Василий появился на нашем ЛИТО сначала заочно. Он жил тогда с Ольгой Харловой (вы с её творчеством уже немного знакомы) в с. Беловодском, в 40 км от Фрунзе. Ольга приезжала на ЛИТО и привозила его стихи. Стихи были очень звучные, музыкальные, во многих трудно было найти какой-то смысл и логику, но стихи завораживали, и мы жаждали увидеть автора. Он приехал, невысокий, угловатый, очкастый, с какой-то «таёжной усмешкой» (это из одного моего стихотворения, ему посвящённого). Он был моим приятелем. Были у него проблемы. Вася был патологический бич. Любая работа ему была противопоказана. Его полюбила одна еврейская девочка, Света, они поженились, жили в нищете. За тунеядство в Союзе могли посадить, у Васи бывали нелады с милицией. Как-то вдруг он и вся его семья исчезли. Свету я встретил год спустя, и она сказала, что Вася умер. Оказывается, за год до его смерти они переехали в город Токмак, это 60 км от Фрунзе. От чего он умер, мне неизвестно, однако есть подозрения, что это было самоубийство. Об этом знал Мирослав Андреев, но его тоже нет в живых. Света вышла замуж, сейчас она живёт в Израиле, где-то на юге. У неё 3 детей.
Обратите внимание на стихотворение «Разливы зимние», это по его мотивам я написал своё «Январь и оттепель».
ЗАПОВЕДЬ
Локтями опершись на стол,
ладонями о скулы,-
держись за землю.
Зеницей тьмы
пронзая ночи темь,-
держись за землю.
Идя из кабака домой-
Бог мой!
Держись за землю!
Держись за землю - вылетая,
держись за землю - возлетая,-
и отлетая,
держись за землю,
раб!
Пролог
Вновь выхожу на мокрое крыльцо,
закинув подбородок, как великий,
Гляжу на тучек слабенькие лики,
на дряблое сырой земли лицо.
На мокрых досках синие занозы –
забор сквозит на мокрые кусты,
и ветки, как зеленые стрекозы
сложили крылья – гулкие листы.
Столкнулись годы лбами. Тихо-тихо...
Озноб между лопаток ручейком...
Шальное счастье и смешное лихо,
грустится вам, тоскуется по ком?
По пареньку из августовской ночи? -
Подставив звездам острое лицо,
он остается, он уйти не хочет,
подняв крыло и опустив плечо...
А звездопады тренькают в дорогу,
кресалом чиркнув где-то между крыш...
Там старый тополь у разбитого порога
под небом где-то режет пальцем тишь,
да в гиблой балке, в черных дуплах лунность
стоит в тенях, почти не шевелясь...
Там оборвалась, что-то крикнув, юность,
а зрелость до сих пор не началась.
1972
* * *
Разливы зимние. В нагую акварель
раскроешь дверь, и – клюнут снег капели –
запричитает жадная свирель,
и – губы в грязь – где окна коченели.
Глаз голубой. Стоит снегов снегирь.
День – в ватнике, и ветках, и водице.
Там тёмный смысл у неба – в глубь и вширь –
на дне дрожит, пугается, дробится.
И бриллианты снова – звук за звук –
оконных переплётов, стёкол, лестниц –
сочельник, оттепель – не покладая рук,
как бы за пультом – плачет, льётся, лепит.
Морозный дым, и – шорохи крови
в карагачах мутнеют и слезятся –
средь переулков талых и кривых.
А тени плавают и на лицо садятся.
В пейзаже чудится: чердак Замоскворечья.
И не троллейбус за углом – извозчик
затрюхает апрельской сладкой речью.
И – букинист, и – воробей доносчик.
Январь и оттепель. Базара ли, квартета ль
хмельная говорит виолончель.
Броженье солнца и броженье света.
И слушает торжественная ель.
Кровь соловья
1
В Гефсиманском саду.
Имя мне Иисус.
Горизонт пошатнулся в луне.
Соловьиная кровь
настоялась на льду,
и горит её гимн – полонез.
Но за что, но за что этот
страшный искус,
Господин мой, мой страшный родитель!
Или в небе тебе
не хватает крестов?
Но зачем же так скоро, Учитель?
В руку, полную звёзд,
что там, голубь души?
Так огонь на себя вызывают.
Всё и так,
словно медленно сладостный гвоздь
К этой чести меня прибивает.
Ах, как реки поют!
Нам бы правду испить
в той предутренней, длинной росе!
Соловьиную смерть
Дай мне, Боже, избыть-
Эту ночь и недолгий рассвет.
2
В Гефсиманском саду
соловьиная ночь,
и земля пошатнулась, крича.
Кто ты есть, кто ты есть,
человечья ли дочь, -
Лунный слепок очей и плеча!
Дай, коснусь твоих рук,
дай возьму твоих глаз,
соловьиного света простуда.
Заколдованный круг:
это – свет, это – сад,
я люблю, моё имя Иуда.
Но за что мне, за что
это - в нежности лба,
это тьмы голубое дыханье,
эта тайна и ночь,
та смерть и судьба,
это правд и неправд отрицанье!
Разрывается сердце ночное, горя,
горе сладкое пьёт
птичью кровь и веселье…
Что-то снова умрёт,
если встанет заря
этой грустною ночью весенней.
Как два сердца когтит
соловьиная кровь, -
грудь одна, двуедино – дыханье.
Разверзается звёздная
грудь облаков.
Свято слово.
Пресвято молчанье.
Astra
Лицо твое теплое
возьму в ладони свои.
Ты покорна.
Но какая под этим покровом покорства
таится упругая сила!
Голову твою солнечную
возьму руками грубыми и беспомощными,
к губам своим поднесу обожженным.
Нежная! В дымке Галактики
завихрено, спрятано
твое звездное сердце,
исходящее светом и кровью.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Ты зол не чересчур
меня обворожив,
ты добр не через край,
меня обворовав.
Кровавит мой ощур,
но я покамест жив.
Моя нагая музыка,
играй!
В прозрачном сентябре
куда как мал мой стыд.
А звезд соленый цвет
идет и сердце жрет,
и на слепой заре,—
горит она, зорит,—
ни тени рядом нет,
и лишь роса ревет.
И сволочей — до нас,
и милых — после нас,
не считано — на рой,
останется — на ад.
Не тяжелее нас
хароновский баркас,
и был уже другой
горящий звукоряд.
В мой самый добрый день,
в мой самый гиблый год
не поспеши любить —
не поспеши смешить:
в такую голубень,
в такую золотынь
не надо приходить,
не надо приходить.
Еще совсем чуть-чуть
до аховых кончин.
Ни там, ни там, ни здесь —
ни смысла, ни конца.
Продолжишь этот путь,
так страшно отличим! —
одна святая песнь
пропавшего отца!
76