Боль

       
       рассказ
       
       С третьего раза Самохин все-таки сдал финансовый отчет. Прошлые оба раза закончились неудачей: предложенные правила страдали нелогичностью, а Самохин всегда стремился к логичному завершению, и поэтому лишь во время своего третьего приезда он сдал, наконец, нелепо скроенный, но отвечающий всем предъявленным требованиям отчет о финансовой стороне прошедшей предвыборной кампании.
       Бывший кандидат беспокоился о финансовом отчете своей кампании, однако потерял всякий интерес к Самохину, который все никак не мог свести дебет с кредитом, мотаясь из Святого Креста в Георгиевск, поэтому Самохин порядочно издержался в пути, и в кармане его лежали последние пять тысяч. Если даже считать, что он никому не должен те триста тысяч, которые уплатил за Самохина его товарищ в пятницу, когда он уже не успевал ни на каком общественном транспорте и надо было нанимать машину для поездки, все равно положение было противным, а настроение тошнотворным.
       Проделывая обратный путь в город Святого Креста, Самохин трясся в автобусе с пустым желудком и погаными мыслями. Желудок был пуст оттого, что встал он слишком рано, чтобы успеть на электричку, и в рот ничего не полезло, а мысли погаными - от непрекращающихся интриг, вечных спутников всякой группы людей, объединенных в любом деле и озабоченных распределением благ и привилегий. Самохин с каким-то садизмом мысленно представил себе лицо своей главной оппонентши, которое он в последнее время ассоциировал не иначе как с физиономией стареющей обезьяны, и усмехнулся. Странная штука - человеческий разум. Довольно миловидное лицо уже стареющей, правда, женщины с глубокими морщинами на шее можно было представить себе мордой шимпанзе. И оно действительно таким становилось, трансформируясь в сознании, пораженном ненавистью.
       Самохин тяжело задышал, в желудке появилась тупая тяжесть, адреналин в крови медленно совершал свою работу, отчего кулаки Самохина сжимались до появления белых пятен на костяшках пальцев. Закрыв глаза, Самохин несколько раз глубоко вздохнул и успокоился. Глупое занятие - дразнить себя, превращаясь в раба собственных страстей. Самая лучшая тактика - наблюдение. Нужно наблюдать за действиями этой стервы, набираться опыта, терпеть и дожидаться момента, когда можно будет ударить один раз и превратить размалеванную погремушку, возомнившую себя обладательницей высокого интеллекта, в кучу соплей и причитаний. Он пробовал несколько раз поверить ее лживым призывам помириться, прекратить вражду, расслаблялся и получал новый удар изощренной мастерицы интриг, еще более болезненный. С ней нельзя общаться, руководствуясь обычными человеческими понятиями чести и справедливости, каждый случай проявления благоразумия и терпимости она понимала как слабость и никогда не упускала случая ударить исподтишка, пользуясь тем, что Самохин не отвечал ей той же монетой.
       Самохин вздохнул; не открывая глаз, он прислушался к своим ощущениям и успокоился, почувствовав, что ненависть прошла. В последние дни он полностью игнорировал ее, насколько позволяла это сделать ситуация, не здоровался и старался не обращаться напрямую. Кажется, что-то стало получаться. Она по-прежнему настраивала против него окружающих, сочиняя о нем всякие небылицы и подвергая каждый его шаг жесточайшей критике, ежедневно наушничая начальству и собирая вокруг себя таких же любительниц перемыть чужие кости. Перебирая в памяти их демонстративные и скрытые акции против всего, что он делал, Самохин представил всю кампанию вокруг нее в виде табунка кобылиц, которые бегают по кругу с задранными хвостами, подбадривая себя воинственным ржанием. Сравнение получилось удачным, и Самохин улыбнулся.
       Автобус остановился. Зеленокумск, стоянка - минут пять. Самохин, подчиняясь зову желудка, выскочил из автобуса и скорым шагом подошел к палатке, где торговали свежеиспеченными пирожками с картошкой по полторы тысячи за штуку. Заказал два, отдал пятерку, получил на сдачу две тысячные бумажки и нестерпимо горячие пирожки в промасленной оберточной бумажке. Стараясь не касаться губами обжигающего пирожка, он зубами отхватил кусок и, втягивая ртом воздух, чтобы было не так горячо, стал жевать, медленно подходя обратно к автобусу. Остановился перед выставленным прямо на улице прилавком, где громоздились бутылки с напитками, и стал думать, стоит ли тратить последние деньги на бутылку воды. Пить особенно не хотелось, и он решил, что не стоит разоряться.
       - Дяденька, дай денежку на хлеб!
       Самохин, не переставая жевать, посмотрел на пацана: залоснившаяся на рукавах болоньевая куртка, короткие брюки, из-под которых выглядывали застиранные носки, видавшие виды расхлябанные ботинки - все говорило о том, что пацан действительно нуждался. Не осмеливаясь поглядеть в лицо просящему, Самохин, которому всегда было очень тяжело отказывать кому-либо в чем-либо, молча развел руками, в одной из которых был надкусанный второй пирожок, и отвернулся. Доев, он поднялся в автобус и уселся на свое место с правой стороны у окна.
       Пацан все еще стоял возле прилавка, и Самохину было хорошо видно его. Приглядевшись внимательно, Самохин заметил странное движение подбородком вперед, которое мальчишка совершал через определенный отрезок времени, и понял, что тот болен. Из окна автобуса было хорошо видно его лицо - удлиненное, с прямым носом. Выглядел он лет на десять-двенадцать, и Самохину вдруг показалось, что пацан чем-то похож на его младшего сына. Острый худой подбородок через короткие промежутки времени делал движение вперед, как будто мальчишке мешал ворот рубахи.
       «Если бы второй пирожок не был уже откушен, я обязательно отдал бы ему», - подумал, успокаивая себя, Самохин, но облегчения от этого не ощутил. Две тысячи, лежащие в правом кармане брюк, жгли ему ногу. Можно сейчас выйти из автобуса и отдать пацану эти две тысячи, но как это будет выглядеть после того, как он уже уселся в свое кресло и приготовился в путь? Пока Самохин размышлял таким образом, водитель занял свое место и завел двигатель. Автобус медленно выруливал со стоянки, а Самохин смотрел на мальчишку, который поднял с земли оставленную кем-то пустую бутылку и протянул ее продавщице за прилавком, а та, в свою очередь, передала ему какую-то мелкую бумажку - сотню, наверное. И без того паршивое состояние стало просто невыносимым.
       Когда-то, еще будучи в Москве, он пришел к своему шурину в коммунальную квартиру по коммерческим делам. В комнату шурина вошел сосед - мальчишка семи лет. Мать его - спившаяся женщина - отсыпалась в своей комнате после очередной дозы, а пацан, предоставленный сам себе, зашел к соседскому дяде, встав в дверях и глядя своими огромными глазами на мужиков, занятых своими делами: они тогда паковали партию фотоаппаратов, готовя их к продаже. Самохина поразили его недетские глаза. Лицо этого малыша наводило на мысль, что перед тобой не ребенок с его обычными детскими проблемами, а маленький старичок, но глаза выделялись даже на этом старческом лице, в них была бездна мудрости, а из бездны веяло холодом.
       - Здравствуй, Сережа, - поприветствовал мальчика шурин ровным голосом, каким обычно разговаривают с равными.
       Маленький старичок с достоинством кивнул головой, глаза его медленно разглядывали поверхность стола. Самохин растерянно взглянул на шурина, а тот спокойно, не суетясь, открыл дверцу серванта, достал оттуда начатую пачку печенья и протянул гостю. Сережа молча принял красивую заморскую упаковку, достал три квадратика печенья; подумав, вытащил еще два.
       - Это я съем сейчас, а это, - он оценивающе взвесил в руке оставшееся, - утром скушаю. Спасибо, дядя Саша.
       У Сережи, как и у сегодняшнего мальчишки, было удлиненное худое лицо, крупный недетский нос сильно выступал вперед. Самохин тогда представил, что его сын мог оказаться в таком же положении и зависеть от доброй или злой воли чужих людей.
       - Сережа, - обратился к мальчику Самохин, стараясь, чтобы голос его не дрогнул. - Ты в садик ходишь или уже в школу?
       - В садик не хожу, у мамки денег нет, - ответил Сережа, откусывая печенье маленькими кусочками и тщательно прожевывая его. - А в школу пойду в этом году. В садике хорошо, там суп дают, котлеты - мне Вовка говорил, - но в школе тоже кормят.
       Самохин, не выдержав, сел на стул и отвернулся к окну, шурин вздохнул и продолжил упаковку товара. Еще долго после этого случая Самохин вспоминал маленького Сережу с недетскими глазами, воспоминание постепенно вытиралось, теряя остроту и боль, но как-то раз вновь ожило, резанув по сердцу как по открытой ране.
       Самохин с женой занимались покупками, возвращаясь с работы, и он не сразу обратил внимание на просьбу плохо одетого мальчишки, подобного тем, которые целыми армиями бродили по вокзалам и возле метро в огромной и сытой Москве.
       - Дяденька, я кушать хочу, дай тысячу!
       Самохин досадливо отмахнулся, спеша сделать в палатке покупку до того, как Марина выйдет из магазинчика рядом. Мальчишка еще немного подождал, но, видя, что Самохин не собирается поделиться своими деньгами, молча отошел. Через некоторое время Марина с мужем шла к остановке автобуса. Пройдя по инерции несколько шагов в одиночестве, она остановилась и обернулась, глядя на Самохина, который стоял посреди тротуара и смотрел в сторону. Лицо у него было потерянное. Проследив за его взглядом, она увидела четверых грязных и оборванных мальчишек, стоявших возле небольшой забегаловки прямо на улице. У одного из них в руках были две порции дежурного блюда - кусок хлеба с сосиской - остальные трое стояли рядом в ожидании: по всему было видно, что две порции им придется делить на четверых.
       Из забегаловки вышла женщина в белом халате и дала мальчишкам еще два кусочка хлеба, но уже без сосисок. Марина поставила свои пакеты на асфальт и молча смотрела, как Самохин подошел к мальчишкам и протянул одному из них деньги. Когда он вернулся, Марина заметила, что глаза его поблескивают влагой.
       - Понимаешь, - оправдывался Самохин сдавленным голосом. - Он попросил у меня на хлеб, а я отмахнулся...
       Марина отвернулась: на Самохина страшно было смотреть.
       Теперь опять то же самое. Голодные дети вереницей выстроились в огромную цепь перед глазами Самохина. Убаюкивающий звук двигателя не приносил облегчения. Самохин вновь стал думать о своих проблемах, потому что мысль о голодных детях несла в себе нестерпимую боль, но теперь, после всего пережитого, какая-то сытая сука, занимающаяся своими делишками, не вызывала в нем ненависти. Гадливость, презрение - все, что угодно, но только не ненависть. Голодные дети - вот то, о чем можно сокрушаться, а все эти интриги, интенсивная работа локтями недостойны того, чтобы душа человеческая болела из-за них.
       Засыпая в тот вечер на ставшей вдруг неудобной постели, Самохин подумал, что обязательно встретит этого пацана, когда будет ехать в следующий раз автобусом через Зеленокумск, и непременно даст ему денег или купит чего-нибудь вкусненького, чего тот не может позволить себе в обычное время. Во сне он встретил мальчика, который уже не двигал подбородком вперед, а одет был в чистую хорошую одежду, и подарил ему книгу, которую еще не написал.
       
       Две тысячи он не тратил еще три дня. Ел у родственников, которые кроме куска хлеба предоставляли ему еще и крышу над головой; на его любимые сигареты двух тысяч не хватало, и он курил сигареты, предложенные другом. Когда сидел за компьютером, в который раз набирая вновь переделанный и порядком опостылевший городской устав, в дверь постучали. Женщина ходила по учреждению и предлагала домашние пирожки по тысяче за штуку. Находящиеся в кабинете скинулись и купили десяток, Самохин, подумав, достал злосчастные две тысячи и заказал еще два. Все стали есть пирожки, а он сидел, упершись взглядом в монитор.
       - Поешь, а то не достанется, - сказала Иришка, диктовавшая ему с листа. - Успеем закончить вовремя.
       Он досадливо отмахнулся и продолжил работу. Когда на тарелке не осталось ни одного пирожка, он облегченно вздохнул и обернулся к Иришке:
       - Диктуй.
       
       
       г. Буденновск, ноябрь 1997 года.