Фантазия вдохновленная пушкинским текстом, и посвященная замечательной тусклой мухе, первой для меня за эту весну.
– И ты там был?
– Я был там. Но что за вопрос? Что за "и", и что за "ты"? Я был там.
– Молчи. Оставь вопросы на потом. Пока – никто не должен знать о нас. Расскажи лучше, что же там произошло?
– А произошло там следующее: влекомый интересом я прокрался вечером в его кабинет, когда дом уже опустел, слуги по привычке разошлись, а он остался наедине со своей тайной.
Скрывшись за тяжелой шторой, я наблюдал за его действиями. Их было не мало... Топал, чесался, дышал и мигал, чай ложечкой взбалтывал, крутил в подстаканнике с хрустом хрустальный стакан, на пол плевал белой пеной, и хохотал, и лепетал нежные песенки, вроде колыбельных. С ними им был открыт ящик стола, с ними им был вынут серебряный ключ, с ними им был отперт плотный дубовый буфет, и вынут крупный круглый сосуд. Он надрывался, но не переставал напевать, и пот его рук оставлял на мутном стекле отпечатки, пока он его нес к суконной крышке стола. Внутри же что-то неясное вилось и билось и мельтешило.
– Что же там было, ты догадался?
– Черные мухи. Навозные. Огромное множество. Бились в стекло и жужжали чуть слышно.
– И что же он?
– А он из изящной розетки пальцем черпал малиновый джем принесенный с утренним кофе ещё, сладкий, густой, малиновый джем, и им по губам своим проводил, точно в кожу втирая. Был там и мед, – его он за ворот себе из золотой чаши второпях лил, и едва ли не фунт сахарного песку, которым он точно пеплом посыпал свои жесткие кудри.
– А дальше что было?
– А дальше – легко догадаться, – он выпустил мух. И те, покружив в потолке, его облепили. На губы насели, на веки, и в ноздри проталкивали черными лапками лоснящиеся тела, в одежду ныряли пульсирующими толпами.
Он, бледный, боясь шелохнуться стоял, широко ноги расставив, умильно стонал, когда тысячи хоботков его плоть вновь и вновь щекотали, а пестрые крылья дарили прохладу.
Не скоро он, погруженный в наслаждение, увидел меня за тяжелой гардиной. Но когда это случилось он вдруг закричал, истошно, надрывно, тонко, как истеричная женщина. Вытянул шею, вздрогнул всем телом, и протянул ко мне ставшие полностью белыми руки, давясь громкими всхлипами, истошно, жалобно захныкал.
Его ноги в коленях дрожали, слабели. В реве, надрывном, он шлепнулся на пол.
Именно шлепнулся – ком, мокрый от пота и слёз.
Его роя остатки, (частично в складках рубашки задавлен), жужжа разлетелись по комнате. А комочки малинового джема скатывались теперь с дрожащих припадочно губ.
Покинувший свое укрытие, в образовавшейся тишине я был до полусмерти напуган и даже не начинал думать о том, как себя оправдать, как дальше жить с ним по соседству, зная его мерзкий секрет, кому про него рассказать, etc.
Вместо всего этого мне на ум вдруг пришла самостийная, дерзкая мысль, задавшая мне, словно случайный свидетель, газетчик, или любопытный приятель, дикий и странный своим звучанием, короткий вопрос:
"И ты там был?"
Мне оставалось только ответить.