(Из цикла "Портрет, написанный вчерашним слухом")
ОБРАЗ
Он сидит напротив меня и утверждает, что переиначил историю. Однако.
Вот образ этого человека, бережно выведенный мной на передний план сегодняшнего дня. Его сонные глаза, в которых, однажды запечатлевшись, плавает необоримая скука, мосластые руки, могущие вяло вдруг захлопать по любому поводу, когда этот самый повод вылупится из яйца факта. Его массивный зад, ищущий инстинктивно опору, изрядно полысевший череп, на котором так удобно тренироваться лампе в искусстве света, квадратное, какое-то уплощенное лицо, плохо вписывающееся в место действия – по той причине, что оно на фоне царящей вокруг объемности смотрится нелепо. Притягивают взгляд лишь вытянутые вперед губы, крепко зацелованные самой историей, отчужденные от остального, большого, но, в общем-то, непримечательного тела – потому что они и есть, по сути, тема, напрашивающаяся на рассказ.
Хочется сразу же навесить ярлык на нашего героя, как на музейный экспонат, с именем-отчеством, не обходя стороной и его фамилию. Очень хочется указать возраст и прочие мелкие подробности, как то: семейное положение, склонности и, может быть, еще, что не менее важно, размер обуви, определяющий устойчивость главного персонажа на этой земле. Начиная с последнего пункта и забираясь все выше – возвращаясь к истоку, приходишь к мысли о заурядности рассматриваемой личности, непонятным образом вознесенной на верхнюю ступеньку пьедестала. Или, придав глаголу активность и настойчивость, но изъяв неопределенность, на голову героя возложить венок победителя. Сомнительного плетения. Он – вознес – самого – себя.
Итак, мой вывод, противоречащий сказу об увеличенной площади ступни. Несмотря на повышенное внимание со стороны подошвы к месимому ею глинозему, общая значимость героя мала. Если не сказать точнее: совсем ничтожна.
Тем не менее, оставлю соображения, преследующие меня, при себе и перейду непосредственно к исповеди, ничего в ней не меняя. Нас ждут великие открытия.
НЕЗНАЧИТЕЛЬНОСТЬ
Незначительность, казалось, присутствовала во всем, с детства. В исковерканной действительностью фамилии – Дзпойпоцев, которая словно родилась из невнятного бормотания протекающего сливного бачка или заигравшихся в штанах ветров; имени – Вил, подаренного ему родителями; выказываемых знаниях и, соответственно, оценках. Даже в дружбе и то не было особых результатов. Дзпойпоцеву милостиво разрешалось дружить – и это подразумевало неравноправие в отношениях, которые могли в любой момент оборваться по инициативе доминирующей стороны.
В поступках же малолетнего Вила Дзпойпоцева всегда присутствовали, соревнуясь друг с другом, несовершенство с незавершенностью, так что трудно было предугадать исход, кто победит. Отсюда: туманны были мотивы поведения юного гражданина. Так, однажды он полуукрал у школьного товарища книгу замечательного писателя Лагина, родителя Хоттабыча. В громоздком глаголе таится, однако, недоговорка того сорта, что способна ввести в заблуждение всякий пытливый ум. Как страдает от половодья чернил исписанный лист, так и Дзпойпоцев, переполненный страхом быть пойманным за руку, мелко мучился, убегая от вопроса «что делать?» Наконец, дав труса сверх положенного для слабонервных времени, юнец переложил всю ответственность на руки, что и располовинили книгу. Финальную часть Вил оставил себе, вступительную и даже большую часть срединной – честно вернул. Читай себе в удовольствие, дорогой товарищ!
В другой раз, памятный для него, принимая участие в чемпионате школ по шахматам, он в решающей партии с неким актерствующим пионером неожиданно предложил тому мировую. Имея крепко выигрышную позицию. Добейся Дзпойпоцев победы – и любящие руки наставника нежной судорогой пробежались бы по его треугольным ушам, школа бы взяла первенство, а одноклассники, возможно, его бы зауважали. Ничего этого не случилось. Актерствующий недоросль, противник его, каждый раз многозначительно хмыкал, словно у него были все виды на викторию. И когда Вил робко выложил ему свою версию заключения соглашения, он нагло взгромоздил ноздри на переносицу, отчего стал похож на только что захарчившуюся до отвала свинью, и – отказался. Потрясенный герой, сломленный непокорством противника, сначала сдал тому безропотно ферзя, а затем и вовсе до позора опустился – позволил двум вражеским пешкам при поддержке пронырливого коня загнать своего короля в угол, где и произошло групповое изнасилование царственной особы.
По мере взросления Дзпойпоцева характер его не менялся. Та же уступчивость, нажитая с детства, выказывала себя и позже. Никуда не делась с годами расплывчатость в действиях – в них было меньше осмысленности, нежели в шелесте листвы или воробьиной возне. Вялость тела сопровождалась по-прежнему невыразительностью мысли. Да, а губы? – губы продолжали катастрофически топорщиться, тянулись к одному им понятному ориентиру, так же как и в начале жизненного пути. Но, увы! Как бы хотелось сказать, что уста свои Дзпойпоцев растил, лелеял, вкладывая в их намеренно увеличенные формы всю душу и внутренние силы. Нет, даже здесь он не проявил усердия, напористости – и то, что ему перепало от щедрот природы и случая, осталось неизменным.
Впрочем, огрубевшему и постаревшему герою в нашем сюжете нет места.
О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ И ЯВЛЕНИЙ
Другому человеку, небожителю, манеры, возраст, размер обуви, фактуру тела и овал лица матушка-природа отвесила, соответственно, отличные от тех, что она закрепила за Вилом Дзпойпоцевым. Звали этого человека вполне благопристойно – Леонидом Брежневым. Имя как имя. Ни броскости в нем никакой, ни вызова обстоятельствам. Стоит, однако, принять во внимание календарный выпляс состоявшегося события. Природа озаботилась подарить человечеству 1962 год, не позабыв его вытащить из запасников времени. Чуть ранее, в предшествующий оборот, втершись в доверие к небу, парад исторических личностей возглавил улыбчивый Гагарин, годом спустя – готовя наступление на умы обывателя, но отнюдь не на сердца – именно тот, о ком идет сейчас речь, Брежнев. И хотя возможны возражения, что, дескать, еще уверенно правил страной посредством кукурузного початка мужиковатый Никита Сергеевич, в действительности, дело, зреющее тайно, обстояло несколько иначе. Дни и власть Хрущева катились к закату.
В природе вещей и явлений, где все устаканено и взаимосвязано, любая из подвижек может привести к полному изменению реальности.
О ПОДВИЖКЕ
Странным образом навстречу друг другу двигались такие разные люди, как Леонид Ильич Брежнев и Вил Аристотелевич Дзпойпоцев, одиннадцати лет школьник, только что и имеющий в наличии приметную и приятную деталь – губы. Такими бы нашлепками, намекает забиячливый народ, хорошо отсасывать все то, что перпендикулярится.
Почему именно последний был выбран в качестве толкателя истории? Вопрос остается открытым, без ответа. Другой же, заданный как бы попутно, прозвучит так: неужто на нем свет клином сошелся? На маленьком и скучном Дзпойпоцеве?
История рассказывает, что той маленькой крупицей, сдвинувшей в путь лавину событий, был конкурс, заурядный по своей сути, мальчиков, которым предстояло преподнести букеты цветов афганскому королю Захиру-Шаху, наследному принцу Шаху Махмуду и лично дорогому товарищу Хрущеву.
Арифметика, или беря шире – математика, точно раскрытая ладонь, искренна и убедительна. Она ведет за собой прогресс. Она ломает стереотипы. Ей подчиняются широты и долготы. И если вдуматься, то ее ростки, побеги и плоды видны повсюду. Ощущаются. Вглядись в себя осторожный читатель и согласись, что и ты выстроен на математике. Потому что будь иначе, случись какой-нибудь сбой в хромосомном наборе, и ты бы в промискуитетном запале сейчас продвигал численность кроличьего хозяйства в клетке. Пред арифметикой, умеющей поставить во главу угла число «три», переворачивающей верх тормашками жизнь, просто обязаны склонить головы, выказывая уважение, остальные науки.
Клич был страстен, как закипающий чайник. Школы провинциального города отреагировали бы на него энергично и, главное, моментально. Бодро бы зашевелились педсоветы. Родительские комитеты, отстранившись от посторонних забот, включились бы в дело сразу же, когда бы набитая дождями и холодом осень владела городом. Или шикарная, с нежным росчерком сирени, не жалеющей чернил, на стенах южных домиков, – весна. Но на дворе стояло пыльное жаркое лето. По подобию выловленной рыбы, заслышав весть, главный управленец местного образования, спешно вызванный из отпуска, в ужасе подарил свои глаза кабинетному пространству. Те, кто окружал его, имели возможность оценить особую их выпученность, достигнутую нестандартным образом, с помощью распакованного в полный размер рта.
– Нужны три мальчика. Желательно: русский, татарин и украинец. – Сказал главный и предупредительно, придя наконец в себя, мотнул головой, как бы говоря, что другие предложения обсуждаться не будут. Ну, конечно же: триколосье, символизирующее национальную основу места, должно было быть оплетено лентой единства и сплоченности.
Выгребать нужный материал, за неимением иных вариантов, решено было из пионерских лагерей.
ЖЕЛАТЕЛЬНО
В этом наречии слышится звук перекатываемых непогодой дождевых струй по металлической крыше, голос просыпающихся улиц и мягкий, уговаривающий шепот простыней, залипающих к телу. Это слово побуждает надеяться и верить, заставляет смахивать с лица хмурь. Но это же слово, помещенное за оградительное стекло, становится недоступным – и по ту сторону, отделенное от жизни, звучит как насмешка.
Чехарда с поиском букетодарцев затеялась такая, что даже те, кто привык отмалчиваться при любом неудобном повороте сюжета, возмутились.
Поначалу в коллективный котел понесли все подряд – или, правильнее сказать, всех подряд. Надеясь впоследствии произвести разбор изъятого из лагерей добра – и руководствуясь примерно тем же принципом, что и кочующий от дома к дому старьевщик. Еще не успел раствориться в воздухе призыв руководства к действию, как на, казалось бы, широкий и хорошо освещенный тракт взаимопонимания и общенародного одобрения выскочила из кустов дилемма с разбойничьи налаженной рожей и принялась угрожать покрошить созидаемое счастье. Украинцев в городе было меньше, чем греков, и примерно столько же, сколько и евреев, второй в государстве нации – по занимаемому в воображении обывателя пространству. Букетов строго должно было быть три, и никто не собирался менять в уже заказанной программе порядок позиций. Ответ поступил с верхотуры незамедлительно – и суть его была такая же, как и, примерно, в древней прапорщицкой отгадке на вопрос «в чем различие между мужчиной и женщиной?»: «в исполнении команды “ложись”». Словом, виновата оказалась природа, вылепившая украинцев посноровистее иных претендентов. И если прапорщицкий выверт примерить к данному случаю, то ключ к шараде следовало искать в намеке, что малороссы по-особому на отпускаемые приказы «советились».
Затем в собранном хозяйстве увидели еще один недостаток.
Однополость всегда вызывает у любителей ясности недоумение, которое есть следствие ущербного устройства их характера. В каждом эпизоде, будь то даже заурядное прочтение текста, они вынюхивают ее с чрезвычайным азартом. «Ах, тут все члены предложения мужского рода. Это неспроста». И если их расшевелить, задеть, то они, ничуть не смущаясь, поведают вам повесть о словесной содомии. Так и тут: всколыхнулась некая масса, приложившая к факту неравноправия полов обиду за попранную девичью честь. Того более. Нежный лик наследного принца, известный из газет, был тем важным аргументом, что мог переломить ход противостояния. Отчего, – вопрошала взволновавшаяся масса, пуская в дело многорукость и многогрудость женского назначения – то их молитвенно сводя вместе, то разъединяя, – нет в мире справедливости? И этот порыв не нашел должного понимания. Нет, городские небожители подобные эффектные постановки не игнорировали, можно сказать даже, воспринимали их трепетно, как если бы речь шла о списании с баланса истории их собственных имен. Они внимательно выслушивали претензии, но понимать умословие жалобщиц отказывались. Потому что имелась иная логика – логика текущего дня, что позволяла женщине быть героиней труда на текстильно-животноводческом фронте, но – не диктовать свои условия обществу.
Встал, конечно, на повестку дня и рост дарителей, и их внешние достоинства, то, что должно было как-то выделять обладателя национального своеобразия из серой непривлекательной толпы. О возрасте толковали мимоходом. Известно, что чем тверже детская нога попирает землю, тем меньше у нее шансов соорудить непредвиденные обстоятельства из простого спотыка. И наоборот. Хотя обнаружились ревностные поклонники как ангелочков-первоклассников, так и великовозрастных балбесов. Но поскольку и тем и другим в пионерлагеря доступ был заказан, то поступило решение, в силу отсутствия иных вариантов, выбирать кандидатов «по усмотрению». Расшифровке это малое дополнение не поддавалось.
КИНО
В летних заповедниках того времени практически отсутствовала одна частность, впоследствии, однако, прочно укрепившаяся. Тогда не было особой надобности гонять по экрану киношных героев. Самое важное из искусств ни в какое сравнение не шло с собственно жизнью, полной без всякого придумывания множеством поучительных историй. Малолетний народец с перерывом на «тихий час» пинал день-деньской на территории лагеря мяч, ходил в походы, купался в речушке. Стойко выстаивал положенные минуты на всевозможных сборах и линейках. Смеялся в читальне над рассказами Носова. По вечерам пугливо обжимал со всех сторон пионервожатого, когда тот щекотал его незрелые нервишки побасенками о приключениях «черной руки». А в «кине» он не сиживал. То есть, возможно, и даже вполне вероятно, и если уж быть честным, наверное, в Подмосковье нравы царили иные, а вот тут в провинции синематограф пионерам на отдыхе являть себя почти отказывался.
И вот представьте, всклокоченным волосам, сопливым носам и немытым ушам предлагают немедленно привести себя в порядок и занять полагающиеся им места. В лагере будут «крутить фильм».
Любой эвфемизм, описывающий местное руководство, будет все равно неточным. Руководство не было ни хитромудрым, ни лукавым, ни бесовским. Ни загадочным. Потому: оно было мозгоебистым, выдумывая нелепые правила отбора трех малых несчастливцев, которым выпал тяжкий жребий открыть новую эпоху.
Леса, речушки и главный отдыхообразующий компонент – море – обезлюдели. Детвору погнали в наспех сооруженные павильоны и залы, где ее ждали в запертых будках все как на подбор усатые киномеханики, присыпанные пылью старости, еще остро помнившие господина Керенского и баловство того времени, изрядно зааврорившегося в изложении истины. У всех наблюдались следующие дефекты: малозубье и трясогубость.
Лента с трогательным названием «Час настал» знала себе цену, как знает ее утро, пришедшее после безлунной ночи. Она повсеместно выкаблучивалась, не шла, застревала в аппарате, а кое-где спешила улизнуть в обрывки.
«ЧАС НАСТАЛ»
На фоне интенсивно ревущего поголовья крупного рогатого скота мы видим Никиту Сергеевича Хрущева. Его лицо, милостиво одарившее себя гроздью бородавок, наползает на зрителя. Рот, напоминающий вчерашний день, верен однажды сказанному слову. У черно-белого быка Афиногена циничный взгляд ловеласа. За прошедший месяц он оприходовал каждую третью телку области. Ухабистые дороги края угодливо петляют между гор, рвутся на простор, чтобы помочь в поставках похотнику боденушек и буренок. Мы видим, какое воодушевление охватывает руководителя великого государства, когда ему рапортует бригадир животноводов. «И это еще не предел, – говорит Никита Сергеевич Хрущев в ответ слушателям, – пусть знают империалистические коровы, покрывшие себя несмываемым позором причастности к разбойным планам западных агрессоров запоить нас молоком, что их ждет». Фраза одновременно гладка, как вылизанная собакой кость, длинна, точно лестница на пятый этаж, и двусмысленна, словно все прошлое человечества.
«Кто их ждет», – поправляется после секундной заминки Никита Сергеевич Хрущев, чутко вслушивающийся в шелест горловых связок помощника, что топчется рядом. И все окружение понимающе и согласно кивает: безусловно, бык Афиноген, готовый перелопатить буржуазные коровники до нужных кондиций яловости.
Мы видим. На экране Никита Сергеевич Хрущев среди бравых солдат и офицеров Советской Армии. Круглые сутки бойцы N-ской части неустанно повышают свою политическую готовность. Вечером, рассказывает, волнуясь, молодой солдат, первогодок, в те редкие свободные часы, когда можно расслабиться, почитать взятую из библиотеки книгу, поговорить с товарищами, написать письмо домой, он в Красном уголке штудирует труды Владимира Ильича Ленина. Том за томом. Чтобы не только оружием, но и цитатой – крепче бить врага. А ночью, когда можно поспать, он мысленно производит разбор ошибок, что имели место во время строевой и боевой подготовок – днем. «Когда враг тоже не дремлет, только так – постоянно учась, – говорит Никита Сергеевич личному составу N-ской части, – мы добьемся успехов в установлении равноправного счастья на всей земле».
Фраза одновременно замечательна, как запах свежеиспеченного хлеба, проста, точно велосипедный руль, и шершава, словно пластинка на ощупь.
Мы видим Никиту Сергеевича Хрущева, Первого Секретаря КПСС, на стройке века. Возводится самый высокий в мире элеватор. Миллиарды тонн зерна, свезенного со всех концов нашей необъятной страны, вместит это колоссальное сооружение. Из Туркмении, Якутии, горных районов Армении польется сюда золотой поток пшеницы. Для одного из рабочих, Александра Михайловича Лапотного, это уже третья стройка. До этого он принимал участие в возведении таких важных объектов как самый большой в мире подземный аэродром и самый величественный в мире Дом Писателя. «Надо, – говорит Никита Сергеевич Хрущев, – увеличить темпы строительства в четыре раза. Только так мы сможем доказать свою состоятельность в соревновании с прогнившим империализмом. “Догнать и перегнать” – наш девиз». Фраза эта и энергична, как тренировка гимнаста, и необычайна, словно ночной подарок женщины, и откровенна, будто морской пейзаж. Радостное волнение охватывает трудящихся. Слышатся их крики: «Пусть Родина назовет любое число – и во столько раз мы увеличим темпы…» Александр Михайлович Лапотный, оставаясь за кадром, крепко пожимает протянутую ему руку Никиты Сергеевича.
МЕЖДУ ТЕМ
Стылое выражение лица плюс сдержанное поведение во время просмотра киношедевра и были теми критериями для отбора кандидатов во второй тур. Набралось человек тридцать.
Между тем дата прибытия в город Захир-Шаха и его семьи все отчетливее вырисовывалась из неопределенности будущего.
Вила Дзпойпоцева мы оставили без призора, а он, сражающийся со своей тенью за право верховенства, ковырялся потихоньку в струпьях деревьев, внюхивался в запахи муравьиных куч, гонялся за пестротой бабочек, поглощавших пространственные пласты за считанные минуты. И, как было вменено каждому члену натуралистического кружка лагеря, аккуратно вел дневник наблюдений.
Областей применения юных талантов было несколько. Но в литературной части Дзпойпоцев не блистал. И, предусмотрев, что, помимо писания сочинений, еще предстоит заучивать наизусть стихи – страдать и бубнить, бубнить и запоминать, – этот прозопоэтический вариант он отверг. С математикой дело обстояло гораздо хуже: он путался в дробях, про себя вяло возмущаясь, какая гадина их придумала; а умножал и делил хорошо лишь самого себя – на то, что держал в руке. В географии его отчего-то пугал размер континентов на глобусе. История давила на воображение обилием событий и неупорядоченностью эпох. И только перелесок, манивший Дзпойпоцева своей открытостью, не сулил запутанности во взаимоотношениях. Мальчик зачастую брел к трухлявому пню, усаживался на него и беззвучно плакал. Рыхлое тело его безропотно следовало за горестной струной, звеневшей в одинокой душе. Оно сотрясалось и дергалось. Оно билось в рыданиях. Да, Вил Дзпойпоцев был страшно одинок. Как он частил, всхлипывая, губами – с понедельника по пятницу в точно установленные часы! Во временном изгнании числилась нижняя плутовка, поджатая или, если придерживаться истины, втянутая вовнутрь, тогда как верхняя основную работу и совершала: шлепала – кривилась – дрожала. И был у плакуна такой вид, словно он, накусавшись табурета, печалится не о потраченных зря силах, не себя жалеет, а – истерзанное дерево. Как он выцветал лицом, обращаясь безмолвно к приобретенным товарищам своим, осинам и березам! И как они – в ответ – волнуясь и трепеща листвой, корчась стволом, его утешали! «Обними нас, – словно просили они, – с головой войди в кору, вслушайся в игру соков, черпай, не обворовывая нас, правду: ты есть». В этот чувственный диалог с удовольствием вмешалась бы всякая зверюга, имей она договоренность с природой тут обитать. Такое соглашение было аннулировано еще до войны, полвека назад. Хотя где-то на входе в перелесок зябко ежился на вечном ветру щит с изображенной на нем безобидной белкой. Зря. Но лишь пальцы, пальцы Вила, расселенные им как попало в пространстве, – протестующие, лапающие воздух, тоскливо марширующие по сырым щекам, – напоминали, что абсолютного одиночества невозможно достичь.
ИЗ ДНЕВНИКА
25 июля 1962 года. Видил жука. Праследовал в направление к себе. (Приписка, сделанная рукой кружковеда Гонтаренко: «Куда к себе? Выяснить»).
Жук шол к себе, он вобше жывет везде, где захочит.
26 июля 1962 года. Видил бабочку. Крылья большие, как у самалета. (Приписка, сделанная старшим натуралистом Калиридисом: «Как зовут ее? Выяснить»).
Бабочку зовут самалетницей. Жывет дабровольно в цветках.
27 июля 1962 года. Муравьи щипаютца, когда их берешь за руку. А когда их не берешь, там и тут улитки бегают. (Приписка проверяющего Левкоева: «Замечательные наблюдения»).
Времени было недосуг. Оно спешило на встречу с высокопоставленными лицами. И не следило за чернильным следом обиженной души Дзпойпоцева.
ОНИ
Вот данные неполовозрелой троицы, отобранной высокой комиссией.
1. Алексей Митрофанов, 11лет
2. Мыкола Форшмак, 11 лет
3. Идрис Галлеев, 11 лет
Нет, как заметил читатель, в этом списке Вила Дзпойпоцева. Нет, и не могло быть, потому что лишь одно сочетание имени и фамилии вызвало бы спазм дыхательных путей у любого городского небожителя. Не могло его быть еще по одной причине. В кинозале наш маленький герой выглядел столь сонным, вялым – словом, невыразительным, что его расплывчатые очертания вообще проскользнули мимо строгих глаз проверяющих. Не могло быть Дзпойпоцева в тройке призеров и потому еще, что подгуляла родословная. И оттуда, со стороны матери, и отсюда, с отцовской половины, понанесла она для анкеты подробности, что никак, суммированные, не соответствовали требуемому облику подносителя букета.
Греко-еврейско-армянский замес, вполне традиционный для этих окрестностей, но явно неблагополучный с точки зрения официальной пропаганды «домус советикус», подкреплялся сомнительным фактом присутствия за границей многочисленных родственников. У Вила Дзпойпоцева, только представьте себе, один двоюродный дядя бравандил в самом Париже, другой, деловой, пехотил по всяким стритам и авеню в Нью-Йорке, а родная тетя, сестра отца, наслаждалась тихим счастьем в Афинах! И хотя это было нехорошо – иметь в таком изобилии забугорных ближников, – Дзпойпоцевым те, кто их знал, завидовали. Во дворе только и слышалось: «О, эти люди!..» Эти люди жили, однако, как все, но получали посылки – «из дальнего мира». Не раз бывало, что папа, Аристотель Дзпойпоцис, – о, простите, Дзпойпоцев, – выкатывал навстречу соседям в только что полученном свитере. Щеголяя им нагло. На манер витринного манекена, пережившего невзгоды проклятого царизма. На шерсти, давя на грудь всей тяжестью, красовался шикарный Парфенон – более привлекательный, чем тот, что укоренился в репродукциях. В то время, когда некоторые проводники советского народа агитировали неделями не менять по пути к высшей цели носки (чтобы не терять зря время), беречь их, в отдельно взятой семье вызывающе установилась – уже – иная эпоха. Мама, напротив, предпочитала экономить на материи, что находило понимание со стороны мужа. Вид куценьких пальто выдавливал из внутренностей дворовых дам погребальный плач. Когда же природа опрастывалась от холодов и дождей, настроение женского общества вовсе рушилось: помимо ненароком заявленной тут зависти, и ненависть торила себе дорожку к сердцам. Скромные юбочки, край которых оплескивал узкую полоску перешейка, зажатую между двух стройных ножек, вызывали у товарищества сплетниц жгучее желание. Вмешаться в постыдную географию тела посредством размятого перед атакой хлыста. Тут я хитро и несуетливо подмигиваю всем сразу, давая щеке и ресницам время на приведение себя в порядок. Сами понимаете, что, напротив, там народец, слесарничавший, плотничавший и по вечерам домино-картежничавший, мысленно разминал.
И человек, имеющий такую фривольную фамилию, Дзпойпоцев, не протестовал!
Впрочем, произведем ретираду ко второй позиции. Магистральные данные других соискателей славы вполне ясны. И если антропонимика в качестве неотложной меры – при сложившихся обстоятельствах – предлагает нам приемлемый вариант, Мыколу, то что тогда означает этот кулинарный, с национальным подтекстом, изыск, прикрепленный, чувствуется, насильно к нему? И рождаются строчки, простые, незатейливые, с легким налетом грусти, – в пику отъевшимся на нашем внимании классикам: «Там, где присутствует форшмак, там всё, казалось бы, не так»…
По ту сторону соискательства оказался Вил Аристотелевич. Нет его в списках потенциальных счастливчиков.
Вот запоздало вопрос, знаете ли, стучится в память. И не стеснительно дробь выбивает «тук-тук», а противно, словно любовница, получившая внезапно отставку, ломится – со скандалом. У таких родителей, широкого разворота души людей, в общедворовой табели о рангах занимающих высокое место, прогрессивно мыслящих, да сын – квелый и инертный? В каком часу он был зачат? Неужто в план строительства семейного благополучия кем-то были внесены коррективы? Кем? Какой наглец посмел своим копытом замутить чистое озеро семейной любви? Сосредоточенное молчание прошлого – мне в ответ. Ах, эта Дина Арамовна, в девичестве Саакян!
ДИНА АРАМОВНА
Я дарю этот короткий абзац дивной женщине Саакян по той же причине, по которой прожженный политик в непогоду – свое разоренное тревогой лицо – народу. В Дине чувствовалась какая-то особенность, подсознательно связываемая с надеждами на лучшее. Ей, пролетавшей беззаботно мимо лавочного царства пересуд, выделявшейся из склочной массы своим ровным характером, щеголявшей в забугорных шмотках естественно, без всякого выпендрежа, людской молвой было уготовано место на олимпе. Среди простого люда ей делать было нечего. И это несмотря на злобное отношение к Дине Арамовне, о чем было сказано выше, некоторых клизм разновозрастного калибра. Конечно, она отличалась от среднестатистической гражданки, упакованной в серое ширпотребовское барахло. Конечно, на фоне снулых харь и расплывшихся от перекорма вредными жирами тел Дина Арамовна выглядела прельстительно, Та же людская молва, комбинирующая по своему усмотрению чужим семейным пирогом, придумывала ей многочисленные связи. То с элегантным, как хромовый сапог, офицером, то со стремительным, как волна, моряком дальнего плавания, то с привлекательным, точно вывеска над магазином, артистом местного театра. И все же – не столько со злобы, сколько из естественного желания расширить диапазон счастья той, что и так была – необыкновенна, выписывались эти отнюдь не заурядные сюжеты.
ОБ ИМЕНИ
Вил. Пришло время рассказать об имени, полученном мальчиком от родителей Дзпойпоцевых.
Первая версия, как станция назначения, затерянная в дебрях континента, внушает тоску, – которая тем тяжелее, чем скуднее воображение. Время за пазухой держит – всегда наготове – беспорядок в умах. Владимир Ильич Ленин. Выжимок из революционного шума, когда-то стронувшего с места страну. Мы отметаем это предположение сразу по причине вполне прозрачной: деятельные и деловитые Дзпойпоцевы настолько опережали вялокопошащуюся историю, насколько едва бредущий кнур – покосившийся забор.
Вторая версия принадлежит любителям плести романтические кружева – той части, короче говоря, населения, которая будоражится от любой подробности, увиденной ею. Этим бы мечтателям проводить досуг за бильярдным столом, тратить энергию на шитье-глажку, соревноваться друг с другом в писании писем вслепую – все пользы бы больше было. Так нет же, соблазняют себя путаными баснями.
Соседское болото, все знающее, все фиксирующее, растекающееся догадками и сомнениями по окрестностям, всасывает в себя, как сковорода – жар, без остатка чужую радость и горе. Но на поверхности его, если пристально вглядеться (не понукая, однако, прихотливое воображение лирикой факта) – лишь жалкая рябь видна: то ли отголосок досады, то ли – симпатии к герою ситуации. Во второе верится с трудом. Точно таракан за картиной, шныряют настороженные глаза тех, кто наловчился домысливать – без выказывания мысли.
Вторая версия, однако, более интересная, нежели первая, повязана со светлым будущим. Извлеченное из английского языка, оно, чаемое, было подарено в виде имени любимому сыну – родителями. Will. Якобы баловались на досуге молодые люди балаканьем на чужеземном. Но вот – представьте, предзачаточный короткий период. 1950 год. Иосиф Виссарионович все еще склоняется над картой страны, щупает зрачком рельеф, пронзает орлиным взглядом развернувшиеся перед ним просторы, выискивает на них топографические вешки, могущие, лишь только он пожелай, вынырнуть из небытия. В этих губительных точках, вдруг обретших звук и смысл, значимость и славу, намечается заметно улучшить жизнь отдельных народов. А всего шесть лет назад, как война устрекнула в иные края, оставив город, известный нам, полуразрушенным, опустевшим. Аристотель, отмахав честно до Берлина в составе 1-го Белорусского фронта, вернулся домой. Еще молод. Красив. Элегантен. Медальки и ордена приладились к гимнастерке. Пересмотрев данные, вносим поправку. Еще очень молод, очень даже красив, чрезвычайно элегантен. В подсознании разгибающего спину общества – немецкая речь, еще не остыла, жжет душу. Вот: запев замечательный, а куплет – дрянь. Какая-то в мелодии гнильца, что не позволяет ею насладиться. Бравировать английским в углах и подворотнях, после Фултона, было так же невозможно, как и художнику наделять холсты – свободой линий и красок. В то время бывшего пригожего солдатика запросто могли прикрепить к своим Афинам где-нибудь возле Курильских сопок, а Дину обвинить в излишней любви к бастурме.
И отчего же тогда тринадцатая буква русского алфавита не удвоена? Куда затерялась напевность среднеамериканской равнины? Почему концовка слова бесцветна, как вид давшего осечку пистолета?
Третья версия более достоверная. Вил был назван в честь одного из заграничных родственников. Не будем вдаваться в подробности перемещения людских масс за кордон. Скажем только, что когда счастливчикам выпадала возможность поменять место жительства, они спешили это сделать. Но родные осинки оставались в памяти торчать – вызывали боль душевную да ностальгию, зато под шум заморских каштанов и тисов спокойнее спалось.
Добавим следующее. Родственничный бульон, сваренный за границей еще до революции, постоянно кипел. С одной стороны, Аристотелю и Дине, зная, что это практически невыполнимо, предлагали переехать на Запад. Немедленно. Так обычно, чтобы отвязаться, ребенку обещают, что завтра он станет взрослым: стоит ему лишь слушаться старших. С другой стороны, у этого варева был терпкий вкус высокомерия. Прилагаемые к редким посылкам рассказы о более насыщенной и красивой жизни, утомляли и раздражали. Там, куда ни посмотри, виделась Правда, а здесь – круговая Ложь. Там синонимами словосочетания «любовь к Родине» были «уют» и «свобода», здесь: пустозвонное заявление, анонс предстоящего кинофильма, очередная «красная» дата. Вдалеке – по капиллярам городов катилась настоящая, без всяких пропагандистских приправок, жизнь. А под самым носом – пытка некрологами вместо передовиц была частью праздничной суматохи.
УВЕРТЮРА К «РЕПЕТИЦИИ»
С отобранными кандидатами следовало работать. Доводить интригу до приостановки дыхания: истории, зачатой в муках творческой глупости, требовалось продолжение.
Пусть молодой Дзпойпоцев пока вернется на свое место, в безвестности постоит – на перекрестке догадок; на худой конец, чем-то займется полезным: выведет на прогулку бабочек, сосенке песню напоет али истрепавшийся шов между настоящим и прошлым подправит, умелец безрукий.
Главный управленец местного образования, которого – именно с этой минуты, экономя буквы и время и сберегая в тайне истинные данные, – будем называть сокращенно ГУМО, уговорил партийную голову города (ПАГОГО) провести смотр отобранной троицы. Вся беседа состоялась во время вечернего променада, на котором обозначенные лица щедро делились друг с другом дрожью в коленках и тоскливым ощущением будущего, давно, оказывается, оккупировавшим изношенные сердца. ГУМО просил ПАГОГО придвинуть проверочную ситуацию как можно ближе к реальности. Ненавязчиво убеждал того подарить общественности из коллекции дорогих минут отдыха всего лишь несколько мгновений – взвалить на свои плечи роль стихийного бедствия. Стать временно тем, кто возглавил когда-то государственный хор сирот казанских, Никитой Сергеевичем. Градоначальнику скромно сообща выбрали роль пожиже – афганского короля.
– Ну, а кто же будет наследным принцем? – Строго спросил ПАГОГО, которому все эти намеки о коллективном пении на паперти показались излишне дерзкими. Впрочем, выяснять сейчас причину мелкоумья, проявленного столь откровенно подчиненным, у него не было никакого желания.
– Могу предложить Анастасию Ивановну Горбатенко, – сказал ГУМО, залившись свинцовой бледностью по уши. Все знали, что в отделе народного образования, говоря языком простого люда, до недавнего времени процветало ****ство: бывший начальник клещил подряд весь женский состав – учил правильному восприятию жизни в положении лежа. Горбатенко была, вероятно, любимой его наложницей. И досталась в наследство нынешнему хозяину учебного процесса. Ходила легенда, как похоронили предГУМО. Она, сложенная окружением, упирала на такую удобообсуждаемую подробность, как член. Она гласила, что однажды подвыпивший предГУМО спросил у зашедшей посетительницы: «*** нюхать будешь? Будешь или нет? Имею кое-что я под штанами» Если бы в составлении ответа помощь оказал какой-нибудь современный писатель, например Веллер, то, сострочив наскоро сюжет о блуждании неродственных душ в потемках, он бы с присущей ему, как и полагается «фылософу», серьезностью заключил: «А нюхать-то уже было нечего и незачем!»
Какой-нибудь крупный писатель позапрошлого века, скажем, Антон Евграфович Чехов-Щедрин, организовал бы отпор, вроде того:
«В самом центре города, там, где сохранились незамутненные эпохой названия улиц, где в грамматическом приложении к топонимике исправно фигурировал один и тот же суффикс, на Раздольной, рядом с Привольной, параллельно Равноапостольной, произошла беда. У средних лет господина промежность вдруг стала исторгать фиалковый запах. И это имело последствия. С непосредственностью человека, не отучившегося радоваться мелочам жизни, он стал предлагать всем подряд понюхать свой куст, позабыв о том, что затейливый аромат иногда может вредить деликатным носам».
Действительно. Любой писатель не ошибется. Потому что в подобный верлибр героя вкоренить иной смысл никак невозможно. И плещется в нем непотребство и уверенность в собственной исключительности. В выписываемой предГУМО драматургии роль просителя, обязанного болтаться у ватерлинии его тела, мелка. Жалка. Заскорузла.
Та же легенда утверждала, что посетительница, поначалу ошеломленная подобным «теплым» приемом, придя в себя, перешла в наступление – предложив хозяину самому промеривать чувствительной ноздрей площадь тюремных стен. Почуяв неладное, членоносец умерил пыл. Было поздно. В том смысле, что одного взгляда гостьи из Москвы, проверяющей, хватило, чтобы записать наглеца в управленческие покойники.
ПАГОГО нахмурился. Затем натянул на губы ухмылку:
– Сам и будешь… этим… как его... – Заключил он.
Собственно говоря, примерке улыбок на лицах выдвиженцев-пионеров, движений их рук и ног не стоило уделять особое внимание. В конечном итоге, стилистика преподношения букета была выработана и утвердилась еще в переломные тридцатые. Только лично в руки.
В этой, отдельно отыгранной увертюре все подогнано – нота к ноте. Давеча в одном городе, что заглядывает восточным предместьем своим в каштаново-акациевую гладь, – не так и далеко от описываемой нами арены событий, произошел конфуз. Облиневанный факт. Никита Сергеевич пролетарскую викторию во всем мире предвещал с импровизированной трибуны, выкрикивал неистово лозунги – обещал вскорости жирный ломоть мамалыги забесплатно в каждом закуте. И не был он трусоват. Но, помня жутковатого Виссарионыча, постоянно следил за движением бурлившей вокруг него жизни. И то же беспокойство передавал своему окружению. «Ах, вот оно что!» – Так воскликнет читатель с догадкой в мыслях. Нет, обойдемся без экспрессивного междометия и суконных чувств. Народ, жавшийся к помосту, выгнанный из своих щелей, скорее был равнодушен, чем рад. К высоким гостям здесь всегда были непозволительно холодны. Что как-то не увязывалось с южным темпераментом. В раскрытых окнах близлежащих домов куксились старушки, чьи изъеденные ревматизмом ноги до обещанной станции раздачи счастья никак уже донести их не могли. Тут небеса лукаво подмигнули – и неизвестно откуда сбросили на трибунотопца букет. Незатейливый пучок садового раздолья, буйство летнего цвета. Никита Сергеевич, все замечавший, ловко присел, предоставив «сопровождавшим его лицам» принять великую радость общения с народом. «Ах, вот оно как!» – Воскликнет читатель, сукин сын, во всем желающий узреть интригу. Да уж не так. Был Никита Сергеевич откровенен в своем росте – не прятал его, нижесталинский, от чужих глаз. Напротив даже, выставлял напоказ. И не присел он вовсе. Самодеятельным советским букетам пристало, по законам падающих тел и гостеприимства, осваивать высокоплечье простых смертных, их широкоголовость и длиннорукость. А никак не родные просторы, известные до боли, государя. Знак любви в том был и уважения. Конечно, после отъезда – всех бабушек в окнах срочно попытались вылечить. Сами потопали, милые, лихо до точек дачи показаний.
Что правда – то правда: Никита Сергеевич был отходчив. Когда узнал задним числом о старушечьем накоплении милицейских коробейников, искренне возмутился. И, несмотря на то, что бубнил назойливо Леонид Ильич, примыкавший к его боку, «дело гм… следует гм… со всей гм…гм… серьезностью… гм… рассмотреть…», главный кукурузовед страны отмахнулся: ну, не бонбу же борсанули, право. Цветы!!! А то, что без разрешения, в импровизацию ударился народ, так это даже хорошо. Есть тут положительная сторона: научились люди ду-у-умать! Тем и закончилось разбирательство. Ничем. Перед старушками, невиданный случай, извинились. Некоторых вознесли на руках обратно и всунули, как и было, в окна – ввиду уже подпорченного товарного вида задержанных.
Но теперь, держа в памяти происшедшее в соседнем городе, слегка – для блезиру поколебавшись, ПАГОГО согласился на предложение ГУМО провести репетицию.
ПОЭМА «РЕПЕТИЦИЯ». РАССКАЗ СЛУЧАЙНОГО ПРОХОЖЕГО
«…Вот, значит, стою я себе у памятника Защитнику Родины, наблюдаю, бля, как голубь, сука такая, все норовит насрать на каску матроса. Ну, то есть солдата. Бля буду … О чем это я? Да. И вдруг замечаю, ****ый ты в рот, матрос, который солдат, хавальник оттопырил до пряжки на ремне. Бля буду. Из гранита, а туда же – живым прикидывается. Думаю, бля, голубь долбанный так тебя накрутил, что ли, что даже из камня от обиды попер? Не пряник, конечно, когда в твою голову, вместо унитаза, говно кидают. Бля. Тут вообще птичья гурьба десантировалась на памятник. Капец, думаю, бля. Чего все сбились на одной точке? Чего все они зобом похваляются, как тоской – тюрьма. А с обратной стороны защитника идет, вижу, спектакль, на который, бля, я поначалу и внимания не обратил. Бля. Стоит куча гондонов, все накрахмаленные. Официал. С галстуками. Сука. И, значит, к ним пидорнеры с цветами подбегают и шелестят вроде: «Дорогой Никита Сергеевич», «дорогой Нахер-Шах». Бля, я просто охуел. Никиту я ведь знаю, все газеты его мордой залиты. Что такое? Бля? Кто это? Че он так изменился? Че он здесь ошивается? И этот, который вроде «Никита Сергеич», воздух полощет: «А может, лучше пусть дети молчат?» И такая рожа у него кислая, словно ему с утра недолили. А кто-то со стороны отвечает, бля, что, мол, непорядок, еще подумают дорогие гости, что детей, бля, сука, ебаный ты в рот, насильно заставили в молчанку играть. Вон ведь в Краснопупянске все путем было – со словами. «Ну, ладно, – вздохнул «Никита Сергеич», – со словами, так со словами. Будь что будет». Опять повторяют сцену. Только теперь, бля, «наследный принц» навешивают на какого-то мужика. Бля, что ли? Или театр все-таки? Не понял. Бля. Я стою, мысли окучиваю. Вдруг меня заметили. Подходит лоб, ему бы мешки таскать, а он тут околачивается, жопы чужие вынюхивает. «Как здесь оказался? Че тут делаешь?» – спрашивает. Я отвечаю сходу: «За расцветом социалистического строя наблюдаю». Он – мне: «Пошел вон, пока цел, тут важное мероприятие проводится». Я – ему, бля: «Я-то пойду, пойду, не ссы. Но перед тем как, бля, сделать на прощание ручкой, все выскажу вашему дорогому «Никите Сергеичу». И этот жлоб начинает меня, даже не дав договорить, выталкивать за, бля, ебаный ты в рот, пределы площадки. Руки крутить. Адью, защитник, вроде как. И я тогда дал своим легким порезвиться, разорался: «У самих морды сытые, а народ *** сосет». И подходит этот «Никита Сергеич», сам, всматривается, мудак, в меня и так, презрительно роняет – жлобу: «Оставь его». А мне: «Совсем распустились. Ишь ты, разговорились. “Народ хуй сосет”. И будет сосать. Сталина, сволочи, позабыли». Я и подтверждаю, бля: «Точно, начальник, позабыли. Но ты бы при нем так на карачках и ползал, свой кусок жирный зарабатывая». И вдруг этот «Никита Сергеич», бля буду, как-то расстроился. Махнул рукой: «Ты что думаешь, мужик, я ничего не знаю, не понимаю? Ты уж ладно… Не мешай, пожалуйста. Вроде того как репетиция у нас тут». Все, бля, как-то по-человечески, с теплотой в голосе. Охуеть. Бля буду: времена все-таки изменились…»
НА РАССТОЯНИИ ВЫТЯНУТОЙ РУКИ
Неизвестно, говорили ли Дина Арамовна и Аристотель Константинович с сыном о приезде высоких гостей. Вряд ли. Слухам, конечно, приделали тонкие ножки, чтобы им легче было бегать – и где? – по дорогам родной области. Эти самоделкины без устали таранили народные уши, едва до них добирались. Специальным распоряжением был создан отряд умельцев, направлявших в нужное русло устное слово.
Скорее всего, знать Дзпойпоцевы о визите знали, но трудно представить себе эту неординарную парочку, подготавливающую Вила к замечательному событию, рассказывающую ему о Двадцатом съезде партии или отчего считается кукуруза царицей полей. Трудно. Но вы все же попробуйте только вообразить себе картину. Отнюдь не шикарно обставленную квартиру, где главенствующую роль играет в углу фикус, глянцем листьев своих исповедующийся жизни. В генетической памяти этого растеньица – привольная жизнь где-нибудь на Барбадосе или Африке. А тут у него одна лишь услада: размышления о молодости, когда он готов был сильными корнями обнять всю землю, – под тихие, почти неслышимые звуки привозного джаза. И от него, затаившегося в деревянной кадке, как от сигнала повседневной радости, концентрическими кругами расходится уверенность в будущем. Несмотря на маскарад чувств, перебивающий истину, в поле зрения. Простота событий дополняется добросовестно исполняемой эротикой. Чарльз Мингус что-то прошептывает скромно на контрабасе – с «вертушки» радиолы «Урал-57» – в то время как рука Аристотеля, в поддержку одобряемым советским правительством восемнадцати сантиметрам, наилучше соответствующим правилам поведения в постели, проговаривает венерину холму Дины условия сдачи. Высотка, оказывается на поверку, простреливаема, а ее сиротское торчание на местности требует, как пересушенная глотка – пива, обустройства. По всему фронту бои, более схожие с игрой в поддавки, идут с переменным успехом. Рука Аристотеля на марше. И она медленно справляется с поставленной задачей.
И.
Насмотревшийся в жизни всякого вздора, этот союз спешит всегда – спасти положение.
И вот, утомленные вчерашними сумерками и лупоглазой луной, только и умеющей что беспардонно подглядывать, Дзпойпоцевы стремглав несутся в пионерский лагерь, чтобы передать сыну бесценную информацию. Вил ведет беседу с прилегшим на сосну облаком, когда его отзывают в сторону. «Все, что мы имеем – вопреки ему, а чего у нас нет – благодаря. Ему». Ему, возвестившему на ХХ съезде о преимуществах своего квадратно-гнездового метода перед сталинским травопольем. «Понятно, сынок?»
Конечно, нет. И – такое невозможно себе представить.
И – вот когда у искренности появляется собрат: ожидание перемен.
Уж, непременно, в мыслях тех, кто был всегда на полшага впереди толпы, кто из общего ряда выбивался своим неплоским отношением к течению истории, искала выход – вырывалась наружу обида. Где оно, обещанное? Кисельно-молочное, с шоколадными наворотами? Лгать позволительно только маменьке – малому дитятку – о пристрастии к капусте, в период ее созревания, аистов. Больше никому.
Но – в раковинах ушей Вила, обойденных вниманием, как в затхлом чулане, складировалась ненамеренно оброненная информация. Она хранилась, не подвергаясь порче, месяцами.
КНЯЗЬ
– Вот это и есть наши дети, – сказал ПАГОГО Областному Князю, подталкивая избранных малолетних оболтусов к нему поближе, – они и поднесут цветы дорогим гостям. Мы их специально отбирали.
Вот вам новый персонаж, до сих пор отлеживавший бока в заграничном отеле, внезапно получивший тычок из Москвы. Подъем, дорогой товарищ! Местное солнце ничем не хуже иностранного. Столица усердна в передаче наказов.
Рядом в позе умирающего леса под жарким солнцем никло сопровождение. Княжеский отряд. В стороне, отдельно от всех – ГУМО, с недобором воздуха в легких – из-за боязни растерять высокие чувства. Тут же Градоначальник.
– Вы что же, – удивилась периферийная звезда эпохи умирающего волюнтаризма, начиная догадываться, что перманентная борьба двух систем изломала ум этих людей – смотр устраивали?
Молчание утекало в перемалывающие пыль ноги, что, точно последняя страница книги, и были ответом на вопрос.
– Афганский король здесь будет проездом. Поприветствует местных жителей. Чтобы без эксцессов. – Напомнил Князь, махнув разочарованно рукой.
Постоял, поиграл прищуром – выплюнул вялый интерес:
– Вот это кто?
– Митрофанов, – выскочил вперед ГУМО, помнивший наизусть анкетные данные букетодарцев.
– А это?
– Галлеев. – И, упреждая последующее дознание, добавил спустя мгновение, – и Форшмак.
– Какой еще форшмак? – Пот, облюбовав лоб, напрашивался на внимание, но князь с влагой спорить не собирался. Рука была занята другим, в обидчивый жест влезла – сама собой.
– Миколой звать, – засуетился образованец, чувствуя, что где-то недоработал, сплоховал. Затараторил, угодливо полоща ресницы, выказывая скорбь. – Мы же отбор произвели. Все честь по чести. Согласно национальным пропорциям. Товарищ Князь…
О, если бы это все происходило четырнадцать-тринадцать лет назад! Тогда в подобных семантических играх участвовала вся страна, выколупывая подспудный вредительский смысл из-под нагроможденья букв. Что отрицало саму возможность публичного обнажения души. О, если бы фамилия Миколы была Киндзмараули или, на худой конец, Судуран. Тогда бы сердце ответчика не выворачивалось наизнанку, не пыталось бы сбежать по старой памяти в пятки.
И, видя, как пытается вызволить из трясучки зубы, расходуя попусту драгоценное время, ГУМО, как спешит тому на помощь ПАГОГО, усмехнувшись, молвил Князь – неохотно шагающий в ногу со временем:
– Ну и ладно.
Дальнейший разговор неинтересен по одной лишь причине: в нем нет живого слова.
КАК ВСЕ БЫЛО
В детстве любой интервал времени кажется эпохой. Секунда, если она полна открытиями, имеет ту же ценность, что и год.
День, как добрый ломоть хлеба, пропитан августовским медом: в нем – тепло, игра солнца и ощущение непролитого дождя, а на зубах какой-то неповторимый вкус. Сладко-горький. Навстречу прибывшим гостям – наперегонки – несутся избранные огольцы, еще вчера не герои разговора. Будет им что вспоминать!
Так и видишь поседевшего Алексея Митрофанова, в каком-нибудь туманном и далеком 2008 году – сидящим напротив внука; он в том же возрасте, что и бегущий сейчас Алеша. И ведь неинтересно, скучно нынешнему сорванцу – кто кого обогнал на финишной прямой более сорока лет назад. И даже такая пикантная подробность его не приподнимет с места, как вдруг объявившийся четвертый букет, внеплановый, исправивший ход мероприятия. Или пролистывающий дневник своей жизни Микола, Николай Денисович, в розовом мальчишестве умученный несуразной своей фамильицей, Форшмак, невесть как прилипшей к их роду, – а ныне отзывающийся солидным покрякиванием на – Форшуменко. То-то бокал воспоминаний пенится и пузырится эмоциями! А господин Галлеев! Владелец секрета, который так до сих пор никто и не смог раскупорить: что же произошло на самом деле? Отчего умножились в один момент конечности дарителей?
А что случилось в действительности?
Сорванное с наигранных мест, детское воинство, растекшись по главной площади, с жадностью вглядывалось в царственного отпрыска, что был старше их на полмысли, тщась выискать на нем следы особенности. Смуглую кожу пересекали всякие достопримечательности, нос-искусник, придающий лицу своенравие, цветущие щеки, природе созвучные, рот-приворот, но выделялись – глаза, прилежно выписанные любопытством. Они обегали раз за разом сочный день, фиксировали, как свидетели ее, время.
Букеты источали не столько запах, сколько довольство: им дано было право вершить судьбы двух народов.
И – эка невидаль в ту пору! – отмашка, незаметная для сторонних глаз, с которой и закрутилась каверза.
Да, сызнова все. Троица бросилась торить себе путь к занебесьям, зарубежному и отечественному. Все как полагается. Все согласно репетиционным установкам. И уж протянулись навстречу длани тех, кто участвовал в забаве под лирическим названием «государственный молодец к королевскому молодцу». Да, видимо, сандалики жали ножки, что-то в головках спуталось детских. Или на заднем плане дирижировал действом злой магнетизер, переусердствовал, мерзавец. Потому как вдруг сомкнулись ручонки в едином порыве и с истинным наслаждением всучили огромный, трибукетный веник дорогому лишь Никите Сергеевичу. Только ему. Нашему родному. Мудрому и необыкновенному. Обойдя вниманием зарубежную мечту. И прочих.
Вот вам бормочущий заранее оправдания ГУМО, которого ждет наказание в виде прозвания «слякоть». Он, тот вечно гуляющий в умах вопрос: отчего человек бывает так глуп и суетен, вздорен и непривлекателен? А весь этот чинный сходняк, чужих идей потребитель? От областного князя и по лестнице иерархической – ниже, ниже, вплоть до исчернильнившейся последней сошки?
Как так вышло, что именно Дзпойпоцев оказался на нужном месте? Счастливо детство того, кто готовился к нему с пеленок.
В дневнике юного натуралиста мы находим следующие важные записи:
«1 августа. Хочу домой! Нас силой оставили исчо на адин заесд. Сказали, что так надо. Видел след на дереве. Кароче, (Далее вымарано. Приписка, сделанная майором Отскудниковым: «в подробности – не вдаваться»).
5 августа. Мы встричали сигодня (вымарано) на (вымарано). Букеты (вымарано), букеты (вымарано), букет (вымарано). Я (вымарано) (Приписка, сделанная полковником Симпон-Теневым: «много ошибок»).
Безбукетно переминался с ноги на ногу Захир-Шах. Подле него – наследный принц и красавица-жена. Это был непорядок. Международный скандал. Анекдот, показанный на пальцах.
Может быть, впервые в жизни Вил Дзпойпоцев ощутил себя центром вселенной, солнцем, вокруг которого вращаются люди и события. И посредственности, бывает, совершают иногда поступки.
Родителей – не выбирают. Там – слово свое сказал Аристотель, здесь – дала совет Дина, Чарльз Мингус и фикус нашептали в ухо сокровенное – на ночь глядя. И вот готов компот из чувств, который однажды будет – дайте только время – выпит до дна.
Может, асфальт в тот день был нервно настроен – выбросил вперед тельце Дзпойпоцева. А может, наитие у мальчонки пробудилось…
Вот он сидит передо мной и утверждает, как говорят, «дурку гонит», что в лице Брежнева – тогда! – будущее страны разглядел, потому и бросился именно к нему с цветами – выправлять положение. И будто бы – прочь все измышления о рыхлости души будущего «мня-мня, чмык-чмык», в четыре звезды уместившиеся, – Леонид Ильич, истинный джентльмен, галантно поделил букет на две части. Одну отдал Захир-Шаху, другую – его прелестной жене. Спас репутацию страны. Себя показал. Бородавчато-округлому Никите нос утер, который многоцветьем давился, но и лепестком, гад и жмот, не подумал поделиться. Место в истории прочно застолбил. Народу за искренность чувств и определенность действий мгновенно полюбился.
– Что ж с того вы имеете? – Спрашиваю его. Сомневаясь и внутренне плача. Потому что наследный принц проигнорирован, а Умайра – не та величина, чтобы фигурировать в светской хронике и выкраивать своим присутствием из будущего надежды. И тот ли именно нежный лик плыл над городом? – Как-то это отразилось на вашей биографии? Наследник хотя бы вас отблагодарил?
Он опять, как и вначале нашей беседы, молча показывает на оттопыренные губы. Да, целовался Леонид Ильич заправски – этого и довольно. Награда стоящая. Ничем не хуже боевого ордена или всученных материальных благ. Спокойствие на три столетия вперед внушил. Истина. Всосал губы так, что распечатывать сегодня их хочется только по объявленным праздникам, которые с каждым годом все тусклее и площе…