая на Верлиоку.
       Она опустила руку в карман, там была травка, которая должна принести ей спасение, но как выбрать её из множества других, которые она собрала на своем пути в бесконечном северном лесу? Хотя бы немного света, хотя бы чуть, чуть.
- Вот, добыла бересты, - тихо проговорила, и протянула Могуте свернутую в спираль тонкую бересту.
       Она наклонилась к его рукам и подула на высеченную огнивом искру. Сухая трава задымилась, Верлиока осторожно подула еще раз, и огонек вспыхнул робким язычком.
- Кремешком стукнул, берестечко так и зарыдало, - улыбнулась натужно, - Подожди, я травки подброшу, - проговорила быстро, доставая из кармана траву, и бросая в огонь, - давай хворост, неси сюда.
       Верлиока слегка толкнула Могуту в бок. Он с удивлением взглянул на полонянку, но поднялся, и протянул руки-грабли за охапкой хвороста.
Верлиока доставала траву из кармана и бросала её в огонь, и только один пучок да пару корешков сунула в ворот исподней рубашки. Они провалились между грудей, щекоча и царапая кожу.
       Могута подгрёб хворост, бросил на теплинку. Верлиока ловко разгребла его и снова подула. Огонь весело заплясал по сухим сучьям, обещая теплый ужин и обогрев.
       Из лесу вышел Колчко с охапкой дровишек. Увидел Верлиоку, хлопочущую у огня, и брови его поплыли вверх домиком.
- Как кличут - то тебя? – весело спросил.
- Верлиокой зови.
- Принеси воды, - приказал Могута, нахмурившись, и подавая каганец Колчку.
Тот дернулся, но взял каганец, и зашагал к берегу. Могута вколотил две суковатые распорки по краям костра и стал прилаживать жердь. При этом он всё время поглядывал на Верлиоку, и от его тяжелого и жадного взгляда ей было не по себе. «Завладеть бы каганком, водичка не выдаст», - судорожно думала Верлиока.
Могута поднялся на ноги, подошел к стреноженному коню, вытащил из-под седла кусок мяса. Вернулся, присел у костра:
- Подай пику, - прохрипел через плечо.
- Я сейчас, я подам, - Верлиока встрепенулась.
- Я тебе подам! – пригрозил Могута, - сиди тут, - он обернулся на Колчко.
Колчко грел у костра протянутые руки, ему не хотелось уходить от тепла.
Могута поднялся, пнул молодого спутника ногой:
- Аль, не слышишь, прочисть уши-то!
       Колчко, сидевший на корточках, упал на траву. Рука Верлиоки юркнула в ворот сорочки, и извлекла оттуда пучок заветной травки и нужные корешки. Незаметно бросила в каганец, и зашептала:
- Господи, Укко Всесильный, дай твои ключи! Матерь Чудная, дай свои замки! Дверь мою крепко-накрепко заприте, разбойников-воров до меня не допустите! Ты, вода, иди от его тела, от моих слов и моего дела. Суши его, суше сухих листьев, суше сухой травы. Ты, огонь, не потухай, жги его, лиши его силы. Слово моё верное, во веки веков.
       Она бросила горсточку травы в огонь, и он вспыхнул на мгновение голубым пламенем.
- Благодарствую, мои дорогие, - сказала и поклонилась до земли.
       Могута насадил на пику мясо и положил его поверх углей. Закипел кипяток в котле. Запахло жареным.
- Пить хочу. Подай мне пить, - приказал, тревожно взглянув на Верлиоку, и сглотнул слюну.
- На, испей, - она протянула Могуте питьё в деревянной плошке.
       Он жадно припал к краю посудины, обжигаясь, начал шумно хлебать.
- Пью, а напиться не могу. Дай еще!
- Пей, пей, напивайся, Могута, - она с охотой протянула ему вновь наполненную чашу.
- Мне оставь, - подполз Клочко.
- И тебе достанется, - пообещала Верлиока, - смотри, Могута, мясо подгорит.
       Могута повернул пику над углями. Обжаренный край обрезал ножом и забросил себе в рот. Верлиока подала миску Колчку:
- Пей, Колчко, пока питьё тёплое.
       Колчко, глядя в рот Могуте, припал к чаше. Могута срезал печёное мясо и смачно жевал его. Верлиока со страхом ждала, когда насытится этот великан. Подействует ли её заговор? Не отвернулись ли от неё Боги?
       Могута передал пику Колчку:
- На, доедай, - отвалился от костра, пошел к своему коню, долго возился там, потом вернулся, неся в охапке большой овчинный тулуп. Бросил на землю, лёг на него, пристально глядя на Верлиоку:
- Иди ко мне, - приказал властно. Внутри у неё всё сжалось. Ненависть к звероподобному мужику поднялась до самого сердца.
- Сей миг. Смотри на меня. Видишь меня? – она раскинула по плечам волосы, подняла вверх руки, закружилась возле костра, - Змея-скоропея, где твоё жало? В сердце у вора! Клещ лесной, где твоё место? В сердце у вора! Свиное рыло, где твоё место? На личине у вора! Будь ты лесным кабаном, пока не взойдет солнце, не придет рассвет, не запоёт петух!
- Ты что, волховка, колдуешь? Да я тебя на куски изрежу, а косточки размету по всему лесу!
       Могута в гневе, одним прыжком поднялся с овчины, но в тот же миг оступился и упал. Он хрипел, и хрип его напоминал поросячье хрюканье. Он поднимал свою голову вверх и визжал, и лицо его было похоже на свиное рыло.
- Ты тоже хочешь меня? – спросила женщина, глядя через плечо, остановившимся взглядом, на оробевшего Колчко.
       Кусок жареного мяса застрял у него во рту и свисал с нижней губы большим чужим языком. Колчко таращился на хрюкающего Могуту, на преобразившуюся Верлиоку, и жуть, сковавшая все его члены, не давала вымолвить ни одного слова. Он только мычал и отрицательно кивал головой.
- Спи до утра, воин, - с насмешкой взглянула и пропала в темноте ночи.

36.БОЙ НА ВОЛЖСКОЙ БЫСТРИНЕ.
       Гости заморские шли из полуденных стран через опасные степи , через булгарские земли, где ныне была ставка Батыя. Шли с малым грузом товаров, потому как никто не ведал, что стало с землями Восточной Европы после нашествия человечьей саранчи, что зовется ордой Батыя. И сколь опасны бывшие варяжские пути на самый Север земли, хотелось знать купцам всего известного людям мира. Самые бесстрашные, умные и изворотливые мужи составили караван, достигший пределов Ярославской земли и направляющиеся далее к Великому Новогороду, где княжил Александр Ярославич, побратим Василия. По пути к каравану прибивались такие же отважные люди, с беспокойной судьбой, и бредущие на встречу своей доле. Шли они на авось, сквозь войну и время.

       Огромная, неповоротливая ладья, что наняли купцы в Больших Булгарах, с осторожностями шла вверх по Волге – Итили, как называли эту реку татары. Ярославль уже показался впереди на высоком берегу, огороженный высокими стенами с грозными башнями, сложенными из столетних дубовых бревен, как вдруг на быстрину реки выскочили нивесть откуда взявшиеся лёгкие и быстрые ушкуи. Они мчались с левого низкого берега, поросшего вековым лесом, на тяжело груженую ладью, молнией рассекая воду. Разбойничий свист, летевший с ушкуев, наполнил страхом души заморских купцов. Они схватились за мечи, натянули луки, встали у кормы с копьями наперевес.
       Споро приблизившись, ушкуйники с воплями и гиканьем выбросили вперёд веревки с привязанными к ним железными крюками. Зацепившись за края, перехватывая веревки, разбойники мгновенно подтягивались к бортам ладьи, и ушкуи с треском ударялись об купеческое судно. Оно стонало от врезавшихся в него остроносых разбойничьих лодок. Люди, приготовившись к обороне, не могли устоять на ногах. А разбойники уже карабкались на борта, держась за веревки и отбивая ногами испугавшихся людей от края ладьи.
- Аллах акбар! - воскликнул один из путешественников, скидывая с широких плеч черный стеганый халат, и выхватывая из-за пояса кривой меч. Он наотмаш рубанул ушкуйника, только что перевалившего через борт ладьи и , было, бросившегося на него. Послышался хруст разрубаемых костей.
- Во имя господа нашего, Исуса Христа! Иезус Мария, не оставь нас, – воскликнул другой путешественник, поддевая на копьё нападавшего татя.
- А-а-а! – свирепо рычали нападающие.
- А-а-а! – отчаянно выли защитники ладьи.
       И дикие вопли озверевших людей далеко разлетались в тонком прозрачном воздухе Волжского простора.
       Когда Василий и Константин с Фролкой прискакали на стрелку, молодые дружинники уже вваливались в челны, на ходу отталкиваясь от крутого ярославского берега. Василий не успел соскочить со своего Воронка, как Костя уже бежал по косогору, размахивая руками:
- Стойте, меня подождите! Фролка! Стой!
Он уцепился за руку Фролки и, последним кувырнулся в чёлн, обернувшись на Василия, радостно замахал ему рукой.
На берегу остался Якимка.
- Ты чего не с ними? – спросил Василий.
- А ничто. И без меня справятся. Пусть Константин повоеводит.
       С высокого берега было видно, как с приближением ярославских челноков произошло замешательство в ватаге разбойников. Как стали они прыгать в свои ушкуи и поспешно отваливать с места разбойной сечи. Два ярославских челнока бросились в погоню за ними, а один причалил к борту ладьи.


37. ЗАНОЗА В ЗУБАХ БАТЫЯ.
       Орда Батыя, завоевав Великий Булгар на Волге, встала на зимовку в низовьях этой величественной реки. Сам эльтебер Илхам-хан предложил свою дочь в жены брату Батыя хану Берге. И знатные нухуры стали считать хорошим правилом брать в жены голубоглазых и круглолицых булгарок.
       Испокон века булгары добывали себе жен набегами у славянских племен. А славянские князья ходили походами на булгар и добывали себе мечом булгарских жён. Добыча женщин была главной причиной всех войн русинов с булгарами.
       Булгарские женщины со славянской кровью, с детства усваивали кочевой образ жизни, и умели в шатрах создать особый уют и порядок. Монголы, завоевавшие Волжскую Булгарию прежде всего оценили красоты и достоинства булгарских жён, а потом уже и военную доблесть их мужей. Так породнились волжские булгары с монголами Батыя, а дети знатных волжских булгар, родившиеся от монголов, стали считаться наследниками чингизидов.
       Впервые за многие годы похода на Запад, хан Батый чувствовал неуверенность. Если выполнять заветы Чингисхана, то его воины должны были идти на Закат солнца, пока не покажется край вселенной. И он, Батый, твердил своим тайши и нухурам , что его войско ничто не остановит в стремлении завоевать весь мир. Но всё чаще подступали мысли о том, что план покорения Руси, разработанный ещё его отцом Джучи, остался не выполненным. За спиной его державы лежали не завоеванные города Руси. Их было более, чем две сотни. А его армия в пылу погони за половцами смогла занять только четырнадцать русских городов.
       Хуже всего было то, что это понимали не только его друзья, но и враги, подобные его двоюродным братьям хитрому Гаюку, и не менее вероломному Бури. Через них его дяди Угедей и Чагатай, засевшие в Каракоруме, знали всё, что творилось в державе Батыя и держали ухо востро.
       Военную орду Батыя обычно пополняли пленники завоеванных стран, но с тех пор, как вступили в пределы Руси, армия поредела из-за жестокого сопротивления русских.
- Смерть чают лучше плена, - задумчиво проговорил Батый.
- Менгу, - обратился Батый к своему младшему брату, – о чем толмачат послы, направленные в богатые города, что стоят на берегу Итили?
- О Саин! Ярославль, Ростов, Углич, Тверь, напуганы насмерть, и вступили в переговоры с твоими послами. Правители этих городов обещали поставить лошадей для пополнения конницы и выделить съестные припасы, - Менгу прижал руку к груди и низко наклонил голову в знак глубочайшего почтения.
- Хорошо, брат. Побольше бы нам в тылу таких «гобалык» , потому, что поход на Унгрию, где скрывается наш лютый враг хан Котян будет продолжен. Я всё же достану этого изменника и приколочу его к деревянному ослу. Он будет умирать медленно и мучительно.
- А теперь скажи ты, Берге, - обратился Батый к среднему брату, - что слышно о нашей южной орде?
- Твой Военачальник Мунке со своими цзубу и твоим малолетним племянником Ногаем, рыщут в прикавказских степях, и добивают остатки половцев, тех, кто не захотел бежать в Унгрию с Котяном. Мунке отбивает у них зимовки с запасами сена. В зимние дни, когда мороз после оттепели покроет землю коркой льда, это сено поможет выстоять нашей коннице. А кони половцев погибнут с голоду. А с ними и седоки.
- Мунке знает, что делает. На него можно положиться, - Батый задумчиво покачал головой, - наши степные лошадки неказисты на вид, малы и лохматы, как лесные зверьки, но они позволяют нам передвигаться и днем, и ночью, и зимой, и летом без устали, и сами добывают себе корм.
- Правда твоя, Саин, наши лошади вызывают удивление у народов, населяющих долину Волги и Днепра, и долины Карпатских гор, - Берге довольно заулыбался.
- А теперь скажи, ты, Гаюк, кто продал малый табун монгольских лошадей в Можайск? – голос Батыя прозвучал жестко. Гаюк, вздрогнул и сжался от страха. Глаза его забегали, и рука сама потянулась к рукоятке меча.
- То мне не известно, любимый брат мой, - глаза Гаюка укрыли узкие без ресниц веки. Секунды времени хватило младшему сыну Верховного правителя всей Монголии, чтобы оправиться от страха, - клянусь своим мечом, не знаю.
- Сартак, - позвал Батый сына, - узнай, кто посмел нарушить запрет божественного Чингисхана и мой приказ, и накажи виновного, как изменника, лютой смертью. Наши лошади не должны доставаться никому.
- Я сделаю это, отец, - с поклоном ответил Сартак, старший и любимый сын Батыя.
- Пришло время объявить набор среди куманов и булгар в наше войско. Предложи им купить свободу путем вступления в военную орду, Сартак.
- Набор в войско потребует многой казны, отец, но большую часть добычи мы отсылаем в Каракорум, Верховному хану Угедею.
- Мы только исполняем законы Ясы Чингисхана. И будем это делать, пока я жив. Что скажешь ты, Или-чут-сай?
- Казну можно пополнить выдачей ярлыков на княжение. Пусть князья всех русских, булгарских, куманских городов явятся за твоей волей, хан.
- Сартак, разошли послов во все города.
- Я сделаю это, отец.
- Прикажи, о, великий хан, сделать перепись всего населения и потребуй десятую часть имущества на содержание орды и десятую часть населения для пополнения регулярного войска. Пошли в завоеванные города баскаков, воспитанники твоей матери Идеги- Фучин готовы выполнять твои приказы, - Или-чут – сай склонился перед Батыем.
- Сартак, ты знаешь, что надо сделать?
- О да, отец. Но русские города, спрятались за лесами и болотами и малодоступны.
- Прикажи гатить топи, мостить дороги и ставить ямы на пути из татар в русичи. Наша конница должна иметь доступ везде. Мы вышелушим русские города из укрытия, как зерно из скорлупы ореха.
       Батый взмахнул рукой, давая знак, что военный совет закончен. Присутствующие советники пятились к выходу из шатра, не поднимая головы, и только Гаюк, пользуясь положением сына верховного правителя всей Монголии, встал во весь рост и, положив на рукоять меча свою пухлую ладонь, вышел, повернувшись к Батыю спиной.
       Батый прикрыл свои глаза рукой, так, что бы никто не мог заметить его взгляда, устремленного на широкую спину Гаюка, под его левую лопатку, туда, куда клинок хорошего меча может войти мягко, как в масло, сбитое рукой старательной женщины.
       Гаюк был занозой в зубах хана бескрайнего Джучиева улуса. Батый и Гаюк оба были внуками Чингисхана от разных сыновей. Батый был сыном старшего Джучи, а Гаюк - сыном младшего Угедея. Отец Батыя Джучи был воином и шел туда, куда указывал перстом его отец Чингисхан. А отец Гаюка, Угедей стал чиновником, необходимым в Каракоруме. Ему нравилось управлять всем государством при живом Чингисхане. Он старался всегда быть под рукой у грозного отца. Не желая делиться властью со старшим братом, Угедей всё время подчеркивал, что брат Джучи, хоть и первенец, но не законный сын Чингисхана и потому не может встать во главе всей империи монголов.
- Наследник меркитского плена! – шипел Угедей.
Джучи молчал, но всё дальше уходил на Запад со своим непобедимым войском. Всё сложнее становились связи с Карокорумом. И всё больше требовалось соглядатаев Угедею для присмотра за старшим братом.
       Джучи с раннего детства был знаком с «тобчи», который рассказывал о том, как попала в плен к меркитам его мать, красавица Бортэ. История эта уходила в глубь поколений и подтверждала то, что всё на свете происходит из-за женщины.
       Дед Джучи Есугей когда-то доблестью добыл себе жену Оэлун, отобрав её у молодого мужа – меркита. Народ племени меркитов, был злопамятен, и хотя прошло много лет, и уже ушел в «страну предков» отважный богатур Есугей, но меркиты не оставили мысли о мести. И однажды на рассвете земля, на которой кочевал сын Есугея, Темуджин со своей семьёй, содрогнулась от множества конских копыт. Меркиты! Они ждали случая 20 лет и для этого прошли более 300 вёрст, чтобы захватить Борджигинов врасплох. Темуджин еще не был Чингисханом, и поэтому его Бортэ попала в плен.
       Собрав небольшие силы и вооружившись отвагой, через несколько месяцев Темуджин разгромил меркитов, и вернул себе свою Бортэ. Но Бортэ была беременна. И хотя, она утверждала, что беременной попала в плен к меркитам, и Темуджин от большлй любви к ней, признал это, мысль о том, что первенец Темуджина не является его сыном, всегда втала в воздухе, если это было кому-то выгодно. И особенно часто этим пользовался Угедей.
       Хитрого и умного Угедея боялись, и потому он имел много сторонников, среди которых первым и самым надежным был его брат Чагатай. А когда, не пережив смерти любимого сына Джучи, в землю предков ушел и сам Чингисхан, Угедею не составило большого труда встать во главе монгольской империи, а брата Чагатая сделать Верховным судьёй всех монголов.

       Отослать сына Чагатая Бури и своего сына Гаюка в стан Батыя, было очередной хитростью Угедея. Каждый день в столицу монгольской империи, в Каракорум, через пески пустынь, мчались гонцы от Гаюка и Бури, и Верховный хан Угедей знал положение дел в восточном Джучиевом улусе едва ли не лучше, чем сам Батый.
И если Гаюк был хитер, как его отец, и не всегда можно было разгадать его лукавые мысли, то невежа Бури, постоянно нарушал субординацию в присутствии Батыя, и, не имея желания выражать почтение великому Батыю, вызывал у него раздражение.

       Но, если подтвердится, что табун монгольских коней продал худому Можайскому князьку Андрею за большое вознаграждение сам Гаюк, у Батыя, наконец – то, будут основания отослать ненавистных родичей в Каракорум к их отцам. А это уже надолго. Возможно навсегда, потому, что по пути в далекую Монголию всякое может случиться.


38. ЗНАТЬ СВОЁ НАЧАЛО.
       Палку, которой Голуб отмерил путь от заветной березы до могилы Труфана, спрятали в землянке, в подпечье.
- Забудь пока про неё. Вспомнишь, когда нужда будет. Завтра начнем другую работу.
       Голуб проговорил обычное вечернее благодарение святому старцу Укко за то, что сохранил он жизнь человеческую на земле, за то, что дал на сегодня здоровья Голубу и малому Филюшке, за то, что поделился с ними своей жертвою. Потом торжественно отрезал большую краюху от черного каравая, намазал её густой белой сметаной, протянул Филюшке:
- Вкуси, чадо, и будь здоров.
       Филюшка вцепился зубами в край горбушки, откусил его, и, не прожевывая, проглотил. Вкус сметаны и особенно хлеба напомнил что-то далекое и очень родное. Он не мог понять того состояния, в которое привели его ощущения знакомого вкуса. Он только проговорил:
- Как тогда…
- Что ты изрек? – спросил Голуб.
- Как тогда…
- Когда тогда?
- Голуб, мне сейчас так хорошо, как тогда… Мне кажется, со мной уже было такое. Только я не помню.
- Тело твоё, Филя, благословлённое старцем Укко, пока мудрее твоей памяти. Ты сейчас ощущаешь то, что запомнило оно от самого рождения. Молоко матери, разливающееся во рту, ею разжеванный хлеб, и вложенный тебе в ротишко, тепло её мягкого тела. Ты помнишь своё начало. Это очень важно, знать своё начало.
- Почему?
- Потому, Филюшка, что всё на земле, что окружает нас, знает своё начало. И только человеку старый Укко дал дар знать начала всех стихий и всех предметов, среднего мира. Человек, который знает начало предмета, к которому обращается, имеет власть над этим предметом.
- А ты откуда это знаешь?
- Дар Укко записан на деревянных дощечках, рунах. Они хранятся далеко на Севере, в полуночной стране. Охраняет их добрая волховка Ильмара. Когда – то финский народ был единым и мудрым. Мы общались с Богами, и Боги передали нашим пращурам мудрость знания. А мне передал эти знания мой дед. А деду его дед.
- Голуб, а ты, что ли волхв?
- Если хочешь так думать, то думай. Только вслух не говори.
- Почему?
- Это опасно. Когда – нибудь я расскажу тебе всё. Как разделился финский народ на разные племена. На чудь, ведь, меря, пермь и много других. Как пришли на их земли славяне. Как принесли они чужую веру. Как стали истреблять наших богов, и наших волхвов, и наш народ.
- Какую веру?
- Греческую.
- Она неправильная?
- Создатель один. Поэтому нет неправильных вер.
- А почему тогда славяне убивали финнов?
- Это не славяне убивали финнов. Это одна вера убивала другую. Создатель один, но в разные времена и к разным народам он направлял разных пророков. Потому служители веры у тех народов, к которым были посланы пророки, считали себя исключительными, богоугодными. Пророки несли людям слово Божие, которое обладает огромной силой. Оно может спасти человека, а может уничтожить целые народы. Многое зависит от того, на какую почву упадет оно. Нечестивый человек, вооруженный Словом Божьим, может сотворить большую беду.
- Почему такие люди не боятся гнева Божьего?
- Они уверены и уверяют в том других, что служат Богу, и потому всё, что они делают, угодно Господу. И убивая других людей, которые не знают пророка его земли, злодей думает, что заключил сделку с Богом. И не боится Божьего гнева, беря на себя право Господа, казнить или миловать. Но Господь не вступает в сделку с людьми. Он никому не перепоручает своих прав. Он един на всем свете. И строго спросит за самоуправство и жестокость, - говоря это Голуб встал, и поднял вверх руки, обращенные ладонями к небу, - прости им, Отче, грехи смертные и не гневайся на род людской, тобою созданный.
       В вечернем небе блеснул свет зарницы, потом еще и еще. Филюшке показалось, будто свет этот испускали ладони Голуба и направляли его за озеро Неро, туда, где по рассказам Голуба был город со множеством людей. И откуда, видимо, и пришли сегодняшние странные гости.


39. СОКОЛЬНИЧИЙ БАТЫЯ.
       Германцы, поселившиеся на землях Венгрии, хранили не только немецкую культуру, традиции и память о земле, из которой вышли, они сохраняли верность своему императору Фридриху Второму Штауфену из рода Гиббелинов.
       Это был удивительный человек. Рано оставшись без отца, он рос на Сицилии и был подопечным папы Иннокентия Третьего. Не смотря на церковное образование, любви к церкви и Христу Спасителю Фридрих не испытал, а когда он откровенно высказался, что не знал более отчаянных обманщиков, чем Моисей, Христос и Магомет, его отлучили от церкви и даже объявили о его низложении.
       Фридрих не унывал. Его отец Генрих Четвертый тоже был отлучен от церкви, и тоже низложен, но это не мешало ему править Великой Римской империей, и собираться в четвертый крестовый поход. И только внезапная ранняя смерть помешала Генриху вступить на Святую землю Палестины.
       После низложения Фридрих Второй так же, как и его отец, не спешил с себя слагать корону императора. А когда в Европе заговорили о новом крестовом походе, то с небольшим отрядом он отправился в Палестину. Его, как врага папского престола не поддержали ни орден госпитальеров, ни орден тамплиеров. Фридрих и тут не впал в уныние, считая уныние самым страшным грехом.
       Он не стал принимать сражений, а договорился с султаном Египта и без потерь взял Иерусалим, Вифлием и Назарет. В назидание папе, император Фридрих сам возложил себе на голову корону в Храме Гроба Господня и подтвердил принятый им уже ранее титул короля Иерусалимского. Так изящно закончился шестой крестовый поход, совершенный отлученным от церкви крестоносцем, принявшим крест еще в 1215 году.
       Батый, действительно, имел соглядатаев во всех землях Западного мира. Ему стало известно о жизнелюбивом императоре. Батый отправил Фридриху грамоту, где предлагал покориться и принять подданство монгольского хана. Фридрих ответил, что любит охоту, знает в ней толк, и мог бы быть сокольничим у грозного хана. Великий монгол оценил юмор Великого германца. Переписка продолжилась.


40. ПАМЯТНИК БАТЫЮ?
       Батый не любил терять времени. Хитрый политик, он не раз проделывал один и тот же опыт со многими странами, что лежали на пути его войска. Посылал впереди себя передовые отряды, состоящие из пленных народов и обязательных татар. Они врывались вглубь вражеской территории, затем отступали под натиском врага, заманивая его в ловушку. А когда вражеское войско отрывалось от своей земли на большое расстояние, опытные степные охотники окружали их так, как это делали многие века их предки, охотясь на диких зверей. Так было на Калке-реке, где в окружение попали русские вои и на Сити – реке. Таким же замысливался поход и на Венгрию.
       Предводитель могучей Орды, умел ценить своих военачальников. Они были солью его империи, но более высоко он ценил своих дипломатов. От них зависело быть или не быть сражению, от них зависело, кто из правителей близлежащих земель вступит в войну на стороне его врагов или, выслушав послов, возьмет сторону его, Батыя. Поэтому – то дипломаты всех стран должны были бы скинуться на памятник Батыю, который злой казнью наказывал города и правителей за смерть послов или проявленное к ним непочтение.
       Собираясь в поход на Венгрию, Батый понимал, что силы Орды истощены в борьбе за овладение миром. Великий полководец, он не мог допустить ни одного поражения. Ибо любое поражение затаившийся мир мог расценить, как начало конца Великой монгольской державы.
       Поэтому основной принцип его: «разделяй и властвуй», который в последующие века брали на вооружение политики, стремящиеся завоевать мир, должен был сработать при подготовке похода на Венгрию. Переписка с императором имела целью разобщить Фридриха с венгерским королем Белой. Послы Батыя старались, поэтому до немцев, населявших Венгрию, был доведен негласный совет Фридриха, не вступать в королевскую армию Белы Четвертого, переждать страшное нашествие и с помощью Божьей сохранить себя до лучших времен.
       Только после этого поход на Венгрию для Батыя стал делом решенным, и для Белы Четвертого настали дни тягостных тревог и трудных сборов.
       Напрасно королевские посланцы по старинному обычаю объезжали земли магнатов, неся в руках окровавленный меч короля, и призывая встать под его штандарт. Феодалы не хотели подчиняться Беле, и уже не признавали старинных обычаев, хотя уверяли, что предпринимают попытки собрать отряды, но делалось это так медленно, так лениво, что военному руководству Венгерского королевства стало ясно, пользы от такого войска не будет.
       Единственным, кто был крепкой силой, подчиненной королю, это половецкий хан Котян со своей ордой. На него теперь возлагал надежды венгерский король. Да еще на немногочисленные отряды сервиентов, которые находились в подчинении короля и составляли сословие новых мелких собственников земли.
       Усиление короля за счет пришлых воев не могли допустить аристократы Венгрии. Они только делали вид, что согласны с Белой. Некоторые из них даже засвидетельствовали своё почтение степняку Котяну. Кроме того, магнаты были против того, чтобы Михаил Черниговский своей дружиной укрепил войско короля. И король, что бы поддержать диалог со своими подданными, «чести не сотворил» Черниговскому князю, отправил от себя русского беженца. Тогда Михаил, направил свои стопы в Ватикан, искать сочувствия и помощи у папы римского в борьбе с Батыем. Именно там варилась крутая каша, нечто похожее на европейский союз против Батыя. И в эту кашу Черниговский князь- изгнанник ввалился с головой. За что в последствии и поплатился жизнью.


41. ЗЕРНА НЕНАВИСТИ.
       А Батый уже вёл бои на землях Чернигова и Галиции. Был взят Киев, и монголами был разграблен. Но грабить – то там особенно было нечего. Киевляне обнищали после того, как в великой ненависти к «низовцам» был убит ими Юрий Долгорукий, а его сын Андрей Боголюбский взял Киев «под Мстиславом Изяславичем Галицким» и отдал «мать городов русских» своим ратникам на трехдневный грабёж. Было это в 1169 году, за полвека до нашествия Батыя, но урон, нанесенный Киеву суздальцами, был столь велик, что город больше не смог восстановить свои былые мощь и славу. Не тогда ли были посеяны зерна сегодняшнего национализма, и нелюбовь к залесским русичам, а позднее к «москалям»?
       Пленённые киевские бояре, пылая любовью к родине, твердили Батыю, что пора идти на Запад, на богатые страны, на плодородные земли. В Венгрию! В Венгрию! Батый качал головой. Он – то лучше всех знал, что идти ему надо до самого моря, где лежит край мира. Таков был наказ деда Чингисхана. Но… не споткнуться бы в пути!
       
       В то время, как монголы громили Переяславль, Чернигов, Галич, Великий князь земли Русской Ярослав Всеволодович совершил поход и взял на копьё русский град Каменец, где остановилась старая княгиня Михайлова. «Княгиню Михайлову со множеством полона приведе к свои ся». Вот так, мать ростовской княгини Марии, и жену Михаила Черниговского Ярослав взял в плен и привел восвояси.
       Люди Великого князя исполняли свою службу так, будто и не было никаких татар на земле русской: рядили ряды да судили суды, и ходили походами друг на друга.
       Расчет Ярослава был прост: не влезать в драку с Батыем, тем и себя сберечь, и свой народ оградить от уничтожения.
 Происки Михаила Черниговского в Ватикане не были примером для Ярослава.
       Как ни скрывал Михаил Черниговский своего пути к папе, Батый всесведущий знал о его передвижениях, о его секретных планах и это вызывало гнев великого завоевателя.
       Всё чаще к Батыю приходили пока еще смутные догадки, что, ему придется обосноваться на завоеванных причерноморских степях. Что кочевую жизнь его степного народа уже при его жизни должна сменить оседлая, мирная. Означало ли это конец войны? Нутром чуял, что сил не хватит для похода на Запад. И всё же последнюю попытку, последний бросок пусть его орда совершит, пока он жив. А поэтому нужно было урядить отношения с Северными соседями и, прежде всего с Русью.


42. ГОСТИ ЗАМОРСКИЕ.
       Василий с Якимкой, стоя на высоком волжском берегу, с волнением наблюдали за битвой на реке.
- Ах, лиходеи! Да кто ж такие, что в пределах наших разбой учинили! – волновался Василий.
- Ату их! Гони к берегу! Гони! – кричал азартный Якимка, совсем не слушая Василия и хлопая себя по толстым ляжкам.
       Василий видел, как ярославские челноки настигли разбойничьи ушкуи, и оттуда стали выбрасываться люди, пытаясь вплавь достичь берега. Потом он увидел, как на одном из челноков во весь рост поднялся Константин. « Какой большой вымахал. Братец…», - подумалось Василию, и тут же тревога полоснула по сердцу: Константин, сбросив с себя верхнюю одежду, и вытянув вперед руки, рыбкой вошел в холодные воды Волги.
- Господь храни, тебя, брате, - перекрестился Василий.
       Ушкуйники прибавили ходу.
- Ага! – орал Якимка, - тошно приходит! Лиходеи срамные! Давай, Костя, давай за ними! Фролка! Давай, давай!
       Фролка не мог усидеть на корме, когда друг его и господин выбросился за борт. Он тяжело плюхнулся в воду, и быстро, быстро заработал длинными руками, настигая Константина.
       Что было дальше, Василий с Якимкой не смогли увидеть. Весь малый флот скрылся за поворотом реки, а вместе с ним и участники речного боя.
А к берегу, на котором стоял ярославский князь со своим советником, подтягивался народ ярославский. Молодые мужички бежали по берегу с баграми наперевес, спеша на помощь молодому князю Константину, вплавь преодолевая устье Которосли, и выскакивая на другом берегу, они скрывались в густых зарослях прибрежного леса.
       Мелкими шашками присеменила Кокушка, держа у груди каравай ржаного хлеба, закутанный в суровое полотенце. Кокушка, глядя из-под ладони на происходящее, суетилась, выражая беспокойство за своего младшего княжича, и посылала крепкие ругательства неизвестным ушкуйникам:
- Зимогоры! – тоненьким голоском выкрикивала княжеская нянька, - зимогоры! Глядь, какую срамоту учинили! Костянтин! Ох! Угробится дитя! Вода-то студёная! – Ах, шаловые головы!

       Тем временем к крутому обрыву подошла ладья. На ней подняли сходни, и долго прилаживали к берегу. Наконец, на деревянные, узкие мостки ступил высокий худощавый человек в черном стеганном халате и в тюрбане. Он потоптался у начала сходен, будто проверяя их надежность и только потом, выпрямившись во весь свой высокий рост, шагнул навстречу ярославскому народу.
       После него на мостки поднялся другой, поменьше ростом, но такой же худощавый и с загорелым лицом. На обоих лицах была печать долгого и опасного пути, и только что пережитого боя.
- Господи, чай, обессилили от дороги. Смотри - ка, совсем худые, да черные, - прошептала Кокушка, жалостливо качая головой.
Следом за ними показался путник совсем не похожий на этих двоих. У него было светлое лицо, и на плечах был накинут свободный коч из плотной шерстяной ткани. Остальные путешественники столпились у края ладьи, не рискуя высадиться.
       Приблизившись к князю Василию, гости упали ему в ноги. Тот, что первым сошел на берег, кланяясь, заговорил на неизвестном языке, повторяя в своей речи: Аллах, Аллах. Потом сделал знак светлолицему, и тот заговорил на русском языке, медленно подбирая слова:
- О, господин наш, Великий царь земли сакалибов, и правитель славного города, да продлит Аллах твои дни! Твои люди пришли нам на помощь в тяжкий час и освободили нас от расправы нечестивых разбойников, прими благодарность от скромного поклонника Аллаха, к коим я, Фадлан ибн Ахмед, себя причисляю. Прими благодарность и низкий поклон от всех людей моего каравана, и разреши ступить на твою землю.
       Василия охватило волнение. Впервые принимал он заморских гостей,
и ему не хотелось ударить в грязь лицом и перед своими гражданами, окружавшими его, и перед иноземцами. Но тут Кокушка, подобрав узкие губы, и сделавшись важной, протянула человеку в черном халате каравай хлеба на полотенце. Тот замешкался, но принял на руки хлеб от женщины. Кокушка поклонилась ему и извлекла откуда-то из широких складок своего сарафана, крохотную, глиняную солонку с несколькими крупицами белой соли и торжественно выставила её на макушку каравая.
- Вот. Пусть будет, как у людей положено. Говори, князь, - и низко поклонилась своему воспитаннику.
- Будьте здравы, гости дорогие, - кашлянув, и придав басистость подрагивающему голосу, проговорил юный князь. Он слегка поклонился гостям и продолжил:
- Откуда и куда путь держите? Какой веры будете? Что привело вас в наши края?
       Кокушка внимательно следила за словами и действиями Василия, и одобрительно кивала головой: ладно всё делает, ладно.
- О, Господин наш, позволь узнать твоё имя, да счастлив отец твой и мать твоя, породившие такого славного витязя, да благословит Аллах их во веки веков, - продолжал переводить светлолицый.
- Давай я скажу, а? – попросил Якимка
- Давай, - согласился Василий.
- Наш Великий князь Василий, сын Всеволодов, правит всей Ярославской землей и самим городом Ярославлем. А город Ярославль – часть Великой земли Суждальской. Вот…
- О, Господин наш, Великий князь, славной земли Ярославской, Василий ибн Всеволод, да продлит Аллах твои дни! Идем мы от стран южных, от самого Багдада, целью имеем разузнать, таровата ли торговля в ваших краях, не опасен ли путь на ваши торжища. А хотим мы узнать ещё, свободна ли торговля в вашей земле, и какие рубежи купцам установлены. А веры мы магометанской. Ибо нет бога кроме Аллаха и Магомет пророк его!
- Чего сказать-то им, Вась?
- Скажи, пусть идут в гостевой дом, баню примут, выспятся, а на завтра в вечеру ко мне пусть пожалуют. Утро вечера мудренее, так батюшка говаривал?
- Так, так, - подтвердил Якимка, - наш князь, Василий Всеволодович повелел принять вас с честью, и приглашает вас завтра к себе в палаты на вечернюю трапезу.
С этими словами Якимка развернулся, ища глазами, кому теперь перепоручить это важное дело.
- А пока…Улан! – выкрикнул Якимка молодого дружинника, что крутился возле, - Улан, ступай, проводи гостей до гостевого дома, да баню растопи, да вымойте их там хорошенько, с веничком, да стол им там накройте.
- Всё будет сработано, боярин! – посулил расторопный Улан по прозвищу Лисица.
- А тебя как звать, величать? – обратился Якимка к светловолосому толмачу.
- Юлиан я, господин, - смиренно ответил тот.
- А я Яким сын Корнилов, боярин.
- Благодарствую боярин Яким за выручку, за гостеприимство, - ответил Юлиан и низко поклонился.
       Улан был рад – радёхонек, что такое почетное дело получил. Он низко поклонился гостям, и, гордо выпрямившись, повел их в гостевой дом. За ними устремилась толпа праздных ярославцев и городских мальчишек, рассматривая незнакомых людей и дивясь их одеждам и оружию.
- Судно – то куда отгоним? Не гоже тут его оставлять. Не ровён час, вернутся тати окаянные, - Якимка почесал затылок.
- Пожалуй, в устье Которосли загнать надо, напротив которосльных ворот и поставим. Там и охрана есть. Присмотрят. А где Костя со своими отроками? Что у них там делается?
- Да мужики наши туда утекли. Чай, спуску не дадут! Да, вона, идут по тому берегу!
- Где? – встрепенулся Василий.
- Смотри, на опушке леса показались. Вон Костя, а с ним и Фролка со товарищи. Живы. И двух ушкуйников ведут!
Вдалеке, на опушке приволжского леса показалась толпа ярославских мужиков, в центре толпы, озираясь по сторонам, брели два ушкуйника.


43. МОНАХИНЯ ЕВФРОСИНИЯ.
 Ныне она не княгиня Ростовская, Мария Михайловна, а монахиня Евфросиния. С болью укрощает мысли о мщении за смерть своего мужа князя Василька: кроткой надо быть, кроткой, коли, ангельский сан приняла. И о мирской жизни не вспоминать, не думать. Только как не думать о враз перевернувшейся жизни, о смерти близких…
Батюшка с братом Ростиславом из родного Чернигова в страхе бежали от Батыя злобного, в Венгрию подались, а матушку в пути утратили. И где сейчас матушка, жива ли – здорова или сгинула где- нибудь по дороге, никто не знает.
Сколько горя может вынести душа женщины? От скорбей ли переживаемых, или от чего другого слова из души рвутся, сами в стихи складываются. Да нельзя мирские глаголы в душе хранить. Мирское горе – не горе, а радость мирская и вовсе грех.
Могучие стены монастырские сама строила, чтобы оградили её от человечьих дел и забот, и мыслей греховных. Потому в народе ростовском и нарекли монастырь Княгигиным. Да не может холодный камень оградить от воспоминаний о светлых днях. А мысли те в слова складываются, и рука тянется к перу. Пишет инокиня Евфросиния житие своего мужа, князя Василька. Сама пишет, никому не позволяет святого касаться. Кто же, как не она знает, каким он был. Вот и льются из под отточенного пера гусиного слова: «Был Василек лицом красив». Краше не было. «Очами светел». Как любила она заглядывать в его голубые глаза. Мысли её далеко, далеко, там, где проходили милого ножки, где поле с голубыми васильками под цвет глаз его.
 « Сердцем лёгок, с боярами ласков». Все, кто ему служил, и хлеб его ел, и пил из его чаши, и дары получал, никто не мог, служить другому князю. А теперь вот служат малолетнему Борису. Сыночку княжьему. Из-за преданности Васильку и после его смерти служат.
« Крепко любил Василек слуг своих, мужество и ум в нем жили, правда и истина с ним ходили». Какой летописец может написать такие слова про её Василька? Никто, кроме неё самой.
«Грозен и храбр безмерно на охоте». Одним ножом – рогатиной медведя как-то завалил. Ничего не боялся. И ей покойно было. За ним, поистине, как за каменной стеной жила. А и сейчас за каменной стеной. За монастырской, жесткой, холодной. Стена, да не та.
Пусть в веках знают, кем он был для неё: господин, муж, любимый. Единственный.
Каждая жилочка, пела, когда касались его руки трепетного тела жены. Прижав к себе, и ища губами её губы, шептал:
«Аржаная моя! Лада! Любушка!»
« Да нет же, пшеничная! Пшеничная!»- вырывалась, смеясь, она.
Знать бы, что недолгим счастье будет, прижалась бы всем телом и замерла бы так.

- Матушка, к тебе гонцом казначей Кручина от князя Бориса, - не поднимая глаз, едва ли не шепотом, объявила черница, переступив через порог её просторной кельи.
- Что за нужда в женский монастырь казначея посылать? Всё не привыкнут, что отошла я от мирской жизни. Дальше ворот не пускать его. Сейчас сама выйду.
       Кручина стоял в воротах и сбивал плеткой пыль с сапога. Заметив приближающуюся Марию, он выпрямился, исподлобья разглядывая монашеское обличье бывшей княгини. Унял сердце.
- С чем пожаловал, Кручина?
- Князь Борис шлет поклон своей матушке, и просит доложить тебе, что ждут Великого князя Ярослава Всеволодовича. Из Ярославля двигается полюдьем Великий князь с дружиною.
- Слава, тебе, Господи. Дождалась. Добро. Встретим господина. Ладно ли служится тебе, Кручина, на княжеской службе у князя Бориса?
- Грех жаловаться, матушка, казначеем назначил меня князь Борис, - по лицу Кручины тенью пробежало беспокойство.
- А мою службу уже и запамятовал? Пропавшую казну, когда добывать почнешь?
- Тут такое дело, матушка…
- Какое еще дело?
- Да и сам не разумею, что приключилося. Место вроде то, а метку хитрую никак не найду. Там три березы ровненько так рядом росли, таких по всему берегу больше нет. На средней березке я стрелу начертал, наконечником вниз смотрит. Как раз на то место указывает, где в полынье Долмат сгинул с казной. А от березы до воды десять шагов моих и огромный синий валун тут же на берегу был.
- Ну и что же? – гнев волной прокатился по груди и неровно застучал в сердце.
- А то, что ни березы той, ни валуна того не могу найти. Как будто и не было их вовсе.
- У князя Бориса ты первый советник и наперсник. Благосклонностью князя пользуешься, чай, знаешь, что Батый лишил русских князей права на княжение в своей вотчине? Теперь только ханский ярлык дает такое право. А ярлык купить надо.
- Знаю, матушка, ведаю.
- А разумеешь ли сколь людей ростовских в полон Бурундай взял? Что ж, в татарах им оставаться прикажешь? Казна на выкуп требуется немалая. Так что за тобой тот воз, что под лед ушел. Упустили, холопы беспутные!
- Виноват, матушка. Буду искать. Пожалуй, благословение своё святое.
- Иди уж. Благослови тебя, Господь. Да как приблизится к Ростову Великий князь, так за мной и посылайте. Хочу на заставе его встретить. Дело у меня к нему. Нужда большая, - она перекрестила сложенные ковчегом ладони Кручины, слегка задев его пальцы.
- Возок за тобой пришлю, - глухо проговорил, всё ещё держа сложенными ладони, будто боясь расплескать благодать, исходившую от княгини.
- Ну, с Богом.
       Игуменья Евфросиния повернулась спиной к боярину Кручине и направилась в глубину монастырского двора. Дошло до неё, что вроде как князь Ярослав ведает, где матушка её. И хотя с отцом её князем Михаилом Ярослав вражду имел за престол Киевский, но женщины-то тут причем? Уговорить, умолить Великого князя признаться, где держит матушку, вот за этим и ждала она Ярослава на земле Ростовской. Как нужно было сейчас ей то золото, что в озере утопили холопы беспутые. Всё бы отдала, только бы мать из плена вызволить.
       Кручина не мог отвести взгляда от уходящей Марии, он смотрел на неё пока не закрылась дверь за спиной бывшей княгини. Ладонями, полными благодати, провел по лицу своему, как искупался в любви безответной. Огрел плеткой цветочки – лютики, что желтели под ногами, и вскочил в седло. После такого разговора тяжело было на сердце, хоть службу бросай, да в леса уходи, подальше. А может, и другой путь высветится…


44. ДОЗНАНИЕ.

       На княжий двор были доставлены плененные разбойники. Они стояли посреди двора, окруженные ярославскими горожанами. У одного из них мокрая рубаха была порвана вдоль всей спины, и держалась только на согнутых локтях. Большая лохматая голова его понуро свисала с широченных плеч. Великан время от времени передергивал плечами, и взглядывал исподлобья, на окружавших его людей.
- Погоди! Будет тебе, ужо, правый суд! – ворчали в толпе.
- Эй, худая головёшка!- кричали мальчишки, - слюнявый нос!
- Э-э-эх! - развернул плечи лохматый.
       Мальчишки в страхе отскочили и тут же засмеялись, будто горох рассыпали по княжьему двору.
- Вот лихая образина! – продолжались дразнилки.
Один малыш подошел совсем близко и, вглядываясь в лицо детине, задумчиво проговорил:
- На роже кожа, как елова кора.
       Дружный смех поднялся вокруг пленных ушкуйников. Якимка прохаживался мимо толпы, засучивая рукава рубахи, и крутя кулаками. Ждали Василия. Тот, обняв Константина, повел его в палаты. Рад был, что брат жив остался.
- Вась, мне сказать тебе надо…
- Иди, иди, тебе переодеться, да обсушиться надо. Потом, потом всё расскажешь.
- Это важно тебе будет.
- Ладно. Иди, - подтолкнул брата, передал его с рук на руки Кокушке.
       Наконец, Василий вышел на крыльцо, оглядел двор. Якимка подбежал, скороговоркой пробормотал:
- Ну, что? Чинить дознание?
- Давай, - махнул рукой Василий.
- Ну, говорите по чистой правде, как кличут вас, откуда прибыли, и почто в краях наших разбой учинили, - с важным видом начал Якимка,- вот ты, что помоложе, ответствуй.
Якимка указал на второго татя, тот был совсем юным, лицо его выражало крайнюю вину, рот опустился уголками губ вниз, будто изготовился к внезапному рёву, но глаза юрко следили за всем происходящим.
- Господин, ты меня вопрошаешь? – плачущим голосом спросил он, и брови юнца поползли вверх домиком.
- Тебя, проказа, тебя. Как кличут тебя?
- На нашем конце меня кличут Колчко.
- Где же это, на вашем конце?
- А в Новагороде.
- Значит, новгородские ушкуйнички в плен нам попались. Ну, держитесь, повольнички!
- Ты, Колчко, помалкивай, - пробурчал напарник Колчка, - языку волю не давай.
На крыльцо вышла Кокушка, и с любопытством наблюдала за допросом пленных.
- А что ж за имя такое Колчко. Не христианское какое-то, - подала она голос с крыльца, - не крещеные, что ли?
- А мы люди вольные. Хотим, крестимся, хотим, так живем, - прорычал второй новгородец.
- Ой, а тебя-то как кличут? – повернулась к нему Кокушка.
- Меня Могута - разбойник зовут.
- Как земля - то русская вас носит! – перекрестилась Кокушка.
- Ау нас своя земля, новгородская! Это вы привыкли под князьями жить, а мы люди вольные.
- А мать-отец, что про тебя подумают, когда проведают, чем промышляешь ты на чужой стороне, как счастья пытаешь?
- Мой батюшка сам в молодости виды видывал, - усмехнулся в усы Могута.
- И ты сказать нам хочешь, что он благословил тебя на разбой?
- Он сказал мне: побуйствуй на чужой стороне, поищи удачи и счастья, и еще сказал, что чужая сторона прибавит ума.
- Ну, что ж, князь Василий, проучить надо новгородских разбойничков, ума добавить в их буйные головушки. Решай, что с ними делать.
- Я так скажу. Сейчас их в подклеть посадить надобно. Пусть посидят, думу подумают на голодное брюхо. А завтра суд праведный творить будем. Яким, прикажи отвести их под замок.
Якимка, кликнул двух гридней, и они, держа в руках копья, встали по бокам плененных новгородцев.
- Пошли, повольнички, - прозвучала команда, и разбойников повели в подклеть высокого княжеского крыльца.
       После дознания над новгородскими ушкуйниками прошел князь в палаты к брату Константину. Кокушка приказала уложить младшего княжича в постели мягкие, напоить отварами травяными с медом, а дядьку Ермилу заставила ноги ему растирать. Константин морщился, упрямился, но сильно не возражал. Кутерьма вокруг него забавляла княжича.
       Василий вошел в палату Константина, махнул рукой, что бы вышли все, подошел к одру:
- Ну, рассказывай, что хотел мне сказать.
- Вася, я ведь всё вижу, брат. Ты думаешь, что я мал ещё, а я много знаю.
- Ты о чём, брате? У тебя жар, наверное.
- Нет, Василий, нет. Нет у меня никакого жара. Я же вижу, как ты мучаешься. Как Верлиоку сердцем призываешь.
- Откуда взял такое…, - засмущался Василий.
- Так уж всем видно, как сохнешь. Попадись она мне!
- Ты что, про неё чего-то вызнал? – с надеждой вскинулся Василий.
- Вызнал, не вызнал, а слышал про неё.
- Не тяни, поведай, - сердце Василия сжалось в комочек и тут же распрямилось, как пружина.
- Ну, выскочили мы все на берег: и разбойники, и мы с Фролкой, а тут и наши мужички подоспели, биться начали. Ушкуйники видят, что наша берёт, и в лес бросились. А этих двоих сильно побили, они убежать и не смогли.
- Так. Ну, а дальше, дальше, что ты мне хотел рассказать?
- Когда повязали мы этих разбойников, то повели их к городу. А один и говорит другому: « Зря мы эту Верлиоку тогда пленили. Она на нас порчу напустила, силушки лишила, вот и попались в плен, надо было отпустить её по добру». Так и сказал.
- Значит, они ведают, где Верлиока?
- Должны знать.
- Так что ж ты мне раньше-то не сказал? - Василий бросился к дверям, - Якимка!
       
45. ЗВЕРИНАЯ МОРДА СТРАХА.

       Жалость к себе была так сильна в сердце Бродьки, что слезы сами наворачивались на глаза. «Сирота-а, - горько всхлипывал Бродька, лёжа ничком на дне лодки, - никому не нужный. Всеми гонимый».
       А все беды начались, когда к Ростову татары подступили. Долмат тогда взял его с собой, обоз с казной сопровождать. Да в полынью угодил вместе с княжьим добром. Бродька замыкал обоз и всего видеть не мог. Но страх долго не отпускал его.
Когда в Ростов все возвратились, с горечью узнал, что матушка погибла под мечом татарина, а сестричку вороги в полон увели. А потом, весть пришла с Углича поля, что полегли полки русские на Сити, там и батюшка голову сложил. Оказался отрок круглым сиротой. Утешало только, что не один он осиротел от этой войны.
       Насторожился Бродька, когда прикинул, что разной смертью начали гибнуть те, кто был тогда с ним на озере в секретном обозе. От страха сдружился тогда Бродька с Труфаном, сыном ростовской боярыни Анны. Они оба были той весной в помощниках у Долмата, оба что-то видели, а больше-то слышали подробности о смерти казначея и пропаже его сыночка Филюшки.
       Конюх Кручина, стараниями князя Бориса, занявший свободное место казначея, толковал им:
- Это Долмат за собой в ледяную полынью всех потянул.
Отроки пугливо кивали головами.
       Бродька молчал, смутно предчувствуя неладное.
       А Труфан за Кручиной, как верный «полкан», везде ходил и Бродьку с собой звал. Но Бродька к церковному хору прилепился. Потому не было досуга у него. Пение уносило Бродьку далеко, в невидимые страны, в горние высоты. И казалось ему тогда, что матушка его убиенная ласкает Бродьку невидимым взглядом. И сестричка Радушка по зеленому лугу идет и руки к нему, братцу Броденьке тянет. Тянет ручки свои, тянет….
       Когда пропал Труфан, Кручина привел его коня в поводу. Боярыня Варвара заголосила не своим голосом, запричитала, на Кручину набросилась. А тот, держа неутешную за запястья твердил:
- Татары встретились. Я убёг, а его в полон забрали.
- Да где же вы в краях – то наших татар встретили? Да как же вас Господь на них навёл? – причитала боярыня Варвара.
Кручина только повторял:
- Татары, татары…
       И тут Бродька понял, что наступила его смертная очередь. Ночами не спалось, а днем даже в церкви покоя не находил. На душе было студёно. А видимых причин тому не было.
       Однажды, когда во время церковного пения, душа, казалось, отделенная от тела, поднялась под купол и парила там, вблизи от самого Создателя, Бродька почувствовал на себе чей-то тяжелый взгляд. Глаза его, наполненные слезами умиления, мигом высохли. Он рассмотрел в толпе молящихся людей звериную морду, покрытую волосами. Бродька тряхнул головой, перекрестился, поспешным движением руки, и вновь взглянул в сторону волосатого. В толпе приближенных князя Бориса молились прилежно, а всех усердней крестился и клал поклоны, дотягиваясь до пола длинной рукой, казначей Кручина.
       Весь день тогда Бродька крутился в городе, и только на ночлег отправился домой. Тяжелые мысли не оставляли его, потому, подходя к дому, он свернул в огороды. Притаившись в траве, мокрой от вечерней росы, он прислушался. Шаги осторожные и тяжелые нарушили стрекот кузнечиков. Тогда он ясно увидел в сумеречном свете летней ночи бородатого огромного мужика, достающего из ножен обоюдоострый нож.
- Кручина! – прошептал Бродька. Рыжая голова его нырнула в траву, и он застыл так, боясь шевельнуться. Потом он услышал, как тихо открылась дверь и осторожно захлопнулась. Кручина вошел в дом.
Бродька бросился бежать огородами к городским валам. Поднявшись на вал и скользя на росной траве, он бежал, что есть духу. На другом конце вала, он скатился вниз, и в темноте, перебежал торговую площадь. Метнулся в сторону от сторожей, охранявших город, вышел на дорогу и быстро зашагал в сторону Ярославля.
       Так оказался он в услужении Ярославскому князю Василию. Только у князя свои слуги, свои советчики и наперсники. И хотя Бродьке, ой, как хотелось быть под рукой у князя, а не получалось. Якимка ревностно следил, что бы князь Василий, кроме него, никого не слушал, с ним одним совет держал.
       Бродька уже стал подумывать, не отправиться ли ему в Переславль Залесский, где была вотчина князя Ярослава Всеволодовича, или во Владимир, или Суздаль, где был главный стол князя Ярослава, и где можно службу хлебную добыть, да на свою беду встретился однажды глазами с рабыней княгининой Верлиокой. Тогда сразу понял Бродька, что пропала его душа. Ни о чем другом думать не мог. Все страхи за свою жизнь мигом облетели, как лист сухой с дерева.
       Посадить в своем тереме, окружить заботливыми матушками, красивыми девушками, да и любоваться, у ног её сидючи. Да только ни терема, ни прислуги у Бродьки не было. Всё, что мог себе позволить сирота ростовская, закрыть глаза, да и вызвать в мыслях образ любимый. Тем и тешился.
       А после того, что услышал он тогда в ночи на берегу Которосли, эти всхлипы, и стоны и шепот страстный, он почувствовал себя совсем несчастным, и обойденным судьбой.
       Лодку Бродьки несло по течению Волги и качало на слабой волне. Он лежал на деревянном поддоне, положив руки под голову, и смотрел в ясное небо, такое глубокое, что жуть пронизала всё его естество. Рёбра стонали от ударов Якимкиного кулака. На что осерчал Великий князь Ярослав? Разгневался на скоморохов. Разве пристало князю такое. Князь на то он и князь, что распоясаться не может. Не дано ему такого права самим Богом.
       Бродька не сразу заметил, что лодка встала, зацепившись за отмель. Он поднял голову, осмотрелся.
- Эва! – удивился он, - к берегу прибило!
Бродька выпрыгнул на мелководье, взялся за веревку и подтянул лодку повыше. Тяжелый нос челнока разрезал песчаный берег, и ткнулся в крайний куст ивняка. Отрок накинул веревку на ствол тонкого деревца, повернулся лицом к берегу, раздвинул руками ракитник и застыл в изумлении.


46. КНЯГИНИНА ЛЕНТА.
       Кручина не лгал игуменье Евфросинье, сколько ни кружил он по берегу Неро, не смог больше найти то место, где метки свои поставил. Ни синего камня – валуна, ни березы со стрелой не было. Как нечистый хвостом прикрыл! Поискал труп отрока Труфана, но тот, как будто в землю ушел. Чудеса, да и только!
       В прошлый раз, когда вернулся от заветного места, на душе не спокойно было. Почто навязался Труфан в поход, говорил же ему, чтобы отстал, так всё твердил: «хочу тенью твоей быть, тебе хочу служить». Бывают такие дела, что самому себе служить не хочется, и о службе такой помнить – то, и то, боязно.
       Казна княжеская, что водами озера Неро сокрыта, не давала покоя Кручине.
Грезилось, что добыть можно сундук драгоценный и обогатиться, рвануть в пределы нездешние, в земли, где нет ни князей, ни татар, ни войн. Ведь где-то есть райская земля, игумен Пахомий сказывал. И, в ту весну, казалось, что ненадолго утрачен клад, а выходит, навсегда что ли.
       Где же теперь искать заветное место!? Те, немногие людишки, что сопровождали казну, давно в земле покоятся, по воле его, Кручины. Да вот ещё куда-то запропал Бродька! Будто зверек, почувствовал опасность, и скрылся от глаз его, Кручины. А может, и не к худу, что хоть один из спутников в живых остался. Только бы вот знать, где он сейчас обретается, а на тот свет никогда не поздно отправить.
       А княгиня-то, что в монастырь подалась, в одежды монашеские обрядилась, от мира отгородилась, а невдомек ей, что в чёрных – то одеждах, она еще прекраснее, чем прежде. И то. Как скрыть красоту, Господом данную?
       Кручина помнил, как он еще отроком несмышленым, слышал разговоры и бабьи пересуды, и байки из уст в уста передаваемые, как выбирал князь Василько себе невесту. Был он старшим сыном Великого князя всея Руси Константина, и задумал от гордости своей выбрать самую красивую девицу себе в жёны. Долго кружили князь Константин с Василько и с дружиною своей по землям русским, полюдьем будто ходили, а сами невесту высматривали. В каждом городе тогда девиц обязательно на пир княжеский приглашали и смотрины устраивали. Много было красавиц на Руси, и дородные, и красивые, и статные, но сердце молодецкое вещало: всё не то.
       А как достигли Чернигова, спешились гости на княжьем дворе князя Михаила. Распрямил Василько плечи молодецкие после долгой дороги, встряхнул мышцы богатырские, глянул на крыльцо княжеское, а там стоит княжна Марья с девушками. Глазами только встретились, и понял ростовский князь, что не зря прошел через всю Русь, что здесь судьба его пребывает.
       Не было краше ростовской княгини во всей земле русской. А Кручина, бывало, и к терему-то стеснялся приблизиться, в сени войти робел. А однажды, вот счастье-то, обронила княгиня ленту, что в косу была вплетена, а девушки не заметили. Подобрал отрок ту находку дорогую, спрятал за пазуху, а дома ночью под рубаху, поближе к телу. Так и носил при себе.
       Когда князь Борис приблизил сметливого, да ловкого гридня к себе, счастью своему не поверил сперва. И только потом, когда служить настоящую службу начал, и в палатах княжеских обретаться среди больших людей стал, поверил в силу свою и в своё счастье. Тогда мысли дерзкие в голову полезли о княгине Марии.
       А теперь такая красота под одеждами черными скрывается, за стеной каменной хоронится. Эх, была бы казна найдена, гнева Божьего не побоялся бы. Выкрал бы из-за замков монастырских, бросил бы поперек седла, и в степь к морю теплому подался бы.
       

47. АМРАГАН-БАСКАК СУЗДАЛЬСКОЙ ЗЕМЛИ.
       Великий князь Ярослав Всеволодович, послов Батыя принял пышно. В честь ордынских гостей собрал широкий пир в Переславле Залесском, в своей родовой вотчине. Выслушав всё, что предписывал Батый, кивал согласно головой.
       Перепись населения провести? Пожалуй, и ему, русскому князю на пользу пойдет. Хватит подношениями народными обходиться, пора и нам учиться собирать ясак с каждого дома, с каждой сохи. Послы кивают головами. Большие бояре переглядываются. Верные дружиннички. Княжич Андрей по правую руку от батюшки сидит, крутит в руках маленький ножичек с серебряной рукояткой, всё ниже надвигает на глаза шапку - не может скрыть ненависти к врагу.
       Десятого ребенка мужского пола в ставку отправить для пополнения войска? Добро. Главное, чтобы это могучее войско повернуть против своих врагов. А у русского князя с великим ханом Батыем теперь друзья и враги вкупе общие. Послы, переглядываясь, скромно улыбаются в длинные усы.
       За ярлыком к Батыю явиться? Тишина повисла в огромной палате, послы насторожились. Ножичек в руке княжича Андрея дрогнул и, подпрыгнув над столом, звонко стукнулся о белокаменный пол. Татары схватились за рукоятки мечей.
- Пора! – почти выкрикнул князь Ярослав, - пора, давно пора сблизиться с таким могучим соседом, как хан Батый. Добро. Я обязательно буду у него в ставке.
       Вздох облегчения прошелестел по палате. Гости натянуто улыбались, но миссию свою продолжили.
       Посольство Батыя возглавил молодой и хорошо образованный монгол Амраган. С детства воспитывался он матерью Батыя, старой и мудрой Идеги.
       Имя Идеги Фучин означало Идеги Прекрасная. Джучи взял её тогда, когда первая жена его Бортэ Фучин потеряла привлекательность от носившего в своем чреве первенца. Сына Бортэ, когда тот родился, Джучи назвал Урда, он одарил роженицу по хански, но в шатер к ней больше не входил.
       Идеги была по настоящему прекрасна своей молодостью и свежестью, но когда сладкая любовная судорога свела её внутренности в первый раз, она с тревогой подумала, что это начало конца её власти над мужем. Ибо в ней зародилась новая жизнь, которая потребует у неё всё: её здоровье, её красоту, а может быть и саму жизнь.
       Идеги Фучин ошиблась в своих грустных предположениях. Еще много раз входил хан Джучи к Идеги. Она родила ему любимого сына Бату, и второго сына Берге, и ещё много других детей. Прошло много долгих и страстных ночей, прежде чем полог шатра закрылся за Джучи в последний раз. Но грусть Идеги Фучин на этот раз была легкой.
- Не надо гневить солнцеподобного Мезира. Он дал мне красоту и здоровье. Он дал мне славу и любовь сильного человека. Ни одной из жён хан Джучи не посвящал столько времени, сколько мне. Ни у одной из жён нет такой богатой юрты, как у меня. Никто не был так властен над его сердцем, как я. Что еще нужно женщине, родившейся в степи?
       После неё у Джучи было еще шестьдесят две жены. И каждую из них Джучи покидал тогда, когда ему становилось ясно, что молодая жена носит в своём чреве очередного ребенка хана.
       Идеги Фучин не жаловалась на свою судьбу. Она была горда и умна. Всё, что с ней случилось, она воспринимала, как предначертание бога Мизира.
- Так угодно Богу, - чаще всего повторяла она и верила своим словам.
       Богу было угодно, что бы мудрецы, согнанные со всех концов завоеванного мира в ставку Джучи, окружили эту женщину, и передали ей знания и мудрость, которыми владели сами.
       Добрая по природе, и образованная по жизни, она принимала в свою юрту всех младенцев, да и постарше возрастом детей, которые были лишены родителей в этой жестокой и долгой войне Востока с Западом. К ней приводили и аманатов , и им Идеги становилась матерью. Приемных детей у неё было более шести десятков.
Многие не знали, кто они, и кем были их родители. Никто уже не мог сказать им где, в каком местечке их подобрали.
       А она считала долгом не только выкормить нового ордынца, но и дать ему знания, которыми владели её мудрецы, поэтому учёным мужам приказала обучать своих приёмных сыновей, выявлять их способности и умения и, готовить их для дел государственных.
       Амраган был одним из самых любимых приёмных сыновей Идеги Фучин, и самым толковым учеником. Его присмотрел Или – чут – сай, советник хана Батыя, мудрый китаец. С тех пор Батый частенько давал Амрагану поручения, которые тот выполнял удачно и с выдумкой. А теперь назначил его баскаком Суздальской земли, дал безграничные права и большой отряд воинов и приказал установить добрые отношения с Великим князем Ярославом, который не был замечен в битвах против Батыя.
       Амраган внимательно выслушал наставления самого Или-чут –сая, которого чтил и уважал за мудрость и большой жизненный опыт. Поэтому умный и прозорливый монгол привез в Суздаль не только приказы Батыя, но и охранную грамоту для монастырей и церквей Суздальской земли, чем расположил к себе митрополита Кирилла. Служители русского Бога освобождались от десятины и всех прочих поборов, в обмен на молитвы своему Богу о благополучии великого хана и его Орды.
       Амраган передав Великому князю волю хана Батыя, расположился в Переславле, построив для себя огромный терем, похожий на круглую юрту. А князю Ярославу посоветовал, не медлить с поездкой в Великий Булгар. Батый не терпел промедления.
       В ставку, в Булгар на Волге Ярослав собрался скоро, хотя не было легкости на сердце. А перед тем разослал гонцов по городам русским с грамотами. А в тех грамотах писал, чтобы князья зла татарским послам не чинили, тем самым Батыя не злили. Что бы землю свою берегли и народ напрасным набегам не подвергали. Да и самому Ярославу дорогу к Батыю не застилали.


48. МОНАХ ОТЕЦ ФЕДОР.
       Сколько дней плыл Бродька по Волге в низ, он не считал. Поэтому, когда причалил к незнакомому берегу и ступил на чужую землю, понял, что далеко от родных мест увлекла его река.
       Лодку, привязанную к деревцу, он вытащил на берег и забросал её еловым лапником, лопухом и ветками, так, что бы с воды не видна была. Не ровён час.
       Раздвинув кусты, прошел в глубину неведомого места. То, что увидел Бродька в следующую минуту, было столь неожиданным и страшным, что ноги его подкосились и он стал медленно оседать на землю.
       На невысокой сосенке висел человек, ноги его не доставали до земли. Бродька поднял голову и увидел, что нижняя челюсть человека была проткнута заостренной макушкой деревца, фиолетовый язык свесился на бок, глаза выпали из орбит. Бродька в страхе огляделся, и увидел на соседней сосне еще повешенного за нижнюю челюсть человека.
- Господи! Пресвятая Богородица! За что же их так? И кто сотворил такое? И где эти злодеи? Утекать надо! Утекать!
       Бродька повернулся спиной к страшной картине и рванул к реке. Он прорвался сквозь прибрежные кусты и вылетел на песчаный берег. Одна нога его, больно стукнувшись о камень, подкосилась и, Бродька начал падать, ощущая боль в пальцах ступни. Но долететь до земли не успел. Чьи – то сильные руки подхватили его за подмышки и поставили на ноги. Бродька напряг мышцы своего тела, сжал кулаки, и приготовился к бою. Ловко отпрыгнул в сторону и развернулся лицом к невидимому врагу. Перед ним стоял человек, одетый в длинные до земли одежды, клобук прикрывал часть его лба. Бродька опустил кулаки.
- Ну, скажись, кто ты таков, каким случаем сюда зашел? И как тебя по имени звать – величать? – монах испытующе смотрел на Бродьку.
- Я Бродька – вольный холоп.
- А куда направляешься?
- От зимы лета ищу.
- Время подходит холодное. Где тебе тепла искать?
- Я-то, может, в тёплые страны подамся. А ты кто?
- А я отец Федор. От тёплых стран иду.
- От каких таких теплых стран? – недоверчиво протянул Бродька.
- От Святой Палестины. Ходил поклониться Гробу Христову и поставить над ним лампаду.
- Вона как! – Бродька с интересом оглядел монаха, но страх пересилил, - а здесь чего делаешь, святой отец?
- Здесь? Долг свой человеческий и божеский исполняю, - монах махнул рукой в ту сторону, откуда только что убежал Бродька. В руке монаха блеснул нож и Бродька попятился.
- Не робей меня, отрок, дела мои мирные и ножичек у меня в руке крови не пробовал. А ты чего ж так борзо бежал?
- Там покойники.
- Покойники? Неправда твоя.
- Я сам видел, а ты врешь, а еще в святые одежды обряжен, - скороговоркой пробурчал Бродька, вытягивая ногу в сторону реки, и нащупывая, близко ли челнок от него.
- Не трудись свой челн искать. Я его по волнам пустил.
- Как по волнам? Почто по волнам? А как же я теперь? – лицо Бродьки исказилось, он приготовился зареветь.
- А вот как. Тебя мне Господь послал. Ты поможешь мне казнённых людей земле предать, и обряд совершить над ними по христианскому обычаю. Вот тогда они обретут покой, и, стало быть, будут покойниками. А сейчас их души блуждают среди нас и людей своими чарами покоя лишают. Навьи они. А ты говоришь, покойники.
       Бродька вслушался в речь незнакомого монаха и, слабая надежда мелькнула в душе, что может, и впрямь это мирный человек, а не переодетый тать.
- А что это за люди и кто их казнил?
- Вот теперь дело спросил. Пойдем, расскажу, - монах сделал два шага к Бродьке, положил свою костистую руку ему на плечо и, развернув его лицом к лесу, легонько подтолкнул, заставляя сдвинуться с места.
       
       

49. ЦЕНА ИМЕНИ ТАТАР.

       Ставку главы Джучиева улуса урядили в Булгаре, в городе булгарского эльтебера Илхама. Батыю, выросшему на просторах степей пришлось по вкусу то, что город состоял из юрт и шатров посреди заволжской степи. Центром города почитали ставку Илхама – тысячеместную юрту, которую тот уступил Батыю, как дорогому гостю и уже родственнику. Брак булгарской принцессы, несравненной Энже, с братом великого хана Берге, позволял Илхаму родниться с самим Батыем.
- Прими нас, булгар, в любовь к себе, великий хан Батый, да продлит Аллах твоё пребывание в этом мире. Хотим носить имя твоего народа, наводящего страх на врагов, - склонив голову перед Батыем, говорил Илхам, а перед глазами его стояли расправы татарские с его степным народом. Но не было другого выбора сегодня у булгарского эльтебера, - хотим зваться именем «татар», и быть твоими андами.
- Тата – это низкорослое и злобное племя монгольских степняков, кочевавшее на берегах Керулена. Да, они хорошие охотники. Но они не разбирают жертвы. Им всё равно, что варится в их кагане, конина или человечина. Они идут впереди войска Борджигинов, погибают первыми, и скоро погибнут все и от них останется одно только страшное имя. И ты хочешь дать своему народу это имя, Илхам?
Батый осклабился и повернулся всем корпусом к Или – чут – саю, будто предлагая тому, посмеяться.
- О, великий хан! Именно «тата» наводят страх на покоренные народы. Страх живуч, - проговорил с поклоном мудрый китаец, - Пройдут века, и, может, никто не вспомнит славный род Борджигинов, поднявший народы Великой степи на покорение Запада, а проклятое племя «тата» будет долго жить в памяти народов, по землям которых прошли они.
- Ты, мудрец, одобряешь выбор моего анда Илхама? – прищурил глаза Батый.
- Он правитель своего народа, ему решать судьбу своих подданных, - Или-чут-сай сложил ручки на животе, и глаза его сузились тонкими щелками. Многие роды видели величие и достоинство в том, что бы отнести себя к татарам.
- Ты Илхам, эльтебер Булгара, не первый этого возжелал. Многие хотят перенести на себя славу, которой не было. Но всё проходит, проходит слава, проходит и удача. Даже жизни, твоя и моя пройдут. А новое имя твоего народа останется. И вместе с ним на плечи твоего народа ляжет не только охотничья удача татар, но и проклятья замученных народов.
- Пусть лучше нас боятся, чем мы. Я готов заплатить за это любую цену! Да поможет нам Аллах!

       Илхам был доволен своим положением при ставке Батыя. Его целью было породниться с великим ханом, и его юная дочь Энже была залогом выгодного родства. Но родство по браку не было прочным.
       Ведь у брата Батыя, Берге было множество жен, и при ставке монгольских правителей женщины играли значительную роль. Уступив на время постель повелителя молодой жене, вряд ли старшие жены уступят ей политическое влияние на могущественного мужа. Об этом думал Илхам.
       Отправляя Энже в спальный шатер к Берге, эльтебер Илхам наказывал дочери исполнять все любовные прихоти мужа, разнообразить постельные игры. Для этого приставил к ней старую, но опытную китаянку по имени Гу Тао, купленную за большую цену у багдадского халифа Аббаса, единоверца и соратника.
       А главное, исподволь готовить язычника мужа к принятию священного ислама. Илхам был убежден в силе родства по вере. В ставку Батыя должен придти ислам и покорить повелителя всех народов. И придти в орду Батыя эта вера должна с Волги, от булгар. Великая орда Батыя должна воевать под бунчуками солнцеподобного пророка Магомета. Тогда Илхам займет своё достойное место в этой империи, где впереди идут татары, даруя страх и смерть покоренным народам, а ему, Илхаму, славу на долгие времена.
- Я готов назваться ханом племени «та-та», - убеждал себя эльтебер Великого Булгара.


50. ДОЛГ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ.
       По ночам уже примораживало, а днём всходило солнце и обогревало поруганную землю.
       Бродька с отцом Федором сняли, повешенных на макушках сосенок людей. Бродька забрался на верх, под самую крону, железным ножом отрубил отточенную макушку дерева, и, придерживая за плечи убиенного, передал на руки разбухшее тело, отцу Федору. Скорбную работу свою, они выполняли молча, редкими словами, помогая себе.
       За эти немногословные два дня, Бродька проникся доверием к странному монаху, и противная робость опять завладела им. Как всегда, было, когда сталкивался с человеком, казавшимся неровней ему, Бродьке. И теперь, чтобы обратиться к отцу Федору, Бродька подбирал слова поумильнее, но не шли они на память ошалевшему отроку, потому всё больше молчал.
       Потом копали общую могилу всё тем же ножом, да заострённой палкой, по очереди меняясь орудиями. Отец Федор прочитал молитву над положенными в ров трупами, и вместе с Бродькой накрыли землей несчастные останки и забросали всё сучьями потяжелее.
- Всё. Лежите здесь покойно, братья, – торжественно проговорил Федор, - вот теперь вы покойники. Не будут ваши души больше страждать, бродить среди людей и пугать их по ночам.
       Он наскоро соорудил крест из обструганных сучьев, воткнул его в центр насыпи, перекрестился. Рассеянно обернулся на Бродьку:
- Ты здесь? –
- А где я должен пребывать, отче? – обиделся Бродька.
- Я мыслил, что ты уже утёк.
И тут Бродька набрался храбрости:
- Ты обещал поведать, что это за люди, и кто сотворил с ними такое.
- Поведаю, отрок, поведаю. Только прислонись к земле, послушай.
       Бродька послушно лёг на землю, приложил ухо к сосновой постилке. В страхе поднял глаза на отца Федора:
- Земля гудит, будто кони скачут. Много коней.
- Ну, что ж. Успели святое дело приделать, а теперь уходить надобно. Пошли, отрок, да борзо поспешай.
       Отец Федор проворно вскинул маленькую торбочку себе на плечо, засунул нож под пояс своей черной рясы и широко шагнул в сторону берега Волги. Бродька в страхе рванулся за ним.


       Чёлн, на котором два дня назад Бродьку прибило к страшному берегу, лежал чуть пониже того места, на котором он высадился, перевернутый и забросанный тростником и валежником. Отец Федор сильными руками разбросал мусор, перевернул лодчонку, столкнул её на воду, и, задрав рясу, переступил, было, борт судёнышка, но внезапно что-то вспомнив, повернул обратно к лесу.
- Жди меня здесь, - только крикнул Бродьке.
       Бродька в страхе прилаживал весла к разбухшим уключинам, стараясь не думать об опасности. Кто мог попирать так землю, что она стонала и гудела от боли? Неужто, татары? Руки дрожали, а сердце колотилось, так, что казалось, сейчас выпрыгнет из левого бока.
       Наконец, он увидел бегущего к воде отца Федора. Подол рясы его был задернут на поясницу, а в руке он держал только что поставленный на могиле крест.
- Давай, отчаливай, - вваливаясь в челнок, прошептал отец Федор, - давай, отгребай от берега. Да, дай-ка, я на вёсла сяду! Быстро, перебирайся на зад.
- Зачем ты снял крест с могилы?
- Раз они вернулись, значит им чего-то здесь надо.
- От тебя?
- От того, кого они казнили. А крест я снял, что бы могилу не осквернили.
       Он гребанул веслом, и лодка сильными рывками пошла на быстрину. Гребли против течения, но Волга была податлива, и хотя по поверхности реки плясали буруны, ветер дул в спину убегающим людям.
       Бродька обернулся назад. По прибрежному песку, где только что лежала их лодка, крутился всадник на низкорослой лохматой лошади.
- Атас! Атас! – кричал он визгливым голосом, всматриваясь в ускользавших от него людей, и кого-то призывая из глубины леса.
- Запомни этого безбожника. Это Ногай, родич Батыя. Трупы убиенных, что мы сегодня хоронили, его рук дело. Так жестоко казнит только он, - проговорил отец Федор.
       Он сидел лицом к убегающему берегу и жестко глядел в лицо молодому монголу, указывающему перстом на них. На берег Волги вылетели еще несколько всадников. Они подняли луки, и юркие стрелы заплясали вокруг лодки.


51.ПИР У КНЯЗЯ.
       Допрос разбойников ничего не прояснил. Могута, смеясь, хвастался, что поял Верлиоку всю, а потом бросил в лесу под Угличем. А Колчко, наоборот, утверждал, что Верлиока ушла от них каким-то хитрым колдовством, и больше они её не видели.
- Куда же направлялась она? Вы хоть пытали её? – в надежде спрашивал Василий того и другого.
- А мне почто знать-то? Мне это не надобно, - отворачиваясь от князя, изрек Могута, - мне была бы баба, а кто она и откуда, мне не надобно.
       Колчко же, чувствуя интерес князя, наконец, выдавил из себя:
- Известное дело, куда направлялась эта волховка. В страну Биармию.
- Откуда тебе это известно?
- Так сейчас со всех земель туда собирается чудь белоглазая. В наших Новгородских краях особенно заметно. По дорогам не идут, а всё по краю леса, да по болотине.
- Отчего так?
- А им не страшно. Они с любым лешим, с любым водяным договорятся. Словами заветными владеют. Батюшка, князь Василий Всеволодович, - кинулся в ноги Колчко, - отпусти нас, непутевых, мы стороной будем обходить ваш город, и другим накажем. А я тебе, может, когда в пригоду стану . Не губи, государь.
- Яким, убери их с глаз долой. Завтра решим, что делать с ними.
       Якимка вернулся в палату, мягко подошел к Василию. Тот сидел, обхватив голову руками, уставившись в одну точку.
- Ну, что ж ты, так, Вась. Я тебе так скажу, ни одна женщина не стоит того, что бы из-за неё так страдать, а эта рабыня! Плюнь, Вась, разве мало девок в Ярославской земле?
- Почто утекла, будто я враг ей? Не сказалась. Да ты иди, Яким, иди. Я, пожалуй, прилягу. Оставь меня одного.
- Ну, как знаешь, - Якимка наклонившись, вышел через заднюю дверь, и не успела дверь закрыться за Якимкой, как он возвернулся вновь.
- Вась, - весело проговорил, - да завтра давай пир закатим. Гуслярам велим только веселые песни играть, скоморохов позовём. Пригласим заморских купцов, угостим знатно, душу – то и развеешь.
- Ну, пир, так пир. Давай, друже, - казалось, что в душе у Василия что-то надломилось, и теперь ему было всё равно.
       Почитай, целую неделю гости заморские отходили от пути тяжкого. В первый же день через ворота Которосльные пронесли в гостевой дом скарб, необходимый для проживания полуденных гостей. Народ ярославский дотошно рассматривал каждую вещицу, каждый сверток, разгружаемый с ладьи. Дивились, как пронесли столик махонький о шести углах, ножки его тонкие, кружевным узором расписаны каким-то умельцем гораздым. Пронесли кувшины медные с длинными кривыми носами - кунганы, да круглые подушки – пуфики для сиденья на них, ноги подвернувши, не по русскому обычаю. Коврики для молитвы Богу Аллаху и его пророку Магомету. А один большой ковер, тяжелый, в трубу скрученный, так восемь человек тащили. Осторожно несли, а двое в тюрбанах спереди шли, народ руками раздвигали и шипели в стороны:
- Юл дан кузгалырга! Юл дан кузгалырга! – что означало: с дороги! с дороги!
Пир у князя удался на славу. Гости пришли с дорогими подарками. Сам Фадлан преподнёс князю Василию в расписном ларце кусок шелку китайского, цветами нездешними разукрашенного, а промеж цветов птицы заморские гуляют, перья разноцветные расправив. А сам шелк тонкой пеленой вьётся, и сквозь него каждая жилочка на руке Фадлана видна. Вот уж подарок, так подарок!
       Купец прижал руку к груди, и низко склонил голову. Путники повторили его движения.
- Прими от скромных слуг твоих подношения и будь милостив к нам, да приумножит Аллах, твои богатства!
- Благодарствую, гости дорогие.
       Василий уставился на свияльный шёлк и застыл, словно вновь про свою любовь вспомнил. Якимка принял подарок, крышку захлопнул и в сторону убрал. А ещё подарили гости на подносе из желтого металла куски каменьев разных: яшму цвета глины с прожилками белыми; серый агат с разводами; синий лазурит с черной точечкой; кусок нефрита зелёного и маленький кусочек бирюзы, цвета неба весеннего. Дивились и ахали за столом ярославские гости.
       Якимка махнул рукой, подзывая к себе Улана из окружения князя. Отрок борзо подбежал к Якиме.
- Прими гостинцы заморские.
- Приму и схороню, не тревожься, - кланяясь, проговорил Улан.
Фадлан хитро улыбался. Видел, что хозяева довольны остались. После всех подошел к князю Юлиан.
- Кланяюсь тебе Великий князь Василий Всеволодович вином с виноградной лозы от моей родины. Пусть оно тебе возвеселит сердце, - протянул кувшинчик глиняный, поклонился в пояс.
- Вино?- переспросил Якимка, - вино, это хорошо. Сейчас это вельми надобно.
- Благодарствую, гости дорогие, - ответствовал Василий с поклоном, - прошу за столы отведать угощения нашего, поглядеть, чем Бог подал.
 Братина с медовухой пошла по кругу, блюда с жареной дичиной опустошались и вновь появлялись на столе, наполненные снедью. В палате стало жарко, заговорили все разом, задвигались.
- Вась, - прошептал Якимка над ухом, - попробуй винца заморского, сердцу-то и полегчает, а?
- Давай! – тряхнул головой Василий.
- Ну, вот оно и дело! - Якимка наполнил высокий кубок до краёв, поставил перед князем, - давай, пей.
       Василий пригубил кубок, и поставил на место.
- Нет, княже, так не годится, - подтолкнул под локоть Якимка, - пить так до дна.
       Василий поднял кубок и опрокинул себе в рот. Перед глазами поплыло застолье: открытые рты, что-то кричащие; разгоряченные хари; кто-то пустился в присядку. Василий стукнул кулаком по столу:
- Якимка, давай вина ещё! Знать ничего не хочу!
- А может, довольно, Вась?
- Выгоню! Всех за ворота выгоню! Будешь в посаде прозябать, уразумел?
- Уразумел. Пей, княже, пей, - Якимка налил еще бокал.
       Подошел Юлиан:
- Как вино? По нраву ли светлому князю?
- По нраву, Юлиан, - проговорил, едва ворочая языком, Василий, - садись одесную со мной. Якимка, подвинься.
       Юлиан осторожно сел рядом с князем, льстиво глядя в глаза.
- Какого ты подарка от меня хочешь, Юлиан?
- Не разумею, о чём толкует светлый князь! Могу ли думать о презентах, когда мне оказали честь сидеть рядом с таким Великим правителем, у которого такой славный воевода, - показал рукой на Якимку, - и такая боевая дружина, которая может любого врага сокрушить.
- Да уж, - заговорил Якимка, польщенный словами гостя, - сам Ярослав Всеволодович у нас помощи просил. Мы, ярославцы, завсегда в строй встанем, как нас Великий князь кликнет. Это спокон века было.
- А помощи Великий князь у вас просил для борьбы с татарами, конечно?
- Не-е, с татарами наши князья урядились, с татарами мы бороться не станем.
- А с кем хочет бороться Великий князь Ярослав?
- Да с Литвой. Много бед они на Русской земле наделали. Уж и под Смоленском стоят, хотят захватить. А Смоленск искони наш город, русский.
- Так у Великого князя свои силы несметные. Один Александр, сын его, многих воев стоит. Есть кому с татарами воевать, - то ли утвердил, то ли спросил Юлиан.
- Нет, и Александр, с Батыем воевать не будет. Он с его сыном ханом Саратаком побратался. Анды, они теперь, понимаешь? Братья названные. Куда хан Сартак свою орду повернет, туда и Александр должен идти.
- А Александр разве не просил своего брата названного хана Сартака помощи для усмирения Литвы?
- Ну, это знаешь, пока у русских силы есть с Литвой справиться, а как будут наши уставать, за татарами пошлют.
- Это страшно. А Батый, я слышал, на Запад далеко идти хочет.
- Батыю никто не предел. Ни Литва, ни Польша, ни Венгрия.
- А что, он и на Венгрию может пойти?
- Так с неё и начнет, - Якимке явно нравилось, что разговору с ним, Якимкой, иноземец придает большое значение.
- Откуда такие мысли у господина воеводы?
- Да, говорят, к королю Беле сбежал Котян, половецкий, который у себя в степи меркитов принял, когда за ними еще хан Джучи гнался от самого Каракорума. Батый как рассуждает: враги его отца – его враги. А Котян принял этих врагов. Батый спуску не даст теперь. Держись Венгрия!
       Василий тупо смотрел на Юлиана, на Якимку, не сразу понимая, о чем идет речь. Постепенно мысли его стали проясняться:
- Ты чего несешь? Не всё мели, что помнишь! Пошел вон из- за стола, и ты иди к себе, Юлиан. Будут тебе презенты.
       Юлиан быстро скользнул из-за стола, и скрылся с глаз князя в толпу гостей, окружавших лихих плясунов.
- Ты чего, княже, выпей ещё вина заморского, - Якимка виновато подставил чашу под руку князю.
- Какое вино! Ты что, совсем голову потерял! О чем толкуешь с человеком неизвестным нам!
- Так, вроде бы, хороший человек!
- А ты не подумал, что может, он прикормленный человек.
- Да я ведь всё спроста сказал.
- Спроста сказано, да не спроста слушано.
       До позднего вечера шел пир у князя в палатах. Расходились веселые, хмельные, говорливые. Толпой пошли провожать гостей заморских до гостевого дома. Улан шел впереди, указывая гостям, где бугорок, где выемка. Долго еще стояли перед гостевым домом, пели песни, галдели, пока не разошлись по своим домам.


52. КНЯЗЬ ЯРОСЛАВ ВТОРОЙ – НЕ МУДРЫЙ.
       Когда свист стрел татарских утих, а сами они начали падать далеко позади челна, Бродька радостно понял, что ни одна из них больше не страшна беглецам. Он осмелел и решился сказать то, о чём всё это время думал:
- Отче, а ты глаголил, что паломник ты и идешь из Палестины.
- Глаголил.
- А ведь паломники из Палестины обязательно должны пальмовую ветвь принести. А? Где твоя пальмовая ветвь?
- А ты дотошный, отрок.
- Вестимо.
- Погоди, вот отвалим подальше, на безопасное поприще….
       Лодка споро шла против течения, подгоняемая ветром, страшный берег остался далеко позади.
- Садись за меня на вёсла, - отец Федор положил вёсла вдоль бортов, - ну, переходи.
       Бродька переполз на скамью, где только что сидел монах, опустил вёсла в воду и гребнул ими.
- Ну, отрок, смотри, - торжественно проговорил монах, и, отвернув полу черной одёжки, извлёк из под неё зелёную разлапистую ветку.
- Вот она – пальмовая ветвь.
       Бродька во все глаза смотрел на чудную реликвию, принесенную из такого дальнего далёка, что и представить себе нельзя было.
- От самого Горба Господня?
- Вокруг Гроба Господня храм да святые камни, а пальмы подальше растут. Но на святой земле.
- На святой земле…, - зачарованно проговорил Бродька, и ему показалось, что здесь с ним в лодке сидит не бедный православный монах, но может, сам Христос. А если не Христос, то посланник его. Ведь ушли же они от преследователей. Разве это не чудо? А Христос и творил чудеса.
- Ну, что теперь ты мне скажешь? Теперь поверил, Фома неверующий?
- Поверил, - заулыбался Бродька.
- А теперь ты мне поведай, отрок, куда стопы свои направишь?
- Я не знаю ещё. А ты куда, святой отец?
- Я-то? Я в монастырь должен возвратиться, ежели примут святые отцы.
- А почему ты так мыслишь, что они тебя не примут?
Видно было, что отцу Федору не по душе расспросы Бродьки.
- Эх, отрок! – выдохнул он, - Бог судья всем нам. Немудреным рассказ мой будет, но горестным и путанным. Погоди, Броденька, вот причалим к берегу, тогда, может быть и узнаешь то, о чем давно хотел поведать людям.
       Челнок их малый пересек Волгу поперек, чтобы не встретиться с Ногаем, и в темноте причалил к низкому берегу.
       Чтобы согреться костер развели далеко от берега, в глубине леса соснового. Теплину прикрыли сырым лапником: неровен час, нагрянут на огонек гости непрошеные. Отец Федор принес с берега большие камни-дикари, бросил в костер.
- Пусть жарятся. Ночью жар-то и отдадут, как спать ляжем.
- Отче, а вот прежде, до войны ещё, жизнь была лучше?
- До какой войны, Бродя?
- Как до какой? Так одна война-то у нас, с Батыем.
- То-то и оно, что это на твоём веку одна война. А на моём – и – и – и, сколько было! Тут, разумеешь ли, когда русский человек долго живет в мире, ему тягота на сердце ложится. Врагов нет вокруг земли его, так он вокруг себя молодецкой потехи ищет.
Малиновый жар костра размягчил душу отца Федора, развязал язык:
- В старопрежние годы сделалась такая тягота на Руси: умирал Великий князь Всеволод, которого прозвали «Большое гнездо» за то, что велика семья у него была. Было у него две жены, и нарожали ему они сыновей да дочек вельми много. А на смертном одре стал он свои владения делить, и стольные города Владимир и Суздаль – отдал не старшему сыну Константину, а второму, Георгию. И вышло так, что Великим князем вне очереди стал меньшой по возрасту. А такого на Руси отродясь не бывало, а если бывало, то всегда войной дело кончалось. Ну и тут тоже без рати не обошлось.
- Так что, Константин воевать начал с Георгием?
- Да нет, отрок, нет. Князь Константин жил себе спокойно в своём Ростове, укреплял города свои: Ярославль, Углич, Белоозеро. Церкви строил, в Ярославле - то Спасский монастырь еще при нём заложили. Учёных людей, живописцев, мастеров на разные чудеса гораздых к себе привлекал. А какие хоры на службах в церквях пели! Слушаешь, и слезы сами текут из очей, будто ангелы над тобой крыла распустили!
 По всей Руси книги собирал. И из Греции ему везли, и из Болгарии. И хранил он их в Ярославле в монастыре, под каменными сводами, что б в пожар или в какое бедствие не утратить премудрость святых глаголов. Переписчиков жаловал, и едой, и платьем, и деньгой.
- А я тоже грамоте разумею. Всё могу: и прочитать, и написать, и ответ дать.
- Грамоте разумеешь, а от дела бегаешь?
- Не от дела я бегаю, от лихого человека хоронюсь. Я всё поведаю тебе, только расскажи и ты, чего дальше было? – глаза Бродьки горели. Очень любил он, когда бывальщины рассказывали.
- Вот ты глаголешь, отрок, что грамоте разумеешь, а знаешь ли ты, что, грамоте обучать всех гораздых на учение, князь Константин приказал. От того времени и грамотных людей в земле Ростовской и Ярославской много. Да и самого Константина-то Мудрым называли.
- А князь Георгий, брат его?
- А что князь Георгий! Князь Георгий с братом Ярославом сдружились. Известное дело, у кого власть, тот и правит в сласть. А Ярослав-то тогда совсем молодой был. И сосватали ему дочку Мстислава Удалого, из роду Смоленских князей.
- Ты это про какого Ярослава глаголешь? Что сейчас Великим князем Суждальской земле приходится?
- Про него самого. Он, почитай уж Ярослав Второй. А первым был Ярослав Мудрый.
- А он что, не мудрый?
- Суди сам о его мудрости, - махнул рукой отец Федор.
- Он у нас в Ярославле был недавно, Ярослав – то Второй. Я его вот как тебя видел.
- Каков Великий князь тебе показался?
- Вон, до сих пор от тумаков бока болят.
- Что так?
- Да скоморошья забава наша ему не понравилась.
- Скоморошья забава, говоришь, не понравилась. А сам забавляться любит, греховодник. Женился он, а не прошло и года, как охладел Ярослав к молодой жене и окружил себя наложницами. Княгиня его в Новгород к отцу князю Мстиславу посылает гонца своего и пишет батюшке, что б забрал он её от мужа неверного. А Ярослав взял да перекрыл пути на Новгород. И случился в Новагороде голод! Ведь там хлебушек-то не родится, его из низовской земли везут, от нас, значит, да из Черниговских земель.
- Вот он какой, князь Ярослав, а я думал сперва, что он – то самим Господом послан стоять над нами.
- Слушай дальше. Новгородцы Ярославу челом бьют, послов шлют, убери, мол, заставы с дорог. А Ярослав послов – то в железа заковал, да в подклеть посадил. Новгородцы опять послов посылают, просят освободить пути на Новгород. А Ярослав опять их под замок. Никого к Новгороду не пускает: ни купца, ни холопа, ни конного, ни пешего. И всех в плен берёт, кто к Новгороду направляется.
- А почто же такое творил?
- А тешился. Сам, почитай, родной брат Великого князя Георгия. Ему никто не указ.
- И Новгород защитить было некому, что ли?
- Как некому! А Мстислав Мстиславич Удалой на что? Собрал он рать большую: новгородцы в обиде поднялись все, кто еще жив остался от мора голодного. Да Владимир Псковский, да Владимир Смоленский - братья его Ростиславова племени. А князья их мудры, достойны и храбры, а мужи их, новгородцы и смольняне, дерзки в бою. Да послали к нашему Константину за подмогой.
- К нам в Ростов?
- Вестимо. А ростовцы народ мирный, на войну идти не хотят. Собрали вече. Константин к народу челом бьёт: «поможем, братья, новгородцам, брат Ярослав, мол, бесправие чинит». А ему ответствуют: «дома наши богатые, закрома полные, мы не повинны на войну идти». Встали в строй под руку Константинову только пятьсот ратников. Тогда обратился князь Константин к дружине своей и богатырям земли Ростовской и Ярославской. Дружина вся за князя встала. Да богатыри: Алеша Попович, да слуга его Тороп.
- Уж не Тороп ли Паранович? Что Ростов от татар защищал? – Бродька даже подпрыгнул от такой догадки.
- Верно, Парановичем его величают. А ты отколь его знаешь?
- Да я же Ростовский буду! – радостно вскричал Бродька.
- Ова! Земляк, значит мой!
- И ты из Ростова? – глаза Бродьки светились теплом.
- И я из Ростова Великого! Жив, значит, Тороп – то?
- Жив, жив.
- Ну, ладно, случится досуг, так Бог даст, свидимся.
- Ну, отче, а дальше-то что было? Ты про богатырей говорил.
- Про богатырей? Алеша Попович, я сказал, с Торопом, под стяги Константиновы встали, потом Нефедий Дикун, больно силён и славен богатырь, ну ещё витязи Ростовские, Ярославские, Угличские.
- Отче, а я помню, как у нас в Ростове ещё глаголили о богатыре, и прозвище было у него Златый Пояс. Вот говорят, был богатырь, так богатырь. Когда силой мерялись, то ни кто не мог побороть его.
- Кто же тебе сказывал про него?
- Матушка моя. Когда татары подошли к Ростову, она всё сокрушалась, что нет с нами богатыря Добрыни Златый Пояс, его бы в поединке с татарскими богатурами никто бы не смог одолеть. А победителю в поединке награда – свобода городу.
- Матушку твою как звали-величали?
- Клавдия
- А ваш дом, не в валах ли стоял?
- В валах.
- И церковь там Блаженного Исидора?
- И церковь Блаженного Исидора. Точно.
- Так ты сын … Клавдии…
- А ты чего ж, матушку мою знал?
- Да я весь род ваш знаю. Значит, она про Добрыню Златый Пояс помнила?
- Еще как помнила! Только нет больше матушки, - голос Бродьки дрогнул.
- Где? Где же она?
- Под татарским мечом пала, - горло Бродьки перехватило, и слезы навернулись на глаза.
- Упокой, Господь, душу рабы твоей Клавдии, прими её в Царствие Небесное.
Отец Федор замолчал, глядя на угасающие угли костра. Перекрестился, что-то шепча, и Бродьке показалось, что глаза монаха увлажнились.
- Давай, Бродя, на ночлег устраиваться. Пора. Ложись поближе к уголькам, теплее будет.
- Ты обещал рассказать, как дальше дело было.
- Расскажу. Расскажу, чадо, в другой раз. А теперь спи. А я тут покараулю.
       Бродька свернулся калачиком возле костра, подвернув коленки к подбородку, натянул тулуп, в котором кота изображал, в скоморошьей забаве, и, перекрестившись, закрыл глаза.
       Отец Федор выгреб из костра пару горячих «дикарей», завернул их в тряпицу и подложил Бродьке под бок.
- Спи, чадо, спи, - а сам еще долго ещё смотрел на остывающие уголья остановившимся взглядом усталого от жизни человека.


53. ДЫМ КАЛЬЯНА.
       В середине недели прислал Фадлан гонца к князю Василию с приглашением на обед. С гонцом пришел Юлиан, говорил скромно, глаза потупив – гнев князя помнил.
- Отгоститься, значит, захотел, Фадлан ибн Ахмед? - встрепенулся Якимка, - Чего отвечать-то, княже, гонцу?
- Отвечай, что будем. Только пусть вина не ставят на столы. Хватит, погуляли давеча.
- Всё передам своему господину, о, великий князь Василий ибн Всеволод, да хранит тебя Аллах во веки веков, - откланялся посол.
- Ну, что, Вась, подарки надо приготовить, - весело глядя в глаза Василию, потирал руки Якимка.
- Ты давай с Константином в кладовые, посмотрите, что из мехов есть, да Кокушку с собой возьми. С ней-то поповаднее.
       В гостевом доме принимали гостей по-своему, по-заморски. В большой горнице полы коврами устелены, на коврах подушки раскиданы. По углам курильницы дымят, благой дух навевают. Князя Василия посадили посередке, а напротив сел Фадлан. Рядом с Василием Константин присел, а по другую руку Якимку усадили.
       Константин, даром что молод, а беспокойство имеет. Гридню своему Фролке велел охрану кругом дома поставить, как бы чего не вышло!
Якимка от лица своего князя преподнес Фадлану охапку мягкой рухляди: шкурки лисиц рыжих и чернобурых, и соболей сорок штук на большую доху. Фадлан, увидев соболей, заулыбался довольной улыбкой. Руки его гладили блестящий мех и слегка дрожали от такой удачи. Прикинул, сколько выручит за драгоценный мех в полуденных странах, выходило, что все затраты и страхи путешествия оправданы сполна.
       Внесли маленькие столики о шести углах, поставили перед каждым гостем и каждым купцом, что удостоились чести присутствовать при приёме князя. Слуги подали хлебное кушанье из белой крупы с изюмом и курагой, сдобренное бараньим жиром. Хозяева складывали пальцы жменёй и ловко бросали в рот заморскую кашу. Руки вытирали о полотенце, что висело у каждого на плече. Якимка сложил пальцы, как Фадлан, прихватил кушанье рукой и закинул в рот. Жир обильно потек по его подбородку, а глаза сами собой закрылись от удовольствия. Подполз слуга, поклонившись, протянул гостям полотенца.
- Ешь, княже, дюже смачно, - смеялся Якимка.
 Василий слегка попробовал, понравилось.
- Расскажи, Фадлан, что видел в пути, каких людей встречал, что за товары в свете ходят? – начал он равнодушно оглядывая большую горницу, не по русски убранную.
- Я расскажу тебе, великий князь всё, что видел в пути, но позволь сперва угостить тебя нашим вином.
- Тебе, Фадлан, посол передавал мой наказ, что бы никакого вина не было?
- Передавал, господин мой. Я, желая услужить тебе, хотел возвеселить тебе сердце.
       Заиграла музыка, в отдалении забили бубны. Монотонно запел слабый мужской голос, вибрируя и ломаясь. Фадлан начал свой рассказ о том, как вышел его караван из самой Бухары. Как шли они с великими трудностями через земли гузов, и земли башкир, и через земли хазар, и земли булгар.
- И увидели мы, что истреблено множество исконных поселенцев этих земель и на всем протяжении нашего пути властвует один закон: Яса Чингисхана. Степь перенаполнена бродячими ордами, отбиться от которых нет возможности. И только ярлык правителя, купленный за большие подношения, да отряд татар, сопровождавший нас до Великого Булгара, позволил нам пересечь столь ужасный и разоренный войной край. В Великом Булгаре встретил нас сам эльтебер Илхам-хан, наш единоверец. Тут мы вздохнули свободно.
       Василий с интересом слушал рассказ Фадлана. С тех пор, как Батый прошелся по городам и весям Руси и окружил её с востока и юга, гости заморские стали большой редкостью в русских пределах. И молодому князю было интересно всё, что говорит южанин, и какие оценки даёт всему тому, что он видел в пути. Хмурые складочки на лице Василия разгладились, щеки его порозовели.
- Я рад, что доставил своим рассказом удовольствие тебе, о, мудрейший из князей Василий ибн Всеволод. А теперь разреши порадовать тебя курением из кальяна. Такое угощение мы даруем только высоким гостям.
- Изволь, - нерешительно проговорил Василий.
- Пойдем со мной, о, князь, пусть душа твоя воспарит на седьмое небо, - Фадлан засмеялся , и все, кто был рядом с ним, засмеялись тоже. Василию не понравился смех купцов, этот смех был похож на насмешку, но он скрыл своё стеснение, не подал вида, поднялся и прошел вслед за Фадланом в соседнюю горницу.
Фадлан указал ему рукой на тахту с множеством шелковых подушек, Василий опустился на краешек и вопросительно взглянул на Фадлана.
Вошел слуга, внес кальян, поставил перед Василием и удалился.
- Возьми в рот мундштук и вдохни немного, великий князь, - Фадлан знаками показал, как надо делать.
Втянув в себя воздух, Василий почувствовал, что по всем жилочкам его потекло что-то тёплое, приятное, больше, чем хмельное.
       Вновь послышалась музыка. Совсем не знакомая. Ударяли бубны, или не бубны, нет. Более глухие удары, но частые и такие назойливые, что хотелось двигаться под этот гул. И свирель. Она пела, но совсем не так, как выговаривал Бродька, а по иному. Замысловато, страстно. Жарко. Очертания женщины появились в мареве пространства. Женское тело приближалось, и отходило в глубь горницы, оно извивалось и поворачивалось к Василию оголенными своими членами. Он видел то круглый живот, то голые руки и плечи, потом гладкие загорелые бёдра и снова живот. Он силился разглядеть лицо. Но лица не было видно. Он закрыл глаза и провалился в темноту.


54. ХВОРЬ ПРИКЛЮЧИЛАСЯ.
       С рассветом отец Федор и Бродька снова отправились вверх по Волге. Дул пронзительный ветер, и тяжелые хлопья снега, долетев до темной воды, пропадали из глаз. Бродька кутался в овчинный тулуп, но дрожь его тщедушного тела не проходила.
- Садись на вёсла, погреби, согреешься, - пристально глядя на отрока, посоветовал отец Федор.
- Давай, - вяло проговорил Бродька и полез на средину лодки.
Он взмахнул вёслами, и улыбнулся:
- Я погреюсь, а ты отдохни, а то меня что-то озноб пробрал, - Бродька не мог нарадоваться, что свела его судьба с человеком добрым и надежным. «И матушку знал, совсем родной человек, - с радостью думал Бродька, - только вот, прибудем в Ярославль, уйдет он в монастырь, расстанемся, и опять я сиротой жить буду». Бродька вздыхает, пот выступает на его лбу, и руки дрожат от напряжения. «Мало каши ел» - сказала бы матушка, абы жива была.
Отец Федор возится со своей торбой, что-то там достаёт. Расстилает на поддоне:
- Бродя, иди-ка, полежи. Попытайся уснуть. Да вот, погрызи листочки, они кисленькие, но ты не выплёвывай, а сглатывай слюну-то. Понял? Ложись, чадо.
- Я спать не хочу, - куксится Бродька.
- А ты полежи.
       Бродька переходит в конец челнока, ложится на подстилку, закрывает глаза. Кислые листочки в его рту превращаются в густую кашу, оскомина скулы сводит. Но он еще долго отсасывает кислую жидкость. Как велел отец Федор, так он, Бродька и должен делать. Старается слушаться во всём этого человека, ставшего ему родным. Волны равномерно ударяют в борт лодчонки, уключины постукивают, а по зелёному лугу бежит к нему сестра Радушка, ручки протягивает: «Броденька, забери меня отсюда, Броденька…».
 Отец Федор с тревогой смотрит на разметавшегося во сне Бродьку, качает головой.
- Господи, Всемилостивый, пошли здоровья хворому чадушке.
       Как добрались до Ярославля, как внёс его монах под своды Спасского монастыря, того Бродька не ведал. В беспамятстве да лихорадке бился о грубо сколоченные полати, бредил скороговоркой, матушку звал.


55.ПОБЕГ.
       О планах Батыя, о его стремлении в Венгрию, Юлиан узнал давно, еще в ставке, в великом Булгаре. Здесь, в Ярославле все сведения подтвердились, и, кроме того, он узнал, как к этому относятся русские князья. Надежда короля Белы на то, что Батый увязнет в болотах да лесах, ввязавшись в войну со всеми городами Руси, и утратит большую часть своей орды, не оправдались. Русские города предпочли худой мир вместо доброй сечи. Их больше беспокоит война с Литвой. Литва к Смоленску подступила, и Ростислав Смоленский просит помощи у Александра Ярославича. А тот в Новгородской земле на северных рубежах её заступом встал. В борьбу с Батыем никто из русских князей не вступил. Князь Ярослав поехал на поклон к Великому монголу и согласен платить дань. Путь на Венгрию чист.
       Фадлан, к каравану которого Юлиан примкнул в Булгаре, должен был идти до Новгорода, что бы разузнать всё о торговых делах с Северными землями, да узнать, глубоко ли запустила руку в торговлю мехами Ганза – этот крепкий и могучий Союз городов Латинских стран. Но горячий приём ярославского князя смешал все планы бухарского гостя. И он надолго осел в Ярославле.
       Юлиан не раз предлагал Фадлану двинуться в путь, но тот нащупал слабинку молодого князя и ловко пользовался ею, набивая тюки мехами. Юлиан чувствовал, что время уходит, что надо быстрее сообщить королю Беле всё, что стало известно ему, бесстрашному и умному монаху.
       Юлиан мог бы уйти один, но путь был опасен и не под силу одному человеку: незнакомые места, морозы, волки, бродячие ватаги русских разбойников, шальные татарские отряды, - всё было против одинокого путника. Но идти надо было. Тогда возникла мысль освободить новгородских пленников и бежать с ними. Убегая от погони, они быстро домчатся до желанного Новгорода. А там уж он, Юлиан, по Днепру и к Дунаю в родные места подастся . Скорее, скорее за Карпаты! .
       В Ярославле латинского монаха Юлиана знали все. Он был своим и на торжище, и на княжьем дворе, и на городских гульбищах. Он любил расспрашивать людей об их жизни, и о жизни бояр и о жизни князей, лицо его выражало внимание, и тонкая улыбка привлекала к нему людей.
       . Фадлан постоянно брал его с собой. Хороший толмач был нужен бухарскому купцу, который понимал по - русски сносно, но говорить не мог. В гостевом доме Юлиан получал скудную пищу и спал со слугами в одной горнице.
       Забрать самое дорогое, что было у Фадлана, эта мысль не давала покоя Юлиану и не потому, что монах был способен обворовать купца, но ему хотелось наказать скупого поклонника Аллаха, который спутал планы его, Юлиана. Да, впрочем, ценности в пути не помешают.
       Юлиан знал, что в маленькой горнице, что находилась за большой палатой, в которой Фадлан принимал гостей, спрятано то, чем Фадлан дорожил больше всего. Однажды заглянув в маленькую горницу, он увидел огромный ковер, скрученный в трубу. Это был бухарский ковер, который слуги Фадлана носили ввосьмером. Фадлан очень дорожил им. Конечно, бухарские ковры были ценностью немыслимой. И если продать такой ковер в торговом Новгороде, то можно получить столько золота, что путь до Венгрии будет коротким и может быть, приятным.
       С княжескими гриднями Фадлан был в дружбе, он приходил к ним на службу, устраивался возле подклети, где они стерегли новгородцев, и рассказывал им были и небылицы из того, что знал или слышал когда-либо. Его слушали, открыв рты и почесываясь в затылке. Он был здесь своим человеком. Потому договориться с разбойниками ему было не трудно, труднее было выкрасть ковёр. И здесь пригодился опыт Могуты, который знал и умел всё, что касалось разбойных дел.
       Они бежали, когда уснула стража. Юлиан мягко отодвинул деревянные засовы, тихо скрипнула дверь. Из-за двери крадучись выскользнули две осторожные фигуры.
       По городу шли, осторожно ведя в поводу лошадей, чтобы не наделать большого шума. Подошли к гостевому дому, Юлиан указал на окно, затянутое бычьим пузырем. Могута достал из-за голенища нож, и тихо провел лезвием по толстой пелене. Она затрещала, и отвалилась фартуком. Окно было заткнуто перяной подушкой, Юлиан кулаком отбросил подушку внутрь горницы, влез в окно и позвал Могуту. Они руками приподняли один конец тяжелого ковра и выдвинули в окно.
- Принимай, - прошептал Могута Колчку. Колчко напряг силы и потянул на себя драгоценную трубу. Юлиан выпрыгнул из окна наружу вслед за ковром, натужно поддерживая другой конец его. Могута перехватил ковер посредине и забросил на круп лошади Юлиана.
       Отойдя на безопасное расстояние от городских ворот, отчаянные мужики запрыгнули в сёдла и быстрой рысью понеслись по твердой замороженной дороге. Луна, круглая, как плошка с молоком, светила ярко, и сугробы переливались ночным голубым светом.
       Дорога свернула к лесу. Лошади фыркали и крутили головами. Вдруг послышался вой:
- У-у-у-у!
- Волки! – вздрогнул Юлиан. От страха у него свело мышцы, и он застонал, - Иезус Мария, пронеси!
- У-у-у-у! – услышал он страшный вой совсем рядом.
- У-у-у-у! - будто эхом отозвалось из чащи.
- У-у-у-у! – еще свирепее раздалось рядом, и он увидел, как впереди, подняв голову к небу и, приложив огромную ладонь ко рту волчьем воем выл Могута. Только вой его был свирепым и грозным.
- У-у-у-у…, - отдаленно скульнул лесной волк, покидая пределы объявившегося лесного хозяина.
- Слава тебе, Иезус Мария, слава тебе, во веки веков! – Юлиан мысленно перекрестился, не отпуская поводьев из рук.
К утру, когда тело Юлиана скрючило от мороза и пронзительного ветра, конники вылетели из леса. Лошади притомились, и надо было дать им отдышаться. Могута придержал своего коня, и пустил его шагом. Морда фаря заиндевела от пара, грудь его тяжело дышала.
- Нужен привал. Не надолго встанем, коней надо покормить. Иначе не доедем, - пробасил Могута.


56.МИРАЖ ГОСТЕВОГО ДОМА.
       Что-то непонятное творилось на подворье Ярославского князя. Купцы заморские живут в Ярославле вот уже третий месяц, выжидают, когда дороги установятся, чтобы дальше в путь отправиться. Дороги давно замерзли, реки встали, а гостям, будто память отшибло, забыли, зачем в путь отправились. А князь Василий совсем голову потерял. Каждый день гостюет у заморских купцов, говорят, курит кальян. И каждый раз гостинцы дорогие в гостевой дом уносит. Кокушка покой потеряла, к игумену Игнатию в Спасов монастырь на разговор напросилась, за советом мудрым пошла.
А Василий Якимку замучил вопросами:
- Яким, ты женщину видел у Фадлана?
- Нет, не видел.
- Почему, Якимка, ты не видел её, а я видел?
- Нет у Фадлана никакой женщины, откуда ты это взял.
- Я каждый день её вижу.
- Так спроси у Фадлана.
- Я спрашивал.
- А он чего?
- Он делает вид, что не понимает меня. Всё талдычит: мираж, мираж. Нету, мол, никакой женщины.
- И какая она? Молодая, красивая? Как она тебе показалась?
- Не знаю. Не ведаю.
- Чудно тебя слушать, княже. А то, что с Фадланом урядил уговор и грамоту ему выдал, чтоб торговать на нашей земле ему без рубежа, без пошлины, о том ведаешь?
Василий схватился за голову, пятерней потер темечко:
- Кончать со всем этим пора, так что ли, Яким?
- Давно пора, княже. К тебе игумен Игнатий не может придти, всё времени у тебя нет для святого отца, а для Фадлана – пожалуйста. Уж этот бессермен, тебе лучший друг.
- Ой, и будет мне от Игнатия!
- Вестимо, за грехи расплачиваться надо.
       Василий молчал. Всё, что с ним случилось в последнее время, не поддавалось никаким объяснениям. Так всё закружилось: желание жить какой-то особой жизнью, не такой, как до сих пор жили его отцы и деды, дружить с иноземцами, курить кальян, и видеть каждый раз это извивающееся, танцующее тело, манящее и ускользающее от него. Что это? Он и сам не знал. Знал только, что его манило туда, в этот проклятый гостевой дом, и ничего другого он не желал в этой жизни больше. Ничего.

57. ПРЕКРАСНАЯ ПЕРИ - НЕ МИРАЖ.
       Как - то поутру, по свежему снегу следы обнаружились. И вели те следы от клети, в которой новгородские разбойники сидели, к воротам которосльным. Ушли тати ночью тайно, как и подобает лихим разбойникам, только не одни. За воротами следы уже трёх коней виднелись, и кого с ними лукавый понёс, неизвестно. Гридни княжеские, по двору бегают, топчутся, про побег ушкуйников только и разговору.
       Прибежал Фадлан, трясет руками, вопит не по - русски. Якимка прошел к князю в опочивальню, растолкал его, крепко спящего после вчерашнего.
- Вась, вставай, Фадлан пришел. Ему чего-то надо, а чего, понять не могу.
- Так позовите Юлиана, растолмачит.
- Не разумею, что с Юлианом стряслось. А этот всё повторяет: пери, пери, и за голову хватается.
- Ну, дай мне умыться.
Василий сложил руки лодочкой над глиняным блюдом, Якимка бросился поливать воду. Подал пелену князю, заботливо обтер сзади шею его другим концом:
- Пойдём, что ли?
- Пойдём.
       Фадлан, увидев входящего Василия, бросился в ноги, обхватил сапожки князя, замурмулил по - своему, часто повторяя одно слово :
- Пери, пери, - а потом взвыл, поднимая голову к потолку, - Бер тэнре!
       Бэр тэнре!
- Ничего не пойму, - развёл руками Василий, позови Улана, он по бессерменски научился кумекать.
- Да то-то и оно, что отослал я его еще вчера на Солоницу. Соль в Ярославль доставить.
- Да что, Яким, кроме как Улана, и послать некого?
- Погоди, Вась, намедни в Спасский монастырь монах из Святой земли возвратился, может, он растолмачит речь Фадлана.
Якимка выскочил из горницы, крикнул гридня.
- Эй, кто там из вас? Добегите до монастыря, приведите к князю монаха, что там со Святой земли объявился. А ты, Фадлан, сядь. Спокойно всё и обговорим. Сейчас толмач придет.

       Отец Федор, входя в горницу, наклонился, чтоб не задеть притолоку, смиренно склонил голову, глядя на молодого князя и его слугу.
- Почто звал, господин? – кивком головы отбросил клобук с лица.
- Отче, ты, говорят, долго ходил по чужим странам, - обратился к монаху Якимка.
- Ходил.
- Вот тут, у нас Фадлан из полуденных стран пожаловал. Живет уже третий месяц в городе, а по нашему глаголить не выучился. Не смог бы ты толмачем быть, да и поведать нам, что хочет этот бессермен? – объяснил Якимка.
- Ну, что ж, попытка, не пытка.
       Отец Федор повернулся к Фадлану и, подбирая слова, обратился к купцу. Лицо Фадлана просияло, он кивал головой и, когда на вопросы отца Федора отвечал:
- Наам , наам, - тогда черты его выражали надежду.
- Гость ваш заморский говорит, что сегодня ночью тайно сбежал Юлиан, и увез какую-то драгоценность, которой цены нет.
- Так я говорю, Фадлан?
- Наам, табаан сахых, - проговорил Фадлан и запричитал, - пери, пери!
- А! Прекрасная дива…, вот что похитил Юлиан, - пробасил монах.
- Какая дива? – в раз вскричали Василий и Якимка, и, остолбенело уставились друг на друга. Одна и та же мысль мелькнула у них в головах.
Тут открылась дверь, и с клубами пара в горницу ввалился Улан Лисица.
- Яким, - с порога позвал Улан, растирая озябшие руки, - выйди во двор, там соль доставили.
Якимка нехотя поднялся с лавки, накинув тулуп, выпятился в сени, всё ещё что-то натужно соображая.
- Улан, растолмач – ка мне, что Фадлан хочет. Что-то не пойму, - почесал в затылке Василий.
- Фадлан просит, чтобы вы погоню пустили за беглецами. Вон, как умоляет, именем Аллаха клянется, что дорогой ценой оплатит вашу помощь. Говорит, что меха драгоценные вернет, только возвратите ему пери.
- Меха, говоришь, вернет? – усмехнулся Василий, подмигивая Улану.
- Так, - важно проговорил Улан, поймав мысль своего князя, и выставил вверх перст, - ты, Фадлан, беги к себе в гостевой дом, и принеси договор, что лестью взял у нашего князя на беспошлинную торговлю. А больше нам ничего не надо. Быстро принесешь, так быстро и погоню снарядим.
       Фадлан сложил умильно все складки на своем лице и начал объяснять, что тот договор служит подтверждением большой дружбы и, расторгнуть его, у Фадлана не хватит мужества.
- Передай ему, пусть не торгуется, мы не на торжище, - строго проговорил Василий.
       Фадлан кивнул головой, злой блеск мелькнул в его глазах и, он выбежал во двор, повторяя: Аллах, Аллах!
- Ну, Улан, я должник твой, проси чего хочешь, - хлопнул молодого дружинника по плечу князь Василий.
- Я потом попрошу, абы ты не забыл, княже.
- Никогда, друже, никогда не забуду твоей услуги! – Василий легко заходил по горнице.
Якимка со смехом вкатился в горницу:
- Чего это Фадлан стрелой выскочил от тебя, княже?
- За свитком его Улан отослал. Разумеешь? – засмеялся Василий.
- Улан? За свитком?– с ревностью в голосе переспросил Якимка и недобро взглянул на Улана, - а Юлиан-то юрким оказался, святой монах, - переводя разговор на другое ухмыльнулся Якимка.
- Какой он святой, он латинин, - пожал плечами Улан Лисица.
- Слушай, княже, а это ведь он с нашими татями ушел. На снегу следы трех коней видны. И когда только сговориться успели? Вот хитрый монах! – хлопнул себя по ляжке Яким.
- Только три фаря? Значит, женщину, если она не мираж, он увез на своём коне, - вслух рассуждал Улан, - Ну, далеко не уйдут. Всё равно догоним.
- У них кони притомленные, а мы с вами табун заберём, чтобы гнать без останову. На ходу пересаживаться будем, - Василию не терпелось пуститься в погоню, - Теперь бы только Фадлан не подвел.
- Куда он теперь денется, наш Фадлан, - засмеялся Якимка, - а ты чего, второй тулуп берешь? – удивленно глянул на Улана.
- А как же, а если пери эту нагоним, неизвестно в чем её увезли.
- Ну, ты голова, Улан! – хлопнул его по плечу Василий.


58. ГНЕВ ИГУМЕНА ИГНАТИЯ.
       Игумен Игнатий принял отца Федора под сень своего монастыря с неохотой. Слышал он житие этого человека от братьев – монахов и не одобрял. Нрав отца Федора при его монашеском сане был далеко не ангельский, а крутой и мятежный. Да и что спросить можно с мужа, родившегося воином и промотавшего свою молодость в кулачных поединках, да боях ратных.
       Сколько душ загубил силушкой своей, сам не считал, не ведал. Только пришел в монастырь покаяться, да так и выпросил у бывшего игумена Пахомия, право жить при монастыре. За жизнь праведную и бдения молитвенные возвел его Пахомий в сан монаха. Только мятежная душа отца Федора не достигла покоя в стенах русского православного монастыря. И пошел он по земле-матушке во Святые Палестины райскую землю искать.
       Игумен Пахомий не отпускал неразумного монаха, анафемой грозился, но отец Федор ушел без святого благословения. Давно это было. С тех пор многое изменилось. Игумена Пахомия митрополит Кирилл благословил в Ростовский монастырь. А молодого и образованного Игнатия поставил в Ярославле. Много страстей претерпели христиане древних русских городов с тех пор. Про отца Федора стали забывать. А он тут и объявился. Да не один, с хворым отроком. На руках принес бесчувственное тело. На коленях молил, что бы пустили хоть на краешек жилья, не просил кельи монашеской, но в конюшне место, хоть у самого порога, Ради Христа. Грех свой осознал, похоже.
       Игумен Игнатий распорядился выделить отцу Федору комору после того, как тот покаяние принес и святое причастие принял. До той поры тело отрока лежало в притворе монастырской церкви.
       Урядив дело с мятежным монахом, отец Игнатий задумался о князе Василии. Что с пути христианского сбился молодой князь, слышал отец Игнатий не только от Кокушки, но и от других людей. Что с басурманами дружбу завел, что делами святыми, по сану положенными, пренебрегает и никого слушать не хочет, это донесли до его ушей доброхоты княжеские.
       Игумен Игнатий шел к Василию с целью наставить того на путь истинный.
       Подходя ко двору княжескому, увидел как, споря с ветром, из ворот вылетают один за другим конники, с привязанными к седлам порожними лошадями. Впереди всех мчался князь Василий, за ним боярин Яким, следом Константин с малой дружиной и Уланом. А после всех, низко пригнувшись, мчался этот нехристь Фадлан.
- О! Неразумные, О! Маловерные! Не слыхали вы о божьих казнях! Мечетесь, дьяволом водимые, и не раскаетесь! – Игнатий остановился оторопело и погрозил перстом вслед пролетевшим всадникам.

59. ПЛЕННИЦА БУХАРСКОГО КОВРА.
       День встал морозный, бесснежный. Солнце освещало комковатые поля, едва запорошенные поздним снегом, с торчащим сухостоем, и дорогу со слабыми следами с ночи промчавшихся коней.
       « Как не побоялись ночью через лес проехать», - передернул плечами Василий. Они еще долго гнали своих лошадей, пересаживаясь на ходу на свежих, оседланных. Наконец, Якимка крикнул:
- Смотрите, здесь они спешились, привал делали. Лошадей кормили. Вон, овес рассыпан. Одна лошадка гружена тяжело, следы глубокие. Видимо, двоих несёт. Ну, от нас далеко не уйдут.
- Зарэжу! Зарэжу! – повторял Фадлан, крутя в руке кривой меч, и зло сверкая черными очами – Бер тэнре! /Клянусь Богом единым/ .
- Гляди-ка, Вась, по-русски выучился наш Фадлан, - засмеялся Якимка.
Зимнее солнце зашло быстро, лёгкий сиреневый цвет разлился в воздухе, когда впереди погони на смороженной дороге показалась черными точками группа всадников.
- Они! – закричал Якимка, - они! Точно Они!

Могута оглянулся назад и увидел погоню. Чертов Монах, со своим ковром всё время отставал. Понятно, что с пустыми руками в Новгородских пределах делать было нечего. Богатый торговый Новгород соблазнов много таил в себе. Были бы денежки, или товар дорогой, тут тебе все двери откроются. Все гусляры да гудошники для тебя петь будут, вина заморские да яства на столах для тебя поставлены, все молодки твои, на какую только глаз положи. Но попадаться в руки ярославской дружине, больше не хотелось.
- Брось ковёр! - крикнул Юлиану.
Тот отрицательно качал головой.
- Брось, тебе говорю! – повторил Могута.
       Лошадь Юлиана тяжело шла, дыша морозным паром. Могута развернулся, и помчался навстречу монаху. На ходу рубанул ножом, отрубил путы, связывавшие ковер, с лукой седла, и толкнул тяжелую трубу в бок. Ковер соскользнул с крупа лошади, и повис на оставшейся верви, тащась за лошадью. Могута, заехав сзади, рубанул в последний раз, и лошадь Юлиана, почувствовав облегчение, рванулась вперед.
       Юлиан с сожалением взглянул на покатившийся под уклон ковёр, услышал лёгкий стон, взявшийся нивесть откуда в морозном воздухе, и, хлестнув лошадку, прибавил ходу.
- Пери! Пери! – кричал Фадлан, вырвавшись вперед, и загораживая всем дорогу. Он крутил своего коня, показывая на скатывавшийся под высокий уклон ковер, связанный в трубу, спутанный оставшимися веревками. Ковёр споро катился по глубокому снегу, наметенному боковым ветром.
       Якимка с Василием переглянулись, оба прочитали мысли друг друга. Спешившись с коней, побежали под уклон вслед за ковром, кубарем катясь, и налетая друг на друга. Было весело, почти смешно!
       Валяные сапоги были забиты снегом, меховая шапка съехала на бок. Василий сидел в сугробе, развернувшись лицом к дороге:
- Эй, Костя, давай сюда, - кричал младшему брату.
       Костя двумя ногами оттолкнулся от дороги и прыгнул вниз к Василию. Они сцепились и покатились дальше под уклон, догоняя Якимку.
       Фадлан осторожно трогал ногой густой снег, боясь окунуться в его холодные объятья. Он беспомощно бегал по краю дороги, и ругался по - своему, по - бессерменски, призывая шайтана и всю знакомую ему нечисть.
       Якимка уже перерезал веревки, накрутившиеся на огромную трубу ковра, схватился за его край.
- Яким, подожди меня! – кричал Василий, подгребая к своему другу, и барахтаясь в снегу.
- Давай, Вась, держи за другой конец, а ты Костя за середку. Дюже тяжелый ковер.
       Трое юношей, вцепившись в край ковра, тряхнули его, и он начал быстро разворачиваться, расстилаясь под уклон. Что- цветастое мелькнуло и покатилось вон с ковра. Отроки переглянулись.
       Маленькая съежившаяся женская фигурка поднялась на ноги и, повернувшись лицом к дороге, застыла, в ужасе глядя на мужей, во все глаза разглядывавших её. Повисла недоуменная тишина. И в этой тишине вдруг зазвенели визгом арабские ругательства. Женщина вздрогнула, взглянула вверх на дорогу, лицо её исказила гримаса страха, черные прямые брови на смуглом лице её сдвинулись к переносице и слились в единую линию. Уголки тонких губ поползли вниз. Она наклонилась, прихватила край подола своей широкой юбки и подняла его вверх, закрывая своё лицо.
       При этом открылись тонкие смуглые ножки, одетые в вязаные шерстяные носочки, нижний край полукруглого живота и черный треугольничек волос на крохотном лобке.
- Гы-гы-гы, - загоготал Якимка, - Вась, это твоя пери? Из-за которой, ты у Фадлана в должниках ходил?
- Будет тебе, скалиться, - Василий махнул рукой и, отвернувшись, стал подниматься вверх на дорогу, - прикрой её чем-нибудь.
- Эй, Улан, тулуп брось, - крикнул Яким.
Якимка прихватив за полы широко раскрытый тулуп, расставив руки-грабли пошел на смуглянку. Он обхватил её тулупом, будто поймал в сети. Перекинув себе через плечо, потащил на дорогу.
- На, Фадлан, бери свою драгоценность, - он скинул ношу на руки Фадлану и, смеясь, пошел к своему коню.
       
60. ПОЗОР СЫНА УГЕДЕЯ.
Батый пригласил Сартака к себе в шатер.
- Что узнал ты, Сартак, о продаже коней русскому князю?
- Коней русскому князю Андрею Можайскому продал твой двоюродный брат Гаюк.
- Князья Можайские взяты под стражу?
- Да, отец, в ставку доставлены князь Андрей, его брат и его жена с младенцем. Они признались, что получили коней на племя, от хана Гаюка и ярлык на разведение, с печатью Гаюка.
- Хорошо, Сартак, ты хорошо поработал. Ярлык у князей Можайских изъял?
- Да, отец.
- Это будет достаточным подтверждением измены Гаюка. Конечно, предать смерти сына верховного правителя Монголии, мы не сможем, но предать позору и выслать его за пределы Джучиева улуса, это то, что мне надо для безопасности моей и твоей тоже.
- А какого наказания заслуживает Можайский князь? – спросил Сартак.
- Смерти. Мы учиним справедливый суд над русским князем. Пусть это послужит уроком всем тем, кто пренебрегает нашими законами. Яса Божественного Чингисхана шуток не терпит. Пусть об этом узнают в каждом городе Русской земли. Это свершится на глазах Великого Русского князя Ярослава Всеволодовича. Так будет нагляднее.
       Злоба душила молодого хана Гаюка так, что сердце билось как пойманный таймень. Злоба заполнила все его внутренности и распирала грудь тяжелым дыханием. Хан Гаюк покидал Великий Булгар с позором человека, преступившего закон Великого Монгола. Вместе с ним в ставку Великого хана был выслан и хан Бури, соучастник позорной для монгола сделки.
       Злоба и страх были спутниками двух знатных молодых монголов.
       Злоба давняя, питала душу Гаюка ненавистью к отпрыску незаконного сына Чингисхана. Джучи – сын не законный, а Батый даже не первый сын Джучи, но имел столько власти, что посмел учинить суд над Гаюком - сыном самого Угедея, и над Бури - сыном Чагатая. Их – то отцы были законными детьми Великого Чингисхана, и никто в этом не сомневается!
       Обиднее всего было то, что всё разбирательство шло в тысячеместной юрте Батыя при всех знатных родственниках и друзьях, и при Великом Русском князе Ярославе. Даже он, русский князь, не посмевший вступить в борьбу с монголами, сидел в юрте Батыя на возвышении и был выше его, Гаюка, сына Великого Правителя Монгольской державы. Русский князь был свидетелем его, Гаюка, унижения и позора!
       Другое мерзкое чувство, владевшее изгнанными, был страх. Что будет с ними дальше в родной Монголии? Когда рядовых воинов отправляют из действующей орды к родному очагу, это означает только одно: позор семьи и рода. Такого человека ждала участь арата степной отары до конца его жизни. Какую участь приготовят им их влиятельные, но суровые отцы, монгольские балбесы могли только гадать. Поэтому путь до Каракорума обещал был очень долгим. Спешить было некуда.



61. БЕРЕСТЯНАЯ ЗАПИСОЧКА.
- Покайся в своём безумье. И перестань быть тростником, колеблемым ветром.
- Грешен, батюшка, я грешен.
- То-то! Услыша басни бессерменские, к божественным книгам стремись, как отец твой и дед твой, бывало, делали, Царство им Небесное! Чтобы враг наш, дьявол, увидев твой разум и твою твердую душу, не смог подтолкнуть тебя на грех, но посрамленный убрался.
- Грешен, батюшка, - чуть не плача проговорил Василий, сознавая всю бездну греха, в которую он впал.
- О! Если бы мог я сердце и душу каждого из вас наполнить Божественным разумом! Потому говорю, раскайся от сердца и Бог оставит свой гнев, отвратишься от всех блудодеяний и, Господь к тебе вернется.
       Василий стоял на коленях перед игуменом Игнатием, слезы раскаяния текли по его щекам. Как много неправедного, постыдного и мерзостного совершил он с тех пор, как стал сознавать возраст свой. Возгордился умом своим. Плоть свою обуздать не смог. Искушениям греховным поддался. Грешен, грешен. И не было ему больше утешения. И не было покоя его каявшейся душе. Душа его искала спасения. Жаждала.

       После всего случившегося Фадлан быстро собрался в дорогу. Он не был уверен, что может нагнать в Новгороде Юлиана. Но слабая надежда всё же была. Быстро были закуплены лошади для обоза, который составили сани доверху груженые сеном для прокорма лошадей, да сани с зерном, да разными припасами. Провожал Фадлана Константин с малой дружиной до леса. А отряд гридней выделили купцу в провожатые до самого Новгорода. Возглавил отряд Улан Лисица. Василий наказ давал ему: проводить Фадлана до Новгорода, встретиться с Александром, братом названным, передать гостинцы Ярославские, в основном «хлебушек». Знал Василий, что в Новгороде дорог хлеб, дороже, чем в Ярославле, потому и отрядил мешки с зерном для родного человека.
Фадлана не стал провожать, даже на крыльцо не вышел. Когда потянулся обоз заморского гостя мимо княжеского терема в сторону городских ворот, сказался занятым.
       Кокушка крестилась, и перед иконой Николая Чудотворца низкие метания творила. Послала она берестяную записочку с Уланом Лисицей, что пошел с басурманом Фадланом в Новгород, и теперь молила Святого Николая, чтобы пособил без промедления доставить её записочку к князю Александру Ярославичу, в которой было только четыре слова: женить пора князя Василия.
       А в остальном, в Ярославле, Слава Господу, всё вставало на свои привычные места. То-то и любо.


- КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ПЕРВОЙ КНИГИ.



























И. Грицук- Галицкая


ВОЛНУЮЩИЕ КРАСОТОЙ

КНИГА ПЕРВАЯ
       ВЕЛЕСОВЫ ВНУКИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

КСЕНИЯ КНЯГИНЯ ЯРОСЛАВСКАЯ.

       
1. 1.Величия суть.
       Давно уже возвратился Улан Лисица из Новгорода. Привез Кокушке ответ князя Александра, которого после Невской битвы называли теперь героем Невским. Александр передавал поклон ярославскому князю Василию и его брату Константину и матушке их Марине Ольговне, а так же всем чадам и домочадцам, а особенно Кокушке, и приглашал князя Василия к нему в Новгород, погостить.
       Улан на словах передал Кокушке, что просьбу её князь Александр выполнит, что у него есть на примете, то, о чём Кокушка просит его, и что пусть князь Василий только навестит его, Александра, в Новгородских пределах.
       Кокушка примечала, как раздался в плечах и вырос выше притолоки её «Чеграшик», как любовно называла она Василия, когда еще младенцем его пестовала. А на верхней губе младого князя начал золотиться нежный пушок.
       Василию страсть как хотелось, увидеться с Александром, но дела княжения не отпускали. Зима пролетела в муках раскаяния, в постах да бдениях над книгами, полными мудрости святых отцов, и даже масленичные игры и забавы в конце зимы не будили привычной ранее радости.
       Повадился князь Василий к игумену Игнатию в Спасов монастырь, беседы с отцом Игнатием полюбились ему. Был Игумен начитан, много знал не только из книг Священного писания, но и из сочинений «внешних мудрецов»: из греческих и латинских поэтов, философов, ораторов.
- Покаяние излечит душу твою, - как гораздый лекарь говорил Игнатий, - женщина – сосуд греховный, и трудно отвернуться от него, когда жаждешь. Даже Александр Македонский не удержался, что б не пойти взглянуть на прекрасную жену Дария.
- И не дрогнуло его сердце? – в волнении спросил Василий.
       - Дрогнуло. Не решился посмотреть он на молодую и прекрасную жену, но свернул в покои её матери, сущей старей её.
- В этом его величие суть? – усмехнулся князь Василий.
- И в этом тоже. Вы же в седле, женские очи, привлекая, красуетесь, и почему не считаете себя согрешающими?
- Сам глаголешь, что и великие мужи имели слабость.
- То-то и оно. Один мудрец, увидев расточительного человека при дверях красивой женщины, сказал: « Это маленькое удовольствие принесёт большую беду!»
- Каждый человек волен поступать так, как считает нужным, - упорствует Василий.
- Да негоже себя на рабство обрекать. Волен-то он волен, да такая воля к рабству от женщины ведет. Хочешь быть свободен, освободись от желания.
- А как же мужи, что в браке совокупляются с жёнами? Они что, в рабстве пребывают?
- То - есть святое таинство брака, самим Господом благословленное.
Василий замолчал и задумался, глядя в крохотное оконце монашеской кельи.


2.РУССКИЙ СРАМ ПРИ ЛИПИЦЕ.
       Бродька поправлялся тяжело. Отец Федор делился с хворым отроком скудным куском своим, который доставался ему от монастырской трапезы. Весь день, пока белый свет не померкнет, трудился, исполняя уроки строгого отца-келаря. Дров наколоть для очага, воды принести от святого источника, коз подоить, муки намолоть ручным жерновом, - за всё брался отец Федор, только чтобы терпели его с отроком Бродькой святые обитатели монастыря.
       А как сумерки начнут сгущаться, пробирался отец Федор в комору при конюшне. Там его ждал Бродька.
- На-ка, пожуй, хлебушка, болезный. Вот тут в горшочке малость молочка принёс. Козье-то оно полезное. Пей.
- Тебя не забранят за молоко-то? – слабым голосом прохрипел Бродька.
- Раз не увидели, значит Богу нашему так угодно. Чай, тоже хочет, что б ты на ноги-то встал.
Отец Федор перекрестился, зашептал, обращаясь к Богу:
- Отче наш, сущий на небеси….
- Ты, чего, отче, опять молитвы шептать будешь?
- А как же, надо с Господом поговорить, вымолить здоровья для тебя.
- Ты бы лучше поведал мне, отче, про нашего князя Константина Всеволодовича, как он с братьями-то урядился?
- Любишь бывальщины-то, вижу.
- Страсть, как люблю. Рассказывай.
- Повесть-то моя не славна для русского человека будет. Но всё едино, слушай. Собрался князь Константин со своей дружиною и с богатырями Ростовскими.
- С Алешей Поповичем?
- С Алешей Поповичем.
- И с Нефедием Дикуном?
- И с Нефедием Дикуном, - согласно кивает отец Федор.
- И с Добрыней Златый Пояс!
- И с Добрыней, - задумывается отец Федор.
- Ну, же, отче, что дальше было?
- Ну, а дальше прибыли они в стан Мстислава Удалого, встретили их с честью. Мстислав с Владимиром Псковским, да с новгородцами поставили свои полки близ Юрьева и там стояли. А Константин со своими полками стоял далее, на реке Липице. И увидели стоящие полки Ярослава и Юрия и послали к Юрию сотского Лариона: «Кланяемся, мол, тебе. От тебя, мол, нам нет обиды. Обида нам от Ярослава», а Юрий Всеволодович отвечает: «Мы, мол, заодно с братом, Ярославом».
- Вот Юрий – то Всеволодович заодно с князем Ярославом на Липице встал, за него вступился, а когда ему самому нужда была с Бурундаем воевать на Сити реке, так Ярослав и отряда малого не отрядил брату, - страшным шопотом прошептал Бродька.
- А ты отколь знаешь такое?
- А когда у нас в Ярославле Ярослав-то пребывал, так ему сама княгиня Марина Ольговна пеняла на то. Прямо в лицо, при всём народе.
- Княгиня Марина всегда справедливой была, - полушепотом проговорил монах.
- И тут не убоялась гнева Великого князя. Ну и что дальше-то было?
- А дальше к Ярославу послали гонца лёгкого: «Отпусти, мол, мужей новгородских, да купцов, что пленил, а с нами возьми мир, а крови не проливай».
- А Ярослав что?
- А Ярослав отвечает: «Вы из далека пришли и боитесь. Плохо вам, как рыбе на суше. Мира с вами не хочу, а мужи ваши у меня поплененные, что хочу с ними, то и сделаю». Не хотел князь Константин пролития русской крови-руды. Долго переговоры велись с братьями. И последним ответом от братьев Юрия и Ярослава было: « Коли пришли биться, так куда вам уходить? А брату Константину говорим так: «Пересиль в бою нас, тогда вся земля твоя будет, и будешь ты Великим князем на русской земле».
- Мира не захотели?
- Нет, не захотели, вознеслись славою, видя у себя силу великую, начали пировать у себя в шатре, деля землю русскую.
- А что, и не нашлось никого в их стане, кто бы по - иному мыслил?
- Был один боярин из Суздаля Творимир, он уговаривал братьев Юрия и Ярослава мир принять и старейшинство Константину передать, ведь смоленские князья, что встали за Константина, Ростиславова племени, мудры, достойны и храбры. Не числом берут, но доблестью. Да не люба была эта речь братьям Ярославу да Юрию. И сказал тогда Ярослав: «Никто против нашей силы не устоит. Мы эти полки седлами закидаем». И созвали бояр и людей главных, и начали речь держать. Ярослав сказал тогда: «Братья! Вот добро само пошло нам в руки! Вам будут кони, оружие, платье, а человека кто возьмет живого, тот сам будет убит. Даже если в золотом оплечье будет, то убей его, а мы вдвое наградим». «Да, не оставим никого в живых!», - вскричали люди Ярослава и Юрия, - «А если кто и убежит из боя не убитый, а мы его захватим, то прикажем одних повесить, а других распять».
- Подожди, отче, а как же так, получается, русские на русских ратью идут и клянутся убивать русских!
- О! Броденька, страшное то чудо, и дивное! Не дай Господи, еще хоть раз увидать, на родной земле, как сыновья на отцов шли, а отцы на детей, брат на брата, рабы на господ, а господа на рабов!
- Рабы на господ шли? – удивился Бродька и, ему показалось, что в голове его что- то смешалось, - как же так, ведь на господах Божье благоволение.
- Да, если бы господа-то помнили об этом! – гневно проговорил отец Федор, но тут же смирил себя, - слушай далее, отрок. Слушай и запоминай. Когда вострубили в полках Константина, и Юрий и Ярослав это услышали, то побежали за лесистый овраг. Есть там гора, зовется Авдова, вот там суздальские князья и поставили свои полки. И Константин, Мстислав Удалой, да Владимир Псковский поставили свои полки на другой горе, которая зовется Юрьева гора. А между этими горами ручей, имя ему Тунег. Мстислав послал к Юрию трех мужей в последний раз, предлагая мир: « Если же на дашь мира, то отступите далее на ровное место, а мы перейдем на ваш стан, или же мы отступим к Липицам, а вы займете наш стан». Юрий же сказал: « Ни мира не приму, ни отступлю. Коли вы пришли через всю землю, - так разве этой заросли не перейдете?» А сами оплели это место плетнем и наставили колья. Тогда Мстислав и Владимир послали биться молодых людей.
- Молодых, таких, как я? - загорелись глаза у Бродьки.
       - Ну, как ты и, помогутнее тебя. И бились они весь день до вечера, но бились не усердно, ибо была буря в тот день и очень холодно.
- Это на Пасху было?
- Это было на вторую неделю после Пасхи в четверг. А утром сказал Мстислав: «Владимир и Константин, гора нам не поможет, и не гора нас победит. Надеясь на крест и на правду, пойдемте на них». И начали устанавливать полки, и укреплять дух новгородцев и смолян, говоря: «Братья, мы вступили в эту сильную землю суздальскую. Станем же твердо, надеясь на Бога, не озираясь назад: ибо, побежав, не уйдешь. Забудем, братья, дома, жен и детей. А уж, коли умирать - кто хочет, пеший, кто хочет, на конях». Новгородцы же сказали: «Не хотим погибать на конях, будем сражаться пешими». И, сойдя с коней, сбросили с себя одежду и обувь и выскочили босыми. А молодые смоляне тоже спешились и пошли босыми, обвив себе ноги портянками. Пешие ринулись и ударили на пеших воинов Ярослава. Те подняли кии , а наши топоры. Ну и начали их бить, подсекли стяг Ярослава. А Мстислав проехал трижды через полки Юрья и Ярослава, посекая людей. Был у него топор, прикрепленный петлёю к руке, он им и сёк. Досеклись до обоза. А Алеша Попович, славный мой друже, имея меч обнаженным, пошел на Мстислава, и хотел рассечь его. А Мстислав и возопил: «Я есмь, князь Мстислав!». А Алеша Попович отвечает ему: «Коли ты князь, почто дерзаешь на поле брани! Твоё дело стоять и смотреть! Это наше дело, с ворогом биться. Если ты, глава, убиен будеши, то другим воинам, куда деться!». Юрий же и Ярослав увидели, что их косят, как колосья на ниве и обратились в бегство, с меньшою братию, да с князьями Муромскими. Мстислав же сказал: «Братья, новгородцы, не обращайтесь к добыче, продолжайте бой». Новгородцы не ради добычи бились, а смоляне бросились на добычу и обдирали мертвых. Побеждены были сильные суздальские полки. А новгородцы и смоляне сохранены силою честного креста и правдой. Велик промысел Божий!
- Так ведь русский русского убивал!
- То-то и оно, отрок. Новгородцы – то - головорезы. Добивали раненых без жалости. Горло резали, чтоб быстрее живота лишить. Победили мы братьев своих. И убитых было бесчисленное число, столько, что не может вообразить человеческий ум.
- И ты убивал?
- И я был в той сечи, - не сразу ответил отец Федор.
- Почто такое сотворили?
- Так не народ творит, князья людей поднимают друг на друга. Вот тогда многие люди говорили про Ярослава так: «Из-за тебя сотворилось нам много зла». О! Черный день! И были слышны крики живых, раненых не до смерти, и вой проколотых насквозь людей. Погребать мертвых было некому, многие бежали к реке и тонули, а другие раненые умерли в пути, а оставшиеся в живых побежали ко городу Владимиру, а кто к Переславлю, а кто к Юрьеву.
- А князь Ярослав, что с ним было?
- Ярослав прискакал один в Переславль, в свою вотчину на пятом коне, четверых в пути загнал, затворился в городе. Не довольно ему было прежнего злодейства, не насытился крови человеческой, велел захватить всех новгородцев и смолян, что пришли к нему по торговым делам, велел загнать кого в тесную избу, кого в погреба, кого в гридницу. Многих задушил там.
- Вот он какой, наш Великий князь.
- Да…. Ну, вот, а князь Юрий увидел, что брат Ярослав побежал, и вслед за ним поскакал во Владимир. Прискакал во Владимир к полудню на четвертом коне, загнав трех, ибо был телом толст и тяжек. В одной сорочке, даже подседельник потерял по дороге, и стал ездить вокруг города и кричать: «Укрепляйте город!» А в городе остался народ не ратный: попы, чернецы, женщины и дети. Они сперва обрадовались, думали, что это посол от князя. А то был сам Юрий. А когда поняли, о чем он кричит, то пришли в смятение, и был вместо веселия, плач.
- А наш-то Константин Ярославский, что?
- Ну, а нашего Константина провозгласили Великим князем и правил он так всей землёй Русской до самой своей кончины. Царство ему Небесное!- перекрестился отец Федор.
- А Мстислав Удалой?
- А Мстислав подошел к Переславлю, забрал новгородцев и смолян, что были в плену у злодея, забрал дочь свою у Ярослава, княгиню Феодосию Мстиславовну, и не заходя в город, отправился восвояси.
- А Ярослав как же отдал жену свою боговенчанную?
- А тут уж он не хозяин. Тут уж она сама собралась и от мужа неверного к своему батюшке отъехала. Только Ярослав-то её и видел!
- А как же у них сыновья-то народились? Александр, что ныне Невским кличут? Андрей, Василий, ещё Ярослав….
- Ну, потом простила она его. Сердце, чай, отходчивое имела.
- Вестимо…. Отче, получается, князья свои дела урядили, а народу сколько погубили! Разве Бог им на то благоволение своё даёт?
- Перед Богом они на том свете ответ держать будут за всё, что творят, и за это бесславное побоище. Знаешь, сколько суздальцев полегло тогда? Девять тысяч двести тридцать три. Вот после этого Алеша Попович сказал, что больше служить князьям не будет. И еще семьдесят лучших ростовских богатырей поклялись, что их мечи больше не прольют русскую кровь-руду.
- А ты-то тоже был среди них?
- Я то? …. Я после всего этого подался в скит, грех свой замаливать.
- Ушел от жизни мирской?
- Ушел.
- Отче, а ты, ведь, тогда юным был?
- Разве чуть постарше тебя. Эта срамная сеча была в одна тысяча двести шестнадцатом году от Рождества Христова, двадцать первого апреля. И в шесть тысяч семьсот двадцать четвертом году от Сотворения мира. Век буду помнить, как силушку русскую сами избывали. А как же нам было после этого против Батыя выстоять? Батый-то через семь годков после того к нам пожаловал, а биться-то и некому. То-то. Ну, ты спи, Бродя. Во сне к тебе здоровье по капельке возвращается. Спи.
       Отец Федор в темноте коморы крестит отрока, и притихает, забившись в сено. А Бродька долго, долго вглядывается в темноту угла, представляя себя то трубачом, вострубившим сбор полков перед сечей, то князем Мстиславом, мчавшимся через полки вражьи и разящим секирою одесную и ошую , и не было ему равных в битве. А то представил себя Алешей Поповичем, как он князя Мстислава чуть мечом не зарубил, а потом еще и разбранил. Закрыл глаза, и проклятый овраг с ручьем, что впадает в реку Липицу, снился ему всю ночь и крики умирающих, и стоны раненых, и ровное зеленое поле, и вдруг Верлиока, сидящая у костра и, глазами своими синими смотрящая куда-то мимо Бродьки.







3.УРОКИ В БАТЫЕВОМ ШАТРЕ.
       В шатре Батыя всегда звучала музыка. Музыканты, плененные от разных народов, услаждали слух Великого хана и его двора лучшими мелодиями и ритмами завоеванного мира. Строгий буюрук следил, что бы музыка соответствовала моменту. В разное время вступали одни и замолкали другие инструменты. Это было похоже на игру гигантского оркестра, по количеству музыкантов и инструментов, не имеющего себе, подобных в мире. И поэтому, всё, что происходило в шатре Батыя, имело звучание яркое, нечеловеческое, шаманское, смешанное со страхом и любопытством обреченных на безволие существ. И только один человек властвовал над всем, что было в поле его досягаемости. И это был Батый – Великий и могучий. Страхи, проклятья, наговоры и заклинания навлекались на его жилище. Но чести побывать в его шатре, удостаивался не каждый, и если это происходило, любой гость его, оставшийся в живых, после встречи с Великим монголом, мог быть горд до конца дней своих.
       Провинность Можайского князька Андрея усугубилась тем, что он не просто купил у хана Гаюка табун монгольских лошадей, не просто начал разводить неприхотливую породу, в нарушение Ясы Чингисхана, а посмел перепродать часть того табуна венгерскому королю Беле Четвертому, который захотел иметь в своей армии таких же выносливых и умных животных, какими владел сам Батый. Венгерские лошади доселе славились своими качествами во всём латинском мире, но не было предела совершенству, и татарские жеребчики должны были передать своё семя венгерским кобылицам и улучшить выносливость породы. Но монгольские лошади были одной из причин боевого успеха орды Батыя, и делиться с врагом своими достижениями, Батый не хотел.
       Под звуки устрашающей музыки чиновник Батыя объявил о смертной казни нарушителю Ясы. Последние и самые страшные слова приговора сопровождались оглушительными ударами в огромный барабан, добытый в горах Кавказа.
       - Бум! Бум! Бум! – пробил барабан, и присутствующим русичам показалось, что это открылись двери ада, куда должен сойти виновный князь.
       Князь Андрей, с осунувшимся лицом раскаявшегося грешника, распластавшись на полу перед ханом, и боясь поднять лик свой на грозного владыку, умолял оставить ему жизнь, но Батый молчал. Тогда решившись на отчаянный шаг, из толпы русских, присутствовавших в тысячеместной юрте хана, выдвинулась княгиня Андреева. Она на коленях поползла к возвышению, на котором сидел Батый, остановилась позади своего супруга, и протянула по направлению к хану дитя своё, завернутое в пелены:
       - Прости нас, о! грозный хан, прости неведение наше, прости корысть нашу, сжалься над отцом ребенка, к тебе взывающего! Оставь мне мужа, а сыну моему отца, и мы будем молиться до скончания века за твоё здоровье, о, мудрый хан! - она в рыданиях прикрыла лицо своё спеленутым тельцем собственного чада, которое вдруг тоже разразилось плачем.
       Батый прищурил глаз и молча смотрел на рыдающую женщину. Страшные мгновения тянулись, будто вечность. Батый что-то тихо проговорил, и толмач огласил его слова:
       - Великий Батый сказал: «Я следую закону. Никто не может нарушить Ясу Божественного Чингисхана, ни Батый, ни Угедей, ни Джучи, и даже сам Чингисхан поступал так, как гласит Великий закон. Это ваш правитель, князь русичей, может по своей прихоти казнить или миловать».
       Когда смысл слов, произнесенных толмачем, дошел до сознания княгини, она подняла голову и глазами стала искать в огромном множестве людей Великого князя Ярослава. Надежда мелькнула в её взоре.
       - О! Великий князь Ярослав Всеволодович, ты наше прибежище, ты заступ всем нам перед бедой неминучей, вступись, родимый, на тебя уповаем, ради Господа нашего, ради Христа! - повернулась княгиня Андреева к князю Ярославу.
       Ярослав смущенно молчал и прятал глаза свои от пристального внимания присутствующих.
       - Поднимите ей главу, дайте взглянуть в лицо её, - показал знаками Батый.
       Турхауды подбежали. Один вырвал из рук княгини ребенка, другой перехватил женщине горло и поднял её подбородок. Она рванулась к кричащему дитя, но голова её больно дернулась, и руки повисли. Покрасневшее от слез лицо её, распухшие веки и губы не располагали к любованию.
       - Отпустите её и отдайте ей малая, - приказал Батый жестами, - я дам тебе мужа и отца твоему сыну! – и сделал жест, что бы она удалилась.
       Женщина запричитала слова благодарности, ещё не веря словам толмача, переводившего речь Батыя, кланялась, головой ударяясь о пол юрты, выстеленный ковром, прижала ребенка к груди и, не поворачиваясь спиной к хану, дрожа и икая, поползла назад, в тот угол юрты, где сидели на коленях и корточках русичи.
       Великий князь Ярослав не вступился. Женщина дерзостью своей нарушила закон.
Он знал, что у монгольского хана нельзя что-либо просить после того, как он объявил о своём решении, ибо Яса оставляла последнее слово за ханом. Застучали мелкой зыбью барабаны, к князю Андрею подбежали четверо монголов. Они рывком поставили его на ноги. Один со всего маха ударил его в правый бок. Князь охнул и согнулся от боли, двое других завернули ему руки за спину, четвертый монгол, выхватив кривую саблю, одним ударом отсек склоненную голову Можайскому правителю. Легкий стон прошел по рядам русичей, забилась княгиня Можайская, а голова её князя, отделенная от тела, и надетая на высокий кол, плыла по кругу, поливая кровью ковровый пол Батыевой юрты.
       - Лучше иметь тысячу врагов вне дома, чем одного внутри, - проговорил мудрый Или-чут-сай, покачивая головой.
       Зыбь барабанов сменилась трубными гласами, а затем, легкие струны невидимого инструмента, запели о самом прекрасном, что есть на свете, о любви.
       Батый кивнул головой, и толмач начал читать ярлык, в котором была записана воля хана.
       Можайск передавался в управление брату князя Андрея. Во исполнение законов Ясы Чингисхана, княгиня Андреева передавалась его брату, который обязан взять её в жёны и содержать, что бы она не испытывала нужды ни в чем. Малай передавался брату казненного князя в качестве сына.
       Русичи молча переглядывались, скрывая недоумение и страх.
       Княгиня Андреева не понимала, что происходит. Все смотрят на неё. Но, убитая казнью мужа, она тяжело дышала, прикрыв очи, и хотела только одного: умереть, чтобы никого не видеть. Кто-то вытолкнул брата князя Андрея:
       - Благодари Великого хана! Не гневи господина!
       Скорбь об убиенном брате, страх за себя, шипящие, недобрые голоса русичей, дрожащих за свои жизни, и их цепкие руки, выталкивающие его на ковер, всё было противно естеству человеческому. Новый князь Можайский пополз к трону Батыя, униженно склонив голову, и боясь поднять глаза свои на грозного владыку. Он полз по ковру, где только что был казнён его брат, и кровь брата прилипала к рукам нового наследника княжеского стола.
       - Великий хан спрашивает, доволен ли ты ярлыком на правление?
       - Благодарю, Великий хан! Я доволен, и пусть Господь хранит тебя, о, великий хан, - молодой князь многократно кланялся, ударяясь лбом о пол юрты.
       Глухие удары барабана насмешкой вторили каждому поклону. Все родственники, окружавшие хана, смеялись и показывали пальцем на испуганного человека. Вслед за ними смеялись чиновники, а за ними приглашенные гости. Смеялись даже те, кому было не до смеха.
       Один Батый был серьезен. Он прекрасно понимал, что творилось в душе маленького князька, и не завидовал ему. Он – то знал, что испытания Можайских князей в его ставке на этом не кончились.
       Один из турхаудов подошел к Можайскому князю и палкой дотронулся до его плеча. Князь поднял на него глаза, и увидел, что тот знаками приказывает ему удалиться. Князь попятился обратно, в угол, где сидели русичи, не поворачиваясь спиной к трону и, не поднимая головы.
       Рабы разносили угощение. На серебреных блюдах дымилась конина, порезанная большими пластами. Без соли. Мясо брали руками и ели, обтирая руки о голенища сапог.
       Внесли чаши с тарасуном – молочной водкой, приготовленной из кумыса. Такую чашу полагалось брать двумя руками в знак глубокого уважения к хозяину. Пить надо было осторожно, что бы ни одна капля не пролилась мимо, ибо это считалось большим грехом.
       В шатре стало шумно, говор стал громче, смех развязнее, страх уходил далеко, возможно в пятки, потому что сердца присутствующих освободились от тяжести. И тогда вновь забили барабаны, и толмач поднялся на ноги. Он объявил, что хан Батый и его первая жена Баракчай – ханум, желают видеть, как молодой князь будет исполнять свои обязанности и не нарушит ли он законы Ясы, как это сделал его брат. Гости еще не понимали, о чем идет речь, а в окружении хана переглядывались и скабрезно улыбались жены правителя и его родственники.
       Внесли белую кошму и расстелили в центре юрты. Зазвучала замысловатая индийская музыка, ударил со свистом ременный бич, и под его свист выплыли на ковер танцующие невольницы. Жесты их были красноречивы. Они призывали любить и радоваться жизни. Турхауды по краю ковра прошли к Можайскому князю, рывком подняли его с пола и под руки провели на кошму. Князь не сопротивлялся и шел, обреченно опустив голову. Турхауды сорвали с него верхнюю одежду, и юноша остался в исподних белых портах. Толстая Баракчай – ханум, восхищенная торсом молодого богатура, довольно кивала головой. Молодые жены ханов и чиновников монгольских переглядывались и, по их скрытым улыбкам было видно, что они получают удовольствие от вида прекрасного, молодого тела.
       Турхауды направились к жене Можайского князя. Она не сразу поняла, чего от неё хотят. Она смотрела на двух страшных монголов, и тряслась всем своим телом. Они рывком подняли её, и потащили к белой кошме. Толкнув женщину на кошму, один их них на ходу подхватили её ребенка, и показал знаком, что бы она молчала.
       Музыка усилилась. Две танцовщицы подплыли к княгине и легкими движениями рук стали развязывать ремни на облачении княгини и расстегивать её одежды, поглаживая, обнаженные части её тела. Княгиня в смущении закрывала руками, то свою грудь, полную молока, то низ живота, а дебелое тело её сияло белизной округлых форм.
       А две другие девушки, легко касаясь торса князя, раскачивались в ритме музыки, призывая любить. Движения их были столь красноречивы, а касания так нежны, что судорожная дрожь пробежала по телу князя.
       - Смотри на меня, я помогу тебе, - прошептала одна из них на родном князю языке. Догадка, что жизнь ему может быть сохранена, если он справится с уроком, который приказал ему Батый, родила надежду.
       Рабы внесли поднос с двумя чашами, они были маленькими и не глубокими, на один хороший глоток.
       - Выпей, - едва слышно прошептала та, что говорила по-русски, и протянула чашечку князю.
       Князь поклонился и принял из рук девушки питьё, и беззвучно призвав Христа Спасителя, сохранить ему жизнь, одним глотком выпил терпкое содержимое чаши.
       Другую чашечку поднесли княгине. Она вцепилась зубами в край серебряной посудины, и белые ровные зубы её застучали об этот край. Она, давясь, проглотила питьё, и щеки её порозовели. Она широко открытыми глазами оглядела юрту, провела ладонями рук по своему телу от грудей к бедрам, и застыла, глядя на своего деверя.
       - Возьми её! И сделай всё, что должен сделать мужчина с женщиной, - услышал молодой князь шепот уже знакомого голоса, - это твоё спасение, и её тоже.
Юноша подошел к вдове брата, и рывком поднял её на руки. В огромной юрте повисла тишина. Держа в руках спасительную ношу, князь опустился на колени, и выпустил из рук женщину, от которой зависела сейчас его жизнь. Он уже не знал, совершает ли грех или какое-то другое постыдное действо, он только помнил, что это надо сделать на радость владыке и его окружению и во имя собственного спасения.
       - Раздвинь ноги, не бойся, - прошептал он, - сделай это, пока у меня есть силы. Прошу тебя, - умоляющим голосом зашептал, наваливаясь на неё всем своим телом.
 Она отрицательно мотала головой, и кричала:
       - Нет, нет, нет….
       - Возьми её, - кричали со всех сторон на разных языках, - возьми её!
       - Сделай ЭТО, ты сможешь, - услышал он вкрадчивый голос танцовщицы.
       Тогда он согнул ноги извивающейся княгини в коленях, и сделал ЭТО. Юрту раскачивало от звуков ликования. Татары кричали от страсти, а их жены извивались в истоме. Батый держался за низ живота, не спуская глаз с обнаженной и стонущей пары.
И в это самое время раздался громкий детский плач. Плакал ребенок княгини. Она вскрикнула, подняла голову, и, скинув с себя наваждение, и оттолкнув князя, метнулась к дитю. Стоя на коленях перед турхаудом, она молила его:
       - Отдай, отдай мне моё дитя.
Турхауд взглянул на своего начальника, тот на своего, и, наконец, большой начальник согнувшись перед Батыем, робко взглянул на хана.
       - Отдайте малая матери, - разрешил Батый.
       Турхауд бросил ребенка на кошму, и отошел в глубь юрты. Княгиня прижала дорогой сверток к себе, а ребенок губами нашел грудь матери, чмокнул и замолчал. Из другой груди женщины брызнуло молоко и потекло по её животу и дальше вниз по ногам на пол юрты. На это было уже не интересно смотреть.
       Турхауды палками отогнали княгиню и князя в русскую сторону юрты. Пир у Батыя продолжался.
       Князь Ярослав кисло улыбался Батыю, подчеркивая своё согласие с Великим монголом во всём, что только угодно будет хану.
       «За грехи наши попущает Господь Батыя безбожного на землю Русскую», - говорит митрополит Кирилл. «За грехи наши», - только сейчас дошла до князя глубина этих слов. «За грехи наши…», - согласно качает головой князь Ярослав. « Если бы ведать ранее, какую судьбу уготовил Господь чадам своим, разве стал бы так греховодничать! Да поздно раскаиваться. Теперь только и дела, что сидеть в шатре Батыя, и дрожать за свою жизнь».
       Батый и его не менее могущественная жена Баракчай подарки от князя Ярослава приняли, но ярлык на великое княжение не спешат давать. Гостит Ярослав в ставке Батыя уже не первый месяц, а когда отпустит от себя хан, неведомо. И какие испытания ждут Ярослава и детей его гнезда, один Господь знает.


4. БАРВИНОК, ЧТО ЛЮБОВЬ ДАЁТ.
       Лето уже подходило к концу, когда пришла весть из Переславля Залесского, что Александр Ярославич, герой Невский в отцовскую вотчину пожаловал вместе с молодой женой Александрой Брячеславной и новорожденным сыном, княжичем Василием. Якимка вбежал к князю Василию, запыхавшись:
- Говорят, княже, что Александра-то Ярославича из Новгорода-то выгнали, - почти радостно проговорил Якимка.
- Ты чего мелешь, кто может Александра выгнать? Он же герой Невский. Рать шведскую малой силой победил. Самому Биргеру копьем печать на образину его наложил!
- Да посол-то его с нашими гриднями перекинулся словечком, - не отступал Якимка.
       Видно было по всему, что Якимке по душе такая весть об Александре. Не забыл обиду давнюю. А князь Василий не мог надивиться такой неблагодарности новгородцев.
       Кокушка вошла в горницу, просияла.
       - Что, княже, в Новгород не собрался, а в Переславль, чай, дорога не дальняя. Поезжай, навести Александра, коли, просит приехать, - зазудела над душой князя Василия нянька.
       - Пожалуй, поеду. Всех дел не переделать, так ты говоришь, нянька?
       - Вестимо, так. Поезжай, голубчик, развей душу-то. Ты, чудной, как во что ударишься, так тебе удержу нет. Теперь вот всё в монастыре пропадаешь. Чернецы – то, они люди святые, и плохому не научат, да ты ведь правитель мирской. Мирскими делами тебе заниматься надобно. Да жениться пора.
       - Ну, ты скажешь, Кокушка, - взгляд Василия уходит в глубокую думу, и он умолкает надолго.
       - А я вот что мыслю, напустили на тебя, порчу злую, - качает головой Кокушка.
       - Что ты говоришь? Какую еще порчу?
       - Вестимо, какую. Когда приворожить девка парня хочет, барвинок ему в питиё подсыпает. Барвинок любовь даёт, - поднимает высоко свой перст нянька.
       - И кто же меня приворожил, по-твоему?
       - А то не разумеешь, кто. По ком сохнешь, тот и приворожил. Верлиока твоя проклятая. Пригрели на свою беду….
       - Ты…. Ты, не смей про неё такое.
       - Ох, княже, молод ты еще и не умён, а родной няньке возражать научился, - Кокушка поджала губы, и сердито ушла из горницы.
       В Переславль Василий собрался с малым отрядом. Якимка отобрал лучших воев своей дружины, чтобы все видели, какие добрые молодцы в земле Ярославской живут – могут. Кокушка подарки готовила всем переславским домочадцам от мала до велика, потому, как знала всех и помнила. Всё сокрушалась, не забыл ли чего, князюшка, что бы в гостях не осрамиться. Да всё учила своего «чеграшика», как кресты класть по писанному, да как поклоны класть по ученому, и чем кому поклониться: кому златом, кому серебром, кому простым подарочком.
       А матушка, Марина Ольговна только и попросила, чтобы по пути, в Ростове Великом поклонился князь Василий подруге давней Марии Михайловне, а ныне Инокине Евфросинии, да гробу князя Василько.
       - Да в гости звал бы братьев своих двоюродных Бориса и Глеба, а то за делами мирскими и свидеться вам всё не досуг. Не гоже так с роднёй близкой жить, - сетует матушка Марина Ольговна, - бывало, братья Василько - то Ростовский да Всеволод, твой батюшка, частенько друг к другу наезжали, охотничьи потехи устраивали. А то в Углич к князю Владимиру нарядятся ехать. То-то было весело и хорошо.
       Марина Ольговна крестит Василия, целует в голову, как прежде маленького целовала:
       - С Богом, сыне, поскорей возвращайся. Храни тебя Господь. Большой стал, богатырь совсем, - смотрит, головой качает.
       - Прощай, матушка, оставайся с Богом. За себя Константина оставляю, он всё устроит без меня, как надо, - Василий, поднимается с колен, целует матушку троекратно, и выходит на родное крыльцо. На сердце немного грустно, но легко и свободно.
       Князь Василий в пути всё думал, как же так получилось, что изгнали из Новгорода Александра, показали «путь чист» за городские ворота. И что приключилось такого, что героя отстоявшего землю Новгородскую от шведов, выставили из города, как провинившегося татя?
       За то, говорят, что коней боевых на луга выпустил, что сено велел для них заготовить на тех же лугах. Скупы оказались торговцы новгородские. Жадны непомерно.
       «Что ж вы за народ такой, новгородцы! Как защитить себя от шведов, так не смогли, а упросили Александра с малой дружиной суздальской вступиться за них. Куда удаль свою растеряли? Как на Липице горло тем же суздальцам резать, они сильны были, а против шведов побоялись одни выступить», - думал князь Василий, качаясь в седле, по длинной Ростовской дороге.
       « Батюшка князь Всеволод рассказывал про ту сечу. Отроком еще был, когда вместе со старшим братом Василько встали они в полк отца своего, князя Константина. Рассказывал про ненависть новгородцев к «низовцам», сиречь суздальцам». Много крови пролилось тогда на земле Русской».
       Под вечер уже, не много не доходя до Ростова Великого, спешились у местечка, где проживала большая семья в огромном доме о пяти стенах. Вдовая крестьянка с семью сыновьями жили в нем, промышляя лесными дарами, да малым полюшком, по первости вспаханным еще мужем её, погибшим вместе с господином своим князем Василько на Сити реке от татарского меча.
       Прошло лихое времечко, а сыновья выросли один другого краше, да могутнее. На подступах к Ростову со стороны Ярославля стояли они заставой. И встретив дружину князя Василия, не пустили далее. С поклоном вышла их матушка, вынесла каравай хлеба, да крупицы соли, пригласила за стол отобедать, покуда старшие сыновья весть дадут ростовскому князю Борису о прибытии гостей Ярославских.
Переглянулись Василий с Якимкой:
       - Чего делать будем? – Василий озорно взглянул на Якимку.
       - А чего, Вась, давай, отдохнем малость с дороги, закусим.
       - Ну, Яким, тебе бы только за стол.
       - А чего! Где с маслом каша, там и место наше! Тебе и Кокушка наказывала развеять душу, развеселить сердце. Няньку слушаться надо. Уразумел?
       - Уразумел.
       И тут от края леса показались две женщины, одетые в полосатые домотканые панявицы, с накинутыми поверх плечей большими вязаными косынками. Одна женщина была стара и сгорблена, и всматривалась в проезжих молодцов, будто исподлобья. Другая молоденькая, с быстрыми любопытными глазами и светлыми кудряшками, выбивающимися из-под платка, увидев незнакомых отроков, смущенно улыбнулась, и, зарделась.
       Хозяйка заставы приложила руку ко лбу, загораживаясь от закатного солнца, и кивнув головой, проговорила:
       - Слава Богу, мои из лесу вышли.
       - Кто они тебе будут?
       - Что постарше, то матушка моя, моим деточкам бабка, а та, что помоложе, дочка моя Иустина.
.


5. ГОРОД БАТЫЯ – БУДА.
       Венгерский монах доминиканец Юлиан был принят в пештском замке короля Белы, как долгожданный гость. Вести, которые принёс он из страны русов, были важными и тревожными.
       Юлиан доложил королю, что на бывшей прародине венгров, в среднем течении русской реки Волги, и на реке Белой, мадьяров больше нет. «Кои погибли от мечей да стрел татарских, а кои рассеялись по лицу земли многострадальной».
       Другое известие не менее важное, но совсем худое: война идет к Карпатам. Русский Великий князь Ярослав заключил мир с Батыем и сопротивления ему оказывать не будет. Наоборот, принял все условия грозного хана и признал себя данником татар. Даниил Галицкий, чьи земли граничат с Венгрией, тоже был в ставке Батыя. Ездил на поклон и просил принять Батыя «в любовь к себе». Путь на Венгрию татарским ордам открыт.
       Юлиану было еще, что рассказать королю Беле, но при воеводе Фильше, он не решился.
       А когда состоялась встреча монаха с королем с глазу на глаз, только тогда он позволил себе рассказать о том, что поход Батыя на Венгрию имеет причину. И причиной этой был половецкий хан Котян. Батый ни перед чем не остановится, чтобы настичь и наказать изменника, нарушившего договор с ним, великим и грозным ханом. Так говорят русские князья.
       Это весть была самой тревожной. Было ли ошибкой то, что он, король Венгрии, пригрел половецкого кочевника? Бела не мог и не хотел признавать этого. Разве Батый остановился бы перед Карпатами, когда перед ним поставлена задача самим Чингисханом, завоевать вселенную? А Котян, бегущий от Батыя теперь будет вынужден защищать Венгрию так, как свою землю. Но не один, а плечом к плечу с королевскими «сервиентами».
       Нет, Бела был уверен, что он поступил правильно, тем более, что магнаты Венгрии никак не хотели подчиняться королю.
       Еще при правлении его отца короля Андраша Второго, венгерские магнаты были недовольны вмешательством в дела Венгрии королевы Гертруды. Она была немкой, и венгерские магнаты свели с ней счеты за то, что она насаждала чужестранные порядки в стране. По её настоянию земли Трансильвании король Андраш пожаловал Тевтонскому ордену и одарил его рядом привилегий. Гертруда исхлопотала доходное и важное место своему несовершеннолетнему брату и, он был назначен архиепископом Калоча. Папа согласился утвердить это назначение. Магнаты Венгрии были возмущены. В стране возник заговор и однажды, в отсутствие короля Андраша, королева была убита заговорщиками.
       Король Андраш был так запуган заговором магнатов, что вместо того, чтобы провести расследование убийства королевы и суд над преступниками, он подписал «Золотую буллу», по которой его враги, получали большие привилегии. Это возмутило скорбящего по матери Белу.
       Поэтому между молодым и решительным королем Белой, и старым королем Андрашем не было мира. Когда настало время молодому королю принять правление над всей Венгрией, он начал с казни убийц своей матери. А потом попытался отменить самые невыгодные для короля позиции «Золотой буллы». Но это вызвало новое недовольство магнатов. И Бела был лишен их поддержки.
       И теперь, когда на Венгрию надвигалась ордынская тьма, опереться королю было не на кого. Котян был его единственной надеждой. Половцы – хорошие воины, но они оставались кочевыми скотоводами, и их образ жизни не менялся от того, что, они крестились по призыву миссионеров – францисканцев. Крещение половцев не принесло папе материальных выгод. Да и имениям магнатов полудикое кочевое население наносило ущерб: половцы воровали скот, брали людей в плен, грабили поместья. И этим вызывали возмущение уже всего населения Венгрии.
       Изнутри стены королевского замка не имели той непроницательности, что снаружи. Потому разговор короля с монахом, стал достоянием не только их двоих. Кое у кого из врагов короля появилась возможность оказать Батыю услугу в обмен на собственную жизнь, а может быть, и бесценные дары, на которые не скупился Великий хан. Причиной этого явилось убийство хана Котяна и его приближенных. Убийство тайное, подлое, неосмотрительное. Половецкие кочевники, узнав о гибели хана Котяна, не захотели оставаться в Венгрии, и ушли через её земли на Балканы, отдав присягу верности дочери хана Котяна, маленькой ханше Эржебет.
       Зато в ставке Батыя появились послы от венгерских магнатов.
       Король Бела впал в тоску, граничащую с паникой. Отчаяние заставило его просить императора Фридриха Второго о военной помощи в борьбе с Батыем. Фридрих обещал помощь взамен за признание вассальной зависимости Белы от императора. Бела поспешно согласился. Был подписан договор. Но «Батыев сокольничий» был не так-то прост. Военной помощи от германского императора король Бела не получил.
       Зато императору Рудольфу, пришедшему на смену Фридриху, это не помешало пожаловать Венгрию своему сыну, австрийскому герцогу Альбрехту Первому. И последнему венгерскому королю из династии Арпадов, Андрашу Третьему, едва хватило сил, чтобы отстоять свою независимость. Но было это в 1290 году, когда ни Белы Четвертого, ни Фридриха Второго уже не было в живых.
       Единственным союзником короля Белы в этот серьезный момент оставался папа Григорий Девятый. Он был непримиримым врагом императора Фридриха Второго и, боролся с ним за владение Италией.
       Юлиан был послан к папе с просьбами о помощи в борьбе с Батыем. Бела поклялся исполнить все условия, какие папа выставит, приняв союз короля.

       Королевского посла папа принял, выслушал, выразил сожаление и даже готовность помочь королю, но помощи не выслал. А сослался он на дошедшие до него слухи, о сатанинских занятиях сестры короля Милены.
       Ураганом шли орды татар на Запад: на Польшу, что бы выйти к северным рубежам Венгрии, и на саму Венгрию тремя потоками.
9 апреля 1241 года при Лигнице были разбиты Польско-германские войска, а 11 апреля при Шайо наголову были разбиты венгерско-хорватское войско Белы Четвертого. В этом бою был убит верный королю воевода Фильша. Бросив свой народ, захватив только свою семью и казну Бела Четвертый бежал. Вот когда пригодились ему маленькие, но выносливые монгольские лошадки, купленные им у Можайского князя Андрея.
       Батый въехал на гору и остановил своего коня. На высоком берегу, под ногами его монгольской лошадки лежала земля Венгрии. Скалистый, почти отвесный берег Дуная, высотой с полверсты, и под ним низкая, ровная земля противоположного берега. На низком берегу стоял замок с башнями, одна из которых была круглой.
- Что там, внизу? – спросил великий завоеватель.
- Там Пешт. Замок самого короля Белы Четвертого, - отвечал один из венгерских перебежчиков, всегда находившийся возле хана.
- А что это за башня?
- О! Это бывшее убежище сестры короля принцессы Милены.
- Что это за женщина?
- О! Великий хан, она прекрасна, как утренняя заря над твоей родной рекой Онон, и коварна, как шайтан.
- Откуда тебе знать, несчастный, каков свет солнца над рекой моего детства?
- Твои нухуры всегда глубоко вздыхают, когда вспоминают горы, степи и реки твоей родной Монголии. Принцесса Милена одна из тех женщин, о которой тоже глубоко вздыхают многие благородные рыцари.
- Вздыхают? – усмехнулся Батый, - Где она сейчас?
- Никто не знает, о, господин!
- Так узнайте. Я желаю познать её красоту.
- Да, великий хан, мы узнаем, где скрывается король Бела и его семья.
- Я хочу поставить свой замок на этом берегу. Он будет стоять напротив той башни, где жила венгерская принцесса. Пусть пленные мастера начинают строить. Я хочу, что бы здесь был город, краше которого не было бы во всем завоеванном мною мире. Этот город я назову своим именем.
- Город Бату? – спросил Или-чут-сай.
- Как моё имя будет звучать по мадьярски?
- Ба – ду…, - проговорил венгр- перебежчик и испугался, что сказал не то, - Бу – ту…, Бу-да….- совсем запутался он.
- Пусть будет Буда. Город будет носить это имя.
- Значит, на одном берегу Дуная будет город Буда, а на другом берегу Пешт?- уточнил Или-чут-сай?
- Да, пусть будет Буда - Пешт.



6. ЛЮБОВЬ НЕИЗБЫВНАЯ.
С тех пор, как встретил Бродька отца Федора, душа его стала понемногу оттаивать. Есть на земле люди злые, о коих и вспоминать-то грех, а есть и добрые, такие, как монах - великан.
Однажды отец Федор, немного помолчав, спросил отрока:
- Ты, Бродя, как дальше жить думаешь? Боюсь, начнешь из коморы выползать потихоньку, так отец Игнатий погонит с монастырского двора. Игумен у нас строгий. И куда ты двинешься, не знаю.
- А я с тобой останусь, в монастыре.
- Не положено мирским людям с монастырскими старцами жить. На меня и так уже, келарь косится, да в след шепчет, слова какие-то бранные. Не за себя робею, за тебя, моё чадушко.
- А я иноком хочу быть, - выпалил Бродька.
- Зачем же тебе, чадо, мирскую жизнь оставлять. Вельми много горя на свете, но много и радости. А здесь, в монастыре, всегда пост. Ты, Бродя, выброси из своей головушки такие мысли. Ладно бы, грешен был, как я, почто тебе хоронить себя, за какой надобностью….
- Да ты не знаешь, не говорил я тебе. Я грешен, еще как грешен, – зашептал Бродька страстно, - любовь плотская меня одолела так, что ничего не видел вокруг, и только о ней думал, о той, что люба мне. Даже в церкви во время службы пою, а сам все слова, что к Господу обращены, к ней отправляю. И жалею её, жалею. И в мыслях целую всю её. Вот какой я грешник!
- Да ты покаяние отдай, откройся до конца на исповеди в храме. На сердце – то и полегчает.
- Думаешь, забуду её?
- Да куда уж, забудешь! Нет, Броденька, коли любишь, так хоть каждый день кайся, а любовь не избыть. Не в силах это человеческих. Будь ты хоть сам богатырь Златый Пояс, и никто тебе не гроза, а любовь всё равно сильнее. Но на душе от покаяния посветлеет. И легче тебе муку эту пережить будет. Господь помощь подаст.
- Если я исповедуюсь, отец Игнатий не возьмет меня в иноки.
- А ты не стыдись греха, который отмаливаешь, стыдись того греха, который глубоко в себе прячешь.
На этом закончился разговор с отцом Федором, который не принес успокоения душе Бродьки.
 Однажды, Бродька поборов в себе робость, бросился в ноги игумену, проходившему по монастырскому двору. Отец Игнатий, брезгливо поморщившись, остановился.
- Что хочешь ты, отрок? – строго спросил игумен.
       - Прошу милости твоей, отче, оставь меня при монастыре, Господу служить хочу!
       - Разве не видишь, как уныло это место, что монастырем называется. Ты молод и не сможешь, живя здесь снести все лишения. Иди от нас, с Богом, - строго сказал игумен и хотел продолжить свой путь.
       - Честной отец, - снова бросился Бродька, не давая ступить Игнатию, - а может это сам Бог, всё предвидящий, привел меня к святости твоей и велит тебе спасти меня, а потому я исполню всё, что ты мне повелишь! – Бродька говорил так горячо, так искренне, что игумен Игнатий внимательно оглядел его тщедушную фигурку, и с сомнением проговорил:
       - А может, ты тем спасаешься от тягот мира? за счет отказа от горя и радости? Хочешь спасти себя от заботы о близких и далёких? – строго проговорил Игумен Игнатий.
- Отче, отче, нет у меня ни близких, ни далёких. Хочу, чтобы братия святых старцев, была и моей братией. Один я во всем свете! Спасти душу свою хочу здесь. Я грамоте разумею. Писчей тростью владею, - торопился выговориться Бродька.

       - Грамоте разумеешь? – заколебался игумен, - Ну, что ж, Благословен Бог, укрепивший тебя на этот подвиг. Оставайся здесь, - махнул рукой Игнатий.
       Бродьке хотелось поцеловать ноги игумена, но он не успел припасть губами к его сапожку, игумен быстро пошел, окруженный монахами.
       Бродька ликовал! Ему хотелось плясать и играть на своей свирели, о которой он уже успел позабыть. «Главное, я остаюсь с отцом Федором, и буду жить с ним под одной крышей! Вот придет он сегодня ввечеру в комору, а я ему и расскажу, как не побоялся самого игумена!»
       Бродька стоял на солнышке, вытянув руки, и щурился, приятно греясь, когда до его плеча дотронулся не знакомый монах:
- Пойдем, чадо.
- Куда? - встрепенулся Бродька.
- Не задавай вопросов. Куда поведу, туда и пойдешь.
- Пойдем, - согласился Бродька, глядя в иссохшее лицо черноризца, а радость почему-то улетучилась, будто и не бывала.



7. ПРИНЦЕССА МИЛЕНА.
       Батый проснулся от неясного шума. Он поднялся со своего ложа и вышел на воздух. Майская, нежная ночь, с ароматами альпийских трав, стояла над равниной Андельфёльда. «Землёй ангелов» называют мадьяры свою равнину, - подумал Батый и осмотрелся, - Они близки к истине». Внизу журчал Дунай, тесно зажатый между низким берегом и отвесной скалой, на которой стоял Батый. За горой Геллерт начинало светлеть небо.
       Мерный звук множества конских копыт донёсся оттуда, снизу, где на плоской равнине стоял замок Пешт. Слуга- китаец осторожно накинул на плечи Батыя длинный стёганый халат, подбитый тонким блестящим мехом. Батый закутался в него, знобко передернув плечами, и кивком головы закинул тонкую косицу за спину. Луна была на ущербе, но светила ярко и в этом серебряном свете, хан увидел летящие тени.
 - Эй, слуга, смотри. Что ты видишь там? – спросил Батый китайца.
- О! Великий хан, там всадники. Они скачут в нашу сторону.
- Кто это может быть?
- Возможно, это послы от венгерского короля, великий хан. Он наверняка смирился и хочет просить мира и желает поклониться тебе, о, великий хан.
- Смотри лучше. Там женщины, - глаз кочевника был остер, как у степного ястреба.
- О, великий хан! Посмотри на всадницу, которая скачет впереди всех. Как она прекрасна!
       На породистой венгерской лошади летела молодая женщина. Что-то странное было во всём её облике. Странное и, завораживающе страшное. Батый застыл, разглядывая её. Всадница была в черной одежде, закутавшей её до самого подбородка. Черный плащ с зеленым отливом развевался за её спиной. Длинные черные волосы, выбились из- под серебреного шлема, и трепетали на ветру, как боевой бунчук. Она подлетела к низкому берегу реки, и на полном скаку осадила лошадь. Огромный конь черной масти, с оскаленной мордой, взвился на дыбы и заржал, перебирая тонкими ногами. Всадница развернулась и подняла лицо вверх на скалу, что возвышалась над Дунаем. Там, в вышине, на фоне светлеющего неба, стоял Батый. Взгляды их встретились, и Батыю сделалось холодно и жутко от надменной красоты женщины, будто это было видение из прошлой жизни его.
       В тот же миг черную женщину нагнали всадницы, отставшие от неё. Она дернула за поводья свою лошадь и, развернувшись, понеслась в глубину бесконечной равнины, огибая стены Пештского замка, и увлекая за собой всю свиту.
- Что, что это было!? - вскричал Батый, и услышал за своей спиной шепот множества людей, бодрствующих вместе с великим ханом. Они неслышно обступили владыку. Он обернулся, недовольство выразилось на его лице. Ему хотелось побыть одному, но это было не в его власти. Своей судьбой он приговорен быть среди людей, окруженный слугами, и зависимыми от него людьми.
- Это принцесса Милена, сестра короля Белы Четвертого, - проговорил венгерский перебежчик.
- Разве она не ушла вместе с королем в Далмацию?
- Она слишком самовольна, что бы подчиниться чьему- либо решению.
- Я хочу познать эту женщину.
- Союз с этой женщиной еще никому не принес счастье. Рыцари, которым она дарила свою любовь, навсегда утрачивали удачу и погибали жестокой смертью. Она очень опасна.
- Тем более, я хочу, полонить её.
       Вокруг шатра Батыя заколыхалась человеческая масса. Послышались короткие приказы, побежали вооруженные татары, и через несколько быстрых мгновений отряд воинов застучал копытами по горной дороге, ведущей вниз, к берегу Дуная.
       Батый видел, как, достигнув берега, воины его спешились, бросились в воду, держась руками за хвосты своих мелких лошадок и сносимые течением, выходили уже на другом берегу Дуная. Погоня за принцессой началась.
       Батый прошел в светлый полотняный шатер, который он отбил у венгерского короля в битве при Шайо, и лег на широкое ложе, устеленное шкурами убитых собак. Собачий мех успокаивал ноющие боли в его ногах. Он закинул руки за голову и, всматриваясь в цветные узоры внутреннего убранства шатра, представил себе волнующую красоту венгерской принцессы.
- Я добуду тебя, Воительница, чего бы мне это ни стоило. Даже если мне придется заплатить за твою любовь ценой своей жизни! – и он с силой ударил кулаком по краю постели.


8. СЕМИБРАТОВСКИЙ ДОЗОР.
Комары роились столбом. Якимка примостился на краешке завалинки , и ловко строгал ветки березы, лежавшие у его ног.
       - Завтра вёдро будет, - проговорила Иустинья, отмахиваясь от комарья.
       - Да уж лучше бы дождь, - заглядывая в глаза девице, возражал Якимка.
       Иустинья перебирала грибы, что принесла из леса, ловко отрезала ножки, чистила маленьким ножичком шляпку и насаживала её на длинную, оструганную ветку. На слова Якимки не отозвалась, только пожала плечами. Якимка не знал, как вести дальше разговор. Всегда такой развязный до срамоты, тут, оробело, глядел на быстро снующие руки девицы.
       - Я это говорю, что коли дождь будет, то и в лес нельзя будет идти, - пояснил Якимка.
       - Вестимо, - опять пожала плечами Иустинья, и кудреватая прядка выскользнула у неё из-под платка.
Якимка кончиком оструганной веточки попытался развить светлый завиток. Иустинья дернулась, отняла у Якимки ветку, положила рядом с собой на завалинку. Якимка не мог ничего с собой поделать, он не сводил глаз с девушки, и не понимал, как же ему теперь быть. Сейчас, вот сейчас приедут братья Иустиньи, с ними кто-то из княжеского ростовского дома, и надо будет уехать. Но он не может этого сделать. Не хочет. И причиной всему этот завиток, светлый, почти золотой. И вздернутый носик, и взгляд открытый и в то же время строгий.
       Якимка явно был в растерянности. Иустинья и говорила-то, как-то нараспев и с легкой насмешкой.
       - Смотри, боярин, вон братья мои возвращаются. А ты заскучал было.
       - Да, я не скучал, нет, откуда ты взяла, я бы здесь хоть весь вечер просидел и всю ночь, если бы ты позволила, Иустинья.
       - Не боярское это дело у ног холопки сидеть, - сказала, как отрезала. Забрала корзину и взглянув из-за плеча, ушла в избу.
       - Эва! – только и сказал Якимка.

       Вихрем налетели всадники из ростовской дружины и с ними Глеб Василькович, младший сын княгини Марии Михайловны, а ныне князь Белозерский. Спешились, князь Глеб накинулся на Василия, прижал его к своей груди. Обнялись братья двоюродные, расцеловались.
       - Василий, брате! Вот праздник-то, вот радость! – кричал Глеб на распев, в разговоре налегая на букву о, - а Борис остался дома, ждет тебя, Василий. К матушке в монастырь гонца послали, обещалась быть к столу. Ну, по коням, что ли!?
       - По коням, так по коням, - смущенный горячими объятьями, проговорил Василий, - Яким, прикажи дружине следовать за нами.
       Дружинники ярославские успели коней вычистить, сменить подседельники на яркие, красивые, дорожной пылью-грязью не замаранные. Сбрую почистили до блеска, доспехи выставили серебряные, красной медью окованные. Впереди тронулись гридни с луками за спиной, в руках рожки боевые, чтоб при въезде в город протрубить прибытие Ярославского князя. За ними гридни-латники, с блестящими щитами, наколенниками и налокотниками, в серебристых кольчугах, а на головах сияющие шлемы – шишаки.
       После них тронул коня своего Василий, справа князь Глеб, слева неразлучный с князем Якимка. Сзади двинулись остальные дружинники, прислуга с обиходом, необходимым в гостях и в дороге, и после всех тихим шагом обоз с «хлебом» и скарбом.
       В Ростове Великом прогостил князь Василий, почитай, неделю целую. Князь Борис хозяин рачительный. Народ в городе богатый, по хозяйски дела городские ведут. К Ярославским гостям отношение, как к молодшим родичам: снисходительно – покровительственное. Ни конями борзыми, ни нарядами яркими удивить ростовских горожан не удалось. Да и ладно. Забавы да столы хлебосольные во всю неделю гулом гудели, смехом веселым звенели, да перезвоном Ростовских колоколов, радость разливающих на всю округу.
       А и наговорились братья досыта. Князь Борис поведал Василию, как сердцем болеет за матушку Марию Михайловну, что ныне сан приняла монашеский. А у неё сердце замирает оттого, что отец её, князь Михаил Черниговский по Латинским странам бегает, домой в Чернигов опасается возвратиться, Батыевой мести хоронится. А в Чернигов, то Литва нагрянет, то татарская орда налетит. Народ пуганый, по лесам, да болотам разбежались. Совсем разорено княжество.
       - Что ждёт деда моего, Михаила Всеволодовича, какая участь, не ведаю, - шепотом сокрушался князь Борис, видя участие Василия в его тревогах.
       - Может, еще обойдется, Бог милостив, - ответствовал Василий.
       - Вот на Господа только и уповаем. Хорошо, хоть бабка отыскалась. В плену была у Великого князя Ярослава. Об этом прознал брат её, Даниил Галицкий, да и выпросил у князя Ярослава сестру свою. Ну, Ярослав согласился отпустить пленницу. Матушка моя, его об этом молила, когда Ярослав – то был у нас на полюдье. Отвалила ему долю большую из монастырской казны, отблагодарила. Ярослав тогда ничего не сказал ей, а всё- таки отпустил бабушку.
- - Ну, вот, слава Богу, и обошлось.
- Я спросить тебя хочу, Василий, тебя Батый еще не призывал в ставку за ярлыком?
- Нет еще, - пожал плечами Василий.
- Поедешь в Переславль, там ведь Великий баскак по Суздальскому улусу поселился. И татар там много. Постарайся подружиться с татарином. Скоро всё равно придется в Орду ехать. Так заступника иметь надобно.
- - Спасибо, брате, за совет. Только что это с татарами дружбу водить? Это почто?
- - Ну, я тебе сказал, а там сам смотри.
- Якимке в застолье место рядом с Кручиной определили. Первые советники своих князей сидели рядышком и чувствовали себя уверенно, вели развязно. Друг перед другом кураж показывали.
- - Хорошо у вас в Ростове гуляют, весело, а у нас в Ярославле душевно. Один Бродька, чего стоит. Как заиграет на своей свирели, так за душу берет.
- - Это какой - такой Бродька? – насторожился Кручина.
- - Есть у нас такой отрок. Забавы да потехи мастер устраивать. А голос у него такой, что как запоет, так сердце защемит.
- - Откуда он у вас появился?
- - Да, я уж и не припомню.
- - Приедем в Ярославль, покажешь его?
- - Не покажу.
- - Что так?
- - После того, как в прошлом годе Великий князь Ярослав у нас побывал, пропал Бродька.
- - Как пропал?
- - Исчез и всё тут.
- - Вправду ли говоришь?
- - А чего мне хитрить?
- - Побожись!
- - Побожусь!
- - И к присяге пойдешь?
- - Пойду.
- Кручина рванул крест с груди, поднес Якимке:
- - Ну, иди, целуй присягу! Целуй здесь! - показал рукой на Христово распятие.
- - Да ты чего разволновался-то так? Али он тебе кем приходится?
- - Нет, ничего. Просто, думаю, хитришь ты много! Давай еще медку выпьем!
- С того самого разговора, Кручина замыслил в скором времени в Ярославль податься, походить, поспрашивать: « Может, узнаю, куда Бродька пропал и где искать его, окаянного», - думал Кручина.


9.ПОДАЛЬШЕ ОТ ВЗБЕСИВШЕГОСЯ ВОСТОКА.
       Принцесса Милена не одобряла бегства брата от войск Батыя. Она задумала план, который должен был привести её на трон могущественного монгольского императора. Только так она называла Батыя и только себя видела она рядом с сильнейшим из всех мужчин, которых когда-либо знала земля.
       Бела Четвертый, её брат, которого она чтила за его решительность и смелость, за благородство поступков и надежность, постыдно бежал, и к кому? К этому ничтожеству Фридриху Бабенбергу, в пограничную Австрию. К Бабенбергу, которого прозвали Сварливым за его невыносимый характер и болезненную скаредность. К Бабенбергу, который, узнав о затруднительном положении венгерского короля, подло напал на Венгрию накануне нашествия Батыя. Нет, она, принцесса чистых королевских кровей, ни за что не позволит себе переступить границу враждебной Австрии, пока этот отпрыск Бабенбергов носит титул герцога Австрии. Она не захотела бежать с братом.
       Был ли побег в Австрию неосмотрительным для Белы, он не знал. Тогда одной мыслью было: «На Запад, На Запад! Подальше от взбесившегося Востока!». Но куда бы человек ни бежал, Восток всегда стоит за спиной Запада, а Запад всегда оглядывается на Восток. Таков ход Солнца, великого Мезира, которому поклонялись язычники-монголы.
       Земля Австрии была на Западе. Перейдя границу, и прося убежище у Фридриха Сварливого, благородный Бела и не подозревал, что попадет в удушающие объятья соседа, и чтобы освободиться от них, ему придется отдать скупцу Бабенбергу всю свою казну и три западных комитата – Шопрон, Мошон, и Пожонь. После чего Бела Четвертый направится в Хорватию и вновь обратится к папе за помощью, и вновь не получит её. И несчастный король Венгрии найдет себе приют и убежище на прибрежных островах Далмации, где с тоской будет вспоминать маленькую половчанку Эржебет, дочку хана Котяна, что в гневе покинула Венгрию после подлого убийства отца. Она подняла бунчук отца, и ушла из страны во главе своего войска. Та самая Эржебет, которая умела петь половецкие песни и смотреть на Белу глазами полными нежности.
       Принцесса Милена оставалась в Венгрии. Она не пожелала покинуть пределы своей земли. Силы, к которым обращалась эта женщина, открывали ей истину. И она смело принимала её. Много бед принесло нашествие Батыя земле мадьяров, но они не будут продолжаться вечно. Милена это знала и выжидала время, когда можно будет вступить в игру.
       Действительно, вторжение монголов на этот раз не имело цели покорение Венгрии. Это была разведка боем. Стратегия, которую монголы применяли перед тотальным наступлением и на другие земли. Такова была битва на Калке в 1223 году, перед наступлением на Русь 1238 года. Так Великая орда поступила и при завоевании Кореи, Закавказья и других стран. Покорение Венгрии в 1242 году Батый не считал своевременным. Ему надо было только покончить с ханом Котяном, что за него и сделали Венгерские магнаты.
       Принцесса Милена жаждала власти и славы. Она еще не один раз показывалась перед Батыем в самых неожиданных местах. И так же неожиданно быстро скрывалась со своей свитой. Карпаты надежно защищали черноволосую всадницу, одержимую идеей мирового владычества. Охота на Воительницу продолжалась, но была безуспешной для воинов Батыя.
       Батый был заворожен чарами этой женщины. Образ Воительницы, преследовавший его с молодости, обретал зримые черты, но она не давалась в руки. Напрасно лучшие воины и следопыты его личного войска, искали «черную женщину» в искалеченной войной земле, она появлялась неожиданно и пропадала внезапно.
       

10. ВОИНСТВО НЕБЕСНОЕ.
       В Переславле встретили Ярославского князя Василия, как самого близкого человека. Александра Брячеславна сияла своей молодостью и дородностью. После рождения первенца раздалась в кости, грудь высокая, лицо белое, щеки румяные.
- Что уставился на жену мою? Хороша княгиня!?– расходился Александр.
- Вот хороша, так хороша, - восхищенно произнес Василий.
- И тебе невесту сыскали, - потирая руки, проговорил Александр.
- Мне? Да почто мне….
- Как это почто? А то, что без наследника княжество не дело оставлять. Вот у нас уже наследник, початочек, в зыбке качается.
- Ну, ты молодец, ты такой молодец! И шведам урок дал, и жениться успел, и наследника родил! Всё на свете успеваешь! Обо всём помнишь!
- Да, забудешь тут! Я над княжеством стою, а княгинюшка надо мною. Рогнедово племя.
       Нянька внесла младенца. Александр широко шагая, забрал его в руки, Александра вскинулась:
- Осторожно! Не урони!
- Каков наследничек! А!? Посмотри, вылитый Мономашич.
- Ой, ли, - возразила Брячеславна, - а не в нашу ли породу!
- Подрастет, видно будет, чья порода, - примирил их Василий.
       - А имя первенцу нашему знаешь как?
- Не знаю.
- Василием назвали. В честь братца моего названного, Ярославского князя Василия Всеволодыча!- торжественно проговорил Александр.
- Вот уважили, дорогие мои, - Василий низко до полу поклонился сначала Александру Ярославичу, потом Александре Брячеславне.
 Осторожно взял на руки тёзку:
- Богатырь, заступ земли Русской от поганых язычников!
- Александр поморщился, наклонил голову и ничего не ответил Василию про «поганых язычников».
- И только потом, когда пиры да забавы отошли, состоялся у Александра с Василием разговор про дела княжеские: и мирные, и ратные.
       Князь Василий всё выспрашивал Александра про битву в устье Невы реки. Дивился, как он малыми силами победил силу великую, силу тяжкую. Александр неохотно делился с Василием своими доблестями, сечу ратную, кому охота есть, вспоминать! Но, помолчав, проговорил:
- Понимаешь, Василий, я сам всё понять силюсь одно событие в той битве. Послушай меня. Никому не говорил, а тебе расскажу. Когда Биргер на ладьях объявился в Неве и направился к устью Ижоры, то послал ко мне послов своих. Я их принял, так же, как и до того принимал Андрея Вельвена, сподвижника самого Германа Зальцы. А Герман Зальца, это Великий магистр рыцарского ордена Святой Марии Иерусалимской.
- А почто этот Андрей пришел к тебе? – с интересом спросил Василий.
- Андрей Вельвен пришел познакомиться. Говорит, много я слышал о тебе, мол, давай поглаголим. Мы с ним знатно «поглаголили», он мужик добрый и опытный. Погостил у меня на славу.
- А о чем вы с ним поглаголили-то?
- Да, понимаешь, земли там оказались спорными. Новгород испокон веку земли чуди, да перми, да литвы обложил данью. Тем и стоял. А тут ливонский орден объявился. У них сила и, давай, мол, подчиняйся, сильному. Да стали крестить язычников в свою веру, латинскую. А Новгородцы народ горячий. Они сразу дали понять, кто в нашем доме хозяин. Побили «божьих рыцарей», да не единожды. Вот Андрей-то Вельвен и пришел ко мне, нельзя ли, мол, добром решить такой спор. Ну, мы и порешали с ним: банька, там, пиво, меды. Как до дому-то «божий рыцарь» добрался, не знаю. А я ему говорю, ты мол, Андрей, к нам всегда приходи. Мы тебе всегда будем рады. И чего надо, то и порешаем, - Александр хитро подмигнул Василию.
       Василий залился смехом:
- Ну, ты, и хитрец!
- Ну, а как же по-другому-то? По-другому у меня с Биргером получилось. Тому, видно, не понравилось, что Андрей Вельвен стал про гостеприимство наше рассказывать, да, говорят, похвалил меня, а королю шведскому Эриху Шепелявому, это очень не понравилось. Вот он своего Зятя Биргера и послал на нас.
- Тоже в гости захотелось? – смеется Василий.
- Мы гостям всегда рады. Смотря, с чем пожалуют. Силу тяжкую привел с собой Биргер. И его послы так надменно мне и говорят: «Наш Ярл Биргер велит передать тебе, князю Новгородскому, что если ты такой смелый, как о тебе говорят, то ратоборствуй со мною, а я уже стою на твоей земле!».
- Смотри, какой лихой! – оскорбился за брата названного Василий.
- Вот, вот. А у меня с новгородцами заваруха. Тут такое дело, эти сучьи дети, разделились. Богатые купцы и горожане хотят с Ганзой торговать, поэтому не хотят биться ни со шведами, ни с немцами. А кто победнее, те выступают против. Мира нет в Новгороде. Пошел я в Святую Софию, отстоял там обедню, помолился, получил благословение нашего, новгородского, архиепископа Спиридона. Вышел к своей дружине и говорю им: « Неоткуда, други, и братья, нам помощи ждать! Да не в силе Бог-то, а в правде!» А сам делаю лицо веселое, чтобы почувствовали они, что не страшно малой силой на большую идти, коли Господь с нами.
- Я бы знал, пришел бы к тебе! Почто с собой не позвал?! – укорил Василий.
- Я ни к кому не посылал. Даже батюшка Ярослав не знал о том. Но мне, понимаешь, действительно помощь пришла.
- От кого?
- А вот слушай. Ты же знаешь, что там вокруг Новгорода и по берегам Финского залива финские племена бытуют. И хотя ходил святой Кирилл со своей братией крестить этих язычников, всё равно они в своих Богов верят. Но есть среди них и христиане. Один такой, именем Пелгуй, предводитель стражи нашей. Стража его море и охраняла. Когда высадились шведы в устье Ижоры, он пришел ко мне еще раньше этих послов Биргеровых и рассказал о силе тяжкой, что войной с моря на нас идет. Мы собрались налегке и быстро двинулись к Ижоре.
- И Пелгуй с вами?
- Ну, да и чудин этот с нами.
- Какой чудин?
- Да, Пелгуй-то из чуди будет.
- Как из чуди?
- А что тебя это удивило? Там много чуди. Разные они, кто за литву стоят, кто за шведов, кто за Новгород.
- А страна Биармия там близко? – легкой грустью спросил Василий.
- А там везде Биармия.
- Как? Так ты там, в Биармии жил?
- Ну, как тебе сказать… Вобщем, я жил в Новгороде, а кругом Новгорода такая земля…. Она полна чудес. Люди там особенные, жизнь там другая, воздух такой, тонкий…. Надо быть там, что бы понять, что такое Биармия.
- - Рассказывай, рассказывай, что за чудо с тобой приключилось.
- - Откуда знаешь, что чудо со мной приключилось?
- - Догадываюсь.
- - Ну, добро. Шли мы быстро, чтоб застать шведов врасплох, потому, как силы у нас малые: дружина моя, да новгородцы, те, что успели собраться быстро в поход. Ночью привалом встали. Не спалось мне. И вот под утро пошел я дозором по стану своему, смотрю Пелгуй идет мне на встречу и говорит: «Княже, ты уж не суди меня строго. Я сейчас по-своему, обратился к Богу, ведь Бог у нас у всех един. Молитву дедам-пращурам принес. А молил я победы нам и поддержки от воинства небесного». Осерчал я на него, вот, думаю, язычники, в христианстве уже крещеные, а всё своим Богам молятся! А он и говорит далее: «Не гневайся, княже Александр, а послушай, что я скажу ещё. После молитвы моей, я услышал гул земли и ропот моря. На минуту вышло солнце, и мрак исчез, а на море легла тишь ровная. И вдруг шум послышался, и увидел я легкую ладью с гребцами, только они были мглою «одеяны». И в ладье стояли, обнявшись за плечи, два витязя лучезарных, и узнал я Бориса и Глеба, как они нарисованы на иконе, в ризах червленых. И сказал старший из них, Борис: «Поможем родственнику своему Александру». И стала ладья удаляться и, совсем исчезла. И так мне стало хорошо, и почувствовал я веру такую в нашу победу! Так что ничего не бойся, сила небесного воинства придет на помощь, когда нужно будет».
- - И ты поверил этому Пелгую?
- - В тот миг поверил. Только не велел ему рассказывать о том никому. Понимаешь, люди мои могли бы не понять такого. Тем более, что он молился не по христиански, а по-своему.
- - Ну, и дальше-то, что? Видели вы это Воинство Небесное? Помогло оно вам?
- - Знаешь, ты только не улыбайся так. Воинства небесного не видели. Видели другое.
- - А что другое?
- - А то другое, что когда мы победили, шведы в страхе отчалили от наших берегов. Стали мы домой возвращаться и переправились через Ижору, на другой её берег. И тут мы увидели поле, усеянное трупами наших врагов. Ни одного убитого с другой стороны не было. Разумеешь?
- - Не разумею…. Ты сказать хочешь….
- - То-то, Василий, на том берегу никто из нас не воевал, а шведы побитые лежат.
- - Чудь какая-то
- - Вот и я говорю, что чудь. А про поганых язычников….Понимаешь, разные они, язычники-то.
-


11. ВЫЗОВ ГРОЗЫ.

Передовые отряды Батыева войска, пройдя через всю Венгрию, дошли уже до самой Далмации, когда пришла весть из Каракорума из столицы Монгольской империи: умер верховный правитель Угедей. Тот самый Угедей, что был младшим сыном Чингисхана и отцом хана Гаюка, высланного Батыем из своей ставки. Проклятый Гаюк, что постоянно выказывал непочтение Батыю. Гаюк, что преступил законы Ясы, и продал табун монгольских лошадей худому Можайскому князьку Андрею, теперь был претендентом на трон Великой Монгольской империи. И если Гаюк усилиями его сторонников будет избран Великим ханом, то Батыя ждет казнь.
Смерть верховного хана - событие большой политической важности. Там, у трона Великого Владыки Монгольской империи, постоянно велась борьба за власть. Многочисленные потомки Борджигинов – Чингизидов, боролись за места среди тьмы наследников и высокопоставленных чиновников.
Батый, как и его отец, был воином. Он с презрением смотрел на всю эту возню и, хотя он часто тосковал по покинутым степям у подножья седого Хантея, но не думал возвращаться в Монголию. Поволжские степи заменили ему родину. Здесь было безопаснее. И совсем близко от края вселенной.
Татарские передовые отряды, состоявшие из кочевников степей, исполняя наказ Чингисхана о завоевании вселенной, уже вышли к лазурному морю Адриатики. Степняки со страхом и почтением вглядывались в прозрачные воды, плескавшиеся у их ног, боясь намочить мягкие ичиги .
Монгольская традиция запрещала монголу входить в воду и мыться в течение лета. От монгольского воина исходило зловоние худшее, чем от разложившегося трупа. Так говорили очевидцы. Шаманы строго следили за тем, чтобы человеческое тело не замутило прозрачности реки или озера, ибо это могло вызвать гнев бога Мизира, и он мог наслать грозу. А гроза в степи очень опасна для путников, и потому «вызов» грозы рассматривался, как покушение на жизнь других людей.
Поэтому воины Батыя, испытывая страшную жару и укусы насекомых, не решались войти в зовущее прохладой море. Но это было безбрежное море, как его можно замутить! И это было новым в настроениях степной орды!
Там, куда дошли эти бесстрашные воины, небо сливалось с морем. И это был край Вселенной, дальше была вода, прозрачная, изумрудная, настолько просторная, насколько может видеть зоркий глаз кочевника. И небо. Да, это был край вселенной, теперь можно рассчитывать на то, что войне придет конец, и что будет потом? Один Бог Мизир ведает.
       Ну, возможно ли вызвать «грозу» или другую какую – то опасность в середине лета на берегу такого прекрасного, такого ласкового моря!
       Кто-то первым вошел в воду, не побоявшись нарушить запрет, за первым отступником, вошли другие. Они, спешившись, и оставив своих коней на берегу, стояли по пояс в чистых прозрачных водах чужого моря и ликовали от ощущения спасительной прохлады! Морская разноцветная галька, медузы и ежи, усеявшие дно моря, всё было незнакомо, и вызывало любопытство и интерес. Татарские воины ликовали!
       Никто не услышал отдаленного топота множества копыт чужой кавалерии. Внезапно появившиеся на берегу половцы во главе с маленькой Эржебет, были той «грозой», которая принесла тучу стрел на головы татар, презревших наставления шаманов. Кочевники избили кочевников.
       Немногие из татар, что успели сбежать, увернувшись от половецких стрел, с суеверным страхом думали о каре за запрет, нарушенный ими.


12.БАТЮШКА, ЯРОСЛАВЛЬ-ГРАД.
Верлиока поселилась в огромной лесной землянке, в которой кроме неё жили люди из племени чудь. Старая Ильмара, призвавшая своих чад под серое небо Биармии, внушала им, что, настает время, прописанное в древних рунах, когда приходит конец земному пути племени чудь. Что племя уже оказалось в окружении враждебных сил, бороться с которыми не хватает ни сил, ни умения. Лучшие из волхвов изведены поклонниками других вер, пришедших на землю позднее их. Истончаются силы, творящие чудеса и нет больше надежды на спасение родов чудских на лике земли. Земля засоряется помыслами звероподобных существ, называющих себя людьми верующими, но творящими зло и оставляющими скверну на теле матери – земли.
Старая Ильмара долго воспрошала Богов, как быть её людям? Ответ был неясен, но старая волховка истолковала его так, что есть один путь для тех, кто хочет сохранить и приумножить свою необычную способность общаться с Богами высшего и низшего миров, и влиять на чистоту земли. Это уход всей чуди под землю, а через него вверх, к звездам.
Верлиока не верила, что существует только один путь. Она, ставшая матерью крошечной девочки, не хотела под землю. Она теперь хотела для своего дитя побольше солнца, столько, сколько его бывает в летние жаркие дни в Ярославле, где жила она последние годы перед тем, как позвала её мать – Чудиха. Она хотела, что бы девочка её жила не в темной и холодной пещере подземного мира, но в светлой избе, пахнущей смолой и свежим деревом. В такой избе, какая стоит на подворье князя Ярославского Василия. Её Василия. Ей хотелось жить другой жизнью, такой, какой она жила там, в полюбившемся ей городе.
       Ах, ты батюшка Ярославль-град!
       А стоишь ты на крутом берегу,
       А красуешься на Волге реке
       Окружен, ты, батюшка Ярославль- град,
       Валами гордыми, да неприступными,
       Огорожен ты стенами, да частыми,
       Укреплен ты башнями могучими,
       Защищен от ворога дубравами священными,
       Укрыт от напасти лесами, да сосновыми,
       А и славен, батюшка, ты Ярославль- град,
       А людьми всё добрыми, ярославскими,
       А на ремесло да всякое гораздыми,
       А в науках да искусными,
       Верою божественной учеными,
       Удалью да русскою взращенными.
Верлиока поет тоненьким голоском, качая на руках малышку, и видит перед собой любимые места, в которые ей никогда не суждено вернуться. Уйдет под землю со всем племенем и ничего не остается от неё на земле, и никто не вспомнит про рабыню из племени чудь. И слезы светлые, как роса ранняя на листочке - былиночке, скапливаются в бездонных глазах, и бегут по бледным щекам, влажными дорожками.
       А не видаться мне с тобою,
       Не встретиться,
       Не налюбоваться тобою,
       С тобой не свидеться.
Она прижимается к теплому свертку, в котором дитя её родное, глубоко вздыхает. Старая Ильмара не первый день наблюдает за Верлиокой. Не готовится она, как другие к пути вечному. «Не захочет время взять её, нет, не захочет», - кивает головой Ильмара своим мыслям.


13. ПУТЬ НА КАРАКОРУМ.
       В Переславле Залесском начался переполох, когда прискакали гонцы от Великого князя Ярослава с известием, что вот, вот будет сам, из стольного Владимира идучи.
       Великий князь Ярослав Всеволодович явился в отчее гнездо, в Переславль за уроком, что должен дать ему Амраган – баскак Северо-Суздальской земли. Тяжкая кручина легла на сердце князя Ярослава, когда узнал он, что вновь призывает его Великий хан Батый, который борзо возвернулся от Венгерской земли, узнав о смерти дяди своего Угедея в столице Великой Монголии, далёком Каракаруме. Что на этот раз прикажет Батый? Неужто, в Каракорум пошлет, в саму Монголию? Там в Каракоруме не первый год уже живет его родной сын Константин, брат Александра Невского. Вроде бы при дворе Великого хана проживается, а ведь на самом деле просто в аманатах его Великий хан держит, в заложниках, значит.
       Многое передумал князь Ярослав, по пути в ставку Батыя. Многое вспомнилось ему. И молодость свою беспутную вспомнил, и врагов из родного племени, и упреки жены Феодосии, которая нарожала ему шестерых сыновей да двух дочек, а ласки так и не видела от него. «Чем ознаменуется жизнь моя, каким словом вспомнят меня родичи и потомки, близкие и дальние, когда призовут на суд поколений?» - думал Ярослав, качаясь в седле по приволжской степи ковыльной.
       Верный Федор Ярунович с князем неразлучен. Сколько видели они всего, сколько пережили. Есть чего на старости лет вспомнить! И сейчас опять вместе. Что бы ни случилось, даже если придется в проклятую Монголию ехать, и как бы судьба там ни повернулась, а Ярославу есть на кого положиться. Федор Ярунович не подводил его, ни когда, Ярослав в опале у старшего брата Константина был, ни потом, когда тяготы Великого княжения на плечи легли.
       В ставке Батыя князь Ярослав пробыл недолго, самое худшее, чего он боялся, произошло. Батый приказал отправляться ему, Великому князю Суздальской земли, в Каракорум и объяснил это тем, что ярлык на Великое княжение должен подтвердить Великий хан Всей империи, поэтому надо ехать туда, причем, без промедления.
       Потом, приказав всем приближенным выйти, они остались втроем: сам хан Батый, князь Ярослав и советник Или-чут-сай. Разговор был долгий и сводился он к тому, что на выборах нового Верховного правителя, там, в Каракоруме, нельзя допустить, что бы Гаюк, сын Угедея, получил трон. Самого Батыя на выборном курултае не будет, ему не резон ехать в Каракорум, вражда с Гаюком грозит ему, Батыю, смертью, а Ярослав встретится с кем надо и передаст, что надо.
       Там будет друг Батыя и знатный родич Мунке. Храбрый воин, находчивый военачальник, он прошел в войске Батыя всю Великую степь от Востока до Запада, несмотря на знатность происхождения, не брезговал походным бытом. Узнав о смерти Угедея и получив приказ явиться в Монголию, Мунке, простившись с другом, давно уже двинулся в путь на Восток. Он был главным соперником Гаюка на место Великого хана. Поэтому Батый дал совет Ярославу оказывать помощь Мунке. Золото и драгоценности, которые помогут Мунке купить сторонников, Батый пересылал через Ярослава. Они пополнили обоз русского князя. Очень важно было, что бы никто не знал о помощи Батыя Мунке. Передавать ценности следовало осторожно, не гласно. При дворе Великого хана, где сейчас правила вдова Угедея Туракине, нельзя проявлять свои пристрастия. Следовало держать в великом секрете, за кого стоит Великий Джучиев улус, в котором правит Батый.
       Ярослав поклялся сделать всё так, как приказал Батый, и в сопровождении своей дружины, слуг и верного Федора Яруновича, отправился через степи и пустыни, через леса и сибирские реки на Восток. Путь этот в Центральную Монголию и обратно, займет более трех лет жизни Великого князя Ярослава Всеволодовича.
       

14.ЧУДАКИ ОТ ИМЕНИ ЧУДЬ.
- Почто пришла ко мне, Верлиока? Что испросить хочешь?
- Скажи мне, Ильмара, разве обязательно уходить чуди в недра земли?
- Без того невозможно нам выжить, Верлиока. И сохранить своё умение.
- Ах, Ильмара, разве нельзя жить среди других людей? Не все люди звероподобны.
- Те, кому отдаем мы своё сердце, кажутся нам окруженными божественным светом. Мы возводим в святость всё, что связано с ними: предметы, к которым они прикасались, слова, которые они произнесли, землю, на которую они ступали.
- Да, Ильмара, да. Ты мудрая, ты всё знаешь.
       - Я женщина, поэтому я знаю, что мучает тебя.
       - Скажи, Ильмара, а если я нарушу урок Матери - Чудихи и останусь на этой земле, что будет со мной, что будет с моей дочкой?
       Ильмара долго смотрит на огонь, разведенный посредине её хижины, покрытой звериными шкурами. Она что-то шепчет, закрыв глаза, голова её свешивается на грудь, и Верлиоке кажется, что старая волховка засыпает. Покачивая ребенка, Верлиока пятится к выходу, но тут Ильмара открывает один глаз, и этот глаз смотрит за ней, за Верлиокой, когда другой спит. Верлиока смущенно присела у выхода, она боится шевельнуться, боится, что может заплакать ребенок, и прервать полусон, в котором пребывает старая Ильмара.
       - Послушай меня, Верлиока, - очнувшись, говорит Ильмара, - послушай меня и реши после этого, где тебе жить: в недрах земли, где для нас не будет ни горя, ни страдания, ни болезней, ни врагов. Там будем служить мы Матери-Чудихе и там мы будем исполнять её волю. Всё то, чем наделила нас она, там будет во сто крат сильнее. Там в светлых пещерах, залитых подземным светом, будем мы пребывать, оттуда будем приходить на землю, когда возникнет нужда помочь доброму человеку или наказать негодного. Мы будем слугами самой справедливости.
- Ильмара, Ильмара, твоё сердце вмещает вселенскую жалость, а я только маленькая слабая женщина, я не умею болеть болью других, я могу жалеть только тех, кто мне близок.
- Ох, Верлиока, твоя светлая душа пребывает во младенчестве, но она будет расти и будет большой, доброй и жалостливой, как и положено быть душе человека чудского племени.
- Разреши мне остаться на земле, я не хочу туда, куда ты хочешь повести наш народ.
- А теперь я хочу, что бы ты знала, что ждет тебя на земле, если ты останешься здесь. Хочешь ли ты узнать это?
- Расскажи, Ильмара, я готова ко всему.
- Тогда слушай внимательно, - Ильмара помолчала немного, собираясь с мыслями, и продолжила, - На земле останутся люди моего племени. Ведь есть такие чудины, кто продан в рабство, и не в силах вернуться в наши пределы. Есть такие чудины, кто принял другую веру и не может нарушить слово, данное Богу, ведь они нашего племени. Есть такие из нас, что соединились с человеком другого племени и не хотят менять свою земную жизнь.
- Да, да, есть такие…чудины…, - с жаром подтвердила Верлиока.
Глаза Ильмары остановились на лице Верлиоки, будто она только что увидела эту женщину. Верлиока устыдилась своего порыва и опустила глаза свои долу.
- Мы не можем судить своих соплеменников, пусть судит их Бог, - Ильмара с жалостью взглянула на Верлиоку, - слушай, девочка, этих людей ждет трудная судьба. Эти люди не смогут притерпеться к человеческой жизни, они всегда будут выделяться из общего числа землян. Им не будут доверять, их будут бояться, над ними будут смеяться, их будут судить человеческим судом, их будут травить, как злых волков. Потомки наших соплеменников пополнят ряды «белых ворон»: юродивых, городских и сельских сумасшедших, людей странных, и жертвенных, осененных и оглашенных. На земле их будут называть одним словом: чудные или чудаки. И это всё, что останется на земле от имени нашего племени чудь, - Ильмара помолчала, - Тебе еще хочется остаться на земле, или ты идешь с нами?
       Верлиока, с её тонким сознанием, живо представила себя, гонимую и никому ненужную, своё дитя поруганное и осмеянное. И желание её остаться среди чужих людей, ослабло. Она взглянула на старуху. Ильмара сидела, закрыв глаза и раскачиваясь из стороны в сторону. Верлиока уже приняла решение уйти и больше ни о чем не просить главу племени и в этот самый миг она вдруг увидела чудный город на берегу двух рек. Он был светел, как улыбка доброго человека, он звал её, он сулил счастье.
       - Я хочу в Ярославль - град! – воскликнула Верлиока и взглянула на Ильмару решительно и упрямо.
       - Другого ответа, я и не ждала от тебя, девочка. Иди с Богом.
       - Что ты сказала?
- Иди к людям, Верлиока, - Ильмара подняла вверх скрученный временем палец, - На берегу Финского моря дозором стоит наш чудин Пелгуй. Иди к нему, передай, что племя не судит его за то, что принял он веру Христа и, что я не гневаюсь на него. Он волен решать за себя. Пелгуй даст тебе кров и хлеб. А если ты захочешь вернуться в те края, где ты рабствовала, то он даст тебе попутчиков, чтобы охранять тебя и твоё дитя.
- Чем отплачу я за доброту твою, Ильмара? – Верлиока опустилась перед старухой на колени.
 Ильмара долго молчала, потом, подбирая слова, заговорила:
       - Коли уж ты будешь в мерянской земле, что сейчас Ростовским княжеством прозывается, то, как знать, может, когда-нибудь, встретишь старого и мудрого человека. Волхва племени меря по имени Голуб. Давным - давно, когда я была так же хороша, как ты и умела любить земной любовью, я встретила его в славном Ростове, на Чудском конце. Но долг пращурам не позволил мне соединиться с ним. Верлиока, если хоть когда-нибудь ты встретишь этого человека, кланяйся ему, и скажи, что я помню его, всегда помню, и буду помнить даже там, куда мы уходим.
 Ильмара поднялась с пола, где сидела на небольшой кошме, и сделала несколько шагов. Верлиоке показалось, что перед ней стоит молодая и необыкновенно красивая чудинка.
- Иди, девочка, помни, что ты из племени чудь, урок свой всегда помни!
       Ильмара положила руки свои на плечи Верлиоки и с силой сжала их. Верлиока почувствовала прилив сил и безмерную радость.
       - Не растеряй силу свою. Иди.


15. ОБИДА.
       Василий долго не решался спросить Александра об обиде, что нанесли ему новгородцы, но разговор об этом сам собой получился. Добирались до дому князья с охоты едучи, и Александр сам поведал Василию то, о чем давно болела душа. О том, как богатые горожане не дали лугов сенокосных, обрекая табуны боевых коней на голод зимний. Вроде получалось, что, отбросили «суздальцы» шведов, и войне конец. Значит, не нужна дружина боевая. Да тут еще братец Андрей Ярославич начал с богатыми купцами да боярами заигрывать. Ну и стали Александру доносить, что мол, хотят Андрея на княжение посадить. Миряне начали от дружины обособляться.
- Живите своим добром, а мы, мол, будем жить своим добром, - с обидой рассказывал Александр, - Ну, чего ж делать, в зажитьё в мирное время воев своих не пустишь. Вот мы и отъехали в родной Переславль. Пусть новгородцы живут, как могут, - Александр махнул рукой, хлестнул коня с досады и вырвался вперед.
- Ты не огорчайся, Александре, - догнал его Василий, - у меня по прошлому году на Волге ушкуйники новгородские купцов, было, ограбили! Вот кромешники сатанинские!
       - Отбили купцов-то?
       - Брат мой Констанин с малой дружиной им спуску не дали. Двоих в плен взяли, ну, тебе скажу, новгородцы! Из плута скроены, мошенниками подбиты!
- Ха-ха-ха!- захохотал Александр, - это ты верно подметил!
       - Ха-ха-ха! – засмеялся вслед Александру ярославский князь, - то не я такое сказал, то Кокушка, нянька моя золотая.
- Повесил татей?
- Как повесил? Нет, они сбежали, утекли от нас.
- Повесить надобно было.
- Так тоже ведь, люди.
       - Люди? Сам сказал, что кромешники сатанинские. Это выродки, а не люди. От меня бы не сбежали.
Князья прибавили ходу, и вскоре уже были на дворе княжеского терема. Слуги водили по двору незнакомых лошадей, заморенных долгой дорогой.
       - Это еще кто пожаловал? – наморщил лоб Александр.
       - Княже, к тебе из Нова города прибыли с поклоном, - сбегая с крыльца, доложил слуга.
       - Ну, вот. Твоя взяла, Александре! – хлопая по плечу, воскликнул Василий.
       - Приползли, сучьи дети! Пойдем, Василий, в палаты! Похоже, что досадил кто-то новгородцам. Так просто не приехали бы, – скороговоркой пробормотал и бегом пустился по лестнице вверх.
Из Новгорода в Переславль прибыл сам архиепископ Спиридон, благословлявший ранее Александра на битву со шведами на Неве.
Архиепископ, запыленный с дороги, сидел в палате, отказываясь от отдыха и, смиренно ждал Александра. Прибывшие с ним знатные горожане Новгородские, опустив головы, сидели рядом на широкой скамье, стянув с головы шапки, отороченные собольим мехом. Хотя был конец лета, и было довольно тепло, но соболя были признаком большого богачества, поэтому не грех было и в жару показаться в такой шапке.
       - Здравы будьте, честные новгородцы! С чем пожаловали? – загремел голос Александра, как боевая труба.
Гости новгородские встрепенулись, завставали с лавки, встречая князя, и кланяясь в пояс.
- А, святой отец! - подходя под благословение, уже потише проговорил Александр.
- Храни тебя Господь, Александре, чем жив?- перекрестил Александра священник.
- Твоими молитвами жив, отче, - проговорил, наклоняясь к руке архиепископа Спиридона.
Новгородцы с поникшими головами начали свой горестный рассказ о том, что житья не стало от немцев.
- Уже вступили в землю Новгородскую «божьи рыцари», - проговорил один боярин, - а чудь лупоглазую немцы попленили. Им деваться некуда, впереди латников их гонят, да заставляют опустошать берега Луги. Скот, лошадей уводят, земледельцам нет возможности поля обрабатывать. А это, сам понимаешь, голод.
       - Да еще без тебя, батюшка, Александр Ярославич, ливонцы в Копорье – то крепость выстроили, значит, что б против Новгорода сражаться удобнее было. Оплот поставили, - доложил другой.
- А как же вы, такие разумные, позволили ливонцам – то на вашей земле обосноваться? А? – нахмурился Александр и даже с лавки соскочил.
- Так наши - то «мудрые головы» всё спорят меж собою, всё выясняют, кто главнее, да кто умнее, всё власть делят. Как вече соберут у Святой Софии, так дракой всё кончается.
- Ох, княже, а городок –от Тёсов, что Новгороду принадлежал, рыцари-то заняли и теперь за тридцать верст от Новгорода грабят всех проезжих купцов. Торговлишка вся встала. Никто к нам не едет, никто торговать с нами не хочет. Потому, и послали к тебе. Прямиком с веча отправили. Отец родной, не гневайся на нас, неразумных, прими нас в любовь к себе, да и приди к нам на житьё.
- У вас брат мой, Андрей Ярославич, на житье. Что ж ко мне идете?
- Мы не против твоего единородного брата, да вот, беда, не справляется он с делами ратными. Так ты словечко нам скажи, что обиды на нас не держишь, и что с нами в Новгород отбудешь.
- Александра Брячеславна, - позвал Александр княгиню, - зови гостей к столу! После поговорим, - улыбнулся князь, приглашая новгородцев широким жестом в трапезную палату.

Прощаясь с Василием и отбывая в Новгород, Александр слово взял с Ярославского князя, что тот прибудет к нему, в гости по весне, водным путем, как вскроются реки.
В тот миг еще не знали они, что Александру Бог даст совершить еще один подвиг во имя Русской земли: победить немцев на Чудском озере, в самом центре чудской земли.

16. ЛЮБОВЬ СПАСИТЕЛЬНАЯ.
       Прозябание на прибрежных островах Адриатического моря, не могло пойти на пользу венгерской королеве Марии Лашкарис, жене Белы Четвертого. Неимоверные слухи вызывали тягостные переживания: ужас перед наступавшими монголами, страх возможного плена и лютой смерти, тревога за сына, малолетнего Иштвана, потеря казны - всё это вызывало боль, которую она ощущала постоянно. Её левая рука перестала подниматься, и будто кто-то тяжелый и безжалостный запрыгнул королеве на плечи и сидел так, свесив ноги ей на грудь. Когда её душило, она не могла кричать, только пальцами показывала на верх, силясь просить помощи, но тот тяжелый и озорной, не отпускал, и не давал ни говорить, ни дышать.
- - Миленины козни, - хрипела королева, когда приступ проходил, и восстанавливалось дыхание, - всё она, ведьма, порчу напустила.
- Слуги и без того напуганные всем происходящим, шептались по углам, и кляли королевскую сестру за её сатанинские склонности.
- Королеве не дано было преодолеть тяготы жизни в изгнании, она оставила этот мир. Душа её, измученная бренным телом, наконец, отошла к Всевышнему.
       Смерть жены была еще одним испытанием, посланным несчастному Беле Четвертому. Помощи не было ни от Фридриха Второго, ни от папы Григория Девятого, который отмалчивался. Бела ждал верного Юлиана, который давно уже отбыл в Ватикан, и был чуть ли не единственным слугой, на которого можно было положиться.
       Юлиан появился на островах неожиданно. Он привез королю Беле известие, что папа Григорий Девятый, достигнув столетнего возраста, умер, а вновь избранный Иннокентий Четвертый рьяно взялся за восстановление единства церкви и избавления её от ереси. Папа Иннокентий передал через монаха Юлиана, что ему известно о тайных занятиях сестры короля и требовал выдать её церковному суду. Этого король никак не ожидал! Он не вмешивался в церковные дела, того же ждал от церкви. Но если это было условием для выделения войска, то королю стоило подумать.
       Хотя, было маленькое но. Бела давно уже не видел сестру и не ведал, где она скрывается , жива или нет. Прозябая на островах Адриатики, Бела Четвертый многого уже не знал. Разведка его работала плохо, потому что люди испытывали страх к которому примешивался жестокий голод.
       Нашествие Батыя вызвало катастрофу. Очевидец тех событий пишет, что люди ели корни и кору деревьев, пожирали кошек и собак. Изголодавшиеся люди похищали трупы и насыщались их мясом. Сильный пожирал слабого. Мир Европы находился на крайнем пределе
       Многие, как и их король скрывались: кто в горах, в пещерах, а кто в речных плавнях.
       Юлиан видел, что лицо короля осунулось, плечи опустились, спина ссутулилась. Утраты не украсили внешность короля, а судьба посылала ему испытания одно за другим: потеряна земля, добытая его предками, утрачена казна, пал в сечи у Шайо верный Фильша, почила вечным сном Мария Лашкарис, его королева, пропала сестра Милена.
       Мысли одна горше другой роились в высоком лбу Белы. Как оценит его правление сын Иштван, когда станет взрослым? Не будет ли несчастный король вечным примером неудачника для своих потомков? И как вернуть всё утраченное?
       Всё изменилось мгновенно, когда в морской дали, откуда едва был виден берег земли, показались несколько судов. Первое, что подумалось, когда сообщили королю о приближении неизвестного флота, что Батый дотянулся до несчастного беженца.
       Бела трясущимися руками выхватил из рук слуги трубу, скрученную из кожи, и навел на береговую сторону. Первое, что он увидел, был бунчук хана Котяна из трёх конских хвостов с золотым набалдашником. Даже после предательской смерти, подстроенной враждебными магнатами, хан Котян не держал зла на Белу и посылал ему, королю Венгрии, помощь. В этом Бела уже не сомневался.
       Король приказал слугам подать ему парадные одежды, и оружие. Он вышел на берег своего острова встречать флот, высоко держа голову и расправив плечи.
       На флагманском судне под бунчуком отца стояла маленькая Эржебет. Сердце короля стучало от радости: помощь пришла! Сердце Эржебет прыгало от счастья. Король протянул руку маленькой Эржебет, и она сошла по сходням, крепко держась за любимого короля. Она шла под руку с человеком, которого любила, с мужчиной, о котором тосковала, с королем, которого спасала.
- - О, Эржебет! Эржебет! – повторял Бела, - ты моё спасение!
- - О, мой король! – счастливой улыбкой сияла Эржебет, - мой любимый король!
- Маленькая половчанка не умела скрывать свои чувства.
       Ничто не мешало этим двум душам, оценившим друг друга в тяжелейшей обстановке жестокой войны, соединиться Божественным браком. Пройдет время и Эржебет родит королю дочь, будущую «святую Маргит», и маленького принца, которого назовут Ласло. А когда он вырастет, и станет королем, то имя его будет Ласло Четвертый Кун, что означало Ласло Четвертый Половец. А половецкое войско, приведенное Эржебет на выручку королю, составит основу венгерской армии.
       Собрав силы, Бела Четвертый и его юная жена Эржебет выступили из Далмации и двинулись к центру Венгерской земли по пути собирая венгерский народ в освободительную армию.
       Опустошенная земля возрождалась медленно и мучительно. Ураган татарского набега истребил или рассеял большую часть населения, разрушил жилища, но не испепелил души мадьяров. Они заметили одно отрадное обстоятельство: уцелели все замки страны. Батый не смог через горные перевалы провезти стенобитные орудия. Значит, за стенами замков можно укрыться даже от такого грозного врага, как Батый. Это вызвало бум строительства цитаделей. Замки сооружались по распоряжению Белы Четвертого. А вокруг них начали появляться дома, торговые лавки, мастерские ремесленников. У каждого замка свой город. У всего народа Венгрии появилась уверенность: в случае беды, замок спасёт.
-

17.ПОХОД В СТРАНУ БИАРМИЮ.
Прошла еще одна зима, наступил разлив рек. Князь Василий засобирался в Новгород к Александру, втайне надеясь встретить свою мечту в далекой стране, полной чудес. Тем более, что оказия подвернулась. В страну Биармию засобирался и митрополит Кирилл. Господь сподобил святого отца свершить подвиг апостола Андрея Первозванного, по легенде, крестившего славянские племена еще задолго до Святой Ольги и Святого Владимира.
Некрещеная чудь, была опасна уже тем, что на её души покушался папа, чтобы обратить странное племя в латинскую веру и тем создать опору в продвижении на русские территории немецкого ордена, жаждущего расширения сфер влияния и накопления несметных богатств.
Уже в мире были известны две буллы папы Григория Девятого о борьбе с ересью. Все язычники, конечно, попадали под определение еретиков. Поэтому рыцарский орден нёс с собой не только захват земель северных народов, но и уничтожение туземного населения, как еретиков.
Креститель Кирилл заехал в Ярославль, чтобы пополнить свою свиту толковыми монахами, разумеющими грамоте, способными сговориться с туземцами, могущими и святое писание истолковать.
Игумен Игнатий отпустил с митрополитом Зосиму, которого нынешней зимой сам лично рукоположил в иноческий сан. Перед дорогой отец Игнатий долго наставлял инока, как блюсти чистоту телесную в походных условиях, а особо чистоту духовную. Как бороться с искушениями дьявольскими в миру, какие молитвы, в какое время читать, и как слово Божие донести до новообращенных. Стоял Зосима перед игуменом на коленях, склонив голову, закрытую клобуком, готовый на любое Богоугодное дело, только бы поскорее отчалить от Ярославских берегов. Отец Игнатий призвал келаря, и приказал тому инока, снарядить в дорогу, припасов монастырских дать, чтоб в пути пропитание было.
Келарь сердито поклонился, ткнул инока в бок, пробормотал:
- - Иди за мной, Зосима, - и пошел впереди, позвякивая огромными амбарными ключами.
- Не тяжелой оказалась торба инока Зосимы, после посещения амбара, келарь буркнул только:
- - В иноческом сане поститься следует каждодневно.
-
Перед отплытием в страну Биармию Зосима надеялся увидеться с отцом Федором, которого он не видел с тех пор, как игумен Игнатий дал ему согласие на постриг. Отрока Бродьку увел старый монах в глухую келью, где прилежанием к божественной науке да постом строгим, да молитвами бесконечными, приготовили душу мирянина Бродьки к обитанию в теле другого теперь человека инока Зосимы. А после принятия иночества не дано было согласия игумена на появлении его, инока Зосимы на свете белом, то, бишь, на дворе монастырском. А урок был дан сидеть день и ночь в келье перед подслеповатым окошечком и переписывать святые книги старательно и прилежно. А когда сгущались сумерки, разрешено было лучину возжечь, что бы не прерывалась работа писаря.
Изнуренная постами плоть отрока не желала больше ни любви земной, ни веселия бесовского. Было одно желание, переписать божественный текст Евангелия побыстрее, натруженными пальцами вывести столько строк, сколько давал уроком монах-наставник. А потом свалиться тут же под лавку и спать, спать, спать, пока утром не растолкает его вечно угрюмый монах.
- Сегодня, выйдя за келарем во двор, и пересекая монастырский двор по пути к амбару, Зосима почувствовал ласковую теплоту солнышка. Как прекрасен мир, созданный Богом! Ранняя зелень листочков, и травка молодая, растущая, пробивается сквозь землю. И запах прелой земли, и свежий аромат речной воды! Душа ликующая, не выдай себя постным чернецам! Не ровен час, переменит своё решение игумен Игнатий и не отпустит с митрополитом. Зосима надвигает клобук ниже на лицо, что бы скрыть весёлого беса в глазах.
- Зосима степенно прошел двор и заглянул в камору в уголке конюшни. Там никого не было. Спросить кого – то, об отце Федоре, нельзя. В монастыре строго запрещалось общение между братией, а особенно разговоры. Сам игумен Игнатий ходил по монастырским коридорам, и если слышал в кельях разговор, то стучал сердито в дверь. А по поводу святого учения говорить и вовсе грех. Игумен Игнатий боялся, того, что не сильно ученые монахи могли неправильно толковать божественную суть, а потому впасть в ересь. А это было ни к чему наставнику монастыря. Поэтому разрешалось только слушать проповеди, читать святое писание и переписывать святые книги. Желательно молча, не задавая вопросов. Этак спокойнее.
       Зосима должен был увидеться с отцом Федором, ему хотелось проститься с человеком, который был для него родным. Ему хотелось многое рассказать отцу Федору, ведь он любил слушать бывальщины, но любил, и рассказывать, а еще при жизни мирской балагурить. И столько нового появилось в голове отрока, пережитого, передуманного, прочитанного; оно роится в мыслях, не даёт порой заснуть, составляется в складные рассказы, а поведать их некому.
- Отца Федора Зосима не нашел ни в пекарне, ни в дровяном сарае, ни на дворе. Келарь, проходя по двору, цыкнул на Зосиму:
- Чего шатаешься тут, аки шельма непотребная! Не успел отец игумен своей милостью одарить, тут же мирские уловки вспомнил!
       Ничего не ответил Зосима, только шмыгнул борзо в деревянные сени, и затих в своей келье.
       Караван речных судов и суденышек собрался у крутого берега Ярославля. По Волге вверх к её истокам предстояло идти ладьям путем водным. А посуху шла дружина Василия Всеволодовича во главе со своим князем, во весь путь имея ввиду охрану каравана митрополита Кирилла.
       Зосима сидел в последней лодчонке, положив рядом с собой на скамью нетяжелую торбу с провизией. Грусть не покидала его от того, что с отцом Федором не свиделся, не простился. Так и не смог сыскать его в большом хозяйстве Спасского монастыря.
       Караван суденышек уже проследовал мимо Ярославля, скрылись из глаз валы и ограда города, когда на береговой луговине показалось пасущееся стадо коровушек и между ними белых козочек. Давненько инок не видел такой покойной картины. Ему даже захотелось в руки взять свирель и приложить к губам, как когда-то…. Когда? Давным-давно, безвозвратно ушло то время.
       Я пойду, пойду, погуляю.
       Кудрявую березку заломаю….
Звучит в душе незамысловатая песенка, а нельзя. Обет давал от мирской жизни уйти. Сам напросился. Кого винить?
       На берегу у воды, стоит по колено в воде пастух. В черной монашеской одежде. Полы одежки за пояс заткнул, смотрит на караван внимательно, прикрывшись рукой от яркого солнышка. Сердце Зосимы застучало часто, часто.

       «Отче! – силится крикнуть, - отче, я здесь! Вот он – я!». Нельзя. Глаза монаха – пастуха не видят той лодки, на которой едет Зосима. Взгляд его еще где – то на передних ладьях. Лодка медленно проплывает мимо. Зосима в отчаянии сбрасывает клобук с головы и встаёт на ноги. Монах на берегу наморщившись вглядывается в стоящего Зосиму, и, узнав его, машет рукой: «прощай, чадо! Не поминай меня, старика, лихом!». Зосима садится на скамью в пол оборота, вглядываясь в удаляющуюся фигуру отца Федора, закрывает лицо клобуком, и тихонько плачет, подавляя всхлипы. Ибо нельзя. Уныние – это грех, а монаху грешить нельзя.


18.ПАПСКИЕ ЛЕГАТЫ.
       Папские легаты появились в Пештском замке неожиданно. Бела подумал, что папа, наконец, принял решение о военной помощи королю Венгрии. Но папский посол начал речь свою с того, что папа Иннокентий Четвертый передаёт королю Венгрии следующие слова:
- Видя, что король Венгрии поглощен вихрем забот и, что с трудом может дышать под гнетом тяготящих его тревог, мы находим, полезным облегчить его бремя, чтобы он мог легко переносить его.
       «Облегчение» заключалось в посылке на подмогу королю доминиканских монахов с неограниченными полномочиями по преследованию еретиков.
       Далее сообщалось, что папе Иннокентию Четвертому доподлинно известно, что сестра короля принцесса Милена находится в сговоре с сатаной, совершает кощунственные, еретические и позорнейшие действия и всякого рода гнуснейшие преступления. Она, как ведьма и еретичка вынуждена скрывать свои подлинные убеждения и даже соблюдать католические обряды, поэтому за утайку сведений о её делах, за нежелание сотрудничать с судом инквизиции, каждый верующий будет отлучен от церкви, невзирая на положение. Наоборот, тот, кто откликнется на призыв инквизитора, и сообщит нужные сведения, поручит в награду индульгенцию на три года.
       Первым порывом благородного Белы было желание вышвырнуть этих «поборников святости», как когда-то его отец король Андраш Второй силой изгнал из Трансильвании Тевтонский рыцарский орден во главе с магистром Германом Зальца, после чего «божьи рыцари» обратились на Восток и поставили целью завоевание северных земель и насаждение католической веры на Русских просторах. Но положение Белы Четвертого не было прочным, и он уже не мог противопоставлять себя папе. Поэтому венгерский король принял покаянный вид:
- Я понимаю ваше рвение к чистоте святой церкви, и хотел бы оказать вам всяческую поддержку, как истинный католик, но моей сестры нет в Пеште, и где она обитает сейчас, я, к сожалению, не знаю, - смиренно сообщил Бела.
- Мы не сомневаемся, в том, что вы захотите дружески принять нас, посланцев папы Иннокентия Четвертого, и во имя уважения, которое вы питаете к святому престолу, помочь нам, дабы мы могли хорошо выполнить нашу задачу.
- Я отдам распоряжения, что бы вас разместили в лучших апартаментах Пештского замка.
- А вы не соизволите разместить нас в круглой башне? – будто уличая короля, спросил легат.
- Как будет угодно господам легатам, - слегка поклонился король.
- Мы бы желали, что бы в местном костеле было назначена торжественная месса, на которой должны присутствовать все прихожане. Пусть за присутствие на богослужении им пообещают отпущение грехов.
- Да, мы известим местного епископа.
       

 

19.СЕЧА С ЛИТВИНАМИ.
       Александу, княжившему в Новгороде, приходилось охранять пределы этой земли. А чудь, это странное древнее племя, владевшее секретами мироздания, ведавшее волхованием, страдало от набегов еще более диких народов – литвы и ятвягов. И, когда литва, теснимая немецким Орденом, вступила в пределы Невских земель и Чудского озера, имея целью дойти до Смоленска и занять его, миролюбивая чудь вынуждена была взять её сторону.
       Дружина Александра малыми силами побивала противника, когда он вступал в ближние пределы. Литву и ятвягов приказано было брать в плен, но изменников Александр готов был уничтожать жестоко. Так было с чудью.
       После побоища на Чудском озере полегло много чуди. Трупы их лежали на восьми верстах, как говорит летописец. Избивали этих людей безжалостно. Ибо были они язычниками и по понятию военного времени предателями.
       Ярославский князь Василий прибыл к новгородскому князю в ту пору, как княгиня Александра Брячеславна с малолетним княжичем Василием гостила у своего отца Брячеслава Полоцкого в Витебске. За пирами да забавами молодецкими время летело вспорхнувшей птицей.
       Побывав в родных краях и навестив всех родичей, княгиня засобиралась в Новгород к мужу своему Александру Ярославичу.
 Не чуя опасности, Александра Брячеславна выехала из Витебска с малой дружиной. Подъезжая к Усвяту, передовой отряд княгининого поезда вдруг увидел чужую рать, но назад поворачивать было уже поздно. Когда обоз княгини окружили, стало ясно, что, то была литовская рать, шедшая на завоевание Смоленска.
       Тайными тропами рванулись отроки Александры Брячеславны к Александру Невскому в Новгород, сообщить о беде. А другие к Смоленску, к князю Ростиславу за помощью.
       Услышав такую весть, Александр поднялся с дубовой лавки – сама гроза.
- Это кто же такой дерзкий княгиню да чадо моё не побоялся пленить? Кто посмел!?
- Литовцы с ятвягами, да с чудинами обоз окружили. Мы едва успели скрыться, да всё лесом да лесом, не чаяли и выбраться на Новгородской стороне, - гонец едва стоит на ногах, пот со лба вытирает зажатой в руке шапкой.
- А куда направляются вороги?
- В сторону Смоленска.
- Давайте вперед, показывайте дорогу, - вытолкнул гонцов Александр и бегом спустился с крыльца, - обернулся на Василия, - ты, как? Со мной?!
- Почто спрашиваешь, Александре? – обиделся князь Василий, - может, приспело время и мне положить голову за тебя и за твою княгиню!?
       Дружина вихрем пролетела по концам Новгорода и растворилась на Смоленской дороге.
       Под утро у села Зижечь нагнали вражью рать, разбили и, как пишет летописец, «не упустили их ни мужа». Ни один не спасся из той ватаги, что пленила поезд княгини Александровой.
       Александра Брячеславна, прижимая к груди младенца Василия, крестилась и, призывая Божью матерь на подмогу, не спускала глаз с секущего во все стороны Александра. За ним поспевал князь Василий, прикрывая Александра со спины. «И были сердца их, аки сердца львов» пишет летописец.
       Александр, вдвоём с Василием, рубя направо и налево, прорвались к прижатому к лесу поезду княгини. Сама княгиня верхом, не выпуская из одной руки поводья, другой придерживала привязанного к ней огромным платом ребенка.
- Александр подлетел к ней на всем скаку, развернул коня, обнял огромной ручищей, прижал к груди:
- Со встречей, княгинюшка, - поцеловал в обе щеки.
- Все глаза проглядела, нет и нет тебя, Александр. Мыслилось уже, что отроки не достигли Новгорода, в пути полегли или с дороги сбились. Думаю, уведут в плен литвины, как мне без тебя жить?
- Да неужто, я тебя кому отдам! Никому не отдам, отовсюду достану, клянусь, лада моя. А чадо-то, что к себе привязала?
- Мыслю, случись, утекать придется, как же без него. А и беда неминучая, так опять же вместе.
- Эй, Василько, иди к бате. Иди, воин, - Александр взял сына на руки, прижал к груди.
Князь Василий всё это время рядом придерживал коня своего.
- Ой, князь Василий, да что же это я! – запричитала княгиня Александра, - смотрю на тебя и не вижу. Не узнала.
- Разбогатеет, значит, - пробасил Александр.
- Или женится, - подхватила княгиня, хитро улыбаясь.
       Князь Василий прижал руку к груди, согнувшись в поклоне. И тут он заметил, среди женщин, окружавших княгиню, всадницу с лицом, прикрытым тонкой шелковой пеленой. Ему показалось это странным и интересным. Глаза её черные, большие наблюдали за ним с любопытством.
- Это моя двоюродная сестра княжна Ксения, - заулыбалась Александра Брячеславна, - Не выносит пыли дорожной, вот лицо и прикрывает, - зашептала князю Василию на ухо Брячеславна, - Ксения, это тот самый князь Василий, о котором я тебе рассказывала, - повернулась она к сестре.
- Здрава будь, княжна, - наклонил голову Василий, немного смущаясь, и прикладывая к груди руку.
- Здрав буди, князь Василий Всеволодыч, - усмехнулась сквозь прозрачный шелк Ксения.
       Александр с княгиней развернули коней и выехали на дорогу. Василий с Ксенией пустили своих коней следом. Между тем утро перешло в ранний день, поднялось солнце.
       Василий искоса взглядывал на княжну, и когда она поворачивала к нему лицо, прикрытое тонким шелком, отводил глаза. «Может, и впрямь, пора жениться, гнездо своё вить, наследника родить…», а грусть сжала сердце.
       На дороге показалась группа всадников. По одежде и вооружению, Александр определил, что это отряд русичей. Впереди отряда скакали трое совсем юных витязей. Двое старших были возрастом отроки, третий еще младше. Они резко осадили коней, подлетая к Александру.
- Здрав буди, князь Александр Ярославич, герой Невской битвы! Здравы будьте, господа, – прикладывая руку к груди, звонко прокричал тот, что постарше. А второй поклонился, по-взрослому, приложив руку к груди. А третий делал всё так же, как второй, торопясь и взглядывая на него, и боясь ошибиться. Князья заулыбались.
- Здравы будьте, отроки. Кто такие будете? Откуда путь держите? - пряча улыбку в пушистые усы, строго спросил Александр.
- Мы сыновья Ростислава Мстславича князя Смоленского. Я Глеб Ростиславич, а это братья мои: вот княжич Михаил Ростиславич, - показал широким жестом отрок на второго брата, - а вот Федор Ростиславич, - махнул рукой на младшего.
- Мы с братьями посланы батюшкой нашим Ростиславом Мстиславичем с дружинами своими на помощь тебе, господин Александр Ярославич, - стараясь басить, доложил Михаил.
- Здоров ли батюшка ваш, Ростислав Мстиславович и матушка ваша? – поинтересовался Александр?
- Батюшка наш занемог немного, потому сам не мог придти тебе на помощь. Отрядил нас, сказав, что честь великая биться в одном ряду с тобой, героем Невским, - продолжал Михаил.
- Мы так спешили! - в голосе младшего княжича едва не слезы, - А ты, князь Александр, всех побил и нам врага не оставил! – упрекнул младший.
- Ха-ха-ха, - загрохотал Александр, - счастлив отец ваш, славный Ростислав Мстиславич, что имеет таких геройских сыновей. Ничего, витязь, не горюй, врагов на нашу с тобой жизнь хватит! Только бы мечи русские не затупились! - Александр положил руку на плечо маленькому Федору и потрепал его за щеку.
- Чермный отрок, - с восхищением произнесла Александра, поворачиваясь к сестре, - вот красавец вырастет.
- Господин наш, коли, мы не поспели на сечу с литвой, так окажи честь, навестить нашего батюшку в Смоленске, а мы проводим тебя и твою княгиню, и всех твоих близких, и дружину твою до двора княжьего, - предложил старший из братьев, Глеб.
- Благодарствую за честь, какую вы оказываете мне приглашением, но передай своему батюшке Ростиславу Мстиславичу, что я к нему буду, как только нужда во мне случиться. И если литва опять нагрянет на Смоленск, пусть шлет гонца лёгкого. Встанем рядом с полками Смоленскими, как уже не раз бывало. А теперь, не обессудьте, нам поскорее до дома надо добраться.
       Дружины разъехались в разные стороны. По пути смеялись, вспоминая ретивых отроков, а особенно младшего брата, князя Федора.
       В том пути до Новгорода Александр, Василий и их дружины еще семь раз вступали в бой с литвинами и несчастной чудью, которых литвины гнали впереди своих отрядов. И все семь боев закончились победой Александровой дружины. Но, когда впереди показался еще отряд вражеский, и стало ясно, что придется принимать восьмой по счету бой, Александр вспылил:
- Орды литвинов по земле расплодились, добрым людям досаждают! Литва идет на нас, они враги. Это понятно, но чудь-то почему их сторону берёт?
- Не своей волей, разве не видно, - оправдывает чудь князь Василий, с жалостью оглядываясь на пленных, плетущихся за обозом, и зажимая рану на бедре, полученную от пешего литвина.
- Вот развесим всех на деревьях, так научатся домысливать с кем им идти воевать и на чью сторону встать!
- Князь Василий, дай, посмотрю рану твою, - повернулась к Василию Ксения.
- Нет, нет, княжна, это не рана, это царапина, - засмущался Василий, прикрывая рану плащом. Плащ его окрасился в багровый цвет.
- Остановись. - строго приказала Ксения, и взялась за повод его коня. .
- Освободи ногу от стремени, князь, - она подняла подол юбки, и оторвала от исподней рубашки длинную полотняную ленту, открыв при этом голые ноги выше колен, - князь Василий, приподними ногу, я перевяжу, что бы кровь остановить.
- Лица еще не видел, а в руки попался, - пробормотал Василий, так, чтобы, княжна не слышала.
       Сбоку подошел пленный литвин и протянул нож.
- Тебе чего надо? – сверху в низ глянула на него Ксения.
- Разрежь порты князя вокруг раны, приложи вот это. Кровь остановится, - он протянул несколько листочков подорожной травы и маленький острый ножичек.
       Василий, приподнял ногу, и у него вырвался невольный стон. Ксения с жалостью заглянула в его лицо, но решительно располосовала литвиновым ножом порты возле раны, освободив ногу.
       Она взяла в руки травку, приложила к ране, и Василий почувствовал приятную прохладу зеленых листьев.
- Эй, литвин, помоги мне перевязать рану.
- Как прикажет, госпожа, - учтиво поклонился литвин, и крепко натянул полотняную перевязь, - ну, вот, руда скоро остановится, тогда нужна будет другая травка.
- Другая трава у тебя найдется?
- Не изволь беспокоиться, госпожа, у меня всё есть, что бы изгнать хворь из человека.
- Звать тебя как? – строго спросила Ксения.
- Волончун я, балий . По-вашему знахарь, - поклонился литвин.
- Возьми одну из моих лошадей, и следуй за нами. Да не вздумай от нас утечь, голову сниму.
- Я покорен моей госпоже, приказывай, я буду рядом, - с поклоном ответствовал Волончун.
       Ксения с интересом взглянула на расположившегося в седле Волончуна, развернула коня, и, подравняв стремя к стремени князя Василия, тронула за повод его коня.
 

       
20.ИГРА ЗАКОНЧИЛАСЬ.
       За время, пока татары хозяйничали в Венгрии, Милена привыкла скрываться. Она понимала, что на неё открыта охота, а татары хорошие охотники. Несколько раз она попадала в их кольцо, но успевала увернуться и уйти, пока роковой круг не сомкнется. Для неё это была игра. Игра опасная, может быть смертельная, но она будоражила кровь.
 Принцесса Милена с удивлением и сожалением увидела откат войск Батыя обратно на Восток через Карпаты.
       Однажды, Милена подошла на близкое, но не опасное расстояние к перевалу, через который уходили татары. Верный скакун вынес принцессу на вершину противоположной горы, такой высокой, что ни одна стрела не могла её достать. Она увидела Батыя, окруженного турхаудами . Она сверлила взглядом уходящих врагов, она посылала прощальный знак. И вдруг увидела, как повернулся Батый в её сторону, узнал её, на мгновение задержал своего коня и на своём языке сказал, выговаривая каждое слово:
- Я вернусь за тобой, Воительница! – и погрозил пальцем. По крайней мере, именно это прочла Милена по его губам и по выражению его татарского лица.
       В ту же минуту, Великий Монгол скрылся за перевалом. Милена поняла, что пора возвращаться в Пешт. Игра закончилась, и ей сделалось немного грустно.


21.РОГНЕДА.

- Посмотри на Ксению. Породу чувствуешь? А? – смеялся Александр, - Стать княжеская, нрав строгий, лицом бела, с очей весела. Чем не княгиня Ярославская? А? Засылай сватов.
- Ничего не скажешь, хороша княгиня, да не наша, - отмахивался Василий.
- Что ж ты всё один-то! Скука, чай, смертная! А тут княгинюшка - то из Рогнедова рода.
       Про Рогнеду, прародительницу князей Полоцких он слышал легенду не единожды. В стародавние времена, во времена Святой Ольги, на Руси исповедовали язычество. И сын Ольги и Игоря, отважный Святослав тоже был язычником. Мать его, Святая Ольга, принявшая христианство в Византии, учила его креститься, а он об этом и слышать не желал. Но если кто хотел креститься, князь не возбранял, но высмеивал его. … «Я, мой сын, Бога познала, и радуюсь. Познаешь ты – тоже будешь радоваться», - увещевала Ольга сына своего. Святослав же не внимал, возражая: «Как мне одному принять закон? Дружина моя смеяться станет». Такой смешной верой казалось христианство Святославу. Он был человеком военным, вёл походную и кровавую жизнь, и для него, сурового и жестокого воина евангельские заповеди были нелепы. Он не мог быть православным в массе язычников, и не хотел идти против своей дружины. Язычество было предпочтительным для храбрых вояк Святослава, оно не стесняло мужей русских иметь по несколько жён.
       После того, как умерла княгиня Ольга, вскоре погиб и Святослав, преданный союзниками. После него от разных жён остались дети. Власть Великого княжения перешла к его сыну Ярополку, родившемуся от родовитой княгини. Но были и другие сыновья. И среди них будущий «Владимир Красно Солнышко», креститель Руси, сын ключницы Малуши. А брат Малуши Добрыня, стало быть, родной дядя Владимира по матери, был у молодого князя воеводой его дружины и первым советником. Дядя Добрыня настоял на том, что бы Ярополк был убит, ведь он имел больше прав на Великий стол, чем Владимир, рожденный от рабыни. Когда Ярополк был приглашен на переговоры в шатер Владимира, варяги, что были на службе у Добрыни, лишили законного наследника жизни.
       Победу над братом Владимир завершил женитьбой на его невесте, Рогнеде, гордой своей знатностью. По старинному обычаю, муж должен на руках перенести молодую жену через порог своего дома, что, значит, оторвать от отцовского очага, а жена должна была снять сапоги с ног мужа, тем самым, выражая ему покорность. Гордая Рогнеда бросила в лицо убийце своего жениха:
       «Я никогда не дам согласия, твоей женой быти. Мне ли, родовитой княгине «разути сына рабичичи!». Да, Рогнеда отказалась снять сапоги с ног сына рабыни Малуши, это было ниже её достоинства. Владимир, державший для удовлетворения своей похоти сотни славянских и иноземных красавиц, публично изнасиловал Рогнеду, чтобы унизить женщину и сбить с неё спесь, но вызвал только ненависть к себе у гордой княгини.
       Владимир всю жизнь помнил те оскорбительные слова, которые бросила ему Рогнеда о сыне рабыни. Он еще не раз появлялся в покоях жены, но её холодный взгляд выражал такое глубокое презрение, что Владимир отступился от неё.
       Несчастная Рогнеда родила Владимиру сына Ярослава, которого в последствии назовут Мудрым. Того самого Ярослава Первого, что основал славный город Ярославль, и дал русичам первый свод законов – «Русскую правду». Он унаследует ум и царственность своей матери, коварство и воинственность отца.
       Пройдет несколько лет после рождения Ярослава, и Рогнеда расцветет ослепительной красотой. Владимир захочет вновь овладеть ею. Он придет в покои жены, что бы вновь взять её силой. Но теперь Рогнеда держала под подушкой кинжал, и как только Владимир приблизился к ложу, на котором возлежала его непокорная супруга, она, выхватив нож, замахнулась на князя, желая убить его.
       Этого Владимир не мог простить ей:
- Ты преступила обычай и пожелала убить меня, твоего мужа и Великого князя! Я мог бы лишить тебя жизни сейчас, - прокричал он, намотав её длинные волосы себе на руку, и рывком развернув к себе её лицо, - но я не сделаю этого. Тебя казнят, так же, как казнят врагов. Приготовься, я приду не один, чтобы сотворить праведный суд над тобой.
Рогнеда приготовилась. Она надела лучшие свои одежды и украшения, убрала свои волосы и вплела в них драгоценности. Когда знатные мужи вошли в её шатер, ослепительно красивая женщина сидела на своём ложе, и ни одна черточка не дрогнула на её лице. Рядом с ней стоял её маленький сын, Ярослав. Он был одет в военные доспехи, и вооружен мечом.
- Мы пришли, что бы свершить суд над тобой, Рогнеда, - медленно, процеживая слова, проговорил Владимир.
Он вынул из ножен свой меч и опустил острием на пол. Повисло неловкое молчание. Тогда, сделав два шага вперед, малыш Ярослав вынул свой маленький меч из ножен и сказал, глядя в глаза Владимиру:
- Отец, ты не один здесь с мечом!
       Знатные мужи, доблестные рубаки, вошедшие вместе с Владимиром в шатер Рогнеды, переглянулись. Они вмиг представили, что годы пройдут, наступит время, когда они все будут старыми и немощными, а молодой князь войдет в силу. Что ждет их в старости? Жестокая месть?
 Владимир не только сохранил жизнь Рогнеде, он отдал ей Полоцк, и с тех пор Полоцкие князья стояли особняком в истории Русской земли. А женщины Рогнедова племени всегда гордились своим происхождением и знатностью.
       Княгиня Ксения была из их числа.


22.ИЗБИЕНИЕ ВНОВЬ ОБРАЩЕННЫХ.
       Миролюбивый епископ Кирилл убеждал молодого князя, не спешить с казнью пленников. Он, веря в спасение души, просил помиловать язычников. Александр под конец страстной речи священника, махнул рукой:
       - Делай с пленной чудью, что хочешь.
       - Я их обращу, Александре, они еще послужат тебе.
       - Это означает, что я должен отпустить предателей?
       - А Бог-то милостив, того же ждет от чад своих.
       Пленников погнали к Чудскому озеру, забирая и ту чудь, что попадалась по пути. Из жилищ выгоняли всех, даже стариков, женщин и детей. Нужно, нужно было окрестить всех, чтобы иметь вокруг Новгорода православное население. Василий с ярославской дружиной взялся помогать крестителю Кириллу. Со всей святой братией и всеми чудинами углубились в Чудскую землю. Александр сказался занятым делами оборонными, потому остался в Нова городе.
Дорогой князь Василий приглядывался к молодому монаху, что шел пешим рядом с пленниками. Что-то знакомое виделось в его внешности, и Василий силился вспомнить, где он мог видеть этого человека. Когда глаза князя останавливались на высокой и тонкой фигурке, монах натягивал глубоко на глаза свой клобук, и это мешало рассмотреть его лицо.
- Творец Земли и Неба! Благослови сих новых чад Твоих! Дай им познать тебя, Бога истинного, утверди в них веру правую. Будь мне помощью в искушении зла, да восхвалю достойно святое имя Твоё! - молился отец Кирилл.
       Язычники стояли по пояс в студеных водах Чудского озера. Женщины, трясясь от страха и от холода, прижимали к себе детей. Мужчины, сложив руки на груди крестом, смотрели исподлобья. Епископ Кирилл только что закончил таинство крещения дикого северного народа. Он верил, что продолжает дело Христовых апостолов, неся слово Божие северным племенам и обращая души их к Христу Спасителю.
- Вот так же проповедовал имя Спасители и Святой апостол Андрей Первозванный, - в глазах Кирилла светилась вера в доброе дело, - Он поставил крест на горах Киевских, он дошел до Ильменя, возможно и в сиих местах его стопы дорогу прокладывали. Он же предсказал будущую славу нашей древней земле!
Зосима с благоговением слушал наставника. Он был рад службе. Всё, что совершалось под оком Кирилла, было для Зосимы значимо. И вдруг он увидел приближающуюся группу всадников. По стягу узнал дружину Александра.
       - Смотри, владыка, князь Александр Ярославич пожаловал.
       - Не утерпел. Пришел слово своё княжье сказать новым христианам православным.
       Кирилл повернулся спиной к людям, стоявшим в озере, и пошел на встречу группе всадников во главе с Александром Невским. На душе было легко и свято. Спор его, Кирилла с Александром закончился так красноречиво. Чудь была обращена в христианство.
       И сейчас, когда обряд крещения свершился, душа Кирилла ликовала. Он спас чудь не только от смерти, но и душам их открыл путь в жизнь вечную.
- Принимай, Александре, вновь обращенных, они боле не враги нам, но единоверцы. Овцы Христовы. А ты, княже, будь им крестный отец.
       Александр был разгорячен, к потному лбу его прилипли кудри волос, ворот рубахи, что виднелся из-под кольчуги, распахнут.
- Ах, святой отец, да если бы мне навык мой ратный не подсказал вдогонку за вами броситься, не известно, были бы вы живы сейчас, или нет. За вами по пятам шел отряд вооруженный литвинов, ятвягов и чудин. Пришлось опять бой дать.
- С нами Бог, и ты княже. Уповаю на промысел Божий. За помощь благодарствую. А и я тебе подарочек приготовил. Посмотри, сколько единоверцев за моей спиной.
- Блудную собаку к цепи не приучишь, - махнул рукой Александр.
Креститель Кирилл прошел в свой шатер, чтобы разоблачиться, и поменять ризы на одежды походные. У входа в шатер задержался. Ярославский князь Василий бросился к священнику, протянул обе руки:
- Владыка, счастлив в такой святой день просить милости твоей. Благослови устами своими взывать к Господу, что бы утвердил в разуме сердце моё.
Кирилл перекрестил Василия, протянув ему руку для поцелуя.
Зосима, улыбаясь, махал людям, обращенным в новую веру, показывая путь из воды.
- Идите, люди, идите. Веруйте в Спасителя нашего!
Первыми двинулись женщины, неся на руках детей. Молодые и старые, в мокрых одеждах, со сведенными холодом членами, с опаской в глазах, они представляли жалкую картину. За ними, подняв волны, выходили мужчины. Александр хлестнул коня, поднял его на дыбы и направил на выходящих из озера людей. Женщины закричали и бросились неуклюже бежать к краю леса. Мужчины попятились в воду. Александр подскочил к Зосиме:
       - Ну – ка, монах, спроси кого – нибудь из них, спроси, верует ли он в Спасителя нашего! – обратился Александр к Зосиме.
Зосима сам до смерти перепугался, когда князь на всем скаку бросился в его сторону.
Но, совладав с собой, он схватил за руку одного из чуди. Это был отрок, совсем еще мальчик
       - Скажи, чадо, в кого веришь ты отныне?
Отрок молчал, только тоненькая ручка его дрожала в руке Зосимы.
       - Ты только что обращен в святую веру Христову. Не бойся, скажи князю, кто твой Бог. Ну! Я напомню тебе. Твой Бог Иисус Христос Спаситель.
       - Мой Бог старец Укко. Создатель всего живого и мертвого на свете, - сказал мальчик, низко наклонив голову.
       - Язычник! – весело прокричал Александр.
       - Княже, послушай меня худого, грешного и недостойного монаха, этот отрок не знает, что говорит. Страх сковал его разум, - Зосима молил князя.
       - Ну, а этот что скажет? Вон, богатырь какой! – Александр ткнул рукояткой кнута в стоявшего поблизости низкорослого, но крепкого чудского мужа, - ну, ответствуй, веришь ли ты в Спасителя!
       - Если мой младший сын не отрекся от Создателя Укко, так пристало ли мне, старому, поклоняться чужому Богу! Я верю в Бога моих предков.
       - Язычники! Они не могут быть другими! –
Александр умел быть жестоким.
       - К хвосту конскому привяжите этого, - показал рукояткой хлыста на старого чудина, - пусть своему Богу молится!
       - Александре! Александре, брате, почто караешь? Он безоружный, Александр. Никто из них не причинит более зла, - Василий уцепился за Александрово стремя.
       - Добреньким хочешь быть, василий? Добреньким! Сам Господь вложил нам в руки меч карающий! Князья в народе не для того только, чтоб миловать, но и крепко держать в руке меч тот божий. Чтобы и впредь страшились на Русь руку понять!
       - Тебя люди уже боятся! Они проклянут нас. А это племя умеет свои проклятья исполнять.
       - Пусть боятся! Пусть учатся быть покорными воле победителя! – Александр потрясал мечом, а отроки его уже схватили жертву, повалили на землю и привязывали ноги чудина к конскому хвосту. Удар плетки, и напуганное животное унесло в даль окровавленные человеческие останки, разбитые о выбоины своей земли.
Василию невмоготу было смотреть, как уничтожали чудь.
       - Так много земли и так мало народа в наших городах. Александр, оставь людей. Я возьму их и поселю на новях. Хоть польза от похода будет.
       - Польза, говоришь? Знаешь ли ты, брат, что в памяти людской остаются только войны и жестокие сечи. А дела мирские, пусть самые добрые и значительные, в жизни народов, никто не помнит. Так о какой пользе ты глаголешь? – Александр давал отмашку на казнь очередного пленника.
 Люди чудского племени, те, что не успели убежать в лес, принимали смерть молча, обращаясь глазами к небу, будто мысленно говорили с Тем, к кому отправлялись их души.
       Василий отступился от Александра, тяжело хромая, ушел с места казни. Он пробирался между деревьев северного дремучего леса. Ноги пружинили, мягко ступая по лесной хвойной постилке. Густой воздух, пропитанный смолами, зависал в груди. Перед глазами красным заревом стояли картины расправы с чудью. Он присел на поваленное дерево, рванул ворот рубахи, что выступала из под кольчуги. Вдохнул глубоко:
       - Сколько душ устремились к небу! О, Господи! – Василий обхватил руками голову.
Вгляделся в глубину леса. Что - то едва заметное мелькнуло там и застыло. « Неужто, чудской схрон. Упредить надо, чтобы, не дай Бог, не вышли к озеру», - подумал Василий. Он встал и, припадая на больную ногу, осторожно стал пробираться к странному месту. Не дойдя нескольких шагов, привалился к дереву и в изнеможении сполз на мягкую лесную подстилку.
Князю Василию не дано было увидеть, как Зосима прячась от взгляда Александра, бросился бежать за митрополитом Кириллом, в шатер его, бросился в ноги молящемуся перед иконами священнику:
       - Отче, отче, там новообращенных избивают! Пойди, владыка, удержи руку карающего, усмири гнев князя Александра!
       Митрополит оторвался от молитвы, нахмурился, не враз разумея, отчего так дерзок инок, а, поняв, выбежал из шатра, на ходу снимая с себя крест серебрянный. Креститель поднял его, как грозное оружие и пошел на Александра, который давал отмашку на казнь очередного чудина.
       - Остановись! Во имя Христа Исуса, Господа нашего, остановись!
       Люди князя, услыхав гневный голос митрополита, обратились к нему лицом, и замерли, видя в руках святителя большой крест, надвигающийся на них.
- Почто беззаконие чините! Мало ли крови льется на земле русской? А ты, князь, знаешь ли, как твой предок, Владимир Мономах говорил своим потомкам: если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, пусть тому от Бога мира не видать душе своей на том свете и на этом!
- Отче, я долг свой княжеский исполняю! – пожал плечами Александр, разворачивая коня, и отъезжая от прижавшихся друг к другу испуганных людей.
- Помилуй человека и тебя Господь помилует! Идите по домам, братья. Идите, Господь наш милостив, - с жалостью в голосе проговорил Кирилл, обращаясь к новообращенным и указывая крестом на дорогу, что шла через лес.
- Грех великий сотворил ты ныне, - погрозил крестом митрополит Александру.

 
23.ДВАДЦАТЬ ОДИН КАРАТ!

       Пленная рабыня, старая китаянка по имени Гу Тао, была прислана с караваном арабского купца Фадлана булгарскому эльтеберу Ильхаму самим багдадским халифом Габбасом для обучения маленькой Энже искусству любви. Конечно, халиф Габбас пёкся не о гармонии между ханом Берге и его женой в их любовных играх, но крошка Энже должна была научиться владеть женскими чарами, для того, что бы обратить хана Берге в правоверного мусульманина.
Батый становился старым и брюзжащим стариком. Всё чаще его делами управлял его старший сын Сартак. Но как Батый, так и Сартак, они проявляли большую терпимость к вере завоеванных народов, вместо того, что бы принять достойную религию, такую, как ислам, и насаждать её в пределах своего улуса. Да, конечно, эти ханы ревностно соблюдали законы Ясы Чингисхана, но жизнь шла вперед и требовала новых законов, общих для огромной империи. И не известно еще кто встанет во главе её, когда Великий Батый, покинет этот мир, уйдя в «землю предков».
Так рассуждал эльтебер Ильхам, и с ним соглашался багдадский халиф Габбас, а связи Волжской Булгарии с Багдадом были установлены еще в десятом веке, и были крепкими, ибо их объединяла сильная, молодая вера в Аллаха. И конечно, эльтебер Ильхам, стремясь к большему влиянию, в тайне видел во главе Батыева улуса своего зятя Берге, и, если бы Берге принял мусульманство, то был бы поддержан всем мусульманским миром. А почему бы зятю не быть Великим ханом? Ведь Берге, родной брат Батыя. А сын Батыя Сартак и внук Улакчи, лишившись поддержки Великого хана, могут неожиданно уйти вслед за Батыем в «землю предков». Мысли, мысли, мысли…. И планы, для осуществления которых все средства хороши.
Одно из средств – маленькая Энже, которая должна внушить своему мужу мысль о принятии мусульманства.
Китаянка Гу Тао осмотрела Энже со всех сторон, чтобы дать оценку её достоинствам: её волосы, лицо, брови, рот, губы и соразмерность других членов. И оценила красоту Энже в девятнадцать каратов. Это была не самая высокая оценка.
       - Старайся, госпожа, выполняй все мои уроки, и тогда ты достигнешь высшей оценки в двадцать один карат, и вся империя окажется в твоих руках, - Гу Тао прошептала на ухо маленькой Энже.
Гу Тао приказала отобрать лучших красавиц из всех женщин Булгара, в том числе и пленных, чтобы они могли прислуживать хану Берке и его жене Энже в покоях, предназначенных для свиданий любви.
Под присмотром Гу Тао десятки массажисток трудились над царственным телом Энже. Они превращали её кожу в шелк, мышцы в упругие мячи, а кости в гибкую лозу.
 Энже, была способной ученицей и скоро усвоила уроки Гу Тао. Она научилась владеть движениями своего гибкого тела, а бедра её в острый момент создавали нужный такт так искусно, что её наставница Гу Тао дивилась способностям малышки.
Её муж, Берге, рано познавший женщин и в большом количестве, уже стал чувствовать изнурение после ночей, проведенных с жёнами или наложницами. Но он был изумлен странными ощущениями телесного омоложения, которые испытывал всякий раз после ночи, проведенной с Энже.
Энже была изобретательна. Она приказала построить огромную юрту, почти такую, какая была прежде у её отца Илхама, пока Батый не взял её себе в качестве подарка от булгарского эльтебера.
Юрта была накрыта шелком, расписанным китайскими мастерами. Сквозь шелк проникал дневной свет, по стенам порхали цветные бабочки, огромные и замысловатые цветы играли яркими красками, потолок юрты был голубым, как небо над Китаем в ясный день. Мастера добились сходства с весенним садом, расцветшим, для прекрасной Энже и её возлюбленного Господина.
По внутренней окружности юрты Энже приказала построить дорогу, имевшую волнистую поверхность и разный уклон, так, что брачное ложе, поставленное на повозку, покачивалось, когда проезжало по ней. Покачивались и Энже со своим господином, наслаждаясь, близостью друг друга.
Берге был в восторге от изобретательной жены, но фантазия Гу Тао была не исчерпаема, поэтому расходы Энже всё возрастали, а у Берге истощались запасы казны. Умница Энже подсказала, где можно добыть золото. Нужно стать во главе Джучиева улуса:
- О! Мой мудрый Берге! В конце концов, ты такой же сын Джучи, как и Батый. Тебе надо иметь сильных союзников.
- Где взять верных сторонников, Энже? Это очень трудно, когда мой брат Батый получил славу самого грозного завоевателя вселенной. Его боятся во всем мире, и никто не захочет быть союзником его брата.
- Когда землёй булгар правил эльтебер Алмуш, а было это две сотни лет назад, а может быть и еще больше, Булгарию окружали враги. От заката солнца на нас наступали русичи, и уводили в плен наших женщин, что бы пополнить свои жилища новыми наложницами или женами. А с полуденной стороны на нас нападали хазары, правители которых, исповедывали иудейство, а народ мусульманство. Хазарский каган, жестокий и жадный старик - жидовин, приказал нашему эльтеберу Алмушу вместе с доставленной данью привезти ему одну из дочерей царя. Эльтебер Алмуш отправил дочь свою в Хазарию, оплакав её молодость. Не прошло и нескольких месяцев, как новое посольство хазарского царя явилось к эльтеберу Алмушу. Послы известили нашего царя, что дочь его умерла, и каган Хазарии приказал прислать ему в жены еще одну дочь Алмуша.
- Она была так же прекрасна, как ты, Энже?
- Может быть ещё лучше, чем я…, - опустила глаза Энже.
- Лучше тебя не может быть ни одна женщина, Энже, я знаю, - наваливаясь на любимую жену всем своим телом, и ощущая её тепло и аромат, простонал Берге.
- О! Ты по духу своему прирожденный лев, а я только маленькая мышка, - льстила Энже своему господину, - Ты для меня само Небо, - опрокидываясь навзничь и пожирая его глазами, шептала маленькая Энже, умножая для Берге Восторги Ложа.
- Дражайшее сердце моё, - обратился Берге к жене, - как чудесно это состояние забытья в твоих объятьях, - обессилев от извержения семени, только что пролившегося чудесным дождем в золотой ложбине любимой женщины, проговорил хан. А затем, отвалившись на гору мягчайших валиков, Берге потребовал:
- Расскажи, что было дальше? Отдал Алмуш маленькую Энже иудею?
- Откуда ты взял, мой господин, что вторую дочку Алмуша звали Энже?
- Мне так кажется.
- Слушай меня дальше, мой победитель. Алмуш понял, что зависимость от Хазарии будет продолжаться, пока враги не убедятся в том, что у булгар есть достаточно силы, чтобы противостоять им. Мудрый Алмуш послал своё посольство в Багдад и известил Багдадского халифа, что Булгария готова принять мусульманскую веру. А родство по вере объединяет людей крепче, чем родство по крови. Прошло еще некоторое время, и Хазарский каганат был уничтожен. Аллах помог нам освободиться от самого жестокого врага нашей земли.
- Ты хочешь сказать, что я должен искать союзников не внутри своего улуса, а за его пределами?
- Давний друг моего отца, багдадский халиф Габбас может оказать тебе военную и финансовую помощь. Но ты должен принять ислам.
- Но Энже! Мой ароматный цветок! Могу ли я это сделать? Яса Чингисхана не позволяет ханам принимать какую либо из известных в мире вер, кроме нашей религии Бон. Мы поклоняемся Богу Мизиру, солнечному Божеству.
- О! Мой господин! Никто не может оспорить правоту Божественного Чингисхана. Но, он жил в своё время, а сейчас другой век, и требуется другая вера, - нежно поглаживая оголенный низ живота своего мужа, ворковала Энже, - Тебе нужна такая вера, чтобы можно было иметь сильных друзей – единоверцев. Я говорю тебе, что, родство по вере, самое крепкое родство. А Батыю не обязательно знать о том, что ты принял ислам. Верь мне, я знаю, что ты более других достоин, восседать на кошме Великого хана. О! Берге! У тебя телосложение быка, и гибкая сила тигра. Ты достигнешь вершины, не только в любовных играх, я верю.
       Берге был сражен достоинствами своей жены Энже, он принял ислам и сменил своё имя на Барэкэ, означающее «источник благополучия».


24.КСЕНИЯ.

       Подобие жилища, которое заметил в лесу князь Василий, оказалось летником бортников, промышлявших сбором дикого мёда. Из летника выбрался человек, худой и лохматый, и пошел на Василия. Василий попытался встать, но ноги не слушались, и он, почувствовав сильную усталость, закрыл глаза. Очнулся Василий, когда его с большой осторожностью подняли множество сильных рук, и внесли в палату новгородского княжьего терема.
       - Очнулся, слава тебе, Господи, - услышал он чей-то знакомый шепот. Но кто это, не мог вспомнить.
       Его заботливо уложили в постель, накрыли и подоткнули со всех сторон мягким одеялом. Над ним склонилось лицо женщины. Крупные глаза, прямой нос, резко очерченные брови, и губы что-то тихо и властно выговаривающие человеку сбоку и за спиной.
Василий закрыл глаза, и вдруг вспомнил, ясно, отчетливо: княжна Ксения.
- Ксения, - тихо позвал.
 - Я здесь, - княжна взяла его за руку, - тебе, князь, не надо было на Чудское озеро ходить. Рана еще не затянулась. У тебя жар. Но теперь Волончун тобой займется. Всё будет хорошо.
       - Мне покойно, когда ты рядом, - проговорил, удивляясь своей смелости, и вдруг, понял, что лжёт.
       Закрыл глаза, и отвернулся, что бы, не видеть, как Ксения пристально смотрит на него. Она ничего не ответила ни взглядом, ни словом, только положила свою прохладную ладонь на горячий лоб Василию. Он выпростал из-под одеяла свою руку, сгрёб в кулак пальцы Ксении и прикоснулся к ним губами.


25. ЧУДИН ПЕЛГУЙ.
       Верлиока жила в избе Пелгуя, помогая по хозяйству. Пелгуй принял её с дочкой в с радостью, ибо дом его часто оставался без хозяина, который исправно служил предводителем заставы на берегу Финского залива, и редко ночевал да и дневал дома.
       Верлиока старалась навести в избе такой порядок, как это было принято в Ярославле, в городе, где провела она несколько лет, рабствуя по случаю её пленения князем Всеволодом, отцом Василия. Когда вели её в Ярославль, в числе других пленных, была она отроковицей, и всё, что с ней происходило, принимала, как должное.
       Несколько раз мужи знатные, наезжавшие в Ярославль к князю, увидев красивую, смышлёную и весёлую девчушку, просили князя Всеволода продать или подарить её. Но князь Всеволод всем отказывал. Такая лепота самим нужна для украшения подворья. Так и жила Верлиока под пристальным вниманием няньки, Кокушки, которая приучала рабыню ко всяким домашним хитростям. И Верлиока справлялась на славу. Была она способной ученицей и всё, чему учили, запоминала с первого раза. Знала она и ту науку, которой владело её племя, чему учила младших чудинов старая Ильмара.
       И теперь дойдя до устья Ижоры и разыскав Пелгуя, Верлиока жила у него, украшая его жизнь, и выжидая время, что бы отправиться в тот далекий и светлый город, о котором тосковала.
       Пелгуй был доволен. Верлиока с дочкой были не накладными гостями. Двор у Пелгуя добрый. В амбарах водился хлеб, в ледниках квасы и мёды. Скотины , правда, не держали, но в окрестных лесах столько дичи, что без мяса не сидели.
       Верлиока в лес каждодневно ходит, сушит ягоды: малину да чернику, зимой на питьё. Собирает белый гриб, мясистый да душистый, в зимнюю пору куда как хорош с горсточкой проса, да луковичкой, да морковкой. Пелгуй душой отошел от одиночества. Не натешится, что Бог такую радость послал.
       В доме чистота, Верлиока всё чего-то пошивает, вяжет, прядет. Изнутри изба одевается в наряды красные. Оконцы пелёнами убраны, по стенам шелепетьё развешано, узорами вышитое. Лепота, да и только.
       Пелгуй пришел в дом свой вечером, сказать Верлиоке, что на Ижору прибыл поезд митрополита Кирилла с «низовской» земли. С ним монахи и вои с мечами и луками, верхом на конях.
- А как ты мыслишь, Пелгуй, из Ярославля там есть кто-нибудь?
- Может, есть, а может, и нет, - неопределенно пожал плечами Пелгуй.
- А зачем они прибыли?
- За тем, чтобы окрестить нашу чудь и другие северные племена. Приобщить к вере Христианской. Если хочешь, пойдем завтра на берег моря, посмотришь, как это делается.
- А скажи, Пелгуй, ты по своей воле крестился?
- Я – то? Я крестился у одного священника. Его все отцом Федором кликали. Он много ходил по разным странам, много всего видел. Он мне рассказал про Христа, который, тако же ходил среди людей, а сам не человек, но Бог был всей вселенной.
- Что, сам Укко Творец был на земле среди людей?
- Да, он обернулся в человека и пошел по земле, посмотреть, как люди живут, и как они заветы его исполняют.
- Может ли такое быть?
- Может, может. Он всемогущий, что захочет, то в мгновение ока, всё сотворит.
- Сам Укко по земле пошел…
- А мы, люди грешные и худые. И Христос от людей всё претерпел: и хулу, и оплевание, и удары, и на смерть отдал себя, владея жизнью и смертью всех.
- Зачем он терпел?
- А затем, чтобы познать род человеческий, каким он сотворил человека, и во что превратился человек. А кто поверил в него, и жалел его, и скорбел о страданиях его и о смерти его, того называют Христианами, по имени, которое он взял себе на земле. Ты плачешь?
- Мне жаль его, Пелгуй.
- Значит ты душой Христианка. Пойди завтра к морю, и прими на себя крещение. И дитя своё окрести, и получишь новое имя.
- Почему новое имя?
- Потому, что ты как вновь родишься, только уже для жизни другой. В христианском братстве.
- Завтра?
- Завтра, Верлиока, завтра.


26.В ДАЛЕКОЙ СТРАНЕ ПАЛЕСТИНЕ…
       Инок Зосима был потрясен тем, что случилось у него на глазах. Избиение крещеной чуди тяжестью лежало на сердце. Он был сражен жестокостью князей и бояр сильных и беспомощностью людей слабых. Сам митрополит, бежавший на выручку новообращенным, потерял свою святость, только отчаяние и какая-то ярость во всем его виде. Что всё это было? Это ли воля твоя, Господи? Всемогущего и всевидящего? Почто попустил такое? Или это посылаемое испытание Божье всем нам: князьям, боярам, до самого последнего монаха и чудина? Почто так жестоко и кроваво? По - другому разве нельзя?
       Зосима шел, машинально переставляя ноги и держась за край телеги, в которой везли нехитрые походные припасы митрополичьего поезда. « Вот, придем на Ижору, Бог даст, обратим в христиан местных туземцев, а дальше, куда повернет свои стопы Митрополит Кирилл?», - думал Зосима. Как хотелось ему в этот поход, когда в Ярославском Спасском монастыре, он как червь, сидел над тонкими листами телячьей кожи и тростью вырисовывал «буки и азы», и складывал их в мудреные глаголы, конца которым, казалось, не будет. А теперь, поскорее бы назад, в Ярославль. К отцу Федору. Столько всего рассказать хочется, и услышать от него, что всё это значит.
       На Ижоре всё было спокойно. Люди входили в реку, возлагали руки на грудь крестом и смиренно слушали проповедь Святителя Кирилла и затем принимали обряд, как послушные овцы Христовы.
       Зосима держал в руках сосуд с красным вином, заменяющим кровь Христову, и вслед за Святителем продвигался вдоль ряда новообращенных. Очередь дошла до женщины, державшей на руках девочку. Лица матери не было видно, оно было укрыто крохотным тельцем ребенка. Но вот мать перекинула девочку на другую руку, и перед Зосимой открылось лицо Верлиоки. Она с улыбкой открыла рот, и едва шевельнув губами, глотнула вино. И тут же к её губам поднесли крест. Зосима отвернулся, и опустил вниз голову, желая скрыть своё лицо. Он не был готов к такой встрече, руки его задрожали, а в ногах появилась противная слабость.
       - Имя твоё отныне Мария, - торжественно нарек Верлиоку Кирилл.
Святитель поднес ложечку ко рту девочки и, улыбнувшись, сказал:
       - А тебя нарекаю Анастасией, чадо, открой ротик, - и прошел дальше.
       Что-то знакомое мелькнула в изможденном лице монаха, проследовавшего за митрополитом. Верлиока вытянула шею, чтобы рассмотреть прошедшего мимо неё человека с низко опущенной головой. Кого же он напоминал ей? . Память подсказывала ей картинки из ярославского житья её. Вновь взглянула на монаха, теперь он стоял к ней спиной. Протянул чашу митрополиту…. Руки! Тонкие длинные пальцы, которые сейчас держали чашу, умели так выразительно, так ладно перебирать отверстия на свирели, вызывая такие звуки, от которых хотелось то смеяться, то плакать. Бродька! Конечно Бродька! Живой, родной, ярославский! Верлиока качнулась, было, в сторону крестильной процессии. Но что-то удержало её.
       Пелгуй помахал Верлиоке рукой, позвал её к трапезе на траве. В походном котле варилась просяная каша, на белой пелене лежали куски хлеба, а рядом стояли жбанчики с квасом. Праздник.
       Верлиока вышла из воды, обтерла платком ноги, надела черевики на вязаные чулки, оглядываясь на процессию крестителей, пошла к Пелгую, ведя за руку маленькую Анастасию.
       Крещение собравшихся туземцев подошло к концу. Люди выходили из Ижоры, что нынче заменила им Святой Иордан, и направлялись к костру на поляне. Пелгуй расстарался на угощение. Пожертвовал проса на кашу, принес и глиняную криночку масла скоромного, топленого. И теперь ходил вокруг котла, потирая руки и приглашая людей к трапезе. Верлиока наблюдала за священниками. Кирилл, улыбаясь и подняв ладони вверх, повторял:
       - Благословляю на трапезу, чада. Благословляю.
Но Бродька, не останавливаясь у костра, зашагал в сторону походного шатра.
       - Пелгуй, пригляди за дочкой, - попросила Верлиока.
И, ничего не объясняя, пошла к шатру. Она в нерешительности постояла возле входа, но желание поговорить с Бродькой взяло верх. Она приоткрыла полог шатра и заглянула внутрь. По стенам шатра висели иконы, и лампады под ними мерцали тусклым призрачным светом. Перед большим распятием стоял на коленях Бродька, он что-то шептал, истово крестясь и ударяясь лбом оземь. Робея войти в чужое жилище, Верлиока позвала от входа:
       - Бродя, Бродечка, услышь меня, повернись, это я, Верлиока.
Бродька ещё истовее стал шептать слова молитвы, и, не поворачивая головы, крестился, крестился.
Верлиока поняла, что Бродька не хочет её видеть. Обиды не было, была горечь. Почему? Разве она, Верлиока, что-то дурное сделала, чтобы можно было её не замечать. А, может, всё изменилось от того, что, она чудинка, а Бродька русич, и он стал важным помощником у самого митрополита Кирилла. А она была рабыней, рабыней и осталась.
       - Бог Укко или, как теперь тебя называют Христос, рассуди нас. Ты мудрый и справедливый, - сказала, будто приняла решение больше не пытать ни себя, ни Бродьку.
       Верлиока отошла к костру, присела вокруг расстеленной пелены, и взяла в руки кусок хлеба. «Хлеб – плоть Христова, говорил Святитель Кирилл», - подумала Верлиока, бережно подобрала все крошки с пелены, и положила себе в рот.
       От теплой каши и ядреного кваса, люди подобрели. Они улыбались, громко заговорили. Это был истинный праздник!
       Вдруг откуда-то сбоку, с другого конца длинной трапезной пелены, послышалось лёгкое пение. Высокий голос выводил такие странные и теребящие душу слова:
«В далёкой стране Палестине
Струится река Иордан.
На берег реки той выходит
Креститель святой Иоанн».
Верлиоке показалось, что и вправду, она не на берегу Финского залива сидит среди добрых людей, а в святой стране Палестине. И напротив её, так просто среди простых людей сидит Креститель.
«Покайтеся, люди, покайтесь», - высоко выводит голос давно знакомый, почти родной, но далёкий в такой торжественный и важный момент в её жизни, голос Бродьки.
«Очистите ваши сердца,
И грешную душу исправьте,
Чтоб встретить Исуса Христа.
Грехи передо мною откройте,
Омойте водою тела,
Плоды покаянья творите:
Любовь и святые дела!
И мы во Христа все крестились,
И мы облеклися в него,
И жить мы ему обещали,
Во имя святое его», - какой же ты молодец, Бродечка, как ты так можешь, до самого дальнего уголка души достать, - думала Верлиока, и слезы выступили на её глазах.
«Предтече Крестителю слава!
Великий он был человек.
И Господу Троице слава,
Отныне, всегда и во век.
Аминь».
       Закончилась песня. Святитель Кирилл перекрестился, за ним, неумело путая руки, крестились новообращенные, и от того, что, это у них всё-таки получалось, веселились, как дети.
       - Пение псалмов есть избранно Богу. Душ наших скверну омывает, - подняв к верху палец, произнес владыка Кирилл.
       Верлиоку кто-то тронул за плечо, она обернулась. Перед ней стоял Бродька. Нет, не Бродька, это был как бы не знакомый ей человек. Строгий взгляд его, запавшие щеки, горящие глаза не располагали к выражению радости. Он взял её за руку, помог подняться с травы, отвел в сторону.
- Послушай, Мария, - Верлиока вздрогнула от удивления. Впервые прозвучало её христианское имя.
- Я слушаю тебя, святой монах, - робко проговорила, не веря своим словам.
- Меня зовут инок Зосима.
- Я внимаю тебе, инок Зосима.
- Что ты хотела поведать мне, когда пришла к шатровой церкви?
- Я хотела узнать, как вы, в Ярославле живете. Что нового приключилось на княжьем дворе?
- Ты хотела узнать, что сталось с князем Василием после того, как вы сотворили грех с ним?
       Верлиока поняла, что вопрос её, строгий монах истолковал по-своему. И ей стало совестно, что даже в такой великий день, она не отреклась от своего греха и уже в помыслах своих совершает грех. Она смущенно замолчала.
- Князь Василий довольно наказан Господом. Если ты не раскаялась в своём грехе, то я скажу тебе, что в последний раз я видел его на Чудском озере. Он ранен, и сейчас находится в Новгороде.
- Он был на Чудском озере? А сейчас в Новгороде? – не веря словам Зосимы, переспросила Верлиока, - он ранен?
- Да. В Новгороде, и ранен.
- Но это… это, совсем близко! – воскликнула Верлиока, и радость вспыхнула в её огромных глазах.
       Зосима был уязвлен. Он молился в шатре, просил Господа дать ему силу и твердость, что бы мог он противостоять чарам этой женщины. Утвержденный в своей вере и безгрешности, он вышел из молельни. Он пропел канон, чтобы омыть раны души своей и вновь утвердиться душой. Но сейчас он чувствовал, что на этой земле стояли два человека, сотворенные из праха. Не монах Зосима и не новообращенная христианка Мария, а Бродька и Верлиока. Грешные, земные, и что-то далеко не святое терзало их души.
       - Ты… ты…, - Зосима не находил слов, что бы больнее уязвить Верлиоку, - ты подстилка, подстилка из плоти! Тебе… тебе… хорошо было тогда? Да? Ты…
- Мне хорошо было тогда, - перебила, выпрямившись, как натянутая тетива лука.

- Верлиока, послушай, Верлиока, - торопливо заговорил Бродька, понимая, что задел больное место, и торопился высказать всё, чем сам был болен, это время, - Я брошусь в ноги отцу Кириллу. Я попрошу у него приход. Вот здесь, на чудской земле, я буду священником. А ты, ты моей венчанной женой! Верлиока, мы будем вместе нести слово Божие людям. Мы будем служить Господу. Я прощу твой грех, Верлиока, я полюблю тебя, так, как будто ты чиста передо мной. Останься со мной, Верлиока. Верлиока…, - он повторял её имя, и ему казалось это самой красивой песней, какую ему приходилось слышать. И он торопился всё ей сказать, всё, боясь, что вдруг она исчезнет, как тогда.
       - О чём глаголишь ты, монах? – в голосе Верлиоки появились насмешливые нотки.
       - Я же слышал, как ты звала меня, там у шатра. Верлиока, назови меня моим прежним именем. Назови, скажи, как ты меня уже называла: Бродя, Броденька. Ты же ведь звала меня так, ласково, ну, скажи!
- Нет, инок Зосима, больше я не назову тебя твоим мирским именем и венчанной женой твоей не буду. Сердце моё лежит не к тебе.
- К нему лежит? Да? Да кто ты для него….! Ничто! Он и думать-то забыл, про тебя!
- Пусть я подстилка из плоти, но для него, а для тебя и венчанной женой не чаю быть.
- Потому что он князь, а я никто!?
- Потому что он Василий, а ты Зосима. Господу угодно, ему Василием быть для меня, а тебе быть Зосимой. А за вести, которые ты, монах, только что сообщил мне, благодарствую, - она низко поклонилась Зосиме, касаясь рукой земли, повернулась к нему спиной и пошла к людям.


27. НЕВЕСТА КНЯЗЯ.

       В Новгород Верлиока шла долго, осторожничая и боясь попасть в руки лихого человека. Шла она опушкой леса, иногда сворачивая в лесную чащу, но всё время, придерживаясь дороги.
       В Новгороде народу на концах множество. А на площади у собора Святой Софии было такое широкое торжище, какого Верлиока отродясь, не видала. Торговали тут всем, что только может вообразить ум человеческий. Меха, ткани, пенька, мед, воск, пиво и вино. Множество разных украшений, камни - самоцветы невиданные, кольца и браслеты, подвески и ожерелья.
       Верлиока должна была найти в этом большом городе дом, в котором жили люди, знакомые Пелгую, и он велел передать им весточку и гостинчик. Сердце Верлиоки билось от большого волнения, где-то здесь, должен жить князь Василий. Совсем близко. И она должна его увидеть, и случится это совсем скоро. « Может, даже сегодня», - подумала Верлиока и улыбнулась. Она разрумянилось, глаза блестели, и была такая вдохновенная, что люди заглядывались в её лицо, и оборачивались вслед. Верлиока не замечала ничего.
       Вдруг среди общего шума и суеты торговой площади, послышались звуки труб и тамбуринов. Люди стали тесниться, освобождая дорогу. Верлиока приподнялась на пальчики ног, что бы увидеть, что там приключилось.
- Кто-то из княжеского дома выезжает, - услышала она в толпе.
- Чай, князя Александра опять нелёгкая понесла куда-то, - засмеялся новгородский купчина у открытой лавки.
- Ну, ты, сучья калита, ты нашего князя не замай!
- А я чего, я говорю, вот защитнику нашему дома не сидится, он врага за кордоном чует.
- То-то.
- Ой, смотри-ка, впереди едут гонцы лёгкие, в руках рожки серебряные, - народ обсуждал выезд Новгородского князя, замечая все подробности.
- Сам, сам, едет.
- А рядом-то кто?
- А рядом Василий Ярославский, с лета гостит у нашего князя.
- А промеж ними, княгиня наша, что-ли.
- Да ты что! Это сестра княгини нашей, Ксения. Невеста Ярославского-то князя.
       Верлиока слыша всё это, пробиралась в толпе поближе к нарядным всадникам, что ехали в середине княжьего выезда.
 «Как невеста? Кто невеста Ярославского князя? – судорожно соображала она, - Хоть бы глазком глянуть, что там такое». Она вновь поднялась на пальчики, вытянула шею, и увидела…. Сердце ёкнуло, будто из груди выпорхнуло. Он…. Он ехал, улыбаясь, повернувшись в сторону Верлиоки, но смотрел не на неё. Взгляд его нежный не доходил до Верлиоки, он ласкал другую женщину, ту, что ехала между ним и Александром. Лицо её было прикрыто шелковой прозрачной кисеёй, сквозь которую проглядывали правильные крупные черты породистой женщины.
       Верлиока, охнула, зажав рот рукой, и в этот миг, поезд проследовал мимо её. Но Василий, будто заметив в толпе чей-то взгляд, обернулся назад, вертя головой в ту сторону, где стояла она, Верлиока. Княжна Ксения мягко положила свою руку ему на плечо, и Василий снова улыбнулся ей, но какой-то растерянной улыбкой. Верлиока опустилась в низ, и, спрятавшись в толпе, поникла головой.
       - Ты хотела его увидеть. Теперь ты довольна? – услышала она внутри себя знакомый голос.
       - Мать- Чудиха, зачем ты мне послала такое испытание, мне так больно, так больно! – слёзы потекли из глаз горькие, искренние, жалобные.
       - Ты жаждала познать любовь, но жажда познания несет в себе многие печали. Так устроен мир, Верлиока. Ты хотела увидеть князя своей души, и увидела. Что же ты не рада?
       Верлиока вышла из толпы, и, вытирая слезы, пошла по городу. Ей показалось, что всё, что у неё было хорошего в жизни, закончилось вот тут, на чужой Новгородской площади, среди чужих людей, а счастье её проплыло мимо толпы, в которой стояла она. Мимо, мимо….

       
28. ПЕЧАЛЬНЫЕ СБОРЫ.
В Ярославле дни бежали за днями одним сплошным праздником. Венчание молодого князя, свадебные «каши», встречи с прибывающей из разных городов родней.
 Сплошной, голосистый, сытый и пьяный круговорот оборвался в один миг, когда за Ростовскими князьями Борисом и Глебом, гостившими в Ярославле, прискакал гонец,. Батый направил послов к князю Ростовскому, с требованием прибыть в его ставку, если хочет обитать на земле и воде наследственной. Так же послы в сопровождении большого отряда татар, идут и к Ярославлю. И вот - вот будут здесь. Что может быть хуже, чем татарские вои, которых послал сам Батый? Надо было приготовиться к встрече страшных послов.
Затихли рожки и свирели, потускнело веселье и сошло нанет. Гости поспешно начали разъезжаться, с татарами никому не хотелось встречаться. События тридцать восьмого года еще были живы в памяти русичей, и страх, и ненависть к завоевателям были так же свежи.
Князья Борис и Василий, прощаясь, договорились в Орду выехать вместе, в сопровождении дружин. Так безопаснее, потому как в степях шатались вольные банды любителей наживы, согнанные со всего мира на южные просторы многолетней войной. Это были отчаянные тати, умеющие только грабить, и пускать людскую кровь.
Выслушав Батыевых послов, и приветив их, как положено у русских принимать гостей, Василий начал печальные сборы, укладывая подарки для Великого хана, для его первой жены Баракчай, для многочисленных родственников Батыя и его вельмож, чиновников и прочих жён.
Последнюю ночь перед отъездом князя в Орду, молодые были вместе. Василий жаркими объятьями прижимал к себе жену, токи её тела перетекали в него, и он вновь и вновь овладевал спешно поднимающимися ему на встречу чреслами. Утро наступило внезапно, рассвет принес прощание.
Ксения стояла на высоком крыльце княжеского терема, и печально смотрела вслед выезжающим на дорогу всадникам. Вышла проводить сына и княгиня Марина Ольговна, закутанная в черный плат, прикрывавший её рано поседевшую голову. Кокушка тоненько причитала, жалея своего «Чеграшика» и боясь гнева молодой княгини, и всё время оглядывалась на неё. Князь Константин и Якимка верхом провожали Василия до Ростовской дороги.
В Ростове, куда прибыл князь Василий, происходила какая-то печальная суета. Все на княжьем дворе и в палатах беспрерывно куда-то сновали, что-то всё укладывали, увязывали, и делалось всё молча, с глубокими вздохами и причитаниями шепотом.
Василий поднялся в палату, где собрались молодые князья Борис и Глеб, матушка их Мария Михайловна, а ныне игуменья Евфросиния, а в углу под образами сидел могучий человек в богатых одеждах, явно сшитых не в Русской земле.
- Вот, Василий, это мой славный дед, Черниговский князь Михаил Всеволодович, - представил Борис, сидевшего под образами человека.
- Брат Великого князя Ярослава Всеволодовича? – с восхищенным удивлением воскликнул Василий.
Василий низко поклонился Черниговскому князю, касаясь рукой пола, потом так же низко поклонился игуменье Евфросинии, и в третий раз всем добрым людям, что сидели на дубовых лавках в палате.
       - А ты, значит, внук брата моего Константина, будешь? – густым голосом не то спросил, не то утвердил, князь Михаил.
       - Он самый.
- Господи, пока в чужих странах помощи искал от Батыя «поганого», а здесь, глядь, на родной земле, какие богатыри выросли, - повернулся он к своему неразлучному другу, Черниговскому боярину Федору, сидевшему на лавке напротив.
- Есть, есть, кому с Батыем воевать, есть кому за отцов отомстить «поганым».
       Князь Борис позвал Василия прогуляться по берегу озера Неро, и рассказал, что дед его князь Михаил оставил своё Черниговское княжество и несколько лет скитался по латинским странам, ища помощи там для борьбы с Батыем. Даже до римского папы дошел. Но горек хлеб на чужбине. Сын его, Ростислав, женившись на дочери короля Белы Венгерского, не захотел родного отца принять у себя и «чести не сотвориша». Разгневавшись на сына, растратив остатки своей казны, и не найдя нигде поддержки, решился князь Михаил возвернуться на родину в Чернигов, мысля: «Как Господь решит, так и будет». А, вернувшись, нашел своё княжество разоренным и терзаемым набегами орд чужих. Батый же, сведав о возвращении князя Михаила, начал звать к себе его «нуждою» . Передавал через послов: « не подобает тебе жити на земле моей, не поклонившись хану».
       - Значит, твой дед Михаил с нами в Орду отправится?
       - С нами безопасней ему будет. Батый дюже разгневан на него. А ты своего воеводу Якима, почто не взял?
       - За семью опасаюсь, там, в Ярославле матушка остается, и княгиня Ксения. Без меня – то, кто их защитит. Потому и оставил воеводой Якима, а за себя брата Костю. Так мыслю, что вместе-то управятся. А с собой Улана Лисицу взял. Он муж хитрый и мудрый, на него положиться можно. Он у меня и за воеводу, и за казначея в походе будет. Толковый боярин, хоть и молодой.
       - А мне матушка посоветовала Кручину с собой взять. Он еще отцу моему служил. А сейчас и с обозом управляется, и с казной. Всё ему доверил. Эва! Смотри – ка , Глеб рысью летит.
По берегу озера, от кремля Ростовского широко ставя ноги, шел князь Глеб. Он издали улыбался Борису и Василию. Они остановились, подождали младшего брата.
       - А, что, братья, - подходя, начал разговор Глеб, - я вот, слышал, что там, в Орде, татарочки молодые, страсть, как хороши.
       - Глеб, ты что-то не то заговорил, - нахмурился Борис, - тут дела думные, а ты Бог знает, о чем, глаголишь!
       - Я развеселить вас хочу, что бы в уныние не впали! – опять засмеялся Глеб.
- Ты лучше за делами поглядывай, остаешься с Торопом Паранычем, по ратным делам у него совета ищи. Бог даст, вернемся, на Белоозеро княжить отправишься. А про молодых девиц до нашего возвращения забудь.
- Ну, мой старший брате, приношу свою вину и прощения прошу, что не по ученому разговор повел, - хмыкнул Глеб.


29. «ПОДСТИЛКА ИЗ ПЛОТИ»…
       Верлиока шла по незнакомому городу, который так жестоко обманул её надежды. Слезы, светлые, горячие, катились по щекам, она смахивала их ладонями рук, а они текли и текли, будто навсегда проложили русло на прекрасном лице женщины. Она едва понимала, что ей надо сделать. А надо было разыскать дальних родственников Пелгуя, передать им приветы доброго чудина, отдать его нехитрый гостинчик, который был у неё в котомке за плечами, и переночевать под крышей их дома.
       Обманутая душа её отделилась от этого жестокого мира и волочилась где-то у самой земли, не желая подняться и раскрыть очи на то, что окружало Верлиоку в этом городе.
       - Подстилка из плоти…, так оно и есть, - унижала себя Верлиока, - прав был Бродька.
       - Он и думать – то о тебе забыл…, - звучали в памяти слова Бродьки.
       Верлиока измученная, увиденным и своими горькими мыслями, не замечала, что давно уже за ней по пятам идут двое новгородцев. Они приметили её ещё в базарной толпе, и теперь не спускали глаз с несчастной женщины. То были Могута и Колчко, новгородские ушкуйники, воры и разбойники.
 

30. ЯД ТУРАКИНЕ.
       Путь Великого князя Ярослава до далёкой Монголии был долгим и тяжким. Многих спутников, с коими выступил он в поход, пришлось похоронить в песках пустыни. И кости их, обдуваемые ветром, переносящим барханы с одного места на другое, были подорожными метками для последующих путешественников, волей или неволей, бредущих в поисках милости монгольских ханов.
       А в Монголии правила вдова Угедея, Туракине. Однажды, накануне своей смерти, Угедей, не подозревая измены, почтил свою жену честью и провел ночь в её покоях. После этого тело хана покрылось синими пятнами, и он через неделю умер. Главная жена хана, могущественная Туракине, обвинила в смерти мужа свою служанку, прислуживавшую в ту ночь спальном шатре ханши. «Служанка из ревности, подсыпала яд в вино Великому хану», - Так утверждала Туракине. Тоже самое утверждали, качая головами, и её сторонники. Служанке вырвали язык, что бы она не могла, сболтнуть что-нибудь лишнего, а потом предали злой смерти.
       Четыре года вдова покойного Угедея и мать Гаюка , ханша Туракине, безраздельно правила империей. Женщина властная и капризная, она поощряла доносы и наушничество, ловко обращая в свою пользу все, добытые её тайными агентами слухи. Борьба за власть в Каракоруме развернулась нешуточная.
       Русского князя Туракине приняла любезно, но определила ему место в одном из низших ярусов своей свиты, установив наблюдение за всеми членами русской миссии. Поэтому общаться с Мунке, который был претендентом на кошму Великого хана, и соперником Гаюка, Ярославу было очень трудно. Но ту часть обоза, что снарядил Батый для своего друга, Ярослав сумел передать Мунке через своего верного Федора Яруновича. После чего, старый боярин и советник князя вернулся в шатер Ярослава осунувшийся, злой и молчаливый.
       Наконец, курултай 1246 года избрал Верховным правителем Гаюка, сына отравленного Угедея, и могущественной Туракине.
       Угедей и его мать Туракине принимали поздравления. Когда очередь дошла до русского князя, ханша, выслушав его, любезно преподнесла чашу с вином, при этом, взявшись неловко за край чаши, Туракине случайно опустила в неё свой царственный палец с блестящим отполированным ногтем. Ярослав заметил это, но вино выпил, как полагалось по этикету. Туракине выразила удовлетворение подарками и объявила, что она отпускает русских послов домой в Русскую землю, и что выехать они должны не позднее завтрашнего утра.
       Радости русичей не было предела. Утром, Туракине прислала стражу, что бы проводить русский караван из Каракорума. Впереди их ждала Родина. Путь домой вызывал необыкновенную радость у всех. Но к концу дня радость Ярослава сменилась тревогой, он почувствовал тошноту, противную слабость, так, что сидеть в седле уже не мог. Его перенесли в телегу. Тело его покрылось синими пятнами. На седьмой день пути, он закончил свою земную жизнь в песках голой пустыни.

       
31. АНДЫ, КАК ОДНА ДУША.
       Через много дней пути, тело Великого князя Ярослава было доставлено во Владимир. Александр, пребывая в большой скорби, пришел во Владимир с большим войском. «И был грозен приезд его!», пишет летописец. Что отец его, князь Ярослав, умер «нужной» смертью, никто из близких князю людей, уже не сомневался.
 Александр повелел провести дознание. Были допрошены все бояре и слуги, которые разделили со своим князем тяготы посольства в Монголию. Выходило, что Ярослав был отравлен на приёме у Туракине, но почему, ханша приняла такое решение? Должна быть причина.
Кто-то вспомнил, как Федор Ярунович, вел себя не обычно, после встречи с людьми Мунке. Александр, не взирая на заслуги старого боярина перед отцом, заставил признаться его в измене. И Федор Ярунович признался, что выследили ищейки Туракине его, и взяли после встречи с людьми Мунке. Китайские мастера пыток, что были на службе у ханши, не применяли к нему своих изобретений. Но дали понять, что живым из Каракорума не выпустят, если не ответит на их вопросы. Федор Ярунович хоть и был храбр в сражениях, но пыток боялся, потому и выложил всё, что знал, как «на духу». Боярина отпустили, велели молчать.
Александр в гневе приказал повесить Федора Яруновича и всю семью его истребить, чтобы искоренить род предателя.
И тут что-то надломилось в душе у Александра. Он почувствовал себя обманутым, и от того оскорбленным. Душа его не находила успокоения. Как же так! Его отец, Ярослав и он, сам, Александр, идя наперекор всему свету, заключили договор с Батыем. Они поверили в честность могущественного человека, и сами честно соблюдали условия, а Батый подвел под гибель князя Ярослава. И отец Александра поплатился жизнью за свою доверчивость. С таким пренебрежением поступают только с теми, с кем можно не считаться, или с лютым врагом. И если татары считают себя врагами русичей, то с врагами Александр сумеет расправиться, и эта борьба будет честной. Он покажет, как Александр Невский может отомстить за своего отца.
- И-э-эх! – рубил он с плеча, когда на его пути попадались татары. Всё равно, было ли их множество, со своими кибитками и шатрами, и были они мирными пастухами, или одинокими воинами, искавшими удачи. Всё равно, с плеча и под могучее восклицание:
- И-э-эх! – и голова татарская летела с плеч!
       Страх пришел в татарские шатры. Матери, прижимая к груди детей, стращали их:
       - Не плач, малай, не реви, а то придет Александр!
 До Батыя дошли слухи о расправах Александра с татарами, и повелел он Александру немедля придти в Сарай. Получив благословение от митрополита Кирилла, пошел Александр в Орду, не чая вернуться живым, потому, что намеревался выразить Батыю своё непочтение за смерть отца своего.
В шатер Батыя Александр вошел, не сгибая спины, и глядя на хана открытым взглядом, что было не принято в ставке. На кошме сидел старый человек, с непокрытой головой, выбритой на макушке. Руки его, протянутые к Александру, мелко тряслись, во влажных глазах его было горе.
       - Подойди, сыне, ко мне. Излей скорбь свою на мою грудь. Скорблю по моему анду Ярославу. Ведь анды, как одна душа.
       Александр широко шагнул к Батыю, и слезы, впервые за много дней и ночей безраздельного горя, пролились из его глаз. Перед ним сидел человек, искренне сопереживавший с ним, Александром. И в скорби по своему верному союзнику, растерявший величие своё, и надменность. Батый не скрывая простодушия, назвал его, Александра, сыном.
       - Батя, - прошептал Александр, бросаясь к Батыю, - батя, прими в любовь к себе…., - сам, не веря своим словам.
       - Знаю, что больно, - гладил его по плечу старик, - Иногда и крепкий воин имеет право на слезы, - сам смахивая слезу, проговорил Батый.
 В шатер тихо вошел Сартак, сын Батыя, и, оголив свою голову, опустился на колени перед Александром:
       - Александре, брате, твоё горе – моё горе. И Гаюк, и Туракине ещё поплатятся за смерть твоего отца. Клянусь Богом Мизиром!

 
32.БОГ ВЕЗДЕСУЩ, ОТКУДА ЖЕ ДЬЯВОЛ?
       Принцесса Милена со своей свитой возвращалась в Пештский замок. Это было счастливое возвращение, ведь она осталась жива, и все слуги, посвященные в её веру, были при ней. Она никого не потеряла в этой войне. Милена оглянулась. Вот здесь, на берегу Дуная, она встретилась с глазами с самым могущественным человеком мира. Отсюда он начал охоту за ней, непростой женщиной. На самом высоком берегу, на отвесных скалах за короткое время Он построил замок Буда. Отсюда Он смотрел на Пешт, воображая себя рядом с Миленой. Во всяком случае, она так думала. Она повернула своего коня к мосту через ров Пештского замка. Перед ней опустили мост, и она, пришпорив своего черного коня, радостным вихрем влетела во двор замка.
       Её ждали папские инквизиторы и прокурор. Множество доносов, жалоб и обвинений собрали инквизиторы против принцессы, и оснований для начала следствия было больше, чем достаточно.
       Принцесса Милена не чаяла, что когда-нибудь наступит такое время, что её обвинят в колдовстве, в связях с дьяволом и кровавых убийствах. Она, рожденная в королевской опочивальне, привыкшая к поклонению и покорности, не могла такого и помыслить.
       Конечно, она не могла всего отрицать, но была ли её вина? Её учитель был сильным теоретиком и доказывал, что дьявол является порождением самого Бога.
Поэтому она без робости пришла в большой зал на первый в её жизни допрос.
- Принцесса Милена вы должны под присягой дать обязательство повиноваться церкви и правдиво отвечать на наши вопросы, проговорил один из трех инквизиторов, и его голос повторило эхо голых стен большого зала.
- Я готова, ваше преосвященство, - улыбнулась Милена, глядя в глаза тусклому монаху.
- Принцесса Милена, Вы должны положить правую руку на библию и произнести слова клятвы.
- Я готова, ваше преосвященство, - еще раз улыбнулась Милена, видя, как смущен монах, как он пытается отвести взгляд от её открытого платья.
- Повторяйте за мной: клянусь, повиноваться церкви и правдиво отвечать на все вопросы святых отцов.
- Клянусь, - улыбнулась Милена, положив руку на книгу, которую пододвинули к ней.
- Клянусь, выдать всё, что знаю, о еретиках, и ереси, - инквизитор внимательно взглянул на Милену и переглянулся со своими помощниками.
Милена не возражала:
- Клянусь.
- Клянусь, выполнить любое наложенное на меня наказание.
- Я думаю, господин священник не найдет оснований для наложения на меня, принцессу королевской крови, наказания инквизиции.
- Вы принимаете такой самонадеянный вид, будто вы уверены в том, что невинны, а между тем, нам стало известно, что вы, попирая истинные христианские ценности, занимаетесь тем, что вызываете дух Сатаны и общаетесь с ним.
- Боже мой! – театрально вскричала Милена, - наш Бог, создавший мир, благ, откуда же вы взяли Сатану?
- Как! Вы не знаете о существовании творения Господа, который создал чистого ангела, но этот ангел возмутился и стал творить зло по самоволию и гордости! И вы с ним связаны определенными узами.
       - Но ведь Бог вездесущ?
       - Истинно так. Бог присутствует во всем мире, созданном им.
       - Значит ли это, что он присутствует и в Дьяволе, созданном им.
       - Что вы хотите этим сказать?
       - Только то, что Бог несет ответственность за все проделки Сатаны!
       Тусклый монах заёрзал на своём стуле, виновато взглянул на прокурора:
       - Ваше преосвященство, ответы нашей обвиняемой красноречиво подтверждают её симпатии к Дьяволу!
- Но, сударь, о существовании Дьявола я не предполагала, это вы мне открыли глаза. А вам, видимо, хорошо знаком этот падший ангел.
       Инквизиторы сбились в кучку и о чем-то долго спорили, разговаривая шепотом, потом прокурор объявил:
- Принцесса Милена, вы можете удалиться в свои покои.
- - Благодарю вас, ваше преосвященство, - зло улыбнулась Милена.
       Принцесса встала и, подняв высоко голову, вышла, как и подобает принцессе королевской крови. Но гордый вид её был обманчив. Милена понимала, что она попалась в сильные лапы, и что выскользнуть из них она может только тогда, когда ей на помощь придёт еще более сильный союзник. И этим спасителем должен быть Батый. Только его боится папа и те короли, которые исповедуют латинскую веру папы Иннокентия Четвертого.

       
33. ТАТАРСКАЯ СЛУЖБА.
Шатры свои, князья, пришедшие от Ростова Великого, раскинули на окраине Сарая, там, где им повелели чиновники столичного города. Татарская столица Сарай только что начала отстраиваться и наряду с каменными новостройками, стояли раскинутые шатры, а кое – где и просто крытые кибитки.
Кручина шатался по городу, проявляя интерес к тому, как служат здесь, в Орде, сколько получают жалованья за службу. Вступал в разговоры с людьми, что населяли город. А людей в Сарае было множество, и были они выходцами из разных земель, и объединяло их одно: желание поступить на службу к татарским ханам, или их чиновникам и военачальникам, и скопить множество золотых монет, которые были в ходу более, чем русские куны. На службу брали тех, кто хоть что-то умел: и мастеровых, и грамотных, и хорошо владеющих оружием. Даже те, кто знал разбой и татьбу, тоже требовались там, но их подбирали мелкие князьки, которые народились в Орде, как сорняк на навозной почве, и которые мечтали о большой славе, завоеванных землях и бездонной казне, добытой любым способом.
Улан Лисица, был хоть и молод, но чутьё имел тонкое, как тот зверь, в честь которого кликали его и всех его прародителей. Знакомство с ростовским боярином Кручиной не сотворило ему чести. Чуял какой-то изъян в душе у ростовского казначея. Что Кручина завел быстрые и приятные знакомства в Сарае, Улан Лисица узнал первым. Наблюдая за ростовским боярином, Улан видел его глаголящим с высокомерными татарскими чиновниками, а стольник Батыя Елдега даже смеялся и хлопал его по плечу. Улан Лисица насторожился, но доложить своему князю не спешил, выжидал, чем дальше дело кончится.
А Кручина, из всего, что увидел и узнал , понял, что жить здесь и служить татарам, ему, неименитому человеку было намного выгоднее, чем Ростовскому князю Борису или другим русским князьям.
Не сказавшись, Кручина однажды исчез из стоянки русских, и как его ни разыскивали, он больше не объявился.
Князь Борис, не зная помыслов Кручины, сокрушался, что потерял верного и опытного слугу, разослал людей своих, что бы найти, возможно, попавшего в беду, слугу. А Улан, придя к Василию, и закрыв плотно полог шатра, сказал тихо:
       - Княже, передай князю Борису, пусть не ищет Кручину. Ничего с ним не случилось. Ушел он к другому хозяину.
       - К какому хозяину? – вскинулся Василий.
       - Покуда еще не знаю, но узнаю, погоди, - строго сказал Лисица.


34. ЧУДЬ, УХОДЯЩАЯ ПОД ЗЕМЛЮ.
Верлиока, переночевавшая у чужих людей, встала с рассветом, что бы отправиться на Ижору, где ждали её Пелгуй и маленькая Настя. Попрощавшись с добрыми хозяевами, и выслушав их советы, как быстрее добраться до места, она ступила на дорогу, и легким шагом пустилась в путь.
Утро встало свежее, с запахами трав и легким ветерком. Верлиока шла споро, и быстро дошла до опушки леса. Она сошла с дороги и углубилась в чащу, боясь нежеланной встречи.
Боль от пережитого притупилась. Верлиока шла и разговаривала с Василием так, будто внезапно встретила его здесь, в лесу.
- Здравствуй, любимый. Как ты оказался здесь, в лесу, один? Меня разыскивал? А я к тебе в Новгород шла. Да увидела тебя на выезде. Ну, подожди целовать меня, подожди, милый. Я тоже тосковала по тебе. Знал бы ты, как я жалею тебя! Так жалею, больше жизни своей!
Верлиока говорила нежные слова своему любимому, а про ту, другую женщину, гордую и счастливую, старалась не вспоминать. Она рассказала невидимому Василию о том, что у них есть дочка, маленькая христианка, и даже имя у неё христианское – Анастасия. А добрый Пелгуй, зовет её Настей.
За мысленным разговором Верлиока углубилась в чащу, забыв об осторожности, и когда услышала позади себя треск ломаемых сучьев, очнулась от грёз, и вскрикнула от страха. Она увидела, что к ней пробираются двое мужчин, попирая на ходу всё, что попадалось им под ноги. В следующий миг, она узнала своих бывших пленителей, от которых ушла когда- то волхованием.
Верлиока бросилась бежать в глубину леса, оставляя на кустах кусочки своей одежды. Но по усиливающемуся теску и шуму, по страшным крикам, которые издавали преследователи, она поняла, что ей не убежать. Она сделала последний шаг и провалилась в неглубокую яму.
- Мать-Чудиха! Помоги мне, прошу тебя! – отчаянно закричала Верлиока, глядя вверх, на едва синеющее меж густых крон деревьев небо. И тут она увидела, что из самой гущи леса, на неё поплыло облако тумана розового цвета. Оно стелилось по лесной постилке, и тихо наползало на то место, где по краю ямы карабкалась испуганная Верлиока. Когда облако окутало её, она услышала голос.
- Верлиока, спеши ко мне, я здесь, - это был хорошо знакомый голос Ильмары.
       - Ильмара, ты где? – надежда родилась внезапно.
Впереди туман слегка рассеялся, и Верлиока увидела старую Ильмару. Она стояла у края разверзшейся земли. Верлиока нерешительно двинулась к ней, и увидела впереди себя, как из тумана выходят маленькие люди. Верлиока подошла еще ближе, встала на край земли рядом с Ильмарой. Люди её племени, сгорбленные судьбой, выступали из тумана, и широко шагнув, вставали на неровные каменные ступени, ведущие под землю. Шли они молчаливой вереницей, неуверенно нащупывая ступени, наклонившись вперед, словно боялись оглянуться назад.
- Что это, Ильмара? – с волнением спросила Верлиока.
- Мы уходим, девочка. Пойдешь с нами? – Ильмара взяла Верлиоку за руку, когда прошел последний чудин, и потянула за собой. Верлиока послушно пошла за ней. Они ступили на каменную ступеньку, и земля загудела, Верлиока увидела, что впереди над головой земля сходилась, как две створки, будто чья-то игла сшивала её. И шов этот стремительно приближался к ней.
- Мама! – услышала она голос Анастасии, - мама, где ты? – в далёком, далёком пространстве плакал одинокий голос ребенка, зовущий свою мать.
       Верлиока, выдернула руку из ладони Ильмары. Земля закрывалась. Верлиока грянулась о каменную ступень, и сердце её рванулась из-под земли в небо.
- Ты всегда была моей лучшей ученицей, прощай, девочка, - проговорила вслед старая Ильмара, но этих слов Верлиока уже не расслышала.
       Новгородские ушкуйники стояли, окутанные розовым туманом и не понимали, что происходит. Когда туман поредел, они увидели огромную расщелину в земле и людей, уходящих вниз, будто, в преисподнюю. Когда разглядели Верлиоку, то побоялись подойти ближе. Потом они увидели, как спустилась вниз Верлиока, держась за руку старой чудинки, и земля стала с гулом закрываться.
- Чудо какое-то, - прошептал Колчко, - смотри, смотри, белая птица выпорхнула! Совсем белая! Откудова только и взялась.
Белая птица, взметнувшись ввысь, над кронами деревьев, опустилась на березу, будто рассматривая то место, где прошел шов от только что зашитой земли.
- Откудова взялась…. Вестимо, откудова, из-под земли, вот откудова, – со знанием дела, пояснил Могута., - да какая это птица! Это ворона! Белая ворона! Дай-ка мне стрелку полегче, я сейчас её подстрелю.
- Не дам. Пусть живёт, - возразил Колчко, перекинув на другое плечо колчан со стрелами.
Белая птица вспорхнула, и, сделав круг над лесом, растаяла в небе.


35.СМЕРТЬ МИХАИЛА ЧЕРНИГОВСКОГО.
К приему у Батыя русские князья готовились тщательно под наблюдением других татарских чиновников, которые посвящали русских соискателей ханской милости, в тонкости монгольского этикета.
Чиновник татарский за немалое вознаграждение поучал, что приглашенный на прием к хану, человек, не должен первым ступать, но первым идет шаман. Гость Батыя обязан поклониться изображению Чингисхана, которого татары почитают, как Бога. Потом шаман должен провести гостя между костров, взимая часть от даров, приготовленных Батыю, и бросая в огонь, ибо священный огонь принимает на себя все худые помыслы врагов и очищает врага от злых намерений. Пройдя чистилище огненное, гость должен поклониться священным кустам, стоящим в огромных кадках, возле самого шатра хана. В шатер Батыя надо вползать на коленях, не задевая порога, ибо это считается непочтительной ошибкой гостя.
       Молодые князья переглядывались и смешливо улыбались, готовя себя к такому, казалось бы, нелепому обряду, но князь Черниговский Михаил Всеволодович, ни под каким предлогом не желал поклониться «идолу», как он называл изображение Чингисхана.
- Нет, нет и нет. Никто не заставит меня, христианина, поклониться татарским богам! – восклицал князь Михаил, - и руку Батыевым волхвам я не подам!
       Внук князя Михаила, Борис, молил Господа, чтобы смирил он гордыню деда, и не дал повода татарским палачам, снять головы с плеч русским князьям.
       - Отец духовный мой, владыка Иоанн, наставляя меня, глаголил, что не достойно христианину кланяться всякой твари, токмо единому Богу нашему Исусу Христу! - распалился духом князь Михаил.
       Страшный день приёма у Батыя наступил, и русские князья, помолившись, отправились к шатру Батыя, который располагался в самом сердце нового города Сарая.
       Батыю доложили о том, что пришли русские князья на поклон и среди них находится и Черниговский Михаил. Батый повелел призвать волхвов своих и приказал им:
- - Повелеваю сотворить обряд над русскими князьями по нашему обычаю, и привести их ко мне.
       Летописец пишет, что многие князья «идяху сквозь огонь, поклоняхуся солнцу и идолам», но когда волхвы хотели Михаила и боярина его, Федора, вести сквозь огонь, Михаил запротивился:
- Я поклонюсь только Святой Троице: Отцу и Сыну и Святому Духу, - с гордостью проговорил он.
       Волхвы оставили князя Михаила на месте и отправились в шатер Батыя, доложить ему, что князь Черниговский, мол, повеления твоего не слушает, сквозь огонь не идет и Богам твоим не кланяется.
       «Царь Батый взъярился вельми, послал от вельмож своих стольника Елдегу», пишет летописец.
Как были поражены, присутствующие при этом русские князья и их бояре, когда Елдега махнул рукой и откуда-то появился Кручина, одетый и выбритый по-татарски. Не глядя на русских, он прошел вслед за Елдегой, крепко ступая на каблук сапожка, с загнутым вверх носком, и постукивая плеткой по голенищу.
- Кручина?! – чуть не вскричал Борис, но Василий крепко взял его за руку:
- Молчи, Борисе, молчи. А вот и хозяин твоего бывшего слуги объявился, - показал глазами на Елдегу князь Василий.
       Елдега приказал Кручине:
- Скажи этому несчастному, что Великий хан Батый спрашивает: «Почто еси, повеление мое не исполнил? Почто моим Богам не поклонился?».
Кручина, ни сколько не смущаясь, перевёл слова своего нового хозяина князю Михаилу.
       - Передай своему царю Батыю: потому, как твой Бог вручил тебе царство света сего, я готов тебе поклониться, но если ты велишь твоему Богу кланяться, то я не кланяюсь, - гневно произнес Михаил.
       - Михаиле! Тогда выбирай, что тебе дороже: жизнь или смерть? – нахмурил брови Елдега.
Повисло трепетное молчание, а потом князь Михаил, подняв высоко голову, глядя на Елдегу, твердо сказал:
- Выбираю смерть. Хочу за Христа своего пострадать и кровь пролить за правоверную веру!
       Елдега заругался, произнося слова быстро, быстро, и Кручина уже не смог их перевести. Елдега пошел к шатру Батыя, почти побежал. За ним, широко шагая, повернул и Кручина.
       Князь Василий, видя, что может произойти непоправимое, толкнул Бориса под локоть:
- Проси деда не упорствовать, пусть сделает всё, что просит Батый.
- Отче Михаил! Господин мой, сотвори волю цареву, не упорствуй! – бросился в ноги Михаилу внук.
       Михаил был бледен, он держался рукой за левую сторону груди, дышал тяжело, гневно. Ненависть его к врагам была неизбывна, а вера в Христа Спасителя искренна:
- Не хочу только именем зваться христианин, а поганое дело творить!- затопал ногами Михаил.
- Господин, княже, сотвори волю хана Батыя, мы все за тебя примем епитимью. Всем княжеством! Получишь ярлык на правление, и пойдем до дома своего! – попадали ему в ноги бояре, боясь за свою жизнь.
- Ярлык на правление? От кого? От поганого хана? Да я по рождению князь своей Черниговской земли! И умру таковым, а милости от поганых не приемлю! Он рванул с плеча своего расшитый золотом княжеский коч, и бросил его к ногам своих бояр:
- Возьмите славу мира сего. Она не нужна мне!
       Князь Борис, которому было всего пятнадцать лет, «многие слезы перед дедом проливаше», прося его покориться. И тогда князь Михаил, не желая слушать увещевания людей, запел:
       Ангел Божий! Хранитель мой Святый!
       Жизнь мою соблюди в страхе Христа Бога!
       Разум мой утверди во истинном пути!
И тут вступил его слуга Федор, и в два голоса, они продолжили:
       И к любови горней призови душу мою!
       Да, Тобою направляем
       Получу от Христа Бога Великую милость!
       От шатра Батыева снова показались стольник Елдега с Кручиной, а за ними верхом ехали вооруженные турхауды, лица их были замотаны пелёнами тёмного, серого цвета, а глаза виднелись узкими щелками.
Князь Василий понял, что это конец, подошел к князю Михаилу и тихо проговорил:
- Михаил Всеволодович, господин наш, уже убийцы едут. Надо поклониться, чтобы жизнь сохранить себе и нам всем. Ради людей своих…. Сделай это.
И тут подал голос боярин Федор:
- Не слушаем вас, живущих ради света сего. Умрем, не поклонившись! – вновь запел:
       Мученицы твои, Господи!
       Не отвергошася тебе!
       Не отступиша от заповедей твоих!
И Михаил, прослезившись, подхватил:
       Страдавшие тебя ради, Христе,
       Многие муки претерпевше…
       Подошел Елдега в сопровождении Кручины. Он, больше ничего не говоря, указал пальцем на Михаила. Турхауды, быстро соскочили с коней, четверо подбежали к Михаилу, расстянули ноги его и руки. Еще один с силой ударил его в грудь, напротив сердца. Михаил охнул, голова его дернулась, и он стал сгибаться, но татарин вновь и вновь бил его по сердцу. А потом повергли его наземь, и стали пинать с силою. Михаил корчился и стонал.
       Борис закрыл руками лицо, и закусил губы. И в этот миг, Кручина шагнул к распростертому Михаилу, оттолкнул малорослых татар, и, взмахнув кривым татарским мечом, отрубил голову князю Черниговскому. Нагнулся и взял её за власы:
       - Аз есмь христианин… - прохрипели синие губы. Кручина засмеялся, и отодвинул от себя подальше руку, держащую святую главу. Вопросительно глянул на Елдегу, тот махнул рукой, Кручина бросил голову на тело князя Михаила.
«Убийцы окаянные!»- сжимал кулаки Василий
Елдега повернулся к боярину Федору:
- А ты поклонишься богам нашим? Батый повелел тебе ярлык на Черниговское княжение выдать, - посулил стольник и хитро сощурил и без того узкие глаза.
- Не-е-т! – замотал головой Федор, и голос его задрожал, но не от страха, а от гнева, - не-е-т! Никакого княжения от твоего царя не приму, и богам вашим не кланяюсь. А если князь мой пострадал за Христа, то я тако же последую за ним. Это худородные, рожденные рабами, могут изменить своему князю, - показывая на Кручину, гневно выкрикнул Федор, - а я служил своему хозяину тогда, когда он был в силе могучей, и тогда, когда он по чужим странам скитался. И ныне за ним последую. Пусть нас Господь судит, предстанем перед ним ныне же.
       Елдега махнул рукой, и турхауды набросились на Федора.
- Дайте-ка я сам, - зло прохрипел Кручина, махнул мечом, и голова Федора покатилась по земле.
Русичи в страхе застыли, переминаясь с ноги на ногу. Ждали, что последует далее. Подошел шаман, с которым Михаил не пожелал идти, взял Бориса за руку. Князь Борис взглянул на Василия:
- Иди, я за тобой, - прошептал Василий.
       В шатре Батыя играла музыка. Русичи вползали в шатер, опасаясь коснуться порога, боясь навлечь гнев хана или его чиновников. Они уселись на пол, устеленный серым войлоком, подогнув под себя ноги. Откуда- то из недр огромного шатра выплыли женщины в прозрачных шелковых одеждах. Они извивались в танце, напряженно улыбаясь. Одна из них, отделилась от других и завертелась в страстном и стремительном танце.
- Рада, - зашептались по сторонам, - Рада, Рада, - на разных языках произносили одно и то же имя.
       А танцовщица своими движениями, изображала любовь и страсть, обращаясь к человеку, сидящему на самой вершине человеческой пирамиды, хитро выстроенной в огромном шатре. Танцуя, Рада пристально взглянула на русских людей, устроившихся в углу. Её лицо изменилось, будто , что-то знакомое уловила в их виде, и потом во весь вечер, когда вновь и вновь выходила на танец, не спускала глаз с русских послов.
       Им поднесли угощение, но, принимая в руки вареную конину и чаши с кумысом, люди ростовские и ярославские, не хотели ни пить, ни есть, хотя и были обучены заранее, что нельзя отказаться от угощения или пролить на кошму, хоть каплю кумыса.
       Батый видел подавленность русских. Он сказал что-то на ухо переводчику, тот озвучил слова Батыя:
- Князь Ростовский Борис!
Борис, растерянно, поднялся с кошмы.
- Тебе следует в ноги упасть, а не вставать во весь рост! – прокричал толмач.
       Борис упал на колени.
- Великий хан Батый говорит тебе, что твой дед Михаил Черниговский достоин уважения и почитания. Он был великим человеком. Что ты ответишь хану?
- Храни Господь Великого хана за то, что он смог высоко оценить благородство и мужество моего деда Михаила Всеволодовича.
- Хан Батый приказывает тебе просить его милости.
- Я прошу хана только о том, что бы он сделал милость и отдал мне тело моего деда, что бы смогли мы по нашему христианскому обряду похоронить его.
- Хан тебя спрашивает, почему ты не просишь ярлык на княжение в Ростове.
- Мой дед князь Михаил не искал ни княжения, ни славы мира сего, пристало ли мне, его внуку, просить Великого хана об этом, когда еще не остыло тело деда моего.
- Великий хан Батый милостью своей дозволяет тебе, ростовский князь, забрать тело твоего деда.
       Князьям в этот вечер выдали ярлыки на княжение, взяли с них клятвенное целование креста, что будут преданы воле хана Батыя и разрешили отъехать в свои города на княжение.
       Василий в ту ночь не мог заснуть. Он ходил по шатру кругами, бросался на постель, и снова вставал. Сцена казни князя Михаила стояла перед глазами. Конечно, если бы был рядом с ними Александр, умный, мужественный, уважаемый Батыем и его сторонниками, может быть, всё по - другому бы, повернулось. Но Александр сейчас на пути в Великую Монголию, в город Какракорум. И брат его, Андрей тоже с ним. За ярлыком на Великое княжение отправились. Вернутся ли живыми обратно, или погибнут, как отец их, Великий князь Ярослав? Ничего не известно, и предугадать не мыслимо.


36.ДОБРЫНЯ – ЗЛАТЫЙ ПОЯС.
Зосима, возвращаясь в конце лета в Ярославль, переосмысливал свою жизнь. Выходило, что до сих пор он жил, так, как выпадал ему случай. Почему-то люди, достигшие высот в своей жизни, знали, чего они хотят, и стремились к этому. Зосима, когда еще звался Бродькой, не знал ничего. И во всей жизни его была только одна удача – спасение от татарского меча. Но ни отец, ни матушка не убереглись от него. А сестричка Радушка и вовсе пропала. Может, у какого-нибудь татарина живет в рабстве, его, братца Бродечку, вспоминает, а может, тоже сгинула на просторах южной степи.
Выходило, что если будет он, инок Зосима жить так, как жил отрок Бродька, то не видать ему счастья в жизни, пока не подвернется счастливый случай. А куда тот случай запропал, и когда объявится, никто не знает.
Уже подъезжая к городу, он вспомнил про своего старого друга отца Федора. Ему захотелось поскорее увидеть монаха, рассказать, о многом, что видел, что пережил. Просто увидеть этого могучего и доброго человека, погладить его руки, и гостинчик отдать. Когда уезжали от Ижоры, добрый Пелгуй принес рыбы сёмги митрополиту Кириллу. Сладкая, вкусная, малосольная. Большую розовую рыбину отдельно Зосиме протянул:
- Бери, инок, поешь сёмочки. Голос у тебя хорош! Поёшь дюже душевно. Как ты про Палестину-то, далёкую страну, завёл, я ажно, прослезился. Спасибо, родной.
       Зосима засмущался, но рыбку в крапиву завернул, да в лопухи, что б довести до Ярославля. И вот теперь, мечтая о предстоящей встрече с отцом Федором, радовался, что гостинец старику довез.
       В Ярославском Спасском монастыре устроили торжественную встречу крестителю Кириллу и его братии. Колокола гремели над городом, монахи на берег Волги вышли с хоругвиями и пением. Игумен Игнатий расстарался на трапезу. В тот день за праздничные монастырские столы были приглашены и княгини Ярославские: старая Марина Ольговна и молодая Ксения.
       Зосима впервые увидал молодую жену князя Василия и подивился. Статная, высокая, лицом бела, ланитами румяна. Настоящая княгиня. Вспомнил Верлиоку, со злой радостью подумал, что теперь ей нет пути к Василию. «Место занято», - веселился в душе, выпив церковного вина.
       Зосима только утром отыскал келью отца Федора, где уединился старый монах, после того, как совсем отказали ноги, и перестали двигаться под могучим его телом. Зосима шарил по всей ширине маленькой келейной дверцы, чтоб найти кованое кольцо, за которое дверь открывают. Наконец нашел, открыл дверцу, спертый дух прикованного к постели человека, ударил в нос. Зосима с трепетным страхом перешагнул порог кельи, напряженно вглядываясь в полумрак жилища старика. На узких полатях в углу что - то шевельнулось.
- - Отче! - прошептал Зосима, чуть не плача, - отче! Ты жив?
- - Не берет Господь мою душу, как ни прошу его, - шепчет старый монах.
- - Отче, это я, инок Зосима. Не узнал?
- - Не знаю такого.
- - Отче, отче, да это же я, Бродька твой.
- - Бродька? Откуда взялся?
- - Приехал. Из самой Биармии прибыл.
- - Вона, что… вовремя прибыл. Отходить мне пора, а тебя всё нет и нет. Ждал тебя, ждал….
- - А я вот гостинчик тебе привез. Рыбки сёмги. Нежная, розовая, для тебя берёг.
- - Ты вот что, Броденька, сядь - ка ко мне поближе, послушай, что тебе скажу.
- - Говори, отче, говори, я слушаю.
       - Руку дай.
Бродька протянул старику руку. Отец Федор дрожащей ладонью накрыл Бродькину руку и потянул её себе под одежды.
- - Пояс чуешь?
- - Чую, - прошептал Бродька, нащупывая что-то чешуйчатое, острое и металлическое, - железная кольчуга что ли?
- - Сними с меня этот пояс, тяжело уже мне от него.
       Бродька нащупал заклепки, расстегнул их и потянул на себя. В сумраке кельи желтым светом блеснуло множество золотых бляшек, скрепленных друг с другом и нанизанных на жесткий кожаный пояс.
       - Золотой пояс! – воскликнул Бродька.
- - Слушай меня. Добыл я этот пояс давно, когда был молод, вот как ты. В походе по Волге, на булгар мы тогда ходили. Выпала мне удача на поединке побороть булгарского багатура Алмуша. А был он старшим братом нынешнего эльтебера, князя ихнего, значит. Пояс этот и, вправду, золотой. Сколько на нём золотых бляшек, столько побед одержал богатур Алмуш, столько душ загубил. Только мне он счастья не принёс. Всё хотел добраться до Булгара – то, да возвратить этот пояс его брату. Всё недосуг было, а теперь уже не успею. Одень на себя под одежды монашеские этот пояс и никому не показывай. Понял?
- Понял, - страшным шёпотом проговорил Бродька, и вдруг его осенило:
- Так это ты, Добрыня Златый Пояс!?
- Догадался… А я, Броденька, матушку твою хорошо знал. Клавдию, Царство ей небесное. Добрыня Никитич она меня звала, а иногда и Добрынюшкой называла. Виноват я перед ней. После той братоубийственной сечи на Липице, я с богатырями Ростовскими ещё на Калке татар встретил. Много положили их там, но и наших полегло видимо-невидимо. Алеша- то Попович, друже наш славный, тоже погиб и еще семь на десять богатырей. Я понял, что за грехи наши Бог-то наказует, постриг принял, ничего не сказав ей, Клавдии – то, голубице моей. И пошел по миру, во святые Палестины. Пол жизни проблуждал по белу свету. И когда нагрянули татарове на Ростов, моё место было рядом с воеводою Торопом Парановичем, а я сплоховал. Не поспел. По Палестинам гулял, святым местам поклонялся. Думал, грех замолю свой и вернусь. А грех-то он не прощенным остался. Потому, как не словами да мольбами его искупают, а делами людям нужными, пусть и мирскими, но только делами, но не словесами. Понял, сыне?
       - Понял, отче.
       - Ну, давай, свою сёмгу, поем перед дорогой долгой.
       Бродька разложил перед больным рыбу. Ножом срезал маслянистый, розовый кусок, и положил отцу Федору в рот.
- Хлебца бы…
- На – ка. А я вчера за трапезой со стола стащил, да за пазуху краюшку- то и сунул, - заулыбался Бродька.
- - Ты, вот чего… Я помру, так ты уходи из монастыря-то, не выйдет из тебя монаха.
- - Это почему? – обиделся Бродька.
- - Ты не серчай, не серчай…, не твоё это дело…
       В туже ночь отец Федор преставился. Бродька горько убивался по нему. С могилки, что во дворе монастыря вырыли для монаха Федора, долго, до самой темноты, не уходил. Игумен Игнатий велел привести инока Зосиму к себе. Долго и строго пояснял, что берет на себя инок грех большой, когда плачет по усопшему. Что стоит сейчас отец Федор перед Господом нашим Исусом Христом и решается там вопрос, куда направить его душу, в ад или рай. Поэтому, не плакать надо, а все дела добрые его вспомнить, и сорок дней молить Господа, чтобы чаша добрых дел, перевесила чашу дел худых. Такая вот работа предстоит ему, Бродьке, если хочет он добра монаху Федору. Бродька высушил слезы свои и направился в церковь Успения при монастыре, чтобы вспомнить все добрые дела отца Федора, и облегчить путь душе этого человека в самый, что ни наесть Божий рай.


37. РУССКАЯ ТАТАРКА.
       Улан Лисица, давно получивший навык в толмачестве с «языцеми», и усвоивший невозмутимый тон с иноземцами, был внешне спокоен. Но Василий, чувствовал, что что-то гнетет его боярина.
- Улан, что томит тебя? Говори, не таись, - предложил князь Василий.
- Отколь знаешь, княже? – вздохнул Улан.
- Да уж вижу. Молчишь дюже тягостно.
- Я всё думаю, что надобно деньги иметь крепкому государю. Наши куны хождения не имеют. Ничего на них не купишь. На здешнем торге всё золотые да серебряные монеты в цене. Со всего мира купцы съезжаются, и торг на дорогой металл идёт.
- А гривны наши?
- А гривны дюже могутные, не выгодные. Монеты нужны, да помельче, чтоб не проторговаться серебром.
- А ты чего такой смурной, аль, покупку, какую замыслил?
- Знаешь, княже, я на днях был в той части торгового города, где рабов продают. Много наших там, русских, на продажу выставлено. А покупают их и багдадские купцы, и латинские. А особенно женщин наших торгуют. Работорговцы кричат: «русский татарка, русский татарка!» А я, как глянул, сердце замерло. Молоденькие, заплаканные, изнуренные дорогами да скудной пищей, и всё едино, красота наша русская неподдельная так и светится на ликах.
- Дорого просят за невольниц?
- Русские женщины дорого ценятся. По две тысячи лир Генуэзские купцы дают за них. Значит там, в латинской стране они еще дороже.
- А татарки продаются?
- И татарок торгуют. Ведь у них как, по татарскому – то закону? Каждая семья обязана поставить воина в орду Батыя. А это значит, трёх коней, да оружие, да оснастку всякую, от арканной веревки, до каганца для варки мяса. А если татарин беден, то, что ему делать? Ясу нарушать нельзя, за это жизнью можно поплатиться. Так у них поставлено дело. Вот такой бедный татарин, если рабов у него нет, и ведет свою дочку на торги, продаёт, а воина – сына отправляет в войско.
- Две тысячи лир, это большие деньги, на них не одного воина можно снарядить.
- Да в том – то и дело, что за татарок – то дают сто двадцать, ну, сто тридцать лир. Это наши, белолицые, белозубые, голубоглазые дорого ценятся. Аланку и за девяносто лир купить можно.
- А мужи работящие, расторопные продаются?
- И мужей наших, не счесть. Всё плененные. И венгры, и поляки, и литва. Всякие есть.
- Пойдем, покажи мне этот торг.
- Да, что туда ходить без денег, только сердце надрывать. Деньги нужны.
- Подожди, давай, посмотрим, что у нас с тобой осталось.
- Так ведь, тебе ещё гостинцы домой привезти надо. Чай из столицы едем!
Князь Василий в сопровождении Улана Лисицы и нескольких дружинников, отправился в торговую часть новой татарской столицы, забрав с собой всё, что осталось от долгого пути, да дорогого гощения в Орде.
Сарайский торг был так велик, многоголос и разнообразен, что трудно было сосредоточиться от разноцветного множества товаров и нездешнего вида людей. Внимание Василия с непривычки рассеивалось, и Улан Лисица то и дело дергал его за руку:
- Смотри, смотри, княже, сколько товаров заморских!
- Смотрю, Улан, смотрю, - хмурился Василий.
- Смотри, княже, черные рабы в носилках женщин несут. Наверное, царевны татарские.
       В золоченых носилках несли молодую татарку. Лицо её было разукрашено краской. Брови тонкие, прямые, подведены сурьмой. На веки была наложена лазоревая краска, так, что натуральный черный цвет её глаз терялся. Лёгкие румяна щек и более яркие губы, подкрашенные кармином, выделялись свежестью. Высокая ботта на голове заканчивалась пучком страусиных перьев, а широкие рукава и подол короткого камзола опушен мехом белого песца. Золотой дождь спускался от ботты к плечам и переливался под солнечным светом.
- Боже! – прошептал Улан, - как хороша!
- Не зря князь Глеб в Ростове сказывал, будто, татарские жёны красотой блещут.
- Княже, посмотри, с ней рядом совсем маленькая татарочка, а одета так же, как и та, и даже губы накрасила!
- А чьи они, интересно.
- Это сестры хана Ногая, - услыхали сзади себя русский певучий приятный голос.
       Враз, повернувшись, увидели еще одну женщину. Она стояла перед ними нарядная на татарский манер. Широкие шелковые штаны до земли и такого же шелку короткий кафтан с широкими рукавами, отороченный дорогим мехом укутывали стройную фигурку, похожую на статуэтку, искусно вырезанную ножом мастера. Движения её рук сопровождали речь, и были плавными и красноречивыми. За её спиной переминались два черных раба, расставив локти, что бы освободить пространство для своей госпожи. Странным было то, что женщина казалась знакомой. «Откуда?», - подумал Василий и вопросительно взглянул на Улана. Тот сперва пожал плечами, а потом тихо присвистнул. Узнал. Приложил руку к груди и поклонился.
       - Здорова, будь, госпожа. Вспомнил, где видел тебя. У Батыя в шатре!
- Да, да. Я услаждаю глаза Великого Хана и его жен танцами. А я вижу я, что вы татарскими женщинами интересуетесь?
       - Нет, нет, - Василий нахмурился.
 - Так вот. Старшая сестра Ногая замужем за высоким вельможей, стольником Елдегой, а маленькую зовут Чичек. Красота её уже сейчас видна, и смышленость, и нрав. Лучшие мудрецы приставлены к ней, что бы обучить всяким наукам и искусству быть женщиной. Многие богатые татары хотели бы заполучить её в свой гарем, да Ногай всё выжидает хорошей партии.
- А что за имя такое – Чичек? – спросил Василий.
       - Вообще-то Диджек. Но ласково её все зовут Чичек. Прекрасное дитя. Возможно, будет могущественной ханшой. Ногай ничего не делает спроста. Хитрый, как лисица.
       Василий взглянул на Улана Лисицу, и оба рассмеялись.
- А ты, госпожа, откуда родом будешь, и как здесь, в Сарае, оказалась? Вот мы из Ярославской земли. Это наш князь Василий Всеволодович, - представил Василия Улан.
- А я помню вас. И тебя, князь, тоже запомнила. Там, на приеме у Батыя. Я всегда рада русским лицам и русской речи.
- Ты не от нас, не Ярославская?
- Нет…, - сказала и отвернулась поспешно.
       - А не из Суздаля, случаем?
- Нет. И не из Суздаля. Как я здесь оказалась? Как многие из нас. Татары пленили. Давно. Много нас было, когда по степи брели неведомо куда. Сперва думали, что вот настигнут наши витязи, и отобьют нас, но никто не стал с татарами из-за нас драться. Потом мы думали, что наши князья выкупят нас, пленных, как не раз это бывало в прежних войнах. Шло время, таяли надежды, и многие поняли, что никто нас не выкупит. На торги сюда, в Сарай, со всего мира купцы сходятся. Товар здесь в столице Батыевой, дорог, и нашим русским не по карману.
- А, если, вот мы…, вот я…, попрошу моего князя, чтоб он тебя выкупил, - Улан Лисица схватился за калиту, висящую у него на поясе, со всеми деньгами, что наскребли они с Василием давеча.
- Не тщись, господин. У твоего князя казны не хватит, что бы меня у Батыя выкупить, - насмешкой прозвучали её слова и горечью отозвались в сердце князя. .
- Доброй дороги вам на Русь, - с грустью пожелала высокопоставленная рабыня.
       Она слегка поклонилась, и пошла вперед. Двое рабов, не приближаясь к своей госпоже, ограждали её путь от случайных неприятностей.
- Рабыня…, вот и русская татарка, - глядя вслед красавице, задумчиво произнес Василий, - прижилась уже здесь.
- Хотел бы я быть рабом такой рабыни…, - хмыкнул Улан Лисица.
Василий нахмурился:
- А ты не заметил упрек в её словах?
- Всё я заметил, княже, и упрек её справедливый тоже заметил. Пойдем?
- Ну, пойдем, Улан. Показывай, где рабами торгуют. Может, кого и выкупим. Не всё же так безнадежно.
Привязанные длинными веревками за шею друг к другу, пленные рабы, молодые и старые, сидели в пыли группами, выставленными на продажу. Почерневшие лица, злой, взгляд, следы голода и истощения, и безнадежность во всём облике.
- Княже, это не русские, пойдем, - замахал рукой Улан.
- Где русские пленные? - спросил князь Василий одного из торговцев.
- Господина интересует живой товар? Пойдем, покажу, недорого возьму.
- Не надо, - остановил рукой Улан, - не надо. Я сам знаю, где и чем торгуют здесь. Пойдем, княже, - потянул Василия за рукав.
Отойдя от торговца, строго сказал:
- Княже, не гоже незнакомцев спрашивать. Они приведут, заешь куда? Заторгуют, захвалят, деньги все отдашь, а получишь какого-нибудь урода.
Улан нырял в толпу, крутился по одному и тому же месту, вытягивая шею, и всматриваясь в людей, и тянул за рукав князя. Он явно что-то искал.
- Уф! Наконец-то, нашел! Там наши, ярославские и ростовские. Я еще вчера их тут видел.
- Где? - сердце князя Василия ёкнуло, - неужто, земляков увидим?
- Увидим, увидим, и выкупим, денег бы только хватило. Торговаться буду я сам, а ты, княже, молчи и слушай, только не встревай в разговор. Они тут хитрые все, а мы должны быть хитрее.
Торговец – татарин продавал пленных дорого. Улан вразвалочку подошел, уставился на пленников. Связывали рабов по два десятка. Обнаженные молодые мужи сидели на корточках, опустив к земле голову и обхватив её руками, будто защищались от солнца. Один пожилой пленник лежал на земле, прикрыв веки. Татарин подскочил, ткнул палкой пожилого:
- Не лежать, падла дохлая! – и повернувшись к Улану, сделал подобие улыбки:
- Бери! Хороший товар! Все живые! Недорого отдам.
- Вижу я твой товар, - сплюнул Улан, - Одно костьё в кожаных мешках, да и то, видно, примельчалось. Что же так плохо кормишь людей?
- То не люди, то рабы, - махнул рукой татарин.
- А! Понятно! – сжимая кулаки, и поспешно убирая их за спину, пробурчал Улан, - я бы взял, да дорого просишь.
- А сколько дашь?
- Кунами возьмешь?
- Нет, кунами не беру. Беру серебром или золотом.
- А мехами?
- Мехами?- задумался татарин, - нет. Серебро или золото.
- Расплачусь мехами и вот этого больного, - указывая на пожилого человека, торговался Улан, - бесплатно возьму, как гостинец.
- Нет! – закричал татарин, - мне сына в войско хана снарядить надо! С чем домой приеду! Мне надо купить топор и верёвки, меч и хороший лук, шлем для сына и броню для него и для его лошади. Где взять столько денег! А если я не смогу всё это купить, то меня самого возьмут в рабство или предадут смерти. Ох, горе!
- Отдай ему деньги, и возьми пленных, - приказал Василий.
- Эх, княже, не надо тебе тут быть возле меня. Пойди, прогуляйся. Да далеко не отходи.
       Василий отошел в сторону и опять увидел прекрасную танцовщицу. Она, стояла в стороне и разговаривала с каким-то знатным татарином. Он был молод, раскосые глаза его жадно смотрел на женщину. А за его спиной толпились богато одетые нухуры, и каждый держал руку на рукоятке кинжала. Танцовщица Батыя оглянулась через плечо и увидела Василия. Она на мгновение задержала взгляд на нем, широко улыбнулась, как хорошему знакомому. Раскосый татарин тут же повернулся и, увидев Василия, нахмурился. Василий попятился назад и увидел, как Улан почти плача, причитал:
       - Ай, шайтан! Обманул меня, татарин. Подсунул плохой товар! До дома не довезу! Умрут по дороге! Отдай обратно моё добро! Зачем обманул! Вот лиса!
- Татарин не обманывает татарина, но обмануть иноземца – похвальная хитрость, - сощурился довольный татарин и растаял в толпе.
- Что прилучилось? Что так вопишь, Улан? – встревожился Василий.
- Всё ладно, княже, за полцены сторговал пленников, - плачущая маска на лице Улана сменилась веселой рожей, - Теперь они наши. Велю отвести их к нашему стану, да накормить. А завтра и в путь. А мы с тобой еще тут потолкаемся, если хочешь.
       Пленных повели вон с торга, на окраину Сарая, где был расположен стан Ярославского и Ростовского князей. А Улан потащил Василия дальше.
- Подожди, Улан, а что там за татарин стоит с нашей танцовщицей?
- Где? А этот? О! Не дай Бог этому на глаза попасть. Обязательно гадость какую-нибудь сотворит. Это Ногай, дальний родственник Батыя. Говорят, что это он в тридцать восьмом прогулялся по суздальской земле вместе с Бурундаем. Он тогда малой был, но головорез отменный. Пошли отсюда, княже.
       Они развернулись, пошли в противоположную сторону и быстро затерялись в шумной, кричащей толпе.
- Смотри сюда, княже, видишь, какой ковер? Настоящий арабский.
- Я на ковры с некоторых пор смотреть не могу, - поморщился Василий.
- Смотри, смотри, шали для жён выбирают, - загорелись глаза у Улана, - Эва! Знакомец наш! Смотри-ка, Фадлан торгует! Чего только нет у него! Какие ткани, и шелк свияльный и кашемир тонкий. Фадлан! Приветствую тебя! – хлопая купца по спине, прокричал Улан, чуть ли не на ухо.
- Ах! Велик Аллах! Послал мне таких людей! Ассалам алейкум! Князь Василий, прими низкий поклон от недостойного слуги Аллаха!
- Здрав будь, Фадлан ибн Ахмед, - приложив руку к груди, поклонился Василий.
- Не забыл, Великий князь! Хочешь ли шаль для своей пери или ткани узорчатые? Бери! Даром бери, платы не надо! А я у тебя к зиме буду! Сквитаемся, князь!
- Нет, Фадлан, не надо мне твоих гостинцев. Благодарствую.
- Фадлан, ты приходи к нам в Ярославль на торги. Только теперь тамгу мы золотом берем, - засмеялся Улан.
- Ай-яй-яй-яй! Золотом! – запричитал Фадлан, - всё равно приду. В Ярославле тороватый торг, и люди ладные, не скупые. Приду, как по морозцу дороги встанут.
Василий хотел, было, спросить Фадлана о чем-то, но махнул рукой и пошел. А Улан, глянув, далеко ли отошел князь, дернул Фадлана за рукав:
- Фадлан, а пери – то твоя, где?
- Э! Улан, нет больше пери, Аллах забрал. Теперь она там, на седьмом небе. Теперь она гурия ….
- Давно ли это случилось?
- Сегодня ночью, Улан.
- Ну…, Царство ей Небесное на том свете. Прощай, Фадлан. Приходи в Ярославль, ждать будем.
По приказу Фадлана его пери, молчаливая рабыня, услаждала тело и душу купца из Ургенча, с которым хозяин намеревался заключить выгодную сделку. Сделка состоялась. Товары Фадлан приобрел, что бы перепродать их на севере, в полуночных странах, куда намеревался прибыть зимой, но рабыня его занемогла. Тело её покрылось струпьями, и через несколько дней превратилось в кусок вонючего мокрого мяса, с копошащимися в нём насекомыми. Она отошла к Аллаху. Слуги Фадлана завернули её в белые пелёны и вынесли за пределы города, что бы закопать в голой степи, окружавшей город. Фадлан был в большом горе, ведь женщины стоили дорого, и приобрести молодую рабыню было очень накладно. А интересы дела требовали порой нежного женского участия.
       Через день слуги Фадлана, погребавшие молодую женщину, занемогли. Их тела тоже покрылись струпьями. Фадлан понял, что это пришла Большая Беда, одно из названий которой было, Черная Оспа.


38. ВЕРНЫЙ ЮЛИАН.
       Принцесса Милена, прозябала, закрытая на замки в большой холодной зале Пештского замка. Она потеряла счет дням, однообразно тянувшимся между допросами и тяжелым, тревожным сном. Страх теперь постоянно присутствовал в душе. Неприступная холодность инквизиторов, вызывала уже не усмешку у гордой королевны, но озноб, с которым ей всё труднее было бороться. Она чувствовала, как осторожно, но твердо, искушенные в стряпне судилищ, инквизиторы подводят её к признанию в ереси и колдовстве .
 Аутодафе36, эта позорная процессия, всё чаще рисовалось в её мозгу. Горящий хворост, пламя, охватывающее её ноги, и беснующаяся толпа «истинных» христиан. Они кричат оскорбительные слова, плюют ей в лицо липкой, вонючей слюной, подкладывают хворост в костер, что бы он «веселее» пылал, греют руки и смеются, смеются, пока она корчится в пламени и кричит нечеловеческим голосом.
Слуги её подверженные пыткам, свидетельствуют против госпожи. Вид их ужасен. Это уже не люди, а истерзанные души в истерзанных телах. И некому довериться. Некому. Никого не допускают. Даже брат её, король Бела, которого она вдохновляла во всех его начинаниях и помогала, как могла, ни разу не пришел. Не допускают к ней? Или он боится отлучения от церкви? Может, просто хочет избавиться от неё?
Милена легла на жесткое ложе и больше не вставала. Она отказалась от пищи и едва слышно простонала, явившимся к ней инквизиторам, что умирает, и хотела бы проститься с родными и совершить исповедь. Тусклый монах изобразил подобие тонкой улыбки и согласно кивнул головой.
- - Я буду исповедываться у отца Юлиана, это моё предсмертное желание.
       Монах Юлиан пришел в тот же день. Его впустили в зал, к принцессе, и закрыли за ним дверь. Юлиан подошел к ложу Милены, вгляделся в бледное лицо. Она открыла глаза, осторожно оглядела помещение, убедившись, что они одни, Милена села, подвернув под себя ноги.
- - Принцесса, вам не обязательно вставать. Говорите. Я весь внимание.
- - Моё тело устало от этих жестких постилок, - сказала она и потянулась, при этом оголив свою грудь.
Монах не смутился. В своих путешествия по свету, он многое видел и пережил, он научился, не осуждая, понимать людей.
- Что я должен сделать для вас, принцесса? – перешел к делу Юлиан.
- Ты дважды был на Востоке, в стране руссов?
- Да, и это были не очень приятные путешествия, особенно последнее. С тех пор, как по русским просторам, свободно гуляют орды татар, никто не может быть уверен в собственной жизни и свободе. Все трудности и приключения этих походов, я описал в своём сочинении, принцесса. Я могу вам принести свои заметки, может, они развлекут вас.
- Юлиан! Ты добр ко мне. Твои старания будут вознаграждены. Потом. Когда вновь получу свободу. Но ты обязан встретиться с ханом Батыем и сообщить ему о моём заточении и суде. Скажи, что я прошу его освободить меня от страшной казни. Передай, что я мечтаю только о нём.
- Но, принцесса, на это потребуется много времени, сил и золота. И, кроме того, мой господин, король Бела, направляет меня в Рим с тайной миссией.
- В Рим ведут все дороги, откуда бы они ни начинались: от Пештского замка, или от шатра Батыя. Поспеши, Юлиан. Возьми перстень с моей печатью. Он будет тебе проводником. И вот несколько золотых монет. Это всё, что я могу тебе дать. И еще, возьми трёх моих черных коней. Они будет тебе лучшим пропуском в стане татар. Юлиан, если ты спасешь меня, ты будешь хорошо вознагражден.
- Всю свою жизнь я посвятил службе вашей королевской семье. Я исполню ваш приказ, принцесса.
- Юлиан, не приказ, но униженную просьбу узницы инквизиции.
       Милена вновь легла на ложе, укрылась до самых глаз вязаным покрывалом, и закрыла глаза.
Юлиан постучал в дверь, ему открыли стражники, с любопытством взглянув на вытянувшееся тело принцессы.
- Она должна отойти с минуты на минуту, - покачал головой Юлиан, и, опустив голову, медленно вышел.
       Черные кони Милены вихрем несли Юлиана по дороге на Карпаты. Это был третий поход Юлиана на Восток, к берегам Волги. О двух первых он напишет в своих сочинениях открытым текстом. О третьем походе он будет молчать, и только сведения о последней войне венгров с Батыем, он перенесёт на пергамент. И долго еще историки последующих времен будут спорить об истинности событий, описанных под чужим именем неутомимым монахом. Инквизиция в странах с латинской верой набирала силу, поэтому записки ученых мужей часто носили двойной, скрытый смысл. Не были исключением и сочинения Юлиана.


З9.ТРЕТИЙ ПОХОД ЮЛИАНА НА РУСЬ.
- Что скажешь, ты, Или-чут-сай? Какие ты поведаешь нам новости?
Батый сидел на кошме, подвернув под себя ноги. Ему уже доложили, что из Каракорума прибыл посол.
- О! Великий хан! Государь мира, Великий хан Гаюк, твой брат, шлет тебе из Каракорума, столицы всей монгольской империи, послание, в котором пишет такие слова. «Бог на небесах, а я, Великий хан Гаюк, на земле. Я хочу исполнить завещание божественного Чингисхана и завоевать всю вселенную. Я приказываю тебе, Батый, хан улуса Джучи, послать одну рать в Венгрию, а другую в Польшу, через три года перейти за Дон и 18 лет воевать страны, что лежат на закате солнца. И первыми я намерен завоевать Ливонию и Пруссию. Для осуществления моих планов, я посылаю тебе триста тысяч воинов», - в шатре хана повисла тяжёлая тишина. Казалось, что слышно было, как наливается гневом сердце Батыя.
- Что отвечать хану Гаюку? – едва слышно проговорил Или-чут-сай.
- Я прежде хочу послушать своего сына. Сартак, этот …, мой брат Гаюк, почему он ещё жив? Разве ты не послал верных тебе людей, чтобы они достойно проводили хана Гаюка и его мать Туракине в «страну предков»? Мы дали слово твоему анду Александру, что наша месть настигнет тех, кто презрел законы гостеприимства!
- Отец, в «стране предков» их давно ждут, но на всё нужно время.
- Молодым время кажется бесконечным. А я не могу ждать долго. Триста тысяч воинов…., большая орда. Прикажи Ногаю встретить их на реке Яик. Больших начальников взять под стражу, привести в Сарай и здесь предать смерти. Темников, тысяцких, сотников отделить от войска, предать смерти на месте.
- А рядовых воинов?
- Рядовыми пополнить пограничные отряды на Яике.
- Отец, Гаюк может расценить это как вызов ему, Великому хану империи.
- А его послание, разве не вызов мне, Великому хану улуса Джучи? И потом, триста тысяч воинов, это очень большая орда, опираясь на которую можно сменить власть в самом крепком государстве. Поэтому надо обезвредить зверя, лишить его чутья, зрения, крепких когтей, и надеть на пасть намордник. Что за шум, там? – беспокойство пробежало по лицу Батыя.
       Сартак вышел из шатра, чтобы узнать, кто произвел столько шума: крики охранников, конский топот и тихая, но твердая речь какого-то человека. Первое, что бросилось в глаза, черные кони у одного из высоких шестов коновязи. Подбежал начальник турхаудов, склонился перед сыном хана, быстро заговорил, глотая от волнения слова:
- Хан, латинский монах прибыл с Запада…
- От папы? – спросил Сартак.
- Нет, хан, не от папы. Он прибыл от венгерской королевны, у него на пальце её перстень с печатью. Он говорит, что, ему нужен только сам Великий хан Батый. Он говорит, что это очень важно и очень срочно. Иначе, может случиться беда.
       Сартак кивнул головой и повернулся, что бы войти в шатер Батыя. Но в это время откинулся полог, и, Сам Великий хан ступил на порог шатра. Всё, живое, что окружало его жилище, упало на колени, ткнувшись головами в землю. Встал на колени и Юлиан.
Батый глянул на коновязь, и всё понял. Эти черные кони были хорошо знакомы ему. Батый никогда не улыбался, так пишут о нём современники, но в этот миг подобие улыбки осветило лицо хана.
- Пусть этот человек немедленно войдет ко мне, - сказал Батый, указывая на Юлиана. Повернулся и, опираясь на слуг, прошел в шатер ослабевшими ногами.


40.ПОДВОДНЫЙ КЛАД.
       Филюшка сидел на берегу озера Неро и ладил лодку, которую Голуб соорудил сам, когда задумал как-то осенью, наловить и завялить на зиму снетков. Снетки они посолили, и было это очень вкусно, особенно зимой. А соль они с Голубом научились вываривать из ключевой воды. Ключ недалеко от их землянки бил из-под земли, и был соленым и даже немного горьким. А еще Голуб говорил, что на берегу Неро есть поселение, там соли много варят и для себя, и для ростовского князя, и на продажу, и зовут это поселение на славянский лад - Варницы.
       Филюшка набрал мху и законопатил все дырки, большие и малые, потом спустил лодку на воду, проверил. Лодка не текла. Вот хорошо. Голуб будет доволен.
       Филюшка сидел в лодке и смотрел в воду. День был теплым, и вокруг лодки на круглых зеленых листьях распустились белые кувшинки. Голуб называет их одолень - трава. И говорит, что, отправляясь в путь, надо брать с собой эту травку, как оберёг. А вообще - то, её саму надо оберегать от хищных рук и зря не рвать, только по необходимости. Потому как, если пропадет эта трава с лица земли, землю одолеют беды, и она погрузится в омут горя человеческого.
       Всматриваясь в глубину озерной воды, Филюшка увидел что-то прямоугольное, большое, совсем близко от берега. Он махнул пару раз короткими веслами, и подплыл ближе. Вода была темная и мало прозрачная, но очертания предмета проглядывали сквозь эту муть. Филюшка спустил ноги в воду, и, держась руками за край лодки, спрыгнул в глубину. Вытянув пальцы ног, как можно дальше, он уперся в твердую поверхность, похожую на крышку деревянной колоды. Всё так же, держась за край лодки, он обшарил края незнакомого предмета. Отпустив лодку, он нырнул в глубину, и руками провел по бокам находки. Получалось, что это был большой деревянный сундук, по краям и в середине окованный железными полосками. А с одного бока на нем висел огромный железный замок. Замков Филюшка не видывал, но от Голуба слышал, что такое есть на свете.
       Когда Филюшка поведал Голубу о своей находке, тот долго молчал, будто не слышал, что ему рассказал мальчишка. Потом проговорил:
- Вот из-за этого сундука сгинул в водах озера твой отец. А тот человекоубивец, что у тебя на глазах жизни лишил отрока, искал именно этот сундук. Он не раз сюда возвращался, но места найти не мог.
- Голуб, а что в нём, в этом сундуке?
- В нем, Филюшка, такие предметы, которые очень дороги людям. Там золотые и серебряные деньги. И если они попадут в руки хорошим людям, могут много добра принести. А если попадут в руки злодеям, то зло на земле умножится. Ты забудь пока про этот сундук. Никому не говори о том, иначе можешь жизни лишиться, как тот отрок, чей оберег ты носишь.
       Филюшка положил руку на грудь, где висел оберег того отрока, убитого злодеем Кручиной, и ощутил тепло металла, согретого его, Филюшкиным, телом.


41. КОСТРЫ В СТЕПИ.
       Путь от Сарая домой, на Русь, начался через застывшую предзимнюю степь, продуваемую порывами ветров со всех сторон неспокойного мира. Многодневное однообразие потрескавшейся земли и редкие кустики сухостоя к сумеркам навевали усталость и скучное томление. Князь Василий кутался в плащ, сшитый когда-то ещё руками рабыни Верлиоки. Как давно это было…. И было ли? Этот угар любви, это бешенство крови, эта боль от страдания…. Всё успокоилось. И не надо об этом! Впереди родной город, где ждут его. Жалеют и оберегают.
       Привалом встали, когда совсем стемнело. Откуда-то взялся хворост, застучал кремень, высекая искру, тонкое, беленькое берестечко вспыхнуло робким пламенем и зарыдало. Хорошо – то как, Господи!
       Малиновый угар костра обволакивал душу и высекал искры, как из кремня, и вспыхивали они теплыми воспоминаниями и бередили старое. Василий глядел на переливчатые угли, в пляшущем пламени видел Верлиоку и слышал её песню:
       Не мечтаю я быть бессмертной.
       Вчера я была и сегодня есть.
       Может, завтра меня не будет….
       Где она, что с ней, вспоминает ли о том далёком вечере у костра на берегу ярославской Которосли? Да и жива ли?
       Звезды в черной степной ночи так близко, будто мятежные души, стремящиеся к людям. Они срываются и падают вниз:
- Это души умерших, вознесенные на небо, - сказала тогда Верлиока.
- Куда полетела ты, огненная стрела? – спросил Василий, глядя вслед сорвавшейся звезде, и повторяя слова Верлиоки, сказанные ею тогда, давно, когда души их переполняла любовь.
И услышал лёгкий знакомый шепот:
- Во темные леса, во зыбучия болота, во сырое коренье.
И вдруг тоненький знакомый голосок запел:
Моё сердце огонь раскалил.
Ты лети ко мне на быстрой волне
Ты лети ко мне на птичьем крыле
Моё сердце качается и гудит,
Как челнок на речной волне.
       И в свете пляшущих языков пламени она….Он обхватил голову руками, и, стараясь скрыть наваждение, замотал головой.
Закрыл глаза. Звук имени забыл, стон её уже не помнил, слезы её остались не разгаданными. Зачем вспоминать? Не было ничего. Не было…

       А вот то, что было в Сарае, то было! И никогда не забыть того страха и отчаяния и того чувства униженности, что было пережито у Батыя. Было, и никуда от этого не деться. Было на глазах у всех людей, своих и чужих. Было страшное и позорное стояние на коленях, унизительная просьба ярлыка на правление в своей родной земле, и лукавая благодарность мучителю с невысказанной ненавистью. Такая теперь доля русских князей. Посмотрели бы отцы, павшие в сечи с врагом, как унижены их сыны:
- И-э-э-х! – стонет Василий, - дорого обходится княжение нынче на Руси, дорого.
- Ты, чего загрустил, Василий? – подошел князь Борис от соседнего костра.
- Веселиться-то не с чего. Пойдем, Борис, дозоры проверим, - вставая, предложил Василий.
- Пойдем, брате. Я спросить тебя хочу, - после долгой паузы тихо проговорил Борис, - помнишь, когда Батый нам разрешил забрать тело князя Михаила и похоронить его по нашему обычаю, и мы на другой день пошли его искать. Помнишь?
- Помню. Его в тот вечер Елдега приказал собакам бросить, - голос Василия дрогнул, - Мы тогда его за пределами Сарая нашли, в степи. А потом и вы подошли с другой стороны.
- Ну, да. Так вот, ты ничего не заметил такого…?
- Заметил, только боялся сказать тебе. Столб огненный, да? – не сразу признался Василий.
- Да… Столб огненный от самого тела вверх поднимался, таким легким видением, - подхватил Борис.
- Вот, вот. Я думал тогда, что мне это показалось, или мираж был.
- И я, когда увидел это, побоялся вслух сказать. Думал, что сочтут за больного. Ну, мало ли, чего подумают, а оказалось, вправду это было. Значит, и ты видел…. Теперь, как от сердца отлегло.
- Знаешь, Борис, что, я загадал? Коли, доберемся до дома, целы и невредимы, то лучших изуграфов приглашу из Костромы и в нашей церкви Михаила Архангела житие твоего святого деда, погибшего в Орде, заставлю написать. Церковь эту еще дед мой князь Константин Всеволодович поставил прямо на берегу Которосли, потом сгорела она в Большом пожаре, в тысяча двести двадцать первом году. На её месте начал строить новую, каменную, еще батюшка мой до прихода Батыя, потом и мне трудов хватило. А теперь письмом расписать надо, что бы вечная память была святому Михаилу.
- Он и вправду святой. - кивнул головой князь Борис и обнял Василия за плечи.
       Впереди светился еще один костер. Вокруг него сидели русичи, выкупленные из татарского плена. В каганце вкусно булькало, пожилой мужчина помешивал варево.
«Ожил, - подумал Василий, вспомнив больного человека на рынке Сарая, - ну и хорошо, благодарение Господу!». Люди пили теплое питьё из большого деревянного ковша, бережно передавая его из рук в руки. Василий отметил, что бывшие пленники переменились с тех пор, как вырвались из плена. Почерневшие от горя и страданий, лица их сейчас посветлели, видно было, что на души их опустился покой. «Ничего, - подумал князь, - как говорится, были бы кости…и душа излечится. Скоро уже и на родине будем».
       Князья вышли на окраину лагеря, дозорные перекликались друг с другом, прислушиваясь к звукам степи.
- Ну, что, всё спокойно? – спросил Василий, подходя к караулу.
- Спокойно-то, спокойно, да что-то мне не очень нравится такой покой, - отвечал Вятко, дружинник князя Василия.
- Что за беспокойство, Вятко? – с тревогой спросил Василий.
- Огни в степи. Далеко. Но кажется мне, что они приближаются.
- Может, просто в степи кто-то дорогу ищет? – повернулся к Борису Василий.
- - Поднимать людей надо, Василий. Оборону строить, - голос Бориса был решительным и резким, - давай сигнал, - приказал дозорному.
Дозорный затрубил в рог, ему ответили другие рожки, весь лагерь зашевелился, задвигался, и в предрассветном, сером воздухе выросла круговая стена из живых всадников, ощетиненная копьями и луками, с натянутой тетивой. И за этим живым заслоном скопом стояли пешие люди, держа в руках топоры, привязанные к руке, и длинные обоюдоострые мечи.
Из – за горизонта выкатилась лавина всадников, со страшным дробным топотом, попирающая сухую землю. Они летели на лагерь русичей.

42.ПУТИ К БОГУ.
       Рассказ Юлиана о суде над принцессой Миленой, об опасности, которая грозит ей, потряс Батыя. Он не мог понять, как можно убивать людей из-за веры в Бога! Разве еретик не может держать меч в своей руке? А если может, то разве он не является воином, как и католик? А разве быть воином и защищать свою землю, и брать добычу, не главное предназначение мужчины, кем бы он ни был по вере!
- Сколько пальцев на моей руке, столько и путей к Богу. А может и ещё больше, - говорил Батый, поднимая вверх растопыренную пятерню, - И все пути верные, ведь ведут они к Богу. Бог наш, Создатель всего живого, один во Вселенной, как бы мы его ни называли: Мизир, Саваоф, или Яхве, или Аллах или Укко. Он велик и у него множество имён. Зачем же спорить из-за этого. Пусть люди молятся так, как они хотят молиться и как учат их святые отцы своего племени.
- В твоей терпимости к верам народов земли есть истинное величие, - склонил голову Или-чут- сай, - Создатель Мизир дал тебе мудрость и вознес тебя над народами копошащимися у алтарей Богов.
- Поистине, дикости латинян нет предела! Предать лютой смерти женщину! Создание Бога, волнующее красотой! Украшение ночи и источник жизни! Дикари! Римский папа поплатится за свою бессмысленную жестокость!
       Вопрос о походе на Венгрию был решен в один миг.
- На Венгрию! – указывал пальцем Батый направление своему войску, - На Запад! Папу доставить мне живым. Я повелю приколотить его к деревянному ослу! Он умрет медленной и мучительной смертью!
       Огромная живая масса, закованных в броню или просто прикрытых щитами людей, зашевелилась, застучала оружием, заскрипела телегами, затопала копытами лошадей, заревела рёвом верблюдов, и потекла по всем дорогам, которые вели на Запад. С высоты птичьего полета растекающаяся лавина была похожа на огромного многоголового змея, ползущего по Земле и пожирающего всё на своем пути. Так со времен татарского нашествия у богатого воображением, русского народа, возникли сказки о Змее-Горыныче, не лишенные правдивого зерна.
Юлиана отправили в Рим морем. На самом быстром парусном судне, что бы сократить то время, которое он затратил на путь к Батыю.
- Пусть этот монах возьмёт золота из моей казны столько, сколько сможет унести, - приказал Батый, - он сослужил мне добрую службу.
       Сутана католического монаха имела множество карманов и клапанов. И все они были по настоящему ёмкими. Не помешал и окованный ларчик, до краёв набитый мягким желтым металлом. В пути монаха должен был обслуживать раб, молодой пленный русич, которого подарили Юлиану за заслуги перед Великим ханом. Путь до Рима обещал быть приятным.


43. МЕДОВЫЙ ПЛЕН.
       Филюшка всё лето добывает запасы на зиму. Собирает белый гриб, насадив на отточенную палку, сушит в тенёчке. Навялил малины, земляники, черники, смородины. Зимой питьё заваривать. Пучки мяты, да зверобоя, да душицы, по стенам в землянке развесил, как учит Голуб. Короба лубочные приготовил, кои с прошлой зимы остались, а кои в это лето смастерил под лещину – лесной орех. Зимой орешков каленых в печурке страсть, как захочется. А еще бы надобно медку на зиму запасти. Голуб учит:
- Ты, Филя, ищи борти пчелами покинутые. В живую борть не суйся. Не зори. Пчелка, она, божья пташка, святая работница, нам на здоровье и на радость дана самим Господом, ты к ней с поклоном, да с любовью.
Филюшка ходит по вековой дубраве, к лесным жителями присматривается. За годы, что провел в ските Голуба, вырос, по следам да лёгким приметам лесную жизнь научился узнавать. Каждое деревце в округе теперь знает, зверюшки и те, кажутся, знакомцами. А вот к пчелам привыкнуть не может. Эти «божьи пташки» так зажалят, что никакого меда не захочется. Поэтому дуплистые дерева Филюшка сперва простукает, а потом уж и в дупло карабкается. Мёду натаскал в землянку прямо в сотах.
 «Зимой медком полакомишься, а вощина тоже пригодится, фитилек ладить. Со светом-то, чай, веселее жить», - наставляет Голуб отрока, а сам смотрит на его изношенную одежонку. Качает головой. С зимним-то одеянием легче. Из шкурок заячьих тулупчик сшили, шапку, да чеботки меховые. А вот с полотном для новой рубашки на вырост, беспроторица выходит.
Огромный старый дуб в три обхвата давно привлекал внимание отрока. Дупло в нем было широкое и на большой высоте. Сам ствол простукивался глухо. Это наводило на мысль о покинутом пчелином гнезде, но так высоко не хотелось карабкаться. И всё же Филюшка решился. На корявую ветку дуба забросил вервь, сплетенную из лубка, подтянулся и полез по стволу. Добравшись до дупла, и втянув в себя медвяный запах, понял, что здесь есть, чем поживиться. В дупле было темно и не всё видно, но на расстоянии протянутой руки, в том месте, куда попадал краешком дневной свет, блестело озерцо мёда. «Вот удача, так удача!», - обрадовался Филюшка. Приготовил ножичек, который ему служил с того самого дня, как несколько лет назад, захоронили они с Голубом безвестного отрока в своем лесу. Филя спрыгнул в дупло, в самую медовую лужу. Ноги быстро стали погружаться в мягкое душистое месиво. Филюшка чувствовал, как под ногами его распадаются рыхлые старые соты, выделяющие жидкий мед. Он переступал с ноги на ногу, чтобы упереться в твердоё дно. Но дна не было, легонько шурша, соты под ногами мальчишки рушились, и жидкий мед, освобождаясь, поднимался выше и выше. Филюшка попытался уцепиться за край дупла и выскочить на свет божий, но враз провалился в самую глубину старого дуба. Он испуганно хватался за стены дупла, но руки скользили по гладкому медовому краю. Вот уже сладкая, клейкая масса достигла подбородка. Филюшка вытянул пальцы ног, нащупывая хоть какую- нибудь опору. И вдруг почувствовал неустойчивую, но, как ему показалось спасительную твердь. Он зацепился кончиком пальца за это уплотнение и застыл так, боясь шевельнуться, раздавить соты, и тем прибавить глубины. Осмотревшись, он начал отхлебывать терпкий мед, и ему это сперва нравилось, но меда было так много, что утробы Филюшкиной не хватило, что бы хоть немного освободить шею от вязкой массы. Ему сделалось страшно.
- Голуб…, - закричал Филюшка, - Голу-у-уб, - но в глухом дупле голос отскакивал от стен, и возвращался обратно, не нарушая тишины древнего леса. Филюшка заплакал.
- Меду захотел! Меду захотел! Теперь ешь, сколько хочешь, - ругал он себя, - Го-о-луб! – На разные лады звал Филюшка.
       Но ответа не было. Ожидание помощи было напрасной тщетой в уединенном лесу.


44. КАПРИЗ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ.
       Долгожданная весть о смерти Гаюка пришла в стан Батыя, как большой праздник. Хан Мунке, друг и сподвижник Батыя возглавил борьбу против сторонников Гаюка и в первую очередь против его вдовы Огуль Гаймыш и его матери Туракине. Весть о смерти хана Гаюка пришла в стан князя Александра Невского и его брата, Андрея, когда они уже были на подходе к Каракоруму. Русские князья снялись с привала и поспешили в столицу Монгольской империи.
       Правительница Огуль изъявила своё желание встретиться с каждым из русских князей по отдельности. Это обрадовало князя Андрея, который хоть и был вторым после Александра сыном князя Ярослава, но мечтал о господстве над всей Суздальской землей. Женатый на дочери Даниила Галицкого, он с завистью смотрел на королевскую корону, которой был увенчан его тесть. Галицкая Русь, находясь на юго-западе Руси, граничила с землями Белы Четвертого, и давно заигрывала с папой и латинскими странами. И Венгерский король Бела Четвертый считал Галицию своим протекторатом, ибо не единожды его армия вторгалась в её пределы, бывало и успешно. Сияющую камнями и золотом, королевскую корону Даниилу прислал сам папа римский. Блеск королевской короны затмил перед князем Андреем весь мир, поэтому, взор Андрея Ярославича тоже был устремлен на запад. И Русь в его мечтах представлялась ему частью латинского мира.
На приеме у Огуль русский красавец, князь Андрей поразил воображение молодой и знойной вдовы. Он вкрадчиво объяснил истомленной царице, что Великим столом на Руси считается Киевский, ибо Киев – мать городов Русских. Старшему брату Александру он и должен принадлежать по закону. А ему, Андрею, всего - то надо княжение Владимирское, кое не считается Великим. Но если Владимирская земля будет принадлежать ему, Андрею, то великая и прекрасная Огуль получит вместе с трепетным сердцем русского витязя множество дорогих подношений.
- О, моя госпожа, прошу принять меня в любовь к себе, только удержи Володимер подо мною. А я твой со всей землею Русскою и в воле твоей всегда! - встав на колени и бросая восхищенные взгляды на женские красоты, прошептал князь Андрей традиционное выражение, которое на Руси младшие князья покорно рекут своим старшим родичам - покровителям.
       Найманка Огуль поняла эти слова в буквальном смысле. Ведь мелодия слова «любовь» на всех языках имеет один и тот же смысл.
       Было ли решение Огуль легкомысленным капризом красивой женщины или, наоборот, преднамеренной хитростью опытной интриганки, через семь с половиной веков трудно судить, но великим повелением князю Александру Невскому достался разоренный и опустевший Киев, а князю Андрею богатое Владимирское княжество. С тем и покинули Монголию родные братья Ярославичи, ставшие в одночасье врагами.


45. СПАСЕНИЕ.
Ночь опустилась над лесом, в неровное окно дупла видна была медленно наплывающая луна. Звезды срывались и падали вниз. Филюшка держался из последних сил. Запах меда был невыносим, вкус вызывал тошноту. Обволакиваемые тянучей массой, руки не поднимались. «Неужто, помирать здесь, Господи! Царица Небесная, Матушка, вызволи меня отсюда, непутёвого, неразумного. Ма-ма, ма-мочка!» Слезы лились из глаз и закрывали луну и звезды, а смахнуть их Филюшка не мог, руки были липкими, медовыми.
Последняя слезиночка съехала по измученной щеке и широко открытыми глазами, Филюшка вновь увидел падающие звезды. Загадать надо желание, так учил Голуб. Только очень быстро. Надо сказать:
- Звездочка, матушка, вытащи меня из дупла! Нет, не успею, она прогорит.
- Звездочка, спаси меня! Нет, не успею.
- Спаси! Вот так надо.
Филюшка продумал мольбу к звездочке и стал ждать. Он с надеждой поднял лицо повыше, и вот она сорвалась.
- Спаси! – закричал мальчик, и подумал : «Успел!» И
       Ночь нельзя было назвать тихой. Лесные насекомые мелко трещали, кто-то из мышиного рода попискивал, а звери покрупнее, шуршали лесной постилкой, или раскачивали ветки деревьев. Из этого негромкого шума вдруг выделился один звук, настойчивый и направленный к дубу, в котором сидел пленник мёда. Филюшка сначала обрадовался, думая, что вот кто-то живой и большой идет, может даже Голуб, начал его поиски. Но вдруг услышал глухой рык, потом ещё и совсем близко. «Медведь», - догадался Филюшка. Зверь приближался быстро. Филюшка затаился. Он услышал, как косолапый, пыхтя и тихонько ворча, стал карабкаться по стволу дерева, и в миг достиг дупла. В неровной окружности , на фоне яркой луны, показались очертания медвежьей морды. Филюшка застучал зубами, и увидел, как медведь, сев на край, спустил сперва одну лапу, а потом другую вниз, и, примеривается, чтобы сесть ему, Филюшке, на голову. Отрок с усилием, вытянул руки из мёда и, вцепившись медведю в густую шерсть, закричал охрипшим голосом:
- А-а-а-а! - и ещё раз, - А-а-а-а!
       Получилось неожиданно громко, потому что стены дупла и собственное отчаяние усилили голос несчастного пленника. Медведь вздрогнул всей своей жирной тушей, взвыл от неожиданности, и, подтянувшись на передних лапах, ловко выскочил вон из дупла, унося за собой на свободу, вцепившегося в него Филюшку, который больно стукнулся коленкой о край дупла, но радостно вылетел на свежий воздух.
       Упав на медведя, и оказавшись на твердой земле, Филюшка мгновенно разжал пальцы, державшие густую и жесткую медвежью шерсть. Зверь рванулся в сторону, исторгая из утробы отвратительную вонь, а Филюшка, не веря своему счастью, быстро определил направление по звездам и, прихрамывая, пустился к своей землянке, на ходу цепляя на себя, обмазанного медом, листья, хвою, и мелкие ветки.


46. ПОДАРОК ОТ НОГАЯ.
       Приближение всадников было стремительным. Они неслись широкой цепью. На фоне светлеющего неба частоколом торчали высокие шесты, обмотанные черным войлоком, с привязанными к ним черными лошадиными хвостами и черными стягами.
- Что-то случилось в ставке Батыя, - напрягая зрение, проговорил Борис.
- Может, кто-то ушел в «землю предков». Если это похоронная процессия, то мы пропали. Живыми нас не отпустят, - забеспокоился Улан.
       - Примем бой, Господь с нами! - перекрестился Василий, - Помните, как говорил Александр: «Не в силе Бог, но в правде!», может, пришло и нам время постоять «за други своя».
       Цепь всадников неожиданно резко остановилась. Один из них шагом пустил коня и тихо подъехал, к, готовым вступить в бой, русичам. Лисья шапка его немного съехала на бок, и рыжий хвост лежал на плече.
- В Сарае Черная Оспа, - начал он, - никто не должен приближаться к городу на расстоянии пяти дней пути. Кто вы и куда путь держите?
- Мы вышли из Сарая неделю назад. Мы не застали там Большой Беды, благодарение Богу! – ответил Улан Лисица.
- Есть ли больные в вашем стане?
- Нет, господин, у нас все здоровы. И мы скоро будем дома. А путь мы держим в землю суздальскую. В город Ростов Великий и в город Ярославль.
- Князь Василий Ярославский есть среди вас.
- Я князь Василий Ярославский, - тронул своего коня Василий.
       Татарин повернулся назад, что-то крикнул по - татарски, двое всадников отделились от цепи и понеслись к русским. Поперек седла одного из них лежал сверток, скрученный рулоном и обвязанный веревками. Они на всем скаку подскочили к подававшему сигнал татарину. Он указал пальцем на Василия:
- Тебе, князь, хан Ногай шлет подарок, - проговорил хозяин лисьей шапки. Он махнул рукой, и длинный сверток был сброшен на землю. Татары развернули коней и поскакали в степь.
       Оборонительная стена русичей вздохнула с легкостью, задвигалась, и воины стали спешиваться с коней. Улан спрыгнул с седла, позвал помощников. Подошли два гридня:
- Посмотрите, что там? – приказал Улан.
Пожилой выкупленный пленник поспешил к Улану:
- Господин, может, не надо разворачивать сверток? Что хорошего можно ждать от Ногая?
- Вот ты и развернешь.
- Если ты приказываешь, то я это сделаю.
       Он наклонился над свертком. Нехотя распутал веревку, нашел концы пелены и дернул за них. Сверток стал разворачиваться, при этом было видно, что внутренние части пелены забурели от пятен запекшейся крови. А потом на землю выпал труп, будто его вытряхнули из половика.
       Улан наклонился. В раннем утреннем свете на земле, раскинув руки, и неестественно откинув голову, лежала батыева танцовщица. Горло её было перерезано, и забуревшая кровь застыла на шелковой груди женщины.
- За что? – сжал кулаки Лисица.
- Свирепость Ногая никому не дано понять. Только он может знать, что захочет его левая нога. Он из рода «та-та», кровавый татарин, - пояснил выкупленный пленник.
       Ножами и кинжалами копали могилу. Улан не раз смахнул слезу с осунувшегося лица. Обнажив головы, положили русскую красавицу посреди степи, и насыпали небольшой курган. На вершину кургана поставили деревянный крест, соорудив его из копья и стрелы.
- Рада…. Радушка…, - прошептал Улан, - прости нас.
       Двинулись дальше.
       В голове Василия роились мысли не очень ладные для княжьего самолюбия. Он вспомнил слова этой женщины, когда она рассказывала, как вели их, плененных степью, как ждали они освобождения от витязей русских, и всматривались, в оставляемые родные дали. А помощь не шла. Как потом надеялись, что приедут богатые русские князья и выкупят их, и отправят на родину. Но истаяли надежды. Почему имени своего не сказала? И места, откуда родом? Не захотела. Так велико презрение её было к русским мужам, дрожащим только за жизнь свою? «Эх!», - вздыхает Василий, и сердце его сжимается болью так, что нет больше сил, верхом ехать. Он повернулся к Улану Лисице:
- Улан, прикажи постелить мне в возке. Что-то я устал.
- Изволь, княже, - Улан не смотрит на князя, велика его скорбь по женщине, что встретил и потерял.
       И сколько черных мыслей. « И кто виноват, что мы такими стали? Что растеряли ярость боевую, что проклятья наши врагу и произнести боимся. И живем, склонив головы и опустив плечи. Гибнут лучшие жёны наши, страдают наши мужи, рабствуя в плену, страшатся врага дети, а мы можем только пальцем грозить: «молчи, а то татарин придет!».
       Василий лёг в возке, закрыл глаза. События прошедшей ночи не давали уснуть. До дома еще далеко, но половину пути уже прошли. И это вселяло надежды. И всё же, всё же, всё же…


47. БРАТ ЧЕЛОВЕКА.
       Когда Филюшка появился у землянки Голуба, весь окутанный прилипшими листьями, хвоей и ветками, было уже утро. Голуб вышел навстречу и с интересом рассматривал своего воспитанника.
- Ты, случаем, не с лешим породнился?
- Не с лешим, - обиделся Филюшка, - я в дупло с медом провалился.
- Вон оно что…, - протянул Голуб, - чай, не попросил батюшку – деревце - то, что б оно тебе меду дало, напролом полез. Так оно было?
- Так, - признался Филюшка, - только не деревце, а дубище в три твоих обхвата.
- Чему учу тебя, не помнишь? Али знать не хочешь? Что ко всему с лаской подходить надо, тем более к старикам. Этот дуб, чай, там не одну сотню лет стоит, а ты ему «чести не оказал», а за гостинцем полез! Чуть не сгинул, ах, ты, бедолага. Ну, идем к озеру-то, отмываться надобно.
       После того, как Филюшка был вымыт, рубашонка и порты постираны, Голуб уложил его голенького на полати, и накрыл теплым тулупом.
- Тебе теперь не страшна никакая хворь – простуда. Дуб- то тебе здоровья на многие годы дал. Не каждому дано целый день, да еще и ночь в меду купаться.
       Голуб долго что-то еще ворчал, растягивая ветхие полотняные штаны и детскую рубашонку Филюшки над огнем очага, и качал головой.
Филюшка смотрел на своего пестуна, и душой радовался, что лежит дома на своей лежанке, а рядом не бурый медведь, а Голуб, весь светлый: и рубаха его, длинная, до земли, белая и волосы седые и борода длинная, до пояса, тоже белая.
- Медведя-то, чай дюже испугался?
- Вестимо. Тебе бы так.
       - Было время, когда и медведь человеком был.
- Ну да. Расскажи.
- Было это давно. В одну деревню пришел человек и попросился на ночлег, а люди его не пустили. А это был сам Велес, скотьий Бог. Вот и осерчал он на людей. Да и проклял их. Утро наступило, а из домов вместо людей медведи выходят. Ревут. Но сделать ничего не могут. С тех пор они рассыпались по лесу и так живут.
       А в городах и весях люди живут. Время меняет людей и от старого бытия и старых обычаев отходит человек. Подавай ему всё новое. И даже Богов.
       А медведь не меняется, хранит все старые заповеди, и живет по старым обычаям, и охраняет братьев своих – людей, как древние Боги завещали. Когда люди поняли это, научились уважать медведя, признали в нём своего брата. Убить медведя – большой грех. Всё равно, что брата своего убить.
       Когда приходят несчастья на землю, люди идут к медведю в лес, молят его, чтоб обратился он к старым Богам, с которыми прервалась связь людей, потому, что стали они поклоняться новым Богам.
       А Медведь не прост. Он и говорит им, что нужна ему хозяйка в доме, что не может он жить без жены, и люди выбирают самую красивую девушку своего племени и ведут её к медведю. Привязывают к дереву и просят:
- Ты уж постарайся за нас, родимая, ублажи медведюшку-батюшку, будь ему женой желанною.
А сами уходят. Если понравится медведю жена, то молит он старых Богов, и Боги отводят несчастья от того племени.
- Это сказка или бывальщина? – спрашивает Филюшка, - а у самого веки слипаются.
- А понимай, как знаешь, - качает головой Голуб.


48. БОЛЬШАЯ БЕДА.
       Поздняя слякотная осень разразилась Большой Бедой и в Суздальской земле. Черная Оспа прошлась по городам, кося людей и опустошая и без того малолюдные города и веси. О Большой Беде Голуб узнал зимой когда, собрав короб с медом и деревянными резными поделками для деревенских детишек, пустился в ближайшее от леса поселение за полотном, которое рассчитывал получить взамен меда, Филюшке на рубашку и порты.
       До места Голуб добрался поздно вечером. С большой печалью старый человек обнаружил, что поселение пустовало. Трупы лежали в каждом доме не похороненные, со страшными следами Черной Оспы на лицах и теле. Мед менять было не у кого, а полотна, бери в любом сундуке, сколько хочешь. В каждой избе оставались плоды труда человеческого. Голуб понял, что здесь ему придется задержаться. И одним сегодняшним днем он не обернется с той работой, которую требовалось свершить.
       Читая молитвы Богу Укко, он высек искру из кремней, развел огонь в одном из домов. Потом из березовой бересты сделал факел, и поджег этот дом со всем тем, что было внутри. Так он обкладывал березовыми дровами каждый дом, и поджигал. В свете горящих домов, всю ночь читал он ритуальные молитвы, отправляя души умерших к Богам. Всю ночь металась его длинная тень по стенам догоравших изб, поклоняясь Укко и прося его принять всех грешников в верхний мир и дать им место на небе, среди священного звездного пути. Свершив свой печальный труд, Голуб отправился восвояси.
       Выходило, что на Суздальскую землю пришла Большая Беда, а в таких случаях надо было по старым финским законам, по законам чуди и законам меря, да и по законам веси, принести жертву Богу Укко. Но жертва должна быть не простая. В таких случаях полагалась жертва человеческая. Один человек должен вместить в себя всю беду и унести её туда, к жилищу Великого Укко. И если, Укко примет жертву, тогда мир освободится от Большой Беды.
       Он взял свой посох и отправился обратно в своё жилище, имея твердое намерение принести человеческую жертву Богу Укко.


49. ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА.
       Голуб появился у землянки поздно вечером, когда Филюшка уже крепко спал на полатях. Старик представил, как, закутавшись меховым тулупчиком, мальчик свернулся калачиком, и, поди – ка, уж видел не первый сон. Не заходя внутрь жилища, Голуб начал собирать ветки, хворост, укладывать, приготовленные с лета дрова. Срубил несколько маленьких сосенок, испросив разрешение у старца Укко и покаявшись перед деревцами, поставил их в середину , чтобы смола их дала ярче разгореться костру. Когда всё было приготовлено для большого приношения жертвы, Голуб сел на краешек выступавшего поленца, и задумался, опустив уставшие руки. К утру почувствовал, что озяб, но войти в землянку себе не позволил.
       Филюшка выглянул из землянки, когда уже рассвело. Он радостно взглянул на Голуба, удивился куче дров и хвороста, приготовленных к розжигу, и, потянувшись во весь рост, широко улыбнулся:
- С прибытием тебя, Голуб.
- Благодарствую, отрок, - голос Голуба был строгим и даже торжественным.
 Он замолчал, вглядываясь в лицо старика, и что-то соображал. Потом протянул руки к Голубу:
- Давай торбу-то. В дом внесу, - и двинулся к Голубу.
Голуб отошел на расстояние от мальчика и погрозил пальцем:
- - Филюшка, ты ко мне не подходи. А послушай, что я тебе скажу. Собери котомку, положи в неё запас пищи на семь дён и уходи отсюда. Пойдешь по озеру на восход солнца, потом попадешь в русло реки Вёксы, по этому руслу дойдешь до Которосли, а она тебя приведет к городу, который поставил когда-то два века назад князь Ярослав Мудрый, и назвал своим именем - Ярославль. В городе на чудском конце найдешь человека по имени Чудин, он даст тебе кров и хлеб.
- А почему я должен уйти от тебя, Голуб?
- Иди к людям и сделай всё так, как я тебе наказываю. Это мой тебе последний урок.
- А Ростов ближе. Туда схожу и обратно быстро обернусь.
- В Ростове тебя ждут большие испытания. Ты еще будешь в Ростове, но тебе надо подрасти, окрепнуть, набраться сил от матери – земли. Ты всё понял, что я сказал тебе?
- Понял…, - протянул Филюшка.
- Теперь мне надо вознести молитвы, а ты пойди в дом, собери котомку.
Филюшка послушно повернулся к входу, и тут увидел птицу невиданную. Она сидела на кружевной заиндевелой березе и внимательно смотрела на Голуба. А сама была вся белая: и крылья, и грудка, и хвост, и спинка, и даже клюв её был белым.
- Голуб, смотри! – звонко прокричал Филюшка, и птица повернула к нему свою головку.
- Откуда ты, дитя? – протянул руку Голуб. Птица села к нему на ладонь, а потом перелетела на плечо и прижалась к щеке старого волхва.
Голуб склонил голову в сторону птицы, прислушался к её лёгкому клёкоту. Потом просиял:
- Ну, благодарствую, за вести, что принесла. Теперь я с легким сердцем уйду туда, где меня помнят и ждут. Лети, пусть будет путь твой чистым.
- Что это за птица, и где тебя ждут? – смутно начиная догадываться, спросил Филюшка, чуть не плача.
- Что за птица, спрашиваешь, разве не узнал? Ворона.
- Такие вороны не бывают, - он отчаянно махнул рукой.
- Бывают. Это белая ворона. Иди, Филя, собирай вещи.
Филюшка нехотя влез в землянку, долго возился с котомкой, набивая её солеными снетками и вяленой дичиной. Отдельно приладил туясок с сушеными ягодами, и связкой белых грибов. Когда всё было готово, он довольный вынырнул из землянки на свежий воздух и застыл, потрясенный. На поляне возле землянки пылал ярким смоляным огнем огромный до неба костер, а в нем стоял Голуб, и языки пламени лизали его белую бороду и белые волосы, и белые одежды. И на глазах у Филюшки всё это превращалось в черную головешку. Филюшка хотел крикнуть:
- Голуб! Вернись! Не надо! - но крик его застрял в горле жестким комом, и слезы хлынули из глаз мальчика.


50. ВОЛОНЧУНОВЫ ТРУДЫ.
       Страшная эпидемия Черной Оспы свирепствовала всю осень и начало зимы. Дымные костры на улицах, обреченность в глазах людей и общие смертные ямы, над которыми чернецы читают бесконечную отходную молитву. Волончун, балий княгини Ксении, потребовал делать запасы негашеной извести и заливать ею захоронения, и дворы тоже заливать, где оспа прошлась своей жатвой. Избы, где вымерли все поголовно, сжигали под присмотром здоровых людей, чтоб пожар не перекинулся на соседние дома.
       Князь Василий, веря в своё предназначение, дарованное ему Богом, не испытывал страха. Он запретил всенародные богослужения к неудовольствию игумена Игнатия, и появлялся в городе везде, где требовалась княжеская рука. Поэтому он одним из первых почувствовал, когда Оспа начала отступать.
- Уже стало меньше мертвых, - с надеждой глядя на Улана, проговорил Василий.
- Осталось ли кому умирать?
- Ты что так печально забавляешься? – устало возразил Василий.
- Вину чувствую. Говорил мне тогда тот старый пленник, что б я не раскрывал саван тогда в степи. А я узнать хотел, кого загубил этот живодер Ногай.
- Да, подарочек от Ногая получили. Улан, а как пленники, коих мы выкупили, живы ли?
- Все живы. Я удивляюсь. Будто Оспа нарочито их обошла.
       В своем тереме князь Василий жил в маленькой светлице, поближе к сеням, чтобы, не появляться в палатах, где обитали Ксения с дочкой княжной Марьюшкой. Острый страх за жену и дочку, не проходил ни днем, ни ночью. Приходя домой поздно, справлялся у Кокушки, как здоровье родных, услышав ответ, снимал с себя всю одежду, отдавал в стирку, требуя замачивать в извести, мылся в бане, и переодевался в свежее полотняное платье, стираное и высушенное на ветру и морозе. Сам делал всё так, как требовал Волончун, и приказывал всем соблюдать эти правила.
       Черная Оспа, исчезла к Рождеству Христову. Тогда впервые люд ярославский собрался в храме Успения Пресвятой Богородицы. Служили молебен и возносили хвалу Господу, спасшему народ земли русской и земли Ярославской от поголовного мора.
       Это был настоящий праздник, впервые за многие месяцы Василий взял на руки своё дитя. Девочка маленькая, светлая, с кудряшками мягких волос, с ароматом материнского молока, тепленький и беззащитный комочек человеческого естества, тянулась к нему, большому и сильному, принимая его защиту и покровительство.
- Ангел мой! – восторженно шептал Василий, - ангел мой! Марьюшка!
       Ксения гордо улыбалась, глядя на мужа и ею рожденную дочь. Василий отводил глаза, от лица Ксении. Не то, что бы ему было неприятно её довольное выражение, и уже для неё привычный вид расторопной хозяйки, но не было в сложившихся отношениях тепла и понимания. Всё шло размеренно, правильно, будто привычно.
       Церковь Михаила Архангела на берегу реки Которосли, благословясь у игумена Игнатия, перестраивали всем городом. За заботами о строительстве князю недосуг бывать в покоях княгини.
       И когда прибыл гонец от Великого князя Андрея с требованием явиться во Владимир, Василий поспешил собраться и отъехать в стольный град. Прихватил с собой только Улана Лисицу, с которым сдружился в последнее время, да малую дружину. Якимку оставил в городе, служить княгине и брату Константину.
       Василию было непонятно, почему Великим князем называют Андрея, а что же князь Александр? Это предстояло выяснить и может быть, принять участие в удельной борьбе Великих князей. Опять борьба уделов? До коих пор?
       Боль в груди Василия стала невыносимой. Вошло уже в привычку, что рука всегда лежит на левой стороне груди. Может, поэтому, близкие привыкли и не замечают его болезненного состояния. Не поняли и того, что он просто бежит от всех. Куда? Ведь там, куда убежал бы без оглядки, всё равно никто не ждет. В этой хрустальной стране Биармии он не встретил ту, которую жаждал сердцем.
       Увидеть бы хоть краем глаза Её, недоступную Верлиоку. Тогда, давно, в Новгороде показалось, что Она стоит в толпе и смотрит на него. Но, видимо, опять были грёзы. Они не раз посещали его, а потом всё уходило куда-то. Исчезало. И тогда, в Новгороде, тоже пригрезилось.


51.ОЖИДАНИЯ.

Весть о возвращении сыновей Ярослава Всеволодовича из Каракорума, и спорный раздел русской земли между князьями Андреем и Александром, дошла до Батыя, и не столько удивила, сколько привела в ярость Великого хана.
Батый понял, что Огуль со своими сторонниками, решила лишить его покоя на Русских рубежах, ибо князь Андрей, голова которого поворачивается только в одну сторону, на Запад, никогда не будет его союзником. А князя Александра великая ханша лишила какого-либо участия в политике, потому что, Киев, который ему отдала Огуль, уже не играл ни какой роли в сложившихся отношениях русских земель и их соседей.
Но изменить это положение хан Батый, «великий и могучий», не мог. Большая часть его победоносного войска вернулась в Монголию, и силы Батыя уже были ничтожны. И это бесило его! В Каракоруме на кошме Великого трона сидела, ненавидящая его, найманка Огуль. А он мог только выразить сожаление князю Александру, его верному союзнику.
Огуль и её сторнников следовало убрать руками друга Мунке. Что это произойдет, Батый не сомневался, но время летит так быстро, а желанного известия он ждет так долго. И это заставляет его сидеть в Сарае, когда орда его, пополнившаяся завоеванными народами, поднялась и движется на Запад, в соблазнительную Венгрию.
Батый вызвал к себе своего младшего брата Менгу. Был Менгу молод, учён, любил услаждать свой тонкий слух мелодиями мира, стихами и сказаниями ашугов, акынов и прочих певцов и сказителей, а зрение радовать картинами великих мастеров.
Батый решил поручить именно ему деликатное дело: ворваться в Пешт на плечах передового отряда татар и взять приступом замок. Не трогая обитателей его, найти, прозябающую в заточении, сестру короля Белы Четвертого по имени Милена и привезти Батыю. Сам же Батый пойдет со своими отборными войсками на встречу прекрасной принцессе сразу, как только получит радостное известие о смене власти в Каракоруме и победе его друга Мунке.
Брат Менгу, хорошо понял Батыя, ведь он сам был большим ценителем прекрасного. Поэтому он попросил старшего брата о большой милости.
- О какой милости, о, брат, ты хочешь просить меня, - нахмурился Батый.
- Я хочу взять в жены нераспустившийся бутон, прекрасную маленькую Чичек, о которой все татарские мужчины говорят с восторгом. Но её брат Ногай дорого просит за свою младшую сестру, - опустил голову Менгу.
- Разве оскудела казна младшего сына Джучи и моего брата, что он не может купить себе жену и держать высоко голову?
- Нет, Саин, моя казна не оскудела, и она наполняется всё больше и больше, но Ногай не хочет золота, не хочет серебра и самоцветов. Он не хочет прекрасных рабынь и сильных рабов.
- Чего же хочет, этот упрямец?
- Он хочет высокого чина наместника улуса, что лежит от Дона до Дуная и в степях Таврии.
- Такой чин у моего отца Джучи и моего деда Чингисхана занимал Субудэ-богатур. Это был воин, который не знал поражений. С тех пор, как почил он смертью в бою, всеми улусами командую я, Батый. Уж не хочет ли этот потомок лиса, занять моё место?
- Ногай так хитер, что трудно понять его намерения.
- Пусть Ногай придет ко мне. Я думаю, что он отдаст свою сестру за тебя. Я тебе обещаю.
       Менгу с легким сердцем покинул шатер Батыя, поклявшись выполнить волю своего старшего брата.

52. БЕЛАЯ ВОРОНА.
Замороженная дорога стояла крепко, кони борзы, лес с двух сторон обступивший путников, красовался в белом, пушистом наряде. Настроение у Василия было возвышенным. Боль сердца отступила. Ему хотелось петь, и он тихо мурлыкал себе под нос незатейливую мелодию, когда впереди на дороге, заметил возню, карканье и шипение большого множества серых ворон. Он попридержал своего коня и взглянул на Улана. Тот тоже придержал коня, всматриваясь в вороний бой. Что-то белое лежало на дороге, и вороны, поднимаясь на небольшую высоту, камнем падали на белое существо и с силой клевали его.
- Эй, разбойники серые! – закричал Улан и пустил своего коня на воронью стаю. Стая с шумом разлетелась, громко каркая и хлопая крыльями, а на земле осталась лежать белая птица.
- Какая красивая, - выскочил из седла Улан, и подбежал к раскинувшей в изнеможении крылья, птице – ах, ты, горемыка, как они тебя!
Улан взял птицу на руки, погладил головку:
- Держи, княже. Жива ещё.
       Василий сунул полуживую птицу за пазуху. Холодок прошел по его телу, и в ту же минуту застучало сердце, окутанное необычайной нежностью. Птица согревалась, и жизнь, возвращавшаяся к ней, благодарной лаской разливалась по всему существу Ярославского князя.
       Во Владимир съезжались князья со всех городов Северо- Восточной Руси: из Ростова князь Борис Василькович, из Белоозера его брат Глеб Василькович. Из Углича прибыл их дядя Владимир Константинович, участник битвы на Сити, который долго скрывался от татар в Новгороде, а теперь, когда всё успокоилось, вернулся в родную землю.
       Из Костромы приехал Василий Ярославич, тучный здоровяк и весельчак, по меткому прозванию костромичей, «Квашня», брат Александра и Андрея. Из Твери пришел Ярослав Ярославич, тоже их брат.
       Был тут и еще родной брат Александра и Андрея, Константин Ярославич Удалой, несколько лет проведший в Монголии в заложниках – аманатах, хорошо узнавший быт и язык монголов, а ныне княживший в Галиче Костромском.
       Ждали митрополита Кирилла, но святой отец задерживался. Зато, прислонившись к белокаменной стене княжьей палаты, черным пятном темнели сутаны двух латинских монахов Галдада и Гемонта.
Князь Андрей, как старший по чести, оказанной ему в Каракоруме, сидел во главу стола. По правую руку от него утвердился старший по роду, дядя Владимир князь Угличский. Александр же тяжело опустился на лавку в конце стола, рядом с Василием Ярославским и братом Василием Квашней. На лавке вдоль стены присели княжеские бояре - советники из разных городов.
- Князь Александр, брат, сядь рядом со мной по левую руку, будем вместе с дядей нашим, князем Владимиром, во главе стола сидеть, - строго глядя в глаза Александру, приказал Андрей.
- Благодарствую за честь, Великий князь, не пристало мне, Александру Невскому, по левую руку от младшего брата сидеть.
- Воля твоя, брат, - нахмурил лоб князь Андрей.
       Страстная речь нового Великого князя сводилась к тому, что настала пора встать за землю русскую против татарского царя Батыя. Отомстить «поганым язычникам» за смерть отцов, за разорение народа, за унижения, которые терпят князья в Орде. При этих словах Василий Ярославский, согласно кивал головой: об унижениях он правду говорит. Речь князя Андрея мягким бальзамом ложилась на сердце. Хорошо говорит князь Андрей.
Князь Андрей говорил, что выступить надо немедленно, пока основные силы Батыя брошены на Запад. Сулил помощь Даниила Галицкого, своего тестя. Говорил, что молодые князя Глеб Ростиславич Смоленский и Михаил Ростиславич Торопецкий обещали поставить смоленские дружины в одном строю с низовскими полками.
Князья молчали. Унижения, пережитые в Сарае, до сих пор стыдом лежали на сердце. Но, тяжело опираясь на стол и глядя с усмешкой в глаза брату, Александр не смолчал:
- Наставники, коих ты, брат, слушаешь недомысливают малость, а пуще чаяния, лукавят дюже. Смоленским князьям, на которых ты уповаешь, давай Бог самим, от литвы оборониться. Ненависть к татарам затмила твой разум, князь Андрей. Батыю ничего не стоит повернуть свою армию с Запада на Восток. У него триста тысяч только свежих сил, прибывших из внутренней Монголии, не считая опытных темников с тысячами воинов
- Ты, конечно, лучше меня знаешь, что происходит в ставке Батыя. А я русский князь, и с татарами не братаюсь, и конину не ем, и кумыс их, вонючий, не пью.
- А я пью, и пить буду. И не только кумыс, кровь собственную выпью, за землю русскую, и «за люди моя».
       Повисла тишина. Василий низко опустил голову. Эта брань двух князей, двух родных братьев, как она не кстати. Зачем?
- Спроси Бориса Васильковича, как он деда своего родного потерял в Орде. Как убивали жестокой смертью на его глазах святого князя Михаила Всеволодыча! А мы молчим! В ноги после этого Батыю падаем! Где гордость наша русская, где память отцов наших? - гремел князь Андрей.
- А ты, князь Василий Всеволодович,- обратился Андрей к Василию, - расскажи своему брату названному, как унижали вас, русских князей, в шатре Батыя. Как сидели вы у самого входа, на полу, как низко кланялись, как глаза поднять не смели на «поганого» владыку. Как последний слуга Батыев выше вас сидел в шатре ханском.
       Василий опустил голову. Всё что говорил князь Андрей, было сущей правдой, но что-то натужное было во всем его виде, и это лукавое, не давало возможности принять слова князя Андрея на полную веру.
- Молчишь? Правда-то, она горька, да от неё некуда деваться! А ты Василий Ярославич, родной брат мой, что скажешь, прав я или не прав? Говори правду, не робей.
- А нам, костромским, робеть ни к чему. Так я говорю? – глянул Василий Квашня на своего боярина Пашку Рябого.
- Так, батюшка, так, - степенно согласился костромской боярин, расправляя такие же могучие плечи, как у самого Костромского князя.
- Мы в Костроме за лесами, да за болотами живем. Уж ежели, правду говорить, так мы в своих пределах ни одного татарина покуда не встречали. С добром придут, милости просим. А коли, нагрянут гости не с добром, то встретим, и угостим, и проводим, как Кострома – матушка разумеет. Так, я говорю? - опять обратился Квашня к своему боярину.
- Так, батюшка, так, - опять кивнул головой костромич.
- Потому, Великий князь, ты уж без нас воюй. А за себя мы постоять сумеем.
- Вот она русская усобица! Каждый за себя, и только Бог за всех! – чуть не плача, закричал князь Андрей, - отец, погибая нужной смертью, на пути из Орды, завещал нам, изнемогая: О возлюбленные мои, плод чрева моего! Будьте благочестию истинными поборниками и величию Державы Русския настоятелями, так я говорю, отец Гальд? – повернулся он лицом к латинским монахам.
- Истинно так, господин, - отделяясь от стены, проговорил один из монахов, и, кланяясь головой так, что клобук съехал ему на лицо и закрыл его глаза.
- Эти святые монахи сейчас прибыли к нам из Лиона от папы Иннокентия Четвертого. А было время, когда они вместе с батюшкой нашим возвращались из Монголии и присутствовали при последнем вздохе нашего отца, и они проводили его душу к престолу Господа нашего Исуса Христа, - с трепетом в голосе произнес Андрей.
- Ваш отец при последних минутах своего земного бытия поведал нам, что давно он стремился обратиться в новую для него веру, в истинную веру католическую, и просил меня совершить над ним обряд посвящения, что я и сделал, благодаря Господа нашего Исуса Христа, - смиренно подняв очи к потолку, проговорил отец Гальд.
       Князь Василий откинулся к стене, не веря своим ушам. Он вопросительно взглянул на Александра, тот только кивнул ему головой и поднял вверх палец, призывая дослушать до конца речь лукавого монаха.
       - Наш святой папа Иннокентий Четвертый шлет вам своё благословение и выражает надежду, что вы, сыновья и сыновцы славного князя Ярослава, последуете его примеру. - Вступил в разговор второй монах, именем Гемонт, - Если вы, как и ваш отец, примите нашу веру, то святейший папа, а он является наместником Бога на земле, обещает свою помощь в борьбе с безбожными еретиками грязными язычниками.
       В речи католических монахов было столько неожиданного, а предложение помощи не совсем понятным, что все присутствующие на соборе зашевелились, задвигались, зашептались. По сердитым лицам было видно, что новость о принятии католичества князем Ярославом, не обрадовала православных христиан, а удивила, более того, была спорной.
       И тут поднялся Александр Невский. Он вышел из-за стола, широко шагая, подошел к черному монаху Гальду, сгреб огромной ручищей сутану на его впалой груди, и приподнял сухонького человечка над полом:
- От Адама до потопа, от потопа до разделения языков, от начала Авраама и прохождения Израиля сквозь моря, до смерти Давида Царя и от начала царствия Соломона, до Августа и до Христова Рождения, его страстей и воскресения, и от начала первого собора и седьмого, всё ведаем без вашей веры латинской, а от вас веры не приемлем! – он тряхнул монаха и поставил на ноги. От чего тот сполз по стенке на пол, и, прикрывшись клобуком, сделался похожим на куль, приставленный к стене.
- Князь Андрей, брате, ты допустил, что бы монахи чужой веры поносили нашего отца и возводили на него грязный поклеп, будто батюшка наш отрекся от веры своей! Возможно ли такое?
- Братья, князья, зачем сейчас нам спор заводить? – князь Василий Квашня был само спокойствие, - Подождем, когда прибудет митрополит Кирилл, он-то точно знает от духовника батюшкиного, в какой вере князь Ярослав отправился в жизнь вечную.
- А что же это до сих пор владыка Кирилл не прибыл? – спросил князь Василий с тревогой.
       Переглянулись промеж собой князья и бояре, но промолчали, чувствуя тут какую-то хитрость.
- Давайте расходиться. Утро вечера мудренее. А там, глядишь, и владыка прибудет, - выворачивая затекшие мышцы, пробасил Василий Квашня, - пойдем, брате, - обратился к Александру.
- Пойдем, Василий, - ответствовал Александр.
- Я с вами, - поднялся Василий Ярославский.


53. ЯРОСЛАВЛЬ-ГРАД.
Филюшка почти неделю шел по замерзшим рекам до города Ярославля. Спал на снегу в сугробе, укрывшись тулупом. Котомка с припасами худела с каждым днем, и к концу дороги в мешке уже почти ничего не осталось. Город, к которому так долго шел Филюшка, высился на крутом берегу, огороженный высокой стеной из вековых деревьев. На высокой смотровой башне ходили дозорные. Филюшка снял с себя шапку и поклонился. Один из дозорных, едва ли старше Филюшки, засмеялся, показывая пальцем на Филюшку, одетого в сшитые шкуры. Филюшка нахлобучил шапку на глаза и прошел в открытые ворота, из которых выезжал порожний воз. Сторож при городских вратах с интересом взглянул на Филюшку:
- Это еще кто к нам в город пожаловал?
- Меня Филюшкой зовут, а иду я от самого озера Неро, от Голуба.
- Эва! – засмеялся сторож, - птица, знать, ты важная.
- Дядечка, мне нужно добраться до чудского конца.
- А там-то кого тебе надобно?
- А там Чудин живет.
- Ну, живет.
- Вот его мне и надобно.
- Ну, что, пойдем, покажу тебе дорогу. Ты ещё удачно пришел. Если бы неделей раньше, то прыгать бы тебе возле городских ворот.
- А что так?
- Да мор у нас был. А теперь, слава Богу! Ушла госпожа Черная Оспа. Вымолили милости у Господа святые старцы монастырские.
Филюшка хотел, было рассказать, что, может, это Голуб жертву принес человеческую Богу Укко, вот и ушла Черная Оспа. Но не решился.
На чудском конце Ярославля Чудина знали все. Был он известен своей мудростью и степенностью. Шли к нему люди с разными невзгодами. А он старался кого уноровить, а кому делом иль советом угодить. К избе Чудина Филюшка подошел не без робости. Пахло вкусным дымом, сулящим тепло и уют человеческого жилья. Снег на крылечке в три ступеньки был притоптан. «Значит, хозяева должны быть дома», - подумал Филюшка, и решительно шагнув на крыльцо, постучал в дверь.
- Кого Бог несет? – услышал он женский голос.
- Пустите обогреться и отдохнуть, а то чего-то уж и не можется.
- Милости просим, - сказал женский голос, и дверь отворилась, - заходи борзо, да дверь поплотнее притвори, а то изба выстудится.
Филюшка вошел в темные сени, с силой захлопнув за собой дверь, женщина отворила другую дверь, в горницу, переступила порог и позвала:
- Ну, заходи скорее.
Филюшка проскочил в дверь, и увидел, как холодный воздух туманными клубами опустился у порога.
Жилище горожанина Чудина удивило Филюшку своими размерами. Привыкший к низкой и тесной землянке, Филюшка широко открытыми глазами рассматривал высокие стены, сложенные из гладко тёсаных брёвен, и ровный потолок, лежащий на могучей пятице, и окна, хоть и маленькие, но затянутые бычьим пузырем, пропускающим свет. Что-то родное и очень далекое вспомнилось Филюшке, но тут же и пропало.
- Откуда родом, как звать – величать, тебя, отрок, и куда путь держишь? – услышал он не знакомый голос, и увидел в углу на длинной лавке уже не молодого, но крепкого коренастого мужчину, в длинной белой полотняной рубахе и меховой безрукавке.
- От Голуба я. А зовут меня Филюшка. А ты, никак, Чудин будешь?
- Догадлив, ты брат. Проходи, Филюшка, гостем будешь. Как раз к обеду поспел, - Чудин махнул рукой женщине, - давай, хозяйка, накрывай стол, обедать будем. Видишь, Боги гостя послали.


54. БУНТ ВО ВЛАДИМИРЕ.
Митрополит Кирилл прибыл во Владимир в сопровождении князя Константина Ярославского. Повернуть на Ярославль и просить военной помощи для сопровождения его поезда на собор, заставило митрополита подозрение, когда по дороге из Чернигова во Владимир наткнулись они на завал из тяжелых свежесрубленных деревьев. Подъехать не решились к опасному месту, а борзо повернули на Ярославль. Константин быстро собрал свою дружину и, выставив дозоры спереди поезда митрополита и сзади, благополучно доставил владыку во Владимир.
В столичном городе было шумно, волнения охватили город, когда до слуха горожан дошло известие, будто Великий князь Ярослав, по дороге из Монголии на Русь, принял латинскую веру. Кто-то не верил досужим слухам, а кто-то решительно и дерзко требовал выбросить тело усопшего князя из православного храма.
Люди вооружались, и один конец города уже шел на другой конец, кулаки чесались, и градские старцы, собравшие городское вече, никак не могли примирить разволновавшиеся буйные головы.
Приезд митрополита Кирилла всё поставил на своё место. Подъехав к городской площади, и выйдя из возка к народу владимирскому, владыка коротко пояснил, что князь Ярослав по дороге из Орды принял «нужную смерть», за Русь православную, за свой народ, и за Господа нашего Исуса Христа. Что своей вере князь не изменял, а после смерти его очернили латинские монахи, потому что ничего святого не имеют в своем стремлении насадить веру свою на просторах земли Русской.
Тогда единодушно все ревнители православной веры двинулись к княжескому терему, чтобы вытащить на свет латинских монахов и дать урок за честь князя Ярослава, почившего в святости. Но на княжье крыльцо к народу вышли сыновья Ярославичи. Поднялся на крыльцо и митрополит Кирилл, отделившийся от толпы.
Герой Невский поклонился народу владимирскому низко в пояс и благодарил всех, вставших за честь его отца и Великого князя, и просил разойтись по домам, потому, что монахи латинские еще накануне отъехали в своё отечество, покинув пределы Святой Руси.
А князь Андрей приказал выкатить из погребов бочки со стоялым медом, и тем обезоружил самые буйные головушки.
 После того, как напряжение толпы спало, князья начали разъезжаться по своим уделам. В войну против Батыя никто не захотел вступить, а вере православной изменить, и принять латинскую веру, и тем паче. А князь Андрей по первости озлобился и затаил недоброе против братьев родных и двоюродных.


55. ЗВЕЗДЫ НАД ЯРОСЛАВЛЕМ.
       Князь Василий встретил брата Константина, пришедшего с митрополитом Кириллом, с радостью. Решено было переночевать во Владимире, а поутру и двинуться в путь на Ярославль.
Василий рано лёг. Напряжение последних месяцев и недобрые споры здесь, во Владимире, болью отзывались в сердце. Константин оставил его отдыхать, сам пошел проверить, всё ли готово к отъезду, и где разместилась дружина.
Василий закрыл глаза, в тишине горницы услышал, хлопанье крыльев и почувствовал легкий ветерок.
«Птица из-под печки выпорхнула, - подумал Василий, и приоткрыл глаза, - совсем ручная». Белая птица вспорхнула на стол, прошлась по нему и спрыгнула на лавку. Она чистила перышки и смотрела черным круглым глазом на Василия. Потом очертания её расплылись, и Василий увидел женщину в белом платье. Она встала с лавки и неслышно пошла к нему. Что-то прекрасное и знакомое было в её движениях и лице. Она улыбнулась и протянула к Василию руки. Огромные глаза её светились любовью.
- Верлиока, - прошептал Василий, - откуда ты и почему так долго не шла?
- Неушто, ты хотел, что бы я пришла? - тонким серебром зазвенел её голос.
- Почто спрашиваешь? Сама знаешь, что нет мне доли без тебя, Верлиока, на этом свете. Разгадал я слезы твои.
- И ты пойдешь со мной, туда, куда я тебя позову?
- С тобой пойду, куда ты позовешь.
- Смотри на небо. Там видишь, две звезды?
- Вижу, - перед Василием раздвинулись стены избы и черное небо со множеством звезд раскинулось над головой. А две звезды горели ярче других.
- Одна твоя, другая моя. Пойдем….
- Две звезды: Верлиока и Василий над городом нашей любви….
- Когда-нибудь, пройдет много, много лет, про нашу любовь расскажут людям. Кто-то подумает, что это сказка, но две звезды горят на небе.
- Мы жили, любили, страдали и в страданиях своих были счастливы. Дай мне руку, Верлиока, пойдем.

Рано утром, когда еще не побелел рассвет, Константин пришел в горницу, где спал Василий. Василий лежал, вытянувшись во весь свой рост. Глаза его смотрели в одну точку, будто он что-то увидел далекое и прекрасное, на губах застыла счастливая улыбка, но руки были холодны.
- Брате! Брате! Почто покинул нас, так внезапно! Почто ушел, не простившись, не сказав ни слова единого на прощанье! Брате! – обхватив руками голову Василия, зарыдал Константин.
       Случилась эта смерть в 1249 году, на двадцать первом году жизни Ярославского князя Василия.
Летописец напишет: «тое же зимы Василий князь Всеволодович преставился во Владимире на память Святого Федора, и повезоша его на Ярославль, и Олександр Невский князь проводил его, и Борис, и Глеб, и мати их, Мария Михайловна. Епископ же Кирилл с игумены и попы, певшие песни погребальные, положили его честно у Святой Богородицы».
А над славным городом Ярославлем засветились две новые звезды и затерялись среди множества других на млечном пути.
       Души пращуров наших смотрят на нас из глубины времён и добра нам чают.


КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ.
Статистика: 1 часть 2 часть 1 книга
Страниц 123 124 247
Абзацев 1709 1635 3344
Строк 5262 5182 10444
Слов: 44333 44786 89119
Знаков 234955 237258 492213
Знаков и пробелов 284759 290660 575419