All you need is love
Макаров Т.
Вместо эпиграфа.
All you need is love
All you need is love
All you need is love, love
Love is all you need
The Beatles
Вместо рассказа.
На иссушенном полотне небосвода уже засверкали первые звёзды, а воздух наполнился сладковатой горечью дыма, когда неимоверно толстый человек со шрамом во всё лицо зашагал по тропинке парка. Шрам был вытянут как тетива лука; от подбородка он вздымался к носу и затем по горбинке восходил к морщинистому лбу. Человек сделал ещё несколько шагов и, тяжело вздохнув, присел на скамейку. Скамейка была розового цвета и от этого казалась человеку сопливой. И женственной. Толстяк, или, как его называли друзья, Шрам, ненавидел женщин и считал их величайшей проблемой человечества. Однажды, отец сказал ему: «Сынок, слушай, что я тебе скажу. Есть такое поверие: женщина на корабле - к беде. Так вот сынок, корабль – это наша планета. И беды все – от женщин. Помнишь, кто открыл ящик Пандоры? То-то же», - и с тех пор эти слова заменили Шраму религию, заполонили живительной водой резервуар философских измышлений и установили жёсткие рамки системы ценностей. Чем больше Шрам верил словам отца, чем сильнее убеждался в незамысловатых постулатах патриархата, тем чаще эти реплики возникали в его воображении и сметали сопротивление оппозиции, пытавшейся убедить Толстяка в силе любви. Противостоящие отцовской мудрости разделы мозга, подобно молу, о который беспрестанно бьётся волна, со временем рассыпались песком и растворялись в море Личной Ненависти Толстяка, уступая бараньему упорству и слепой вере.
Толстяк потянулся в карман дорогого, сшитого на заказ, пиджака и достал ворсистую верёвку. Шрам начал оглядываться в поисках широкого и сильного дерева, ветки которого, смогли бы выдержать его вес, но, к своему сожалению, ничего подходящего не увидел. «Опять вставать, снова искать…», - думал Шрам, - «И зачем я потащился в такую темень на улицу… зачем начал искать это ненавистное дерево… а ведь это не в первый раз…». Толстяк искал дерево, на котором смог бы увековечить себя до тех пор, пока дворники не снимут его. «Они заметят меня не сразу», - думал Толстяк, - «Только когда на весь парк начнёт смердить моим трупом, только тогда люди обратят на меня внимание… надеюсь, тот, кто снимет меня будет мужчиной… опять надо вставать, опять ходить! Как же я устал…»
Толстяк поднялся со скамейки и сделал несколько шагов. Он хотел было отправиться на поиски древесного одра, но почувствовал, что прямо ему в затылок устремлены чьи-то глаза. Как показалось Толстяку, они принадлежали не птице, а человеку.
- Кто здесь? – спросил Шрам, не оборачиваясь. В голову ему закралась трусливая мысль, что томный и будоражащий душу взгляд принадлежит убийце, который сможет избавить его от страданий. Толстяк много думал о том, почему он вот уже месяц ищет сильное дерево в городе, где процветает лесная промышленность и китайские заводы по производству палочек…
Шрам был слишком малодушен, чтобы признать за собой малодушие и объяснял поиски своей далеко не актёрской фигурой, которую может удержать столь же толстая ветка.
- Я знаю, что тебя гложет, Шрам.
- Откуда ты знаешь, как меня зовут? - Толстяк обернулся, но никого не увидел. Лёгкий ветерок подул от куста сирени и защекотал ноздри Шрама. Он чихнул и услышал быстрые шаги позади себя.
- Лучше спроси, зачем я пришёл сюда, - сказал голос.
Толстяк вгляделся в дрожащие кусты сирени, и ему почудилось, будто он разглядел что-то чёрное и трепещущее. Шрам хотел было сделать несколько шагов вперёд, но позади него, там, где стояла розовая скамейка, послышался голос.
- Шрам, ты, наверное, в полном унынии, раз не можешь даже разглядеть меня.
Шрам обернулся резко, почти мгновенно. На скамейке сидел двухметровый хот-дог. Точнее, это был человек в костюме хот-дога с прорезью для рта, глаз и носа. Толстяк не знал, как субъект смог в таком одеянии перемещаться быстро и бесшумно. Ведь облачение хот-дога должно было стеснять движения похлеще, чем центнер жира.
- Кто вы? – только и спросил Толстяк.
- Я тот, кто приходит за несколько минут до того как.
- До того как что?
- Не придуривайся, Шрам. Из нас двоих только один может быть самоубийцей.
- О чём это ты? Мне бы и…
- А ты внимательно посмотри на свои руки. Думаю, что ты не владелец конюшни. К тому же, ты совсем не похож на ковбоя.
Толстяк понял, что держит в руках верёвку. Он поспешил разжать кулаки и бросить верёвку на землю, но его действия только вызвали смех у хот-дога.
- Этим лассо тебе можно разве что повиснуть на суку. И оно лежит под твоими ногами. Так что давай определимся сразу. Я – не самоубийца. А вот ты – да.
- Ну я…
- Ничего не говори, - сказал хот-дог серьёзно. – Я всё прекрасно понимаю.
Толстяк постоял в нерешительности, а затем подошёл к скамейке и примостился рядом с хот-догом. Шрам уставился перед собой и вздохнул так, как обычно вздыхают лидеры государств перед объявлением кровопролитных войн.
- Ничего ты не понимаешь. Ведь я не просто взял, проснулся особенно дождливым утром, и сказал, что всё, баста! Пора умирать. Просто… пришло время, кажется…
- Всё я понимаю.
- Да что ты можешь понять?! – Почти выкрикнул Толстяк в лицо хот-догу и закачал головой так, будто он был преподавателем истории и один из самых сильных учеников в классе заявил, что в победе над фашистским захватчиком больше всего помогла армия Наполеона.
- После смерти отца жизнь для тебя рухнула. Вот что, - толстяк часто-часто задышал и сжал руки в кулаки. Хот-дог не обратил на это внимания, и продолжил говорить с закрытыми глазами. – Это вполне естественно. Но… понимаешь… жизнь на этом не заканчивается… ведь есть много другого в жизни… например, женщины…
Шрам расслабился после этих слов, и уставился на хот-дога, как на идиота.
- Меня учит жизни говорящая сосиска?
- Именно, - кивнул хот-дог.
Шрам засмеялся.
- Я сошёл с ума.
- Знаешь, Паскаль как-то сказал, что все люди безумны. И это стало таким всеобщим правилом, что не быть безумцем было бы тоже своего рода безумием.
Хот-дог медленно закивал головой и рассеянным взглядом уставился на Толстяка.
- Должно быть, Паскаль был особенно безумен, - сказал Шрам и сложил руки на груди.
- Не безумнее тебя или меня, Шрам.
- Что может быть безумнее говорящей сосиски?
- Я бы предпочёл, чтобы ты называл меня хот-догом, как это делает автор произведения.
- Чего? Какого ещё произведения?
- Тебе нельзя знать. Как, впрочем, и остальным людям. Если вы узнаете…
Толстяк вгляделся в гофрированную фигуру хот-дога и прищурился, как если бы ему заявили, что Чехия столица Польши.
- Что ты несёшь?
- Короче, слушай... Земля – планета ваша – это книга гениального писателя, который создаёт бесконечные персонажи и характеры, придумывает всё новые перипетии, коллизии, с каждым столетием меняет стиль изложения, жанры и так далее. Уже накопилось более миллиарда страниц.
- Ему удалось переплюнуть Толстого?
- Пока ещё нет. Но, как видишь, писатель старается.
- И кто же будет читать эту Санта Барбару?
- Очевидно, писателя это не интересует. Как и всякий непризнанный гений, он пишет в стол.
- И от этого страдают люди?
- Как это ни парадоксально звучит – да.
- А что, если он решит забросить книгу… мы все умрём что ли?
Хот-дог сморщился и уставился куда-то вдаль. Подумал с минуту и затем продолжил изменившимся, более серьёзным голосом.
- В своём произведении писатель уже подобрался к развязке и теперь подыскивает гениальную концовку.
- Какую ещё концовку?
- По установившимся законам драматического произведения.
Толстяк сморщил лоб в непонимании, а затем ахнул.
- Кто-то должен будет умереть?
- О, да, - засмеялся хот-дог, - кто-то умрёт обязательно. Например, человек.
- Какой именно человек? – не понял Толстяк.
- Человек как вид, - поправил его хот-дог и, ни секунды не передыхая, продолжил, - это неизбежно.
- Что неизбежно?
- Смерть неизбежна. Она придёт к тебе по-любому. Как ни крути. Понимаешь?
- Спасибо, что раскрыл мне глаза на смерть. А то ведь я раньше думал, что кладбища – нечто вроде телепортов в иной мир.
- Про смерть я сказал серьёзно. И вообще, я никогда не был так серьёзен как сейчас.
- О, - Толстяк развёл руками, - и я тоже предельно серьёзен. Я полемизирую с сосиской в тесте о конце света!
- Паскаль говорил…
- Но я не Паскаль! – закричал Толстяк.
- Было бы странно, если бы ты был Паскалем.
- Тебе не кажется, что наш разговор заходит в логический тупик?
- Нет, Шрам, не кажется. Я пришёл в этот парк не потому, что ты впал в депрессию и захотел повеситься на самом толстенном дереве этого города. И пришёл вовсе не потому, что вешаться это глупо – ведь все так или иначе сдохнут, когда заблагорассудится Главному Писателю. Но я пришёл сюда потому, что ты не уделяешь внимания самому великому, что есть в жизни.
Толстяк, до этого рассматривавший каскады зданий, загромождающих Красноармейскую улицу, оживился. Хоть Толстяк и не воспринимал хот-дог в серьёз, любая мелочь, могущая пролить свет на неправильные стороны его, Шрама, жизни была бы ценнее контрольного пакета акций Майкрософт.
- И чему же?
- Не так быстро, Шрам.
Толстяк уже подумал было, что хот-дог в очередной раз его разыгрывает: только пытается задать интересный ход диалогу, в то время, когда на самом деле всего лишь издевается над ним.
- Я так и… - начал было Шрам, но хот-дог перебил его.
- Вот ты успешный человек, да?
Шрам устал оживляться и играть бровями в знак того, что сюжетный поворот их полемики ему интересен, и с безразличной миной спросил:
- В каком смысле?
- Ты бизнесмен. Ты меценат. Несколько школьников получило от тебя грант и учится сейчас в Москве. В МГУ, между прочим…
- Ну и что?
- Помнишь, скольким ты помог?
- Тридцати пяти школьникам. Сейчас с проректором МГУ идёт речь о тридцать шестом.
- А понимаешь ли ты, Шрам, что роднит всех тех, кому ты помог?
Толстяк не думал и минуты. Он ожидал, что рано или поздно этот вопрос ему зададут. Вопрос с подковыркой. Самый опасный в арсенале журналистов. Вот только спросили у Шрама не при тех обстоятельствах, что он представлял во снах, и совсем не те люди.
- Знаешь, я бы никогда не подумал, что сосиска может задать такой умный вопрос.
- А ты думал, что она сама ответит на него?
- Ну, это бы и Нострадамус не предвидел.
- Так я могу сказать за тебя?
- Валяй.
- Все тридцать пять школьников, которых ты одарил, безусловно, талантливые ребята. И получили право на лучшую жизнь заслуженно. Но ведь все они… - Хот-дог не смог подобрать нужное слово и замолчал в нерешительности. Он уставился на Шрама, чтобы тот сам договорил фразу.
- Мужчины, - сказал Толстяк.
- Мальчики, - поправил его хот-дог, но Шрам тут же возразил.
- Нет, они мужчины.
- Пусть будет по-твоему. Мужчины. Но среди них не было ни одной дев…
- Женщины, - сказал Толстяк так презрительно, что лакированные капли его слюны упали на серый, непригодный ни к чему грунт, и начали фосфоресцировать в темноте.
- Что ты имеешь против женщин? – спросил хот-дог и мысленно улыбнулся.
- Кроме того, что они женщины – ничего.
- Неужели?
- Будь моя воля, я бы отправил всех женщин на луну.
- И стал гомосексуалистом?
Толстяк хотел было что-то ответить, но промолчал и пожал плечами. Если Толстяк кого-то и ненавидел сильнее женщин, то гомосексуалистов.
- Я знаю, что говорил твой отец, - сказал хот-дог, и Шрам уставился в его глаза. Они были горчичного цвета, но Толстяк совсем не удивился. – Твой отец говорил, что все женщины – зло. Что от них исходят возможные и невозможные проблемы… что они тормозят прогресс… что они виновны во всех войнах, начиная с Троянской…
Пока хот-дог говорил, Толстяк бессмысленно кивал головой, реплики отца и голос, этот властный и харизматичный голос, возникал в его воображении снова и снова, подобно волне, беспрестанно бьющей о мол. А когда монолог хот-дога закончился, Толстяк в нерешительности уставился на сосиску.
- Но ты не знаешь женщин, - сказал он.
- А…
- Знаешь, почему твой отец стал ненавидеть женщин?
Толстяк отрицательно качнул головой. Он почувствовал, как по его подбородку стекают слёзы, а щёки предательски дрожат под давлением сантиментов. Шрам не мог спокойно говорить об отце или слушать о нём что-либо. Когда-то этот человек являлся для него живым Богом, и без него никакой жизни быть не могло – так думал Толстяк, так говорил отец. Но потом отец умер. И всё изменилось. Мир Толстяка разрушился в момент – как соломенный домик Ниф-Нифа, на который подул злой и кровожадный волк.
- Нет, - прошептал Толстяк и почувствовал, что его губы сворачиваются в запечатанный сургучом конверт.
- Жена твоего отца, то есть, твоя мать, бросила его, когда тебе стукнул год. Она оставила отца одного вместе с тобой на руках. Твой папаша тогда был безработным. Институт он бросил ради тебя. Сидел с тобой, пока жена зарабатывала деньги. После того, как она ушла, отцу пришлось работать сантехником. А ведь раньше он был первым на курсе физико-математического факультета…
- Да… - Толстяк чувствовал: ещё немного и истина откроется ему.
- Отец вырастил тебя один – вместе с дедом. У того, кстати говоря, была та же проблема. Старушка бросила его, когда твоему отцу не исполнилось и месяца.
Шрам не знал, откуда хот-дог знает всё это, но он слушал так внимательно, что пение цикад, скрипичный концерт кузнечиков и промозглые крики ночных пропойц слились в один сплошной и потому невосприимчивый фон.
- У твоего отца была сильная обида на женщин. Он олицетворял всех представительниц слабого пола с твоей матерью. Он ненавидел женщин и, видит Главный Писатель, имел на это право. Он мог скрипеть зубами в след каждой сисястой бабе и орать на любую милую студентку в макси-юбке: «Шлюха!». Он был справедлив в своём гневе и вообще во всём. Кроме одного.
- Чего же? – спросил Толстяк с придыханием.
- Он не имел никакого морального права прививать тебе свой взгляд на образ женщины. И тут я перехожу к главной теме нашего разговора. Ты успешный и богатый человек. Ты меценат. Ты безвозмездно подарил настоящую жизнь, тем кто её заслужил. Вытащил из провинции уйму талантливых детей. Но в твоём мирке нет главного. Некоего ингредиента, необходимого для формулы счастья. Это ведь как соль для пищи. Без неё еда кажется пресной. А пресную пищу и свиньи не едят.
- Чего… чего же мне не хватает? - спросил Шрам. На какое-то мгновение Толстяку показалось, что хот-дог устроил этот диалог только для того, чтобы посмеяться над ним и теперь, когда он смотрел на своего собеседника почти умоляюще, сосиска могла заорать: «Попался, жирный придурок!?», - и убежать в тёмную кляксу ночи. Но Толстяк увидел, что губы хот-дога задвигались и приготовились излить на него целебное снадобье совета: выражение лица сосиски совсем не выражало презрения, сарказма или насмешки.
- Тебе не хватает любви, - сказал хот-дог и тут же уточнил, - любви женщины.
- Я… - начал было Толстяк, но сосиска сразу же перебил его.
- Ничего не говори. Я скажу просто и понятно. Так что у тебя не возникнет никаких дополнительных вопросов. С первой полюбившей тебя женщиной, суицидальные мысли перестанут доставать тебя. Все деревья в округе будут казаться толстыми и прочными, словно стальные исполины. В твоём кармане всегда будет верёвка, но ты даже не подумаешь – подчёркиваю – никогда не подумаешь о самоубийстве, хоть и будешь располагать всем необходимым. На данный момент твоя жизнь сера, как слякоть на дороге крупного индустриального города, из-за отсутствия любви. Наплюй на свои принципы, на принципы своего отца… на деньги, в конце-то концов. И найди себе девушку.
- Девушку? – спросил Толстяк неуверенно и хот-дог кивнул.
- Девушку.
Шрам зажмурился на мгновение, расслабился, подивившись простоте решения. И тут ему в голову пришёл вопрос. А что, думал он…
- А что… - начал было Толстяк, посмотрев направо, там, где сидел его собеседник, но тут же осёкся. Хот-дога нигде не было. Шрам подумал сначала, что всё это ему привиделось, что разговор этот - лишь игра его воспалённого воображения, как вдруг он заметил на скамейке клочок бумаги. Толстяк взял записку в руки, поднёс к лицу и, прищурившись, прочитал несколько строк, написанных по-муравьиному маленькими буквами. Буквы были розового цвета, но Шрам не видел в записке ничего «сопливого» или «отвратительного».
«Я знаю, что после моего исчезновения, ты подумаешь, будто я – твоя иллюзия, но эта твоя воображаемая иллюзия, что я – иллюзия, на самом деле и есть иллюзия, потому что я существую на самом деле, а не являюсь иллюзией. Впрочем, надо обойтись без разглагольствований. Напишу тебе кратко. ИЩИ ДЕВУШКУ»
Толстяк улыбнулся, аккуратно свернул листочек, и спрятал его в карман брюк. Шрам чувствовал, как ветер щекочет его щёки и сушит капли слёз, стекающих по подбородку. Мир предстал для Шрама в ином свете. Будто до этого он вместо глобуса рассматривал карту России. Теперь жизнь виделась Шраму в панораме, и он понимал: Всё не так просто как кажется. Толстяк поднялся, вдохнул чистый ночной воздух и зашагал домой.
Солнце тушилось на сковороде неба и дым от него, густой и плотный, как вата, заволакивал воздушное пространство над домом Красноармейской улицы. Эллипс, образованный комплексом девятиэтажек, цветастой кистью вырисовывал на щеке города двор. Двор являл собой крепость древних римлян, окольцованную бетонным частоколом. В центре твердыни же охранялась квинтэссенция городской красоты – парк, в который приходили отдыхать люди со всего города.
Двести квадратных метров зелёных насаждений, детских качелей, пластмассовых скамеек, баскетбольных шестов, турников и зеленеющих с каждым днём деревьев. Всё это было обведено толстой линией полутораметрового забора, какой обычно ограждает малышей детских садов от неверных шажков в большой и опасный мир. На стройных, величественных деревьях лиственным покровом повис покой. Лёгкий ветерок, срывающийся с веток, то поднимал, то опускал неопрятные волосы Антона, и отяжелял его думы.
На выкрашенной в розовый цвет скамейке сидели Антон и Марина. Они наслаждались щебетанием птиц, печальной мелодией предвечерней тишины и даже визгливыми криками детворы. Слышалось и пение цикад, в кустах скрипичный концерт устроили кузнечики. Далёкие гудки машин и надорванные выкрики подвыпивших гуляк не мешали внимать голосу флоры.
Антон был нескладным и худощавым. В школе он плохо учился, и всё свободное время уделял игре, которую ценил больше жизни. Он поступил в институт по спортивному контракту. В шахматах ему не было равных даже в высшей лиге. Антон без труда обыгрывал мастеров спорта и даже – гроссмейстеров. Завтра должны были состояться отборочные соревнования на чемпионат мира, который проходил в Москве. Одним из фаворитов был Антон.
Проблемы реальной жизни же игнорировали его таланты и заполоняли собой всё новые кластеры мозга с каждым днём. Это началось в четырнадцать лет, когда Антон, выходя из подъезда, заметил чёрную, подобно бездне космоса, кошку. Сначала она перебежала ему дорогу справа налево и скрылась в трепещущихся от ветра кустах. Мальчик не обратил на неё внимания, так как от природы был скептиком и не верил в народные приметы. Но через несколько секунд кошка выпрыгнула из предрассветного тумана и рысью пересекла асфальтированную дорогу, по которой шёл Антон. Мальчика это несколько удивило, но он подумал только о том, что бедное создание болеет бешенством, и ничего странного не произошло. Но с тех пор Антону ни в чём не везло, кроме шахмат. Он всё меньше гулял во дворе, всё больше просиживал дома, цепляясь за книги по теории шахмат, как Япония за Курильские острова. Внутренний его мир и внешний – там, где Антону приходилось общаться с людьми, ходить в школу и читать ненавистные учебники по биологии, физике, химии – стали отождествляться с раем и адом. Когда он выходил на улицу и вынужден был шесть, а то и восемь часов проводить в блеклом мареве родного города, душу его заполоняла ненависть и необъяснимое отвращение. Зато, пересекая порог любимой квартиры, он преисполнялся любви к человечеству. Он наводнял кружку муторным кофе и мог часами просматривать партии шахматных королей. Морфи, Стейниц, Ласкер, Капабланка, Алёхин, Эйве, Смыслов, - все эти фамилии заменили Антону друзей, безраздельно заняли его воображение. В своих снах он часто разговаривал с ними, и жаловался на реальность, мальчик говорил, что она несправедлива к нему. На что великие лишь пожимали плечами и, заворачиваясь в чёрно-белые плащи, уходили прочь.
Марина была смуглой красивой и возвышенной девушкой. Выражение её лица всегда располагало к философским размышлениям. Она любила смотреть за разворачивающимися на клетчатой доске баталиями (Особенно, если полководцем одной из сторон выступал Антон), и романтические фильмы с Леонардо ДиКаприо. Несмотря на то, что Марина даже не окончила городской институт искусств, ей доверяли сложнейшие и ключевые роли в крупнейшем городском театре. И дело было даже не в том, что главный режиссёр в своё время сидел за одной партой с её отцом и стрелял из общей рогатки в нелепых ворон. Девушка имела недюжинный талант и, что самое главное, управляла им. Павел Петрович, любящий выпить светотехник, говорил о Марине так: «Мэрилин Монро жива, бля! И живёт в нашем городе! До чего же хороша, курва!»
Антон обхватил обеими руками ладонь Марины, едва выделявшуюся на фоне фламинговой скамейки, и взглянул в её чистые, как жемчуженки, глаза.
- Марина, - сказал Антон и глупо улыбнулся. Он всегда так делал, когда хотел сказать что-то серьёзное и важное. Марина знала о его неестественной робости и поняла, что этот диалог не будет походить на пустую болтовню двух воркующих и якобы влюблённых друг в друга идиотов. – Я знаю, что твои предки думают обо мне… и знаю, что они хотят тебе принца… олигарха… умника там или ещё какого-нибудь успешного дебила с четырёхкомнатной квартирой… поэтому, нам нужно…
Антон хотел было выпустить ладонь девушки, но Марина только обхватила своими руками его запястья.
- Никто кроме тебя мне не нужен, глупенький.
Марина покраснела и стала походить на Африканский томат. Но Антон не обратил внимания ни на её смущённый взгляд, ни на слова. Он всё смотрел на свои ноги. Обводил ботинки взглядом вдоль и поперёк, словно очерчивал их фломастером глаз или рисовал шарж в детский развлекательный журнал.
- Чтобы расстаться, - наконец выговорил он, - нужно всего лишь сжать волю в кулак и…
Марина приподняла подбородок Антона и несколько раз щёлкнула пальцами перед его лицом, возвращая его из тупика неразрешимой дилеммы на пятачок детской площадки. Антон посмотрел в глаза девушки, а затем перевёл взгляд на её ладони. Марина попыталась сжать руку в кулак, изобразила натужность… вот-вот она сможет и тогда, думал Антон… Но внезапно пальцы Марины ослабли и рука, обессиленная, упала на колено шахматиста.
- Ты можешь сжать руку в кулак? – спросила Марина.
- Нет, - прошептал Антон после недолгих раздумий.
- Вот и я не могу.
- Я люблю тебя и...
- Я тоже люблю тебя…
- Но я не просто люблю тебя, Марина! Ещё я хочу тебе самого лучшего. А со мной тебя не ждёт ничего, кроме… в общем, ничего не ждёт. И поэтому нам надо…
- Ты помнишь, как мы встретились?
- Конечно, но…
- Так вот, то, что мы встретились это судьба, - перебила Марина и прижалась к Антону. Он нерешительно обхватил её обеими руками, и глупо улыбнулся. Антон любил девушку даже сильнее, чем одиннадцатого чемпиона мира – Роберта Фишера (А он считал американца самым гениальным и величайшим из всех существовавших на земле людей), и вот уже третий год - столько прошло с момента их встречи – не мог поверить, что Марина нашла его в водовороте неудач и бед, приподняла над Земным шаром и несмотря ни на что продолжала удерживать. Приятная щекочущая самолюбие невесомость. И ничего лишнего.
Внезапно Антон понял, чего хочет Марина. И что нужно ему самому.
«Завтра… - думал Антон, - завтра я сделаю ей предложение здесь… после турнира… как победитель… в этом парке. На этот раз мои хронические неудачи не смогут сделать мне подлянку. Завтра. Осталось только купить кольцо…»
Марина положила голову на плечо Антона и закрыла глаза. Он чувствовал её равномерное дыхание, и не мог поверить в своё счастье.
Вильгельм Стейниц, первый официальный чемпион мира, сидел напротив Антона в автобусе, и курил сахарную трубку. Александр Алёхин держал бутылку с водкой в руках, и разговаривал с Эйве об их матче тысяча девятьсот тридцать пятого года.
- Перед последней партией турнира вы оскорбили меня, Макс, - сказал Алёхин и склонил голову, - но ваш шахматный талант поразил меня.
- Нет-нет, Александр. На самом деле вы просто не подготовились к матчу… иначе вы бы выиграли его в сухую… Насколько я помню, вы отказали Капабланке в переигровке и приняли моё предложение сыграть матч на чемпионство мира, потому что не думали обо мне как о шахматисте. Скорее, как о неудачнике…
- Вот уж не правда, - сказал Алёхин и взглянул на Антона. – Но мы здесь не наши партии собрались обсуждать.
- Вот-вот, - подхватил Ботвинник, вошедший на предпоследней остановке, и поправил очки. – Мы здесь собрались, чтобы пожелать тебе удачи, Антон.
- Спасибо, ребята… - сказал Антон. Дед с клюкой, который сидел неподалёку, поспешил отсесть подальше.
- Не обращай на него внимания, - нахмурился Смыслов, вышедший из кабины водителя. – Старикан ничего не понимает в шахматах.
Антон кивнул и улыбнулся. Лучшие друзья собрались поддержать его, Марина этим утром поцеловала его в губы особенно страстно и сказала шутливо, чтобы он не возвращался без победы. Конечно, девушке было всё равно, станет ли чемпионом мира Антон, но шахматист понимал – родители Марины начнут улыбаться ему только, если он разбогатеет. А спонсоры, обеспечивавшие призовой фонд Московских соревнований, обещали победителю несколько миллионов рублей.
- Вспомни все мои партии против Ласкера, - сказал Капабланка, когда Антон вышел из автобуса и направился по исхудалой, как фотомодель, улице в шахматный клуб «Гарпия».
Пузо солнца только-только показалось из-за мрачноватых сводов хрущёвских пятиэтажек и осветило путь Антону. Он понимал, что не может проиграть. Шахматист хотел было спросить у Хосе Рауля, что ему делать, если противник сыграет Челябинский вариант Испанской защиты, но чемпион растворился в утренней дымке и опустившейся на город блеклой мантии тумана. Возле Антона больше не было ни Алёхина, ни Эйве, ни Смыслова. Чемпионы оставили его один на один с противником. «Победить или умереть. Вот вопрос, мучивший Гамлета всю жизнь», - думал Антон. – «Он выбрал смерть от безысходности. Я же намерен победить. Пусть недоброжелатели натянут на мою голову шахматную корону и тогда, возможно, Павел Павлович, Маринин отец, назовёт меня зятем». Неказистые двери клуба «Гарпия» отворились с лёгким поскрипыванием. Эта музыка понравилась Антону своей минорностью. «Гимн моей победы», - думал он, входя в зал проведения соревнований.
Тридцать столиков, на поверхности которых кистью были нанесены театры боевых действий – шестидесяти четырёх клеточные локации для проведения вековых битв. Чёрно-белые поля триумфа и крови, которую проливают фигуры за своих королей. Лучшие шахматисты города, а их было окола шестидесяти человек, столпились у стенда, на котором висела турнирная таблица. Отборочные соревнования игрались по Швейцарской системе в семь туров. То есть, каждый игрок должен был провести матч только с семью оппонентами. А затем, путём подсчёта полученных очков, выявлялся победитель. Если же несколько человек набирали по семь очков из семи, рисовалась другая таблица – групповая. И стыковые матчи должны были определить единственно возможного победителя, которому выпадала честь представить город.
Антон подошёл к Роману Брежневу, который заметил его ещё на входе. Антон протянул ему руку, но Брежнев не обратил внимания.
- Мой батя учил меня не пожимать руку неудачникам.
- Именно поэтому ты никогда не жмёшь руку себе? – спросил Антон и устремился к таблице, довольный своей шуткой.
Роман Брежнев был коренастым невысоким типом боксёрского телосложения. У него были пышные Брежневские брови – Брежневым его звали именно поэтому. Настоящей фамилии его никто не знал. Брежнев имел звание международного мастера, и этот чемпионат решал для него многое. Роман вот уже третий год не мог получить титул гроссмейстера – высшую степень профессионального роста, которая определяет, когда шахматист может бросить вызов сильнейшим игрокам. Тренер Брежнева договорился с представителями международной шахматной организации ФИДЕ. Если Роман выигрывал турнир в своём городе и несколько матчей на соревнованиях в Москве – ему автоматически присуждалось звание гроссмейстера.
Когда Антон подошёл к турнирной таблице, в глазах у него помутилось. «Придётся играть с шестью городскими фаворитами и одним явным аутсайдером», - думал он. «В то время как Роман проведёт матч со мной, Семёном и получит лёгкие очки в виде пяти второразрядников. Всё здесь куплено…»
Антон оглянулся назад. Как он и думал, тренер Брежнева, и председатель клуба смеялись, наблюдая за ним. Правый глаз Антона дрогнул, но он мгновенно прогнал недовольство и ненавистную муху страха, севшую было ему на нос.
«Они хотят сломить меня? Не дождутся…»
Антон посмотрел под каким номером будет выступать, и присел за столик с аналогичной цифрой. Ему выпало играть чёрными против Семёна Щепкина, который славился тем, что, в случае если соберётся, может выиграть любого игрока белым цветом.
Когда все шахматисты расселись, судьи и ассистенты разнесли по столам бутылки с минеральной водой, листки для записи партий, блиц-часы, и чёрные гелиевые ручки, в центр зала вышел председатель клуба.
- Господа участники, - начал говорить он, - наш дорогой меценат задерживается, а время бежит неумолимо. Господин Кириллин просил не начинать без него, но, спрашивается, зачем? Ведь вы запишите все партии и он сможет увидеть их после… посему я хочу объявить о начале турнира!
Стоявший до этого в зале гул стих, и игроки сосредоточились на партиях. Шахматные часы пошли, подарив каждому игроку по тридцать пять минут на матч. Тренеры и судьи заходили по залу в поисках интересных решений, шахматных новинок, но Антон не обращал на зрителей никакого внимания – ему было всё равно. Когда начиналась партия, окружающий мир растворялся для него подобно сахару в горячем чае. Антон обхватил голову руками и стал следить за шахматным полем.
«Почему же он медлит?», - спросил Антон удивлённо. Обычно Щепкин разыгрывал дебют – первые десять-пятнадцать ходов – за минуту или две. Сейчас же он массировал большим пальцем подбородок и глядел Антону в глаза. Прошло уже пятнадцать минут, а грозное «е2-е4» Семёна всё не следовало. Наконец Антон посмотрел на Семёна. Семён загадочно улыбался.
- Сеня, ходи.
Щепкин только отрицательно закачал головой.
- У меня нет шансов занять первое место.
- Что ты… - начал было Антон, но Семён перебил его.
- Единственное, что я могу – измотать тебя так, что Брежнев, с которым тебе придётся играть последнюю партию, победит тебя в два счёта. Я же видел таблицу…
- Я тоже её видел, - вздохнул Антон. Если эти люди думают, что могут победить меня – то они ошибаются. Я могу выиграть любого игрока и в любой позиции. На этом турнире…
- Иногда и ты бессилен, Антон. И не корчи из себя героя – тебе это прекрасно известно.
Антон пожал плечами и скосил взгляд на тренера Брежнева. Он смотрел на Семёна так, если бы Щепкин выстрелил ему в спину.
- Это он тебя попросил раздавить меня? – спросил Антон.
Семён кивнул.
- Он несколько ночей сидел над вариантом Гуча Пьяно с ранним выводом слона. И подарил мне новинку. Он сказал, что этот ход заставит тебя задуматься на минут двадцать. Ты попадёшь в цейтнот… и дело в шляпе.
- Я никогда хорошо не играл против Гуча Пьяно…
- Я мог бы тебя победить, и тебе пришлось бы забыть о Москве. А раз я не еду туда и прекрасно знаю, что играешь ты лучше… что принесёт мне эта партия? К тому же в новом варианте я смогу выиграть тебя в другой раз, - Семён улыбнулся, - когда ты станешь чемпионом мира, эта победа станет самым ярким моментом в моей творческой биографии.
- Спасибо тебе, Сеня… - сказал Антон и встал вслед за Щепкиным. Они пожали друг другу руки. Семён остановил часы и позвал судью.
- Ни одного хода? – удивлённо спросил судья, когда подошёл к их столику.
- Он сломил меня морально, - сказал Семён и направился к перворазряднику Пензину, с которым должен был провести второй матч.
- Не зря о ваших талантах ходят слухи… - прошептал судья, достал из кармана чёрный маркер и направился к стенду с турнирной таблицей.
Следующим противником Антона должен был стать победитель городских соревнований Кирилл Нестеров. Когда два года назад он выиграл этот чемпионат, Брежнев, Семён и Антон представляли город на Московских командных соревнованиях, так что победа была лёгкой и незаслуженной. Нестеров сел напротив Антона, включил часы, затем пожал руку своему противнику и картинно уронил своего короля на гладь стола.
- Уже?! – подбежал тренер Брежнева к их столику.
- О, да, Андрей Леонидович… Антон играл как невменяемый.
- Но ты не сделал и одного хода! – закричал Брежнев так, что все шахматисты отвлеклись на секунду от своих партий и взглянули на троицу.
- Вы ошибаетесь, - сказал Нестеров и, играя за обе стороны, поставил себе детский мат в четыре хода. – Я проглядел вот эту разрушительную комбинацию… он играл как Бронштейн…
Кирилл пожал плечами, и ушёл за судьёй, чтобы записать поражение.
- Ты проиграешь, маленький ублюдок, - сказал тренер шёпотом, чтобы слышал только Антон. – И мой протеже станет чемпионом города.
- Силёнок не хватит, - зевнул Антон и отправился смотреть партию Дениса Петрова. Год назад этот парень готовился к городским соревнованиям около трёх месяцев – даже в школу не ходил – и разделил второе место с Брежневым. Лавров победителя удостоился Антон.
Когда Петров выиграл своего оппонента во втором туре, он подошёл к судье, прошептал ему что-то на ухо и через несколько минут Антон получил техническую победу. Антон хотел было отблагодарить Петрова, но тот только показал большой палец и ушёл смотреть партию Семёна против Брежнева. Семён играл белыми секретный вариант Гуча Пьяно. На первые десять ходов он потратил всего три минуты, а Брежнев раздумывал уже двадцать пять.
Ситуация турнира была такова, что если бы Брежнев проиграл хотя бы одну партию, его надежды на победу испарились бы, как капля воды, вылившаяся на огненный песок Сахары. И Антон, уже уверившийся в своём триумфе, пошёл записывать следующую техническую победу от Романа Городилова. Роман похлопал Антона по плечу и пожелал удачи в Москве. И когда они уже собрались покинуть клуб, чтобы сходить в кафе и перекусить, Брежнев сделал такой сильный ход, что сначала морщинки на лбу Семёна выстроились вопросительными знаками, затем Щепкин уставился на свои ботинки, ушёл в себя на тридцать минут и впал в клинический цейтнот. У Щепкина осталось шестьдесят секунд против четырёхсот двадцати Брежнева. Семён допустил несколько грубых ошибок, и Брежнев радостно вскочил.
- Андрей Леонидыч! Я выиграл!
Андрей Леонидович стоял у него за спиной и перекрещивался. Семён подошёл к Антону и сказал тихо: «Извини».
- Какие могут быть извинения? – спросил Антон. Он хотел было ещё что-то добавить, но к нему подошли двое шахматистов и сказали, что уже записали свои поражения. И теперь всё, что нужно Антону – победить Брежнева. Антон кивнул, а сам подумал, что сделать это будет крайне сложно. Антону никогда не удавалось побеждать Брежнева больше двух раз подряд. Да и вообще, никто, даже из высшей лиги, не мог выиграть у Романа три раза кряду. Играя целую серию матчей, Брежнев, подобно компьютеру, приноравливался к тактике противника и понимал, как именно нужно играть, чтобы партия закончилась победой или, в крайнем случае, ничьёй. Антон знал: чтобы получить заветную квоту в Москву, ему нужно выиграть Романа три раза подряд и оставшиеся две партии свести в ничью.
Судьи ненадолго отпустили шахматистов, чтобы те могли подышать свежим воздухом, пока подсчитываются очки.
Анализ партий показал, что Брежнев и Антон, делящие первое место, настолько оторвались от оставшейся плеяды игроков, что нет смысла проводить стыковочные матчи других шахматистов.
- Всё и так ясно, - сказал Андрей Леонидович и попросил шахматистов убрать все столики к стенам, расставить стулья полукругом и установить в центре массивную шахматную доску на большом кубе, покрытом зелёной тканью. Когда его просьба была выполнена, под аплодисменты и одобряющие вопли коллег, Брежнев и Антон уселись друг напротив друга. Андрей Леонидович поставил справа от доски часы и, перекрестившись, ушёл за спины зрителей.
- Готов? – прошептал Антон.
- Считай, я уже рассекаю по Садовому кольцу, дружок, - засмеялся Брежнев, сделал первый ход и переключил часы.
Антон почувствовал, как окружающий мир растворяется, цвета теряют свою многоликость, и всё вокруг становится чёрно-белым, как в старом телевизоре. Два цвета – мировая первооснова. Брежнев быстро установил свои пехотные полки в центре доски и подвёл тяжёлую артиллерию. По флангам встала конница. И ферзь, подобно Александру Македонскому, вышел вперёд своих солдат, чтобы повести их в атаку. Антон ещё в самом начале понял, что одержать верх над агрессивной тактикой Романа сможет лишь тихая позиционная игра.
Сначала Антон вывел своих стрелков на ферзевый фланг. Он расставил лучников вместе с генералом так, чтобы они смотрели прямо на частоколы, за которыми прятался вражеский король. Пехотинцев же своих Антон пожалел и не стал бросать в пекло сражения. Он сосредоточил их в центре доски вместе с конницей и тяжелой артиллерией. Его армия в таком положении была готова отражать вражескую атаку сколь угодно долго, в то время, как стрелки ждали подходящего момента для решающего удара на королевском фланге. «Один меткий выстрел – и победа», - думал Антон, - «Одна твоя ошибка, и я в Москве… без этого турнира я умру… слышишь? Мне не на что купить кольцо, отец Мариночки меня не признает без денег, он не хочет видеть меня без триумфа… что же… нужен триумф – я этот триумф завоюю. За Марину. Всё ради неё. Все за любовь!». Как и предвидел Антон, агрессивность Романа переросла в наглость, наглость сменилась отчаянностью, миниатюрный Александр Македонский бросился на укрепления вместе с конницей, уничтожил два взвода вражеских рыцарей, но его зажали в тиски жалкие пешки, и генерал вынужден был упасть на колени. Поспешившие к нему на подмогу лучники и бронированные крестоносцы раскрыли королевский фланг, и стрела с чёрным оперением поразила короля в самое сердце. Когда был объявлен шах, а затем поставлен неожиданный для Романа мат, зрители громко зааплодировали, а Брежнев несколько минут смотрел рассеянным взглядом перед собой в непонимании. Вот он сломил передовую линию противника, вот его ферзя зажали вражеские солдаты, но он придумал план по спасению, начал его осуществлять и… мат? Брежнев посмотрел на Антона, ожидая увидеть ухмылку или ненавидящие его глаза, но Антон только сказал: «Один – ноль. Меняемся цветами». Только Роман хотел внять его предложению, как вдруг сотовый телефон в кармане Антона завибрировал, и он вынужден был извиниться перед зрителями и выйти из зала в коридор. Когда дверь за Антоном захлопнулась, тренер подошёл к Брежневу и начал обсуждать с ним партию. Андрей Леонидович понял, что следующий матч Антон сыграет в похожей манере, и принялся объяснять Семёну, что для победы нужны будут сложные комбинации, а не по-идиотскому агрессивные действия.
- Любимый мой… - прошептала Марина в трубку чуть не плача, - через несколько минут мы покидаем город… наша труппа уезжает на гастроли в США… есть договорённость с Бродвеем… кое-кто встретит нас и…
- Что ты такое говоришь? – Непонимающе спросил Антон.
- Через пятнадцать минут приедет автобус и я… я вынуждена буду уехать, Антон. Навсегда.
- Подожди… ты… ты шутишь? Ведь ты шутишь… Мариночка?
- Боюсь, что нет… любимый мой… Антошенька… я бессильна перед словом отца… ты… ты же прекрасно его знаешь…
- Я знаю его слишком хорошо, чтобы отпустить тебя с ним!
- Но что я могу сделать…
- Где ты?!
- Я в здании театра… а папа стоит на улице… обсуждает детали с главным режиссёром… мама собирает вещи… мы уезжаем все вместе…
- Не двигайся! Просто стой там! Если надо, упирайся ногами и цепляйся зубами за реквизит… Я сейчас же… слышишь меня? Сейчас же бегу к тебе!
- Но Антон…
- Никаких но! Я ведь люблю тебя, дура! – закричал Антон, нажал кнопку отбоя и спрятал телефон в карман.
«Гамлет спросил себя», - думал Антон, - «Быть или не быть… и не ответил. Для меня пришло время, пожалуй, решить за него. Быть. Только быть».
Он влетел в зал вихрем и подбежал к Андрею Леонидовичу. Зрители смотрели на Антона с восхищением. Только что они пересмотрели сыгранную партию и увидели, что Антон ещё на шестом ходу заметил матовую возможность, которая должна была материализоваться из теории только в самом конце сражения.
- Усаживайтесь, молодой человек и… - начал было Андрей Леонидович, но Антон перебил его.
- Я должен уйти.
- Куда это ты собрался? – спросил Роман. Ему не терпелось сыграть вторую партию и доказать, что он ничем не хуже.
- Вы можете перенести матч на завтра?
- Разумеется нет, - улыбнулся Андрей Леонидович. – Так ты уходишь, не доиграв?
Губы Антона дрогнули. Он до последней секунды верил, что Андрей Леонидович даст ему возможность переиграть матч на первенство города завтра. Теперь же до Антона дошло, что всё это нелепая иллюзия.
- Ну и пошёл ты в таком случае, Андрей Леонидович.
Зрители начали смеяться, а главный тренер Брежнева захотел ударить Антона, но тот уже скрылся за дверью и преодолел несколько лестничных пролётов. На выходе из клуба «Гарпия» он столкнулся со Шрамом, который поднимался наверх с улыбкой человека, понявшего наконец всю суть жизни.
- Мальчик… извини… - начал Шрам, - шахматный турнир проходит в этом здании?
- В этом! - выкрикнул Антон и выбежал на улицу.
Солнце скрылось за тучами, туман растворился в полдневном вакууме, а небеса заплакали крупными каплями дождя. Андрей бежал и чувствовал, что чем дальше он убегает от «Гарпии», тем легче становится на сердце, приятнее на душе и тем сильнее идёт дождь, символизирующий смену его представлений о жизни.
- Я свободен! – кричал Антон небесам, земле, облакам, толстяку Стейницу, бежавшему за ним и Алёхину, покачивавшему головой с сожалением. – Я стал свободен!
Нависшие над небесной гладью своды театра заставили Антона остановиться и стать осмотрительнее. Он вдавился в стену, когда заметил двух мужчин, посмеивающихся над чем-то. Голос одного из них принадлежал Марининому отцу. Его собеседником был директор театра. Антон сначала хотел пройти скрытно, залезть в окно или прикрыть лицо, но потом он понял, что свободные люди ничего и никого не боятся. Антон выпрямился, стряхнул воображаемые пылинки с пиджака, выпятил грудь и зашагал вперёд. Отец и его друг были так увлечены обсуждением американской публики и Бродвея, что не заметили шахматиста, и он смог безмятежно проникнуть в нутро театра.
В длинном и тусклоосвещённом коридоре старушка лет семидесяти елозила тряпкой по полу. Увидев Антона, она хотела было сказать, что все концерты отменили и билетная касса закрыта, но он заторопился к гримёрным так уверенно, что уборщица подумала – ещё один артист и не стала звать охранников. Антон отворил двери гримёрной. Посреди зеркал, декораций, старомодных париков и вешалки с кружевными платьями сидела Марина и плакала навзрыд. Увидев Антона в отражении, она развернулась и поднялась со стула. Шахматист закрыл за собой дверь и подошёл к ней. Они обнялись.
- Прости меня… прости меня, Антон… п-прости, что я не могу ни-ни-ничего… изменить…
Тогда Антон отстранился от Марины и встал на колени, обхватил её ладонь обеими руками и поцеловал.
- Антон…
Антон сглотнул и, не дожидаясь, что ещё промямлит девушка, сказал тихо, но отчётливо:
- Выходи за меня, Марина.
Марина всё ещё продолжала плакать, но уже без желания, обиды, огорчения или душевных терзаний. Она медленно опустилась на колени вслед за Антоном и вложила свои ладони в его.
- Антошенька… - прошептала она и обхватила его шею, а затем начала целовать в лоб, в щёки, в губы, - Антошенька… я… я и не думала, что…
- Ответь же мне… я больше не могу ждать… я… если ты скажешь, что… - Антон уже сам был готов заплакать, но Марина приложила пальцы к его рту и улыбнулась.
- Ничего не говори… ничего не говори, Антошенька… я согласна… я на всё согласна…
- А я уже хотел искать верёвку, чтобы повеситься в нашем парке… хотя какому идиоту взбредёт в голову вешаться в нашем парке? - попытался пошутить Антон, но вопреки своему обыкновению, не рассмеялся над собственной шуткой, а только обнял Марину крепко-крепко и подумал, что самое главное в жизни ему выиграть удалось, что неудачи навсегда отступили, а давний чёрный кот, которого он встретил в четырнадцать лет, был всего лишь нелепой мистификацией...
Судьи шахматного турнира сидели за кубом, покрытым зелёной скатертью и показывали Толстяку на карманных шахматах самые интересные игры с турнира. Шрам покачивал головой, и на его лице было написано только одно: «Зачем… ну зачем я трачу деньги на этих бездарей?» Тогда судьи, наплевав на своё обещание, что забудут о партии Антона с Брежневым, решили показать этот мастерски сыгранный матч. Начиная с пятого хода, Толстяк смотрел на доску заворожено, словно ему с математической точностью пересказывали всю прожитую им жизнь.
- Ещё… - прошептал Шрам, узнав, что продемонстрированная партия принадлежит к финальной серии игр, которая, по регламенту, должна содержать пять встреч сильнейших игроков турнира.
- Извините… - сказал главный судья, - но победитель вынужден был уйти с первенства… по невыясненным обстоятельствам…
- По каким ещё…
- Я рискну предположить, что здесь замешана девушка…
- Он отказался от победы ради девушки? – спросил Толстяк и нахмурился.
- Выходит, что так, - сказал тот, что сидел справа.
- Дурак этот Антон, - сказал тот, что стоял слева.
- Выходит, что так, - сказал тот, что сидел справа.
- Это вы дураки, а не он, - рявкнул Толстяк. Судьи вздрогнули. Затем Шрам поинтересовался, когда начнётся турнир в Москве и сообщили ли уже администрации чемпионата, кто будет представлять город.
- Нет… ещё нет… мы собирались позвонить в Москву завтра… а что до начала турнира… он пройдёт в конце следующего месяца.
- Вот и замечательно, - встал со стула Толстяк. - Значит так… завтра мы проведём прерванный матч. Начиная сразу со второй партии… ведь в первой победитель определился. Так?
- Но это… - начал было говорить тот, что стоял слева, но Толстяк перебил его.
- Ваша «Гарпия» существует только благодаря моим деньгам. И зарплату вам всем платят из моего кармана. И всё здесь будет так, как я захочу, понятно?
- Выходит, что так, - сказал тот, что сидел справа.
- И последнее… Пусть победит сильнейший, - улыбнулся Толстяк и зашагал к выходу.
Этой ночью, когда титанический ластик стёр солнце с лазурного холста; гигантская ворсистая кисть окрасила небо в чёрный цвет и затем белыми мазками очертила луну, Толстяк уселся на фламинговую скамейку радостный и исполненный триумфа над шахматными бюрократами. Впервые, он мог одновременно улыбаться и быть счастливым. Шрам закинул руки за голову и уже хотел задремать под аккомпанемент кузнечиков и пьяных бродяг, как вдруг услышал голос хот-дога.
- Ну как делишки?
- Замечательно, - признался Шрам и посмотрел на хот-дога. В правой сосисочной руке тот держал фиолетовую коробку с чем-то жужжащим внутри. – А у тебя?
- Сойдёт. Ты нашёл девушку?
- В активном поиске.
- А как теперь относишься к женщинам?
- Ну… - улыбнулся Толстяк, - хотелось бы хоть раз заняться… этим… ну ты понял…
- А чего же тут непонятного? – расплылся в улыбке хот-дог.
- Ага, - сказал Шрам и наморщил лоб, - слушай… я тут подумал…
- О чём именно?
- Про нас же сейчас пишут книгу… верно?
- Конечно. Всё так, как я и сказал.
- Вот это меня и волнует… если это драматическое произведение… а произведение это драматическое…
- На все сто драматическое.
- А по законам драмы кто-то обязательно должен умереть…
- Верно... – сказал хот-дог более серьёзно, чем обычно.
- Кто же умрёт в этом рассказе?
- Вот об этом, Шрам, я и пришёл с тобой поговорить.
Толстяк сглотнул. «А что…» - думал Толстяк, - «А что если умереть должен я? Что если в этой странной коробочке какое-то неведомое насекомое, могущее бесшумно убить человека? А в газетах потом напишут, что остановилось сердце…»
Хот-дог открыл коробочку, и Толстяк удивлённо вскинул брови.
- Просто муха?
- Вот именно, - сказал хот-дог и посадил насекомое к себе на ладонь. Муха начала исследовать поверхность ладони и присасываться хоботком в поисках чего-нибудь съестного.
- А при чём здесь муха? – спросил Толстяк.
- Ты же сам сказал, Шрам. В драматическом произведении кто-то обязательно должен умереть.
Хот-дог прихлопнул муху и бросил серый комок на грунт. Тотчас же хот-дог пропал, дыхание Толстяка выровнялось, сердце перестало биться учащённо, и Шрам впервые в жизни подумал, что судьба к нему справедлива, что женщины – божественные создания, а отец был всего лишь человеком.
- Спокойной ночи, папа, - сказал Толстяк, улёгся на скамейку поудобнее и заснул.