Найфик

День первый.

Качнулся вокзал, поплыл перрон, тук-тук — колёсики. Бай-бай, Большой Сибирский Город. Сгинь с глаз, из сердца прочь. Хотя бы на две недели. Жаль, что не на дольше.
Эй, Город, будь проклят!
Конечно, я скоро, может быть, вернусь и, наверное, сниму проклятье, ведь я здесь родился, вырос, получил, так сказать, путёвку в жизнь, став художником, пьяницей и циником (а это кое-чего да стоит!), но пока что — будь проклят.
Меня ждут горы и Река. Меня ждёт кусочек жизни, настоящей — в чистом виде. И ещё меня ждёт встреча с женщиной по имени Марина. Надеюсь, эта встреча состоится, хотя, подобные надежды мне и не свойственны. Как-то повелось, что все хорошие бабы проносились по небосклону моей безолаберной жизни со стремительностью падающей звезды и исчезали бесследно... Это жёны задерживались подолгу — по году, а то и по два... Но потом тоже исчезали, вернее уходили к другим, солидным, надёжным и денежным, за которыми, как за... впрочем, пустое... Я на них не в обиде, я их понимаю, с меня ведь что возьмёшь? — вольный художник, тунеядец (все художники тунеядцы!), рыцарь перманентного застолья, к тому же — бабник... Но сейчас я еду в шальную даль, чтобы встретиться с Мариной... Марина, ты изумительная! Это ничего, что мы были вместе всего лишь день и ночь, это ничего, что я почти не знаю тебя. Всё что я о тебе не знал, я с лёгкостью дорисовал в своём воображении — благо, за прошедший год у меня предостаточно было времени думать о тебе... Марина, ты моя мечта... скорее всего неутолимая, но это не важно. У художника не может быть у т о л и м о й мечты...
Итак, я еду.
Нас шестеро.
Саша Большой. Мой бывший одноклассник. Такая уж у него фамилия, и он достоин её. Когда-то он был самым маленьким в классе, а потом, за каких-то пару лет, стал самым большим. Ну, очень большим. А сейчас, к тридцати годам, ещё и потолстел немного. Теперь он очень большой и, видимо, очень тяжёлый. Когда он садится на катамаран, у всех возникают опасения — как оно там выйдет?.. Сашка — главный, он прирождённый лидер.
Лукич. Тоже бывший одноклассник. Сидели когда-то за одной партой, учились (чему учились?). Конечно, у него есть ещё имя и фамилия, но мне кажется, мы их как бы забыли. Лукич он и есть Лукич. Его все любят, он добрый, хотя, — лентяй, лежебока, враль и ему всё до фени. Вернее, своим стилем поведения он как бы пытается показать, что ему на всё плевать, но сдаётся мне, это всего лишь стиль. У Лукича благородная профессия, он врач. Как и все врачи, он прагматик и матерьялист, и по пьяни любит порассуждать о смерти и душе, в том смысле, что де, по долгу службы ему пришлось обшарить скальпелем все закоулки человеческого нутра и никакой души он там не обнаружил. Где-то он вычитал эту шутку, чуть ли не у Платонова. На самом деле — врёт. Давно, поди, нашёл он эту душу, только припрятал про запас и бережёт от сглазу. Но нар-род... он всё видит...
Петя Фоменко. Сто лет знакомы, росли в одном дворе. Он пьяница-экстремист, а по совместительству — меломан. Его кредо: жизнь — это рок"н"ролл, а рок"н"ролл — это жизнь, но без водки нет ни жизни, ни рок"н"ролла. Вообще-то я утрирую. На самом деле Петя не так прост. Мужик он умный, начитанный, можно сказать, интеллектуал, но, похоже, ему противно быть интеллигентом. Наверное, есть на то свои основания. Что-то природное... Сидит в нём некий бесёнок. Петя частенько его поддразнивает и, когда тот, наконец, вырывается на свободу, Петя бывает особенно счастлив, так и прёт из него какая-то весёлая злость. Петя в своей борьбе с зелёным змием крут и честен, он выступает с открытым забралом. Через эту-то крутость его и жена проводила на сплав с криком и скандалом.
Миша-физик. Бывают физики-лирики, Миша же — лирик-физик. Наука для него — чистое искусство. Почти ежедневно просиживает он за письменным столом в своём НИИ и наносит на бумагу какие-то загадочные знаки. Если бы не было на свете такой штуки, как водный туризм, может быть, никто из нас так бы Мишу и не видел. Но летом он с нами.
Валерик. Честно говоря, ничего о нём не знаю, ибо это единственный из нашей команды, кого я увидел сегодня впервые. Его пригласил Миша. Знаю только, что Валерику уже тридцать шесть, но он никогда не бывал не только на сплаве, но и вообще — в горах.
И наконец, я. Мне тридцать. Зовут меня Никита. Фамилия моя... Да хрен с ней, с фамилией-то... Сижу себе в вагоне, поглядываю в окно, считаю столбы и проклинаю ненавистный Город. Чёртов каменный муравейник! — с пафосом восклицаю я, — это в твоих асфальтовых дебрях я играл с жизнью в спотыкашки и доигрался до плачевного на сегодняшний день результата: семьи не сохранил, брожу по чужим кухням от застолья к застолью. Баб хватает , но то всё — б а б ы , а где она, самая-самая, собственно — Ж е н щ и н а ? Как художник я почти умер — мазюкаю для богатых снобов всякую херь, так, чтобы на хлеб и вино хватало. Если бы не летние походы, наверное сдох бы от тоски. Но сложно жить несколькими мгновениями в году, хоть это и совершенные мгновения. Нужно как-то справляться с рутиной существования. Лепить смысл из подручного материала? Творчество? Чепуха! — в нём лишь подобие смысла. Ха, а когда-то я был преисполнен чувством собственной значимости. «Я художник, и этим всё сказано!». Вроде как под подкладочкой золотой червонец зашит. Ничего этим не сказано, никто же не орёт: «Я дворник!...» Хотя, это было бы честнее, без всяких подкладочек — ну дворник и дворник...
Я долго наслаждался уделом одинокого бродяги, всё прикрывал фиговым листочком цинизма наготу своих слабостей, пока, наконец, не надоело морочить самого себя... Не знаю, куда бы забрёл при таком раскладе, если бы в прошлом году, на сплаве, не познакомился с Мариной. Чутьё меня не подводит, я понял, Марина — это Она, самая-самая... Я даже умудрился зимой написать одну настоящую картину. Я, собственно, изобразил Марину сидящей на большом плоском камне, на берегу Реки, в тихую лунную ночь. Самой луны не видно, она скрыта за скалой, но её свет отчетливо высвечивает ломкую фигуру женщины. Не знаю, как у меня это получилось, но освещение... будто нашёптывается... Этот картон лежит сейчас у меня в рюкзаке, упакованный в несколько слоёв полиэтилена...
Исчез вдали Большой Сибирский Город. Плывут за окном поля, усеянные жёлтыми куполами стогов. Кое-где по полям медленно движутся какие-то люди, ритмично взмахивая деревянными палками с прикреплёнными на их концах длинными кривыми ножами. Если бы я был разведчиком, я бы догадался, что это косари, которые косят траву. Но я не разведчик, и поэтому их действия ни о чём мне не говорят. Не желаю знать, чем они заняты. Просто созерцаю... Все реки текут в прошлое. И стога — уже не купола, а баркасы — медленно уходят в том же направлении. Я больше никогда не увижу их т а к и м и...
Меня отвлекает Петя. Физиономия у него раскрасневшаяся, в руке стакан с разведённым спиртом… Пьём все, кроме Валерика, который читает книгу «Мистики и маги Тибета» и пить отказывается. Видимо, под впечатлением от прочитанного, он наложил на себя епитимью непитием. Петя недоволен. Со всей прямолинейностью он объявляет Валерика вражеским шпионом в нашем отряде. Я призываю Петю к благоразумию, ибо опасно задирать человека, в руках которого такая книга. Как бы чего не вышло.
Я люблю выпивать в поезде, тем более в компании близких друзей. Мерный перестук колёс, проплывающие за окном пейзажи придают обстановке какой-то завораживающий колорит: будто свершается некое всеобщее движение, цель которого неясна, но самодостаточна. Поезд несёт тебя куда-то, а куда — как бы и не имеет особого значения. Неторопливый разговор о пустяках течёт своим чередом. В душе звучит мотив дороги и тлеет какая-то неясная надежда...
Я выхожу в тамбур покурить. Приникаю к окну, вглядываюсь в сумерки... Ровно год назад, в этот же день — 13-го августа, меня нёс поезд тем же маршрутом. Помнится, часто выходил в тамбур один и стоял в темноте. И на душе было сумрачно… За месяц до того я развёлся со своей последней женой и ушел в длительный запой. Нельзя сказать, что запил я от неуёмной тоски. Вообще, пить с горя — большая пошлость, и это не в моих правилах. Обычно я пью в силу весёлости натуры и непоседливости характера. Люблю шатания по чужим домам, шумные пирушки с музыкой и песнями под гитару, люблю всевозможные авантюрные похождения. И принимаю всё как есть — без опаски и выгадываний. Но тогда я изменил своим правилам и запил как бы с горя. Это-то меня и сгубило. Вместо положенных двух-трёх дней, я растянул это сомнительное удовольствие почти на неделю. Допился до того, что в одно далеко не прекрасное утро, проснувшись, обнаружил себя лежащим в собственной кровати в виде большой лоснящейся гусеницы. Я испугался не на шутку и боялся минут пять, пока, наконец, не решил, что с пьянством пора кончать. Судорожно перебирая множеством своих членистых ножек, я дополз до ванной и упал под холодную струю воды… После этого я добрёл до Лукича и, зная его доброту, возопил: «Спасай меня!» Добрый доктор Лукич приступил к моему спасению довольно своеобразно: для начала он сбегал за бутылкой портвейна и дал мне опохмелиться, причём, и сам составил компанию. Потом он сбегал за второй бутылкой, потом... В конце концов я понял, что медицина не поможет. Пришлось выкарабкиваться самостоятельно — на голом энтузиазме и самопрезрении. Получилось… К тому же очень помогали воспоминания о жирной гусенице. Для закрепления успеха я решил двинуть в горы, на речку. Друзья поразъехались в отпуска, пришлось через одного знакомого в турклубе прилепиться к первой попавшейся команде, у них как раз не хватало человека. Познакомившись с новыми компаньонами, я несколько сник — не мой круг, совершенно чужие люди. Из разговоров я понял, сплав для них — мероприятие круто-спортивное. Главное «сделать» реку, пройти всё скрупулезно и технично, отметить препятствия, занести в лоцию, всё зафиксировать и подвести черту, потом — обо всём отчитаться в клубе. Дисциплина, аккуратность, методичность. А для меня поход — это хеппенинг. Но тогда, год назад, я был напряжён до предела. Не знаю, наверное, я выбрал не тот метод, но я был готов умереть, готов был поверить, что это мой последний боевой поход и ему не суждено окончиться даже подобием победы... Но я встретил Марину. Это случилось там, на Реке, в ущелье Медвежья Нора…
Тук-тук — колёсики, поторопитесь. Я испытываю неподобающее тридцатилетнему мужику нетерпение. И единственное, что меня сейчас несколько беспокоит — сегодня 13-е число, да к тому же пятница. Хороша дата для начала путешествия! Я суеверен...
Возвращаюсь в купе.
Мои друзья, одержав очередную победу, приплясывают на обломках вражеской крепости, и их ликованию нет границ. Опустевшая бутылка из-под спирта «Royal» перекатывается по полу, многочисленные огрызки и объедки теплятся на столике остатками жизни. Миша-физик и Саша Большой наперебой вспоминают о красотах покорённых рек. Лукич и Петя, обнявшись, поют песню про дурачка, который ходит по лесу. Даже Валерик как-то оживился. Он отложил в сторону свою книгу и пытается влиться в общее веселье, делая вид, будто причастен к победе. Я подсаживаюсь к Пете и подхватываю песню.

Ходит дурачок по лесу,
Ищет дурачок глупее себя...

Отгорлопанив несколько куплетов, мы забываем слова. Видимо, для прояснения в мозгах, Петя достаёт свою фляжку со спиртом.
Чуть позже он неожиданно обращается ко мне со странной просьбой:
— Слушай, Никит, подстриги меня, чтоб здесь наголо, а здесь — ёжиком. — И он показывает что где.
— Ты сумасшедший, — отвечаю я.
Петя молча подливает в мою кружку из фляжки, я пью, а он опять настойчиво произносит:
— Никит, подстриги.
В ответ я громко смеюсь и затягиваю песню про то, как отряд не заметил потери бойца.
— Ну, ты подстрижёшь или не подстрижёшь?! — орет Петя мне в лицо.
Я вижу вблизи его слюдяные глаза — глаза, в которых отсутствует взгляд, в которых затаился бесёнок, готовый вот-вот выскочить...
— Подстрижёшь?..
— Ха-ха, отряд не заметил поте-ери бойца-а!!!


День второй.

Мне снится стрижка ёжика. С огромными овечьими ножницами я гоняюсь по лесу за фыркающим зверьком. Настигаю, хватаю за лапки, начинаю состригать иголки: мелкие колючие брызги летят мне в лицо. Ёжик шипит и кусается. Причёска выходит так себе... Просыпаюсь...
Перед глазами — нижняя поверхность багажной полки, обшитая пластиком. Вижу своё смутное отражение; черты неясны, но представляю, какая у меня сейчас рожа. Прислушиваюсь к ощущениям организма и определяю: похмелье средней тяжести. Вполне сносно: пару пивка — и всё будет славно. Свешиваюсь с полки и вижу спящее внизу странное существо — его голова представляет собой серое яйцо, покрытое кочкообразными островками волос. Можно также сравнить эту голову с планетой Луна, если смотреть на неё в телескоп и вообразить вместо кратеров — по маленькому ёжику. (Вспоминаю свой странный сон.) Вот существо застонало и проснулось — Петя Фоменко собственной персоной. Надо же, как жизнь-то с ним обошлась — множественный лишай? или, не дай бог, проказа? С полки напротив слышится нечто среднее между всхлипыванием и икотой; эти характерные звуки — не что иное, как смех проснувшегося Лукича. Он смотрит на Петю и чуть не плачет от восторга. Если Лукич смеётся, значит всё в порядке — Петя не заболел. Я уже начинаю догадываться, в чём дело: видимо, сегодня ночью я всё-таки удовлетворил настоятельную Петину просьбу подстричь его. Этим и объясняется мой странный сон... Вскоре к всхлипываниям Лукича присоединяется рёв Саши Большого и интеллигентное хихикание Миши-физика. Я тоже не могу сдержаться и начинаю нервно поскуливать, опасаясь Петиного гнева. Фоменко ошарашенно озирается по сторонам, в тревоге проводит рукой по голове, вскакивает и убегает, наверное, в туалет — там есть зеркало. Благодушные после сна пассажиры реагируют живо и непосредственно — мы слышим, как по мере продвижения Пети, по вагону прокатывается волна дружного хохота. Через минуту Петя прибегает обратно и, обращаясь ко мне, цедит сквозь зубы:
— У тебя что, руки из жопы растут?
— Так точно! — не сморгнув отвечаю я.
— Ты его... плоскогубцами стриг? — борясь с новым приступом всхлипов, спрашивает Лукич.
— Так точно! — отвечаю всё тем же тоном.
Петя смотрит на меня жёстко и пристально, будто берет взглядом за горло. В глазах его я замечаю бесёнка, который метит в меня из пистолета. Но мне ничуть не страшно и не стыдно, более того, я искренне рад.
Ещё пару часов Петя шарашится по поезду в таком виде, неизменно срывая аплодисменты. Он стал популярен. Мы, как продюсеры, ревностно следим за реакцией публики. Но вскоре жалостливый Валерик берёт ножницы и в течение получаса аккуратно удаляет с Петиной макушки все кочки и ухабы — под ноль. Теперь улучив момент, Петю можно погладить по тёплой, чуть шершавой поверхности головы. Это умиляет до слёз. Но Пете почему-то не нравится, он отбрасывает вашу руку и ругается матом...
Всё славно. Приближаемся к Красноярску. Очень хочется глотнуть пива и свежего воздуха...
На перроне, вдоль всего состава, расположились торговцы всякой аппетитной жеваниной, но нас интересует только пиво. Бредём, прицениваемся, в надежде выбрать подешевле. Но в силу торгашеской солидарности, цены у всех одинаковы...
Неожиданно вижу толпу таджикских беженцев, человек двести. Женщины, дети, старики, много грудных младенцев. Они расположились прямо на грязном заплёванном асфальте. Многие сидят с протянутой рукой. Эти люди убежали от войны и, похоже этот перрон для них — длительное пристанище. Я замедляю шаг, чувствуя, как множество взглядов из-под полуопущенных век удерживают меня невидимыми нитями. Пространство словно густеет, становится вязким. Я почти останавливаюсь... Опять это... Когда я был ребёнком, бабушка приучила меня «подавать денежку». Эту привычку я сохранял долгие годы, пока как-то не сообразил, что подаяние куда важнее для дающего, чем для берущего. Нищий превращается для тебя в средство прослыть «благим». Но я-то знаю, что я не благой. Сомнительный получается метод спасения. Сердце полно жалости, разум лепит какую-то ахинею. Как тут быть!.. Ускоряю шаги и тут же натыкаюсь на следующую мизансцену: молодая, весьма упитанная торговка мороженым кушает пломбирчик в вафельном стаканчике, а перед ней крутится таджикский мальчишка, лет семи, чумазый, чёрный как негритёнок, и, лопоча что-то на своём непонятном языке, трясёт сторублёвкой. Торговка отводит его руку и отворачивается. Ста рублей явно маловато. «Тотька, тотька!» — кричит «негритёнок». Ноль эмоций... Тогда пацан подпрыгивает и взмахивает перед самым её носом купюрой. Та на секунду отвлекается и в это мгновение мальчишка выхватывает из лотка стаканчик мороженого и припускает по перрону. «Тотька» верещит ему что-то вслед, а я искренне радуюсь за «негритёнка», этот пацан не пропадёт, он знает как нужно жить, он знает, что в этом мире лучше украсть, чем просить подаяния.
— Что, не усмотрели? — как бы сочувственно осведомляюсь я у лотошницы.
— Сволочи, голодранцы! Понаехали тут, черножопые! — негодует она.
Я вижу: две пухлые розовые щёчки, алый бутончик губ, пара маленьких раскалённых от гнева глазок... При виде этого лица, у меня возникает чисто эстетическое отвращение, появляется желание внести некоторую поправку, например, медленно и тщательно размазать пломбир по розовым щекам торговки — это было бы неплохо: белое на розовом...
Выпиваю бутылку пива и залезаю на верхнюю полку. Лежу, закрыв глаза, думаю о Марине… Она – редкая женщина. Хоть и были мы знакомы всего ничего, но я её сразу почувствовал (у в и д е л, как выразился бы кастанедовский Дон Хуан). Она, наверное, живёт по наитию. То, что для меня редкие минуты, для неё образ жизни. Естественность, лёгкость, отвага… При всём при этом – абсолютная природная женственность. Может, я всё придумал о ней? А хоть бы и придумал, так ли это важно… Меня сейчас заботит, что же всё-таки произошло в моей жизни после знакомства с Мариной… Год назад, вернувшись из похода, я опять почувствовал себя в пустоте. Близилась зима, а я всегда с унынием жду её приближения, ибо вместе с морозами и долгими лунными ночами она приводит за собой из далёких заполярных пространств зверя, имя которому – Тоска. И он до весны поселяется в моём доме. И как с ним бороться?… Да пить же! – чтобы зима пролетела как одна весёлая ночь. А тут ещё неожиданно погиб старик, сосед, мой всегдашний зимний собутыльник. Восхитительная, надо сказать, смерть… Я даже позавидовал. Старику было под восемьдесят, он был крепким сухощявым человеком, огромного роста, в здравом уме и при отличной памяти. Он знал сотни поучительных житейских историй, охватывающих эпоху от последнего царя до первого президента, которые он с удовольствием мне рассказывал, когда мы встречались с ним за бутылочкой. Так вот, за год до своей смерти, схоронив старуху, Старик женился на шестидесятилетней «молодухе» (его словечко), а та, некоторое время спустя, как утверждали злые языки, завела шашни с неким техником по лифтам, так же проживающим в нашем доме, мужчиной её возраста и весьма положительным, надо сказать, мужчиной, в смысле трезвого образа жизни и склонности к степенным суждениям о политике. Я бы не стал упоминать об этой подъездной сплетне, но именно она и явилась причиной смерти старика, достигнув, наконец, его ушей. Он поступил сурово и лаконично: купил бутылку водки, выпил, написал авторучкой на обоях «к ***м нам такую любовь» и спрыгнул с балкона своего девятого этажа… Одна из наших подъездных бабушек видела, как он прыгал, и рассказывала следующее: «Руками-то, эдак, взмахнул, толкнулся со всей мочи, и не сразу вниз, а, эдак, вперёд полетел… прям как сокол…» Да, как сокол… Старик, я тебя помню и уважаю. И в твоём поступке нет ни слабости, ни обиды. Это поступок сильного, но проигравшего. Я помню твои истории, каждая из которых превращалась в маленький спектакль, ведь ты был великий лицедей. А это... это был твой последний спектакль. И он удался. Я вспоминаю, как ты не раз говаривал: «Жизнь прожить – эт пол дела, надо ведь ещё и помереть путём…» Но мы мало уделяем внимания своей смерти, на это не хватает ни смелости, ни здравого смысла… Когда я подходил к подъезду, Старика уже увезли. Я видел лишь место, где он лежал. Было много крови – большое красное пятно на белом снегу. То был первый снег… То был первый день зимы… На поминки я не пошёл, а помянул Старика в одиночестве, сидя дома. Потом вышел на балкон и, занеся ногу, влез на перила… Я знал, что мне слабО. Но хотелось сидеть вот так на краю, глядя вниз – и ощущать мурашки по спине, много-много, и все бегут в одном направлении, от лопаток к пояснице… И вдруг я увидел перед собой её лицо – словно прозрачная голограмма зависла в ночном морозном воздухе, среди кружева снежных хлопьев. Она презрительно улыбнулась и сказала: «Держись, дурачок! Во что бы то ни стало, держись…» И я держался, вцепившись обеими руками в перила балкона. Я увидел тонкую прозрачную руку, раскрытую ко мне ладонь, протянул свою в ответ, но сжал пустоту, покачнулся и упал вниз…нет, ничего страшного, всего лишь – на цементный пол балкона… Я долго лежал на спине и хохотал. Я всегда смеюсь, когда мне хочется плакать. Поднявшись и снова взглянув в темноту ночи, я больше не увидел её лица, видение исчезло, лишь колыхались перед глазами смутные кружева зимы. «Эй, отзовись!…» Молчание… Я вернулся в комнату и долго сидел в темноте, не включая света… Потом ко мне пришла одна знакомая женщина – чужая жена. Я спал с ней иногда… Мы лежали в постели, я чувствовал тепло её тела, прикосновения торопливых рук, её дыхание на своём лице, слышал ласковое воркование, но оставался как бы в стороне, и, закрыв глаза, пытался воскресить в воображении облик Марины… И опять услышал её голос: «Держись, держись дурачок!..»
…Тук-тук – колёсики.
За окном ночь. В вагоне полумрак, спёртый воздух и храп. Завтра мы увидим Байкал.


День третий.

«Славное море, священный Байкал» … Мы приникли к окнам, в надежде увидеть водную гладь озера – она должна быть сейчас прямо под нами, — но видны лишь смутные очертания далёких горных вершин слева и справа, и огромная чаша посередине, как бы наполненная небом. Сильно парит. Стоит невыносимая жара. Поезд почти бесшумно скользит вниз, к побережью…
Выгружаемся из вагона, громыхая снаряжением: у каждого за спиной по огромному рюкзаку с пристёгнутыми к нему шлемом и спасжилетом; приходится также тащить два громоздких чехла с трубами и вёслами, и мешок с котлами.
Мы добираемся до автостанции и располагаемся в жидкой тени уродцев-тополей с опиленными ветвями и верхушками. Я раскрываю своим друзьям маленький секрет, о котором умолчал, когда зазывал их в эту поездку. А именно: до бурятской таёжной деревушки, откуда начнётся наш водный путь, нам предстоит проехать триста пятьдесят километров, причём, не на автобусе, а на попутках, более того – чем дальше в горы, тем труднее будет поймать машину. Это сообщение встречено дружным неодобрением. Петя с горя отправляется за пивом, Саша Большой выносит мне устное порицание, Миша и Валерик принимаются тщательнее упаковывать рюкзаки. Лукич щурится на солнце и беззлобно матерится – сначала в мой адрес, а потом, обобщая, произносит небольшую речь о нашем любимом Отечестве, в котором без проблем хрен куда доедешь.
Мы сидим на рюкзаках, курим, в ожидании Пети и пива. Я поглядываю по сторонам, наблюдая за аборигенами. Люди как люди, сограждане, но они вызывают у меня некоторые опасения. Это постыдное чувство немотивированной тревоги иногда, в зависимости от настроения, возникает у меня в чужом городе, среди чужого населения. В такой ситуации ощущаешь себя колонистом где-нибудь в дебрях латиноамериканских джунглей – будто из-за каждого куста, из-за каждого дерева за тобой наблюдает дикий воин с боевой раскраской на лице, и что у него на уме – неизвестно… Бред, конечно, мания преследования! А, может, и того хуже – мизантропический склад характера…
От этих отвлечённых размышлений меня отрывают крики радости. То ликуют мои друзья. Оказывается, предприимчивый Петя не только достал пива, но и успел попутно договориться на автостанции с одним водилой, который за умеренную плату согласился подбросить нас до ближайшей бурятской деревни, а это, как мне помнится, примерно треть пути. Не плохо для начала.
Мы впятером (Валерик устроился в кабине водителя) трясёмся на рюкзаках в крытом кузове грузовика, потягиваем пиво и травим анекдоты. Мимо, за прямоугольными оконцами, проносятся придорожные деревья, проплывают зелёные луга, а, чуть дальше, тянется гряда сопок, которые становятся всё выше и постепенно переходят в горы. Пока что мы едем по широкой долине между двумя горными кряжами, и шоссе, прямое, как стрела, с плавным подъемом уходит в небо. Два часа пролетают незаметно. Мы в приподнятом настроении. Мы расслабились. Нам кажется, что всё идет хорошо. Глупцы!..
Машина останавливается в километре за бурятской деревней…
Если у вас на душе не совсем светло, даже как бы немного сумрачно, отыграйтесь на ближнем: напугайте его, расскажите ему что-нибудь страшное, сделайте какую-нибудь пакость. При этом смотрите собеседнику в глаза, и по мере нарастания в них ужаса и отчаяния, вы будете чувствовать, как вам становится всё легче и радостней. Видимо, к такому методу и прибегнул шофёр. Уж и не знаю, зачем ему это понадобилось, но, как оказалось, всю дорогу он потчевал Валерика историями о проделках «кровожадных» бурятов.
…Мы уже выгрузили вещи и стоим на обочине дороге, тесно обступив шофёра и внимая его рассказу (он повторяет его на бис), полному суровости и трагизма. А он заливается соловьем, смакуя каждый приведённый факт (?) и наслаждаясь выражением растущего отчаяния в наших глазах. О, эти подлые вероломные буряты, хитрые и коварные: они кидают в стёкла проезжающих машин камнями, останавливают и грабят, избивают русских, обирают приезжих, а в дальних горных районах (о ужас!) стреляют из ружей по сплавляющимся по реке туристам…
Я смотрю на этого ладного, коренастенького мужичка с хитрыми глазками на круглом курносом лице, и пытаюсь сообразить, почему не верю ему. Допускаю, что приведённые им случаи вполне могли иметь место, но вряд ли всё это так глобально, как он пытается представить. В прошлом году ни о чём подобном я не слышал. Наоборот, все встреченные нами аборигены были простодушными, милыми людьми, хотя, не без азиатчинки, не без хитрецы, но хитреца эта в них – младенческая, она проста и очевидна. К тому же меня с ними роднила любовь к выпивке и общий язык мы находили. Не мог же целый народ всего лишь за год так измениться. Хотя, как знать… Вдруг у бурятов проснулось «национальное самосознание»? А как показывает опыт последних лет, когда у очередного народа или народности в нашем обширном Отечестве (читай – бывшем СССР) вдруг просыпается национальное самосознание, то это, как правило, сопровождается кровопусканием. Не будем забывать, что наши бывшие «кавказские братья» до сих пор воюют между собой и, судя по всему, прекращать это дело не собираются… Меня раздирают сомнения: здравый смысл подсказывает, что водиле верить нельзя, но эмоционально и в силу (как мы уже выяснили) мизантропического склада характера, я склонен ему поверить.
Выплеснув на нас всю националистическую желчь по отношению к бурятам, отведя душу и получив обещанный могарыч деньгами и спиртом, водила заскакивает в кабину своего 66-го и, обдав нас клубами гари, исчезает в обратном направлении. Мы остаёмся на обочине дороги, среди суровых молчаливых Саян, а в километре от нас зажигает огни враждебная, как нам теперь кажется, бурятская деревня. Семена тревоги и уныния запали-таки в наши робкие души. Мы молча курим.
Первым нарушает молчание Петя.
— Хохол – и есть хохол, — презрительно произносит он, сплёвывая на дорогу.
Ага, вот почему я с недоверием слушал этого коренастенького, ведь он же, судя по выговору («шо»), действительно, родом с Украины.
— Да, а какой хохол упустит шанс насолить москалю, — иронично говорю я, развивая националистическую тему.— Хохол вреден и упрям. Что не съест, то надкусит.
— А москаль бездельник, кстати, и пьяница, — возражает Петя в том же тоне.
— А жид скрытен, жаден и спаивает русский народ, — подаёт голос Лукич.
— Немчура зануда и педант, — говорю я.
— Ну, раз пошла такая пьянка, то янки самодоволен и необразован, потому что вместо головы у него телевизор, — продолжает импровизацию Петя.
— Но самый страшный звёр – это бурят, — шепчет Лукич, опасливо взглянув в сторону деревни.— Он всегда нападает ночью.
— Я, будучи в некотором роде человеком науки, хотел бы подвести резюме, — вступает в игру Миша-физик. – Итак, национальность определяется принадлежностью индивидума к социальной группе, объединенной по признаку общих отрицательных черт менталитета. Но объективности ради следует заметить, что общность вышеупомянутой социальной группы обеспечивается также и некоторыми положительными чертами. Так, например, э-э… хохол, помимо вредности и упрямства, слывёт домовитым и рачительным хозяином, москаль славится широтой натуры и радушием, жид – умом и экономией, немчура – трудолюбием и усердием, янки – доброжелательностью и предприимчивостью. Возвращаясь к актуальной для нас теме, из всего вышесказанного можно сделать вывод, что, видимо… видимо, и бурят, э-э, имеет в характере какие-то положительные черты. По крайней мере нам ничего не остаётся, как только на это надеяться. У меня всё.
— Браво, Физик! – орём мы и вознаграждаем Мишу аплодисментами.
Но тут раздается зычный голос Саши Большого:
— Ладно, хорош болтать. Под рюкзак!
Мы вскакиваем и выполняем команду… Сашка большо-ой, ему видней. И он ничего не боится. И его не волнуют никакие россказни о «кровожадных» бурятах – это видно по его уверенным движениям. И пустая наша болтовня его тоже не волнует. Сейчас для него главное найти место под лагерь, чтобы устроиться на ночлег до темноты. Сашка не из чувствительных натур, и это хорошо – начальник в походе должен быть прагматиком.
Мы идём по пересохшему руслу ручья и вскоре набредаем на уютную полянку, скрытую от деревни небольшим холмом и густыми зарослями ивняка. Ставим палатки и разводим костёр…
Ночью, забравшись в спальник, я вспоминаю, что сегодня за весь день почти не думал о ней. Это хорошо. Я немного сэкономил себя для будущей нашей встречи… Уже засыпая, я слышу далёкие вскрики какой-то ночной птицы и чувствую еле ощутимую, смутную тревогу, всплывающую прохладной волной из глубины моего «я», и в то же время я вдруг осознаю, что тревога эта имеет какую-то внешнюю, ещё неизвестную мне причину. Но я знаю – это, конечно никак не связано с «кровожадными» бурятами. Здесь что-то другое…


День четвёртый.

Утро. С гор наплывает прохлада и неизвестность.
Полулежим на рюкзаках, на обочине шоссе, и нервно курим. Валерик дежурит на дороге, энергично взмахивая рукой навстречу каждой грузовой попутке. Но машины проходят редко, и те не останавливаются. Так проходит около часа. Наконец, судьба оказывает нам снисхождение и посылает КАМАЗ для перевозки скота с шофёром бурятом за рулём.
…Мы сидим в огромном металлическом ящике, обитом шершавыми досками. Кузов внутри разделён на три отсека поперечными перегородками – это стойла. Мы расположились в стойле №1, здесь меньше трясёт. Но это, честно говоря, не причина, а лишь мимолётное замечание, ибо на самом деле стойла №2 и №3 просто заняты скотиной. В дальнем отсеке, плотно сбившись округлыми боками, трясутся три печальных бурёнки, а по соседству, во втором, даёт кругаля добрый племенной битюг; он месит мощными копытами сухой навоз, покрывающий пол, и изредка косит на нас круглым выпуклым глазом – то левым, то правым. Солидный зверь… Стоит невыносимая вонь, снизу сквозь дощатый пол бьёт пыль, вокруг – лязг, скрип, треск. Но главное мы едем, и с каждой минутой цель всё ближе. К тому же первое время есть о чём поговорить – мы обсуждаем рабочий орган битюга. Особенно много восторгов высказывается по поводу цвета и размеров… Исчерпав тему, мы начинаем поглядывать по сторонам и замечаем, что трасса-стрела как-то незаметно превратилась в крутой серпантин. Машина тянет с напрягом. Дорога идёт по краю глубокого ущелья, на дне которого змеится безымянная речка. Я приникаю к прутьям окна и заглядываю вниз. Да… Встать на край обрыва, раскинуть руки, оттолкнуться и… как сокол. Мельком проносится перед глазами лицо Старика… Нет, это клочок тумана в ущелье…
Знакомые места. Я был здесь когда-то. Кажется, в прошлой жизни. Или в прошлом году. А это действительно, в п р о ш л о й жизни…
— Скоро будет священное место, — кричу я в ухо Пете.
— А что за место такое?
— Ну, как бы молельня при дороге… для буддистов.
— А-а…
Насколько я помню с прошлого года, таких священных мест вдоль трассы около пяти, но ни на одном из них мы тогда так и не остановились. Наверное, нас вёз шофер атеист.
Я перехожу на левый борт и выглядываю в окно. Вдали показалась небольшая берёзовая рощица, под сенью которой завиднелись три деревянных беседки, покрытые замысловатой резьбой и росписью. К ним ведёт мощеная камнем дорожка. На ветвях ближних к беседкам деревьев трепещет множество белых ленточек, шнурочков и прочих лоскутков. Любопытно было бы остановиться…
Словно в ответ моим мыслям наш скотовоз тормозит напротив рощицы. Лязг и скрежет обрываются, воцаряется восхитительная тишина, нарушаемая лишь утробными вздохами битюга и отдалёнными голосами птиц. Тишина вливается в меня, как в сосуд, заполняет до краёв, и некоторое время я вообще ничего не слышу. Кажется даже стало легче дышать… Но вот – хлопок дверцы кабины. Приглушённый голос Валерика:
— …Да-да, хорошо, понятно…
По складывающейся уже традиции Валерик ехал в кабине. Мы слышим, как он откидывает затвор на нашем стойле, в открывшемся дверном проёме видим его физиономию – несколько серьёзно-торжественную.
— Мужики, это священное место, — благоговейным шёпотом произносит Валерик.— Наш шофер верующий, буддист, он говорит, что здесь нужно отдохнуть, покурить, оставить подношение и ещё… ещё можно немного выпить.
— Ха, выпить! Это хороший обычай!— радостно вскрикивает Петя, и в его руках в одно мгновение появляются заветная фляжечка и жестяная кружечка.
В молчании входим на территорию священного места, огороженную невысокой каменной изгородью. В первой беседке на столбе прибита табличка с надписью следующего содержания: «Уважаемые проезжие, просьба не оставлять за собой пустые посуды. Этим самым вы захламляете священное место». На фоне этого текста весьма живописно смотрится деревянный столик, буквально заставленный «пустыми посудами» из-под пива, вина, водки и других милых нашему сердцу напитков. Мы располагаемся вокруг столика и по очереди «немного выпиваем» из заветной Петиной фляжки. Шофёр выпивает вместе с нами. Чувствуя важность момента, мы даже не запиваем спирт водой, а только степенно покашливаем и занюхиваем рукавом. Переходим во вторую беседку. Здесь всё покрыто толстым слоем монет и купюр. Деньги лежат на столике, и на полу, и на перилах. Вокруг беседки, на земле, также видны раскисшие от дождей бумажные дензнаки и потускневшие монеты.
— И эти деньги никто не берёт?— осведомляется у шофёра Миша.
— Нет, не берёт,— отвечает тот.— Возьмёшь, рука отсохнет.
— Хм, я как-то сразу не подумал,— понимающе кивает Миша.
Мы оставляем по монете и переходим в третью беседку. Здесь вместо столика установлена огромная деревянная курительная трубка – это макет, примерно с метр длинной, наполненный до краёв сигаретами и папиросами. Мы так же делаем подношение – кто сигаретами, кто спичками – и молча закуриваем. Вокруг слышен ненавязчивый щебет птиц и шёпот листвы.
На выходе Петя толкает меня локтем в бок:
— Никита, мне нравится такая религия.
— Ну-ну,— отвечаю я неопределенно. А Валерик с недоумением произносит:
— Странно, вообще-то буддизм не поощряет употребление спиртного.
— Так это там у вас, в Тибете, не поощряет,— с ехидцей говорит Петя,— а здесь тебе не Тибет, здесь вполне ещё советская Бурятия.
Валерик одаривает Петю презрительной улыбкой, но недоумение в его глазах не исчезает…
На втором священном месте мы совершаем тот же ритуал: выпиваем, оставляем по монетке, курим. Всё это проделывается степенно, с расстановкой, на наших лицах написано неподдельное уважение к чужой религии и обычаям. Особенно проникся Петя.
— Хор-рошая религия,— произносит он, в очередной раз хлебнув из своей фляжечки.
Лишь Валерик всё ещё полон сомнений.
— Хм, видимо, здесь буддизм каким-то странным образом слился с древними языческими традициями…— рассуждает он вслух.
— О традициях не мудрствуют, им придерживаются, — наставительно говорит Петя, протягивая Валерику кружку.
— Нет-нет, я не буду, — отказывается тот.
— Вот, все вы такие, интеллигенты, — ёрничает Петя.— Ничего не можете принять сердцем, без рассуждений, всё норовите обхватать лапками рассудка.
Петя отворачивается и протягивает кружечку нашему шофёру:
— Верно, шеф?
— Верно, однако, верно, — с готовностью отзывается тот, принимая из петиных рук ритуальный сосуд.
Шофёр, как хранитель местных традиций, всё выполняет вместе с нами, ни в чём не уступая. Особенно в выпивке. Нам и в голову не приходит ограничивать его в этом. Если уж требует традиция…
Едем дальше. Битюг стоит к нам задом и презрительно фыркает. Наверное этот зверь не переносит запаха ритуальных напитков. Ну и шут с ним. Конь он и есть конь…
— Священное место! – бодро командует Петя в очередной раз.
— Готовы! – радостно отвечаем мы.
Всё чётко: выпиваем, делаем подношения, курим.
— Ухожу в буддисты, — заявляет Петя.
— Давай! И наголо бриться не надо, — поощряю я, поглаживая его по лысой башке. Странное дело, Петя на мой жест никак не реагирует. Видимо, уже начинает сказываться влияние новообретённой веры: бесстрастность и отрешённость.
И снова в путь. Лязг, скрип, треск. Нас охватывает экстаз (религиозный?) – мы кувыркаемся на своих рюкзаках, нелепо размахиваем руками, что-то наперебой выкрикиваем друг другу, указывая на окно, вдаль, в глубину горной панорамы. И наш скотовоз, изменив стиль движения, ведёт себя аналогично: ему как бы стало тесновато на узкой ленте дороги, и он мечется от обочины к обочине, прёт не сбавляя скорости на поворотах, проносясь впритирку к краю обрыва. Бурёнки, почуяв неладное, воют в унисон – тоскливо и протяжно. Встревоженный битюг мечется в своём стойле, гулко ударяя копытами в пол.
— Мужики-и! – слышим мы сквозь лязг и грохот далёкий голос Валерика, доносящийся со стороны кабины.
— Что такое? – осведомляется Миша, просунувшись между прутьями окна.
— Этот ковбой бухой в дым! Он нас угробит! – кричит Валерик.
— Всё нормально, старина! – успокаивает его Миша.— Сегодня каждый глоток выпитого нами спирта имеет сакральное значение! Нас берегут высшие силы!
Валерик опять что-то кричит, но мы его уже не слышим: раздаётся оглушительный удар грома и через мгновение на машину обрушивается поток дождя с градом. Усиливается ветер. Металлический потолок не спасает: струи хлещут в переднее окно, пронзая нас сотнями ледяных стрел. Мы отступаем вглубь, пытаемся накрыться полиэтиленом – все, кроме Пети. Он стоит напротив окна, вцепившись в металлические прутья, подставив грудь под пули дождя.
— А-а-а, бля-ядь, какой кайф!!! – орёт он в неистовстве.
— Петька, иди под полиэтилен!
Петька мельком оборачивается, но я успеваю заметить в его глазах пресловутого бесёнка.
— Глупый пИнгвин робко прячет тело жирное в утёсах! – кидает Петя камешек в наш огород.
— Эй, ты, буревестник! Что там впереди?
— А-а, кайф!
— Понятно. Вопросов нет…
Сидя под полиэтиленом, краем глаза наблюдаю в оконце. Ущелье резко отходит в сторону от дороги, а машина, обогнув скальный зуб, с грохотом вылетает на широкое плоскогорье. У меня отлегает от сердца – теперь хоть есть шанс, что мы не свалимся в пропасть. Сейчас мы находимся в верхней точке перевала, за которым, чуть ниже, километрах в двух, будет озеро, дающее начало Реке.
Гроза осталась позади. Воздух напитан мелкой моросью, белые перины тумана медленно и лениво ползут по плоскогорью. Петя продолжает орать, но уже с меньшим энтузиазмом. Его бесёнок скачет где-то впереди по дороге и, наверное, порядком подустал.
Лязг, скрип, треск. Коровий вой. Холодно. Гулкие удары копыт.
— А-а, кайф!..
Я считаю до трёх: раз, два… Визг тормозов – нас бросает на рюкзаки. Петя ударяется лбом о стену. Двигатель смолкает, и – вязкий колпак тишины накрывает нас и всё вокруг.
— Приехали, однако, — слышим из кабины голос водителя. – Стрелка. Вам туда, мне направо.
Выглядываю в окно: слева, в низине, виднеется жестяное блюдо озера, от которого тянется тонкая извилистая ниточка, уходящая в туманное пространство долины. Ниточка – это Река. Здесь она ещё тонка и слаба, но ниже, километров через сорок, окрепнет, наберёт силёнок, раздастся вширь и вглубь.
Мы расположились у дороги, над озером. Водяная взвесь окутала всё вокруг – одежда отсыревает. По сути, мы находимся в небе. В таких местах рождаются грозы, дожди и мечты о тёплой ванне. Я прекрасно понимаю, что машины сегодня может и не быть, её может не быть и завтра, но я не спешу говорить об этом ребятам.
Саша предлагает побыстрее собрать дров и разжечь костёр. Мы апатично ползаем меж камней, то и дело падая и вяло сквернословя. Я быстро трезвею и от этого становится ещё холоднее.
Костёр только дымит и разгораться не желает. Мы сбиваемся плотным кружком вокруг еле тлеющего шалашика из дров, дуем на чахлые язычки пламени, чихаем, кашляем и коллективно плачем от дыма, что несколько забавляет, хотя, забава эта весьма сомнительная. Наплакавшись вволю, мы всё-таки умудряемся раздуть вполне сносный огонь, чтобы вскипятить воду.
Когда сидишь в горах, закрывшись в перинах влажного тумана, горячий чай это первое дело. Костёр наш вполне разрезвился, стало даже немного жарко. Я дотягиваю уже вторую кружку, всё не решаясь сообщить мужикам, что машина в этих местах большая редкость и как бы нам не пришлось заночевать сегодня на этом чёртовом перевале, а завтра, с утра пораньше, идти пешком вдоль Реки…
Команда приуныла. Эйфория от посещения священных мест проходит, и мы снова настороже. Сидим и ждём нападения бурятской конницы. Вдруг Лукич вытягивает шею и прислушивается. Мы замолкаем и делаем то же самое… Издалека, из глубины тумана, доносится еле различимый гул.
— Бурятская конница, — говорю я.
— ЗИЛ сто тридцать, — говорит не склонный к фантазиям Саша Большой.
Остаток пути мы преодолеваем за пару часов, сидя в кузове, в компании «кровожадных» бурятов. Их – человек пятнадцать: мужики, бабы, ребятишки. Они стреляют у нас курево, пьют наш спирт на очередных священных местах, рассказывают старые анекдоты, в которых вместо «русского» и «чукчи» выступают «бурят» и «русский». Бурят, конечно, смекалист и парень не промах, а русский, так себе, — лопух. А ещё мы слышим много историко-этнографических баек, из которых узнаём, что по меньшей мере каждый второй из наших спутников является чуть ли не прямым потомком великого Чингиз-хана. Дабы не ударить лицом в грязь, я сообщаю, что являюсь прямым потомком Дмитрия Донского. Это воспринимается с уважением. Пожилой бурят по имени Лёха (один из «потомков») обнимает меня за шею и, тычась носом в мою щёку, пьяненько, нараспев говорит:
— Вот мы и встретились, дорого-ой…
От него пахнет куревом, перегаром и сельской местностью, но я почти с удовольствием переношу этот запах, ибо я растроган.
Опять ливанул дождь. В открытой машине довольно прохладно, но всем на это наплевать, всем весело и пьяно. Я накрываюсь полиэтиленовым плащом, но тут же ко мне подныривают трое бурятов: два парня и девушка. Забавно… Я размышляю об иронии исторического процесса. Кто бы мог подумать, что я , потомок Великого князя, положившего начало освобождению Руси от ига татар, буду укрываться от дождя одним плащом и курить вкругаля папироску с тремя потомками Чингиз-хана, явившегося первопричиной этого самого ига. Я вспоминаю нашего слишком впечатлительного шофёра с украинским акцентом. Братишка, говорю я ему мысленно, расслабься и обуздай свои амбиции, на худой конец купи зеркало и почаще в него смотрись, и тогда, может быть, соседи буряты покажутся тебе не более кровожадными, чем твои соплеменники. Меня много раз били русские, но я не делаю из этого никаких обобщающих выводов. Меня ни разу не били буряты, и это тоже не повод для обобщений. Господь Бог разделил добро поровну между своими народами, впрочем, как и товарищ дьявол поровну разделил зло. Друзья, поменьше национальной подозрительности! Да здравствует дружба народов! Аминь…
Когда я пьян, я порой позволяю себе проповедовать. Не вслух, конечно. Но сейчас, видя вокруг себя лишь доброжелательные лица, я сознаю – семена моей неизреченной проповеди пали на благодатную почву. Наверное – «флюиды души»…
Мы выгружаемся из машины километров за пять до деревни. Буряты желают нам счастливого сплава и едут дальше.
— Технично добрались, — говорит Саша, — два дня и – на месте.
— Это всё потому, что мы почтили все придорожные забега…св…священные места, — комментирует Петя.
Встаём лагерем на берегу Реки. В этом месте она уже достаточно широка и по глубине вполне пригодна для прохождения. Течение здесь спокойное, равнинное, Река бережёт силы, скрывает норов, все свои сюрпризы она преподнесёт нам через пару дней – в ущелье Медвежья Нора.
Ущелье Медвежья Нора… То самое… Мрачное местечко, глухое, вполне оправдывающее своё название. Скалы там почти вплотную приступают к Реке, будто две гигантских каменных ладони сжали испуганную белую змейку, а она сопротивляется, вьётся, ускользает по предначертанному ей пути, и не остановить, не удержать её, не направить вспять. Река там тревожна, и на протяжении восьмидесяти километров встрёпанна бесчисленными перекатами, шиверами и порогами.
Там-то мы и познакомились с Мариной.
…Мы только что прошли порог, с множеством обливных камней, разбросанных тут и там по всей ширине фарватера… Вышли в тишку – долгий ленивый плёс с медленными плавными завихрениями. Здесь Река как бы на время заснула. Ущелье развалилось вширь. Слева, по пологому распадку, в Реку впадал Приток, норовистый и тоже вполне пригодный для сплава. Впереди, метрах в пятистах ниже по Реке, шумело следующее препятствие, судя по всему, не менее сложное, чем предыдущее. Мы причалились к правому берегу и, обнаружив подходящее для стоянки место, решили остановиться здесь на ночь. Близился вечер…
Были те минуты, когда катамараны уже вытащены на берег, разгружены, но суета по устройству на ночлег ещё не началась. Все расположились на прибрежных камнях, отдыхали, немного разговаривали… Я прошёл по берегу метров двести вверх по течению и оказался почти напротив Притока, может быть, чуть ниже. Здесь я обнаружил на берегу огромный плоский камень, привлёкший моё внимание тем, что он был покрыт слоем почвы и сухой травы и весьма напоминал двуспальную тахту – эдакое широкое мягкое ложе, застланное пушистым бежевым покрывалом – как из верблюжьей шерсти. На чём-то подобном спал когда-то и я. Ну, это из прошлого… Не раздумывая я влез на камень и упал навзничь на эту подстилку, погрузившись в верблюжью шерсть травы, и в блаженстве закурил, глядя в розовое предзакатное небо и размышляя, каким же это образом сей замечательный предмет мог здесь получиться. Сначала пришло вполне рациональное объяснение, что де, весенний паводок вылизал из берега эту каменюку, но уровня не хватило, чтобы слизать с неё и почвенный покров, и вот теперь желтеет на нём (на покрове) верблюжья шерсть, желтеет себе, благоухает и кудрявится отчего-то. Но это объяснение я отмёл, как малоизящное, и решил, что ложе было сотворено здесь Духом Гор с п е ц и а л ь н о для меня, чтобы уставший после трудного дня Никита мог лежать вот так, курить, смотреть в небо и чувствовать, как нылая боль из его затёкших ног медленно просачивается в упругую подстилку травы, и впитывается, и уходит… И чтобы он мог сказать: спасибо тебе, Дух Гор… И я сказал тогда вслух: «Спасибо тебе, Дух Гор»… А про себя озадачился, почему, собственно, ложе, на котором я лежу, двуспальное? Я не подозревал тогда, что получу ответ в самое ближайшее время. Дух Гор, наверное, большой юморист…
…Их кат появился из Притока. Сначала я услышал отдалённый, приглушённый шумом воды, женский визг в несколько голосов. Я привстал на локте. Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами. Скалы, нависшие над Притоком, были залиты по овершьям розовым светом, сам Приток уже скрылся в тени; в месте впадения грохотала шивера, по валам прыгал четырёхместный катамаран – белый низ, чёрный верх, красные поперечины рамы, оранжевые спасжилеты гребцов. Судно то взлетало вверх, то погружалось в ложбины меж валами, и каждый раз при этом раздавался дружный женский визг, слышимый всё отчётливее с каждой секундой… Вскоре стало ясно, что экипаж состоит полностью из женщин. Их подбросило в последний раз, вынесло в Реку, крутануло в воронке, но они быстро выправили нос, ушли со струи и дружно дали на ход – поперёк течения, через плёс, к нашему берегу. Причалились почти напротив меня.
Марина (а это была именно она) подошла к моему камню довольно близко, так меня и не заметив. На вид ей было лет двадцать пять. Она стоя ко мне спиной, сбросила спасжилет и начала расстёгиваться, видимо, собираясь присесть. Ну это уж не при мне, сестрёнка, подумал я и громко кашлянул. Она вскрикнула от неожиданности, резко повернулась и начала застёгиваться обратно.
— Очень сожалею, но тут есть я, — сказал я.
— Так и заикой можно оставить, — сказала она, немного смутившись. Потом улыбнулась и крикнула своим подругам, суетящимся возле катамарана:
— Девчонки, а здесь живой мустчина!
Я привстал на камне, чтобы меня было видно, и крикнул, махнув рукой в сторону нашего лагеря:
— А там еще пятеро не менее живых…мустчин!
В ответ раздался смех и весёлый гвалт, из которого я понял, что «мустчины это хорошо».
— А вы откуда? – спросили меня.
— Из Эн-ска. А вы, если не секрет?
— Из Москвы.
В это время она улизнула-таки в лесок. Минут через пять вернулась. Стоя передо мной, сняла шлем: огромная копна тёмно-каштановых волос рассыпалась по её плечам… Я до сих пор не в состоянии понять, как они там у неё, под шлемом, все умещались… И вот тут произошло н е ч т о : я как-то окаменел и уставился на неё, и во взгляде моём, наверное, было что-то такое, не без сумасшетинки… потому что, проведя ладонью по лицу, она спросила:
— Что-то не так? Чумазая?
— Нет-нет, всё так, — пробормотал я машинально, продолжая смотреть. Её волосы были усеяны каплями воды и каждая светилась, как маленькое солнце, создавая вокруг её головы подобие нимба. Её лицо… Нет, она не была красавицей, но она выглядела таковой. Я не сразу понял, что это глаза… Собственно в них-то всё и дело… они притягивали, как притягивает жаждущего голубая прохлада горного озера.
Именно такое банальное сравнение мне и пришло тогда в голову – попросту я был сбит с толку и не очень-то мог разобраться в своих ощущениях. Лишь отчётливо помню, что произошло н е ч т о , и это заключалось отчасти в моём непреодолимом желании погрузиться в озёра её глаз и утонуть в них по-настоящему, безвозвратно. Что и случилось. Вот уже год, как я там, на дне её глаз…
— У тебя удивительные глаза, — сказал я, и это прозвучало пошлейшим и нахальнейшим образом, в традициях всех уличных знакомств. А как же ещё!
— Ну вот, забралась на край света, в самую глушь, и здесь то же самое, — вздохнула она.
— Да нет, серьёзно, — пробормотал я.
Мне вдруг захотелось, чтобы она простила мою «пошлость» и присела рядом со мной на камень. Я стал молить мысленно Духа Гор… И она, действительно, села рядом (Дух Гор великодушен!)
— Ой, устала… Как хорошо, мягко… Что вы на меня так смотрите?
— Ты не должна говорить мне «вы».
(Я произнёс это низким грудным голосом, не отрывая от её лица взгляда, полного магнетизма и загадочности… Словом, я вроде бы дурковал, как всегда, но дурковал искренне, а стало быть не дурковал вовсе.)
Она расхохоталась:
— Ну, мне это начинает нравиться. Значит уже переходим на «ты». Тогда, дай прикурить, что ли.
Я зажёг спичку и поднёс к её сигарете. Она охватила ладонями мои руки, как бы закрывая огонёк от ветра, и, прикуривая, мельком вскинула на меня лукавые глаза… Мы сидели с нею рядом, покуривали, болтали о сплавных делах. Я выразил восхищение их экипажем и тем, как они чётко проходили шиверу… Она посмеивалась… Мы говорили о чём-то ещё, но это было как бы и не важно – я всё не мог совладать с необъяснимым волнением. Помню, она откинулась спиной на траву, потянулась как ни в чём не бывало, и у меня возникло чувство, что мы знакомы много лет и продолжаем прерванный вчера разговор…
— Какой занятный камень, — сказала она. – Травка… как кровать…
— Да. Причём кровать очень правильная, явно двухместная, — сказал я.
Она встала, и вставая, опять мельком взглянула мне в глаза. И теперь её взгляд полоснул вскользь – слева-направо, — но в нём уже не было лукавства, а была какая-то ироничная озадаченность: дескать – «ну-ну»…
Девчонки раскинули палатки по соседству с нами…
Я уже знал, как всё получится. Моя уверенность граничила с нахальством, но нахальством здесь и не пахло. Я ещё не разобрался, что со мной произошло, и до темноты бродил по лесу, почему-то не решаясь появиться в лагере. Оттуда доносились громкие голоса, смех. Судя по всему, все уже перезнакомились.
А я ходил по тайге, собирал грибочки и рефлексировал по поводу нахлынувших ощущений. В душе стыло осторожное ожидание. Нахальством тут и не пахло.
Лишь когда совсем стемнело, я двинулся к лагерю на свет костра, спотыкаясь, падая, обдирая колени и теряя собранные грибы…


День пятый.

Я просыпаюсь с ощущением, будто опоздал на поезд. Действительно, нечто вроде того: мужики давно встали, позавтракали и заняты строительством катамаранов. Чувствую себя дезертиром. Бреду к Реке умываться. У берега плещется голый Петя, оглашая окрестности гортанными мужественными криками. Его, наверное, послали вымачивать верёвки для вязок, а он решил заодно искупнуться. Петька самозабвенно окатывается ледяной водой, зачёрпывая её котелком; в эти мгновения вокруг него вспыхивает огненный плащ из сияющих на солнце брызг, его сизая голова усыпана блёстками капель.
— Что ж ты себя так бичуешь, родной?
— Советую заняться тем же, очень помогает после вчерашнего турне по местным меккам.
Я раздеваюсь, становлюсь на камень и спиной падаю в Реку – как в жидкий лёд, который в одно мгновение просачивается через поры тела и кристаллизуется в области желудка.
Поднимаемся от Реки к палаткам. Две рамы из пластиковых труб уже собраны – контрастно вырисовываются на зелёном фоне травы. Вокруг разбросаны чехлы, инструменты, не надутые ещё баллоны. Миша, на правах командира нашей «четвёрки», протягивает мне какие-то досточки и даёт задание изготовить упоры под колени. Мне нужен нож. Лишнего ни у кого не оказывается, и я иду в палатку, чтобы достать свой.
И вот я держу его в руках… Узкое, отполированное до зеркальной чистоты лезвие, перламутровая пластиковая рукоятка. Острый как бритва. Качественная сталь. Я ни разу ещё не точил его, но он всё такой же острый, как и год назад. Его подарила мне Марина. Это мой талисман…
…— Ну что, давай прощаться, — сказала она.
Я стоял перед ней, уже собранный, упакованный, готовый к отплытию. Вдруг взгляд её упал на рукоятку столового ножика, торчащую из разреза спасжилета на моей груди. Она улыбнулась и сняла с меня эту железку:
— Какой забавный найфик. Давай махнёмся на память. Я тебе свой, ты мне свой.
— Найфик? – переспросил я, не сразу постигая этимологию этого словечка. Потом сообразил. – Боже упаси, мне стыдно меняться. Да у меня и не нож вовсе, а так, столовая железка. Не люблю острых ножей.
— Ну, пожалуйста… как талисманами, — настаивала она. – А через год, если встретимся – а я надеюсь мы встретимся, как договорились – поменяемся обратно.
Я долго не соглашался, увещевал её, напоминая, что от острого надёжного ножа на воде порой зависит жизнь.
— Но ты же сплавляешься со своей тупой железкой и ничего…
— Мне простительно, я сумасшедший и не переношу острых ножей. К тому же всё это до поры, пока, тьфу-тьфу, что-нибудь не случится.
Но Марина продолжала меня уговаривать – ритуал обмена ножами представлялся для неё почему-то важным. С величайшим стыдом я отдал ей свой гадкий столовый ножик в дерматиновом чехле с привязанным к нему красным ботиночным шнурком. А она торжественно вручила мне свой, тот, что я держу сейчас в руках.
— Теперь-то мы с тобой точно встретимся, — сказала тогда Марина.— Ты, конечно, забудешь обо мне через неделю, но я в любом случае буду здесь через год, как договорились.
Я хотел возмутиться и объяснить, что у неё нет оснований сомневаться во мне, пообещал – сделаю, но она не дала произнести ни слова, поцеловав меня в губы. Потом резко повернулась и пошла прочь от берега, в сторону леса, крутя мой ножик на пальце за шнурок.
Хм, действительно, «найфик», подумал я. Будем надеяться, что на воде он ей не понадобится, всё будет в порядке, успокоил я себя.
— Никита! – услышал я голос за спиной, — по коням!
Я надел маринин нож на шею, взял весло и пошёл к катамарану…
Качественная сталь… Ни разу не точил, а режет дерево, как масло. Опасная вещица… Талисман…
Сижу, выстругиваю эти чёртовы упоры под колени, а у самого мурашки по спине. Вот так всегда. Это ещё с детства. Резал как-то кораблик из коры. Говорил мне папка – не режь на себя. А я – на себя, так удобнее. Короче, вскрыл себе вены, хорошо вскрыл, основательно. Помню ощущение – какое-то мгновение – будто скребануло по всему телу наждачкой, от пяток до затылка. Застывший, полный недоумения взгляд на руку, где в глубоком косом разрезе мелькнули на секунду белые макаронины сухожилий. Потом всё залилось кровью и я потерял сознание… С тех пор всегда мурашки по спине, когда в руках острый нож… Хм, Пётр Мамонов, человек большой души, поэт, музыкант, актёр, говорил как-то в одном из своих интервью нечто вроде: каждый настоящий мужчина должен иметь свой нож, это красиво… Ох, эсте-ет. Ни хрена. Нож это гадко, нехорошо. Нож как правило не убивает, а лишь наносит увечье. Опять же боль, мучения… Лучше дура – то бишь пуля… Вот, вот начинается. Думай, Никитушка, о смерти, думай. Метафизическое удовольствие. Скажи ещё: при мыслях о смерти собственная жизнь начинает казаться округло-завершённой, приобретает объёмность и подобие смысла…
О, бля, что за чертовщина лезет в голову. Не иначе – от перегрева. Нужно идти к Реке, «положить меня в воду».
Раздеваюсь, становлюсь на камень, спиной падаю в Реку…
Заканчиваем строиться уже ближе к вечеру.
Шелест Реки. Запах дыма сливается с ароматом трав и смолы.
Мы сидим вокруг костра. Изредка кто-нибудь отползает в сторону, чтобы набрать пригоршню молодых моховиков и маслят, которых вокруг в изобилии. Мы жарим грибы над углями, нанизав на алюминиевую проволоку вместе с кусочками солёного сала. Господа гурманы, такое вам и не снилось!
Я смотрю на своих друзей. Как-то не хочется разговаривать – на всех снизошла томная умиротворённость. Дело сделано – мы отстроились. Завтра в путь, а сегодняшний вечер пройдёт для каждого в молчаливом предстартовом волнении, в созерцании и покое. Только Валерик, как всегда, несколько диссонирует с остальными. Уже с полчаса он бродит вокруг лагеря, общаясь с тайгой и скалами. Изредка он появляется на поляне, но почти сразу скрывается обратно в чащу. Когда он на виду, забавно наблюдать за ним. Он будто тихо помешался: взгляд рассеян – в никуда, бредёт себе, срывает какие-то стебельки, листочки, тянет в рот, пробуя на вкус, осторожно, даже трепетно, прикасается к деревьям, поглаживая их шершавые замшелые стволы, изредка срывает грибы, нюхает и как бы невзначай откусывает маленький кусочек и долго, сосредоточенно жуёт. При этом лицо Валерика светится тихим восторгом, похоже, он просто по-настоящему, по-детски счастлив. Я очень хорошо понимаю его состояние, только со мной такое было давным-давно, а Валерик-то попал в горы впервые.
Ехидный Петя, тоже, обратив внимание на поведение новичка, саркастически усмехается, и начинает мурлыкать всё ту же привязчивую песенку про дурачка, разгуливающего по лесу.
— Сам ты дурачок, — беззлобно обрывает его Миша.— Понимаешь ли, сейчас на наших глазах свершается великое таинство приобщения городского дитяти к матушке-природе. Думаешь, он просто так всё обнюхивает и пробует на вкус? Не-ет, сам того не ведая, он причащается Духу Гор.
У меня вдруг возникает желание уединиться. Странное чувство – мне тоже хочется какого-то сокровенного причащения, хотя, я не совсем понимаю, что это…
Я отхожу подальше от лагеря и навзничь ложусь в траву на берегу Реки… Перед глазами небесный экран, светящийся тусклым бирюзово-розовым светом. Вот экран постепенно меркнет, напитывается чернотой и вскоре на нём вспыхивают яркие, чистейшие голубые и белые звёзды. Облака сметены к западу, явственно проступает плотная полоса Млечного пути. Нагое небо… И я, маленький и незаметный, созерцаю его тайны. А может быть, подло подглядываю за интимной жизнью звёзд?.. Начинается звездопад: то здесь, то там небесную плоть прошивают светящиеся булавки метеоритов. Но я не загадываю желаний. Единственное моё желание находится на дне марининых глаз, и больше мне ничего не нужно. К тому же сейчас я, похоже, даже немного счастлив. Как дитя природы. Как дитя. Как… Ох уж этот образ счастья – плод неутолимых мечтаний. Его нет, и оно есть – разлито в воздухе, заполняет глубину звёздного неба надо мной, оно в траве, скалах и деревьях, оно на дне её глаз. Нужно только раскрыться навстречу всему этому, просто и естественно, как это получается у детей. Как это получается в данную минуту у меня. Вот тебе и радость жизни несмотря ни на что, вот тебе и абсурдное счастье… Конечно, я знал: не сбыться тому, чего жаждет моя душа. Утечёт в прошлое моя Река, Горы задёрнутся пеленой облаков, разойдутся наши с Нею пути, так никогда и не слившись, снова наступит Зима и зависнут над Городом сумерки дней, похожих на ночи, и зверь по имени Тоска опять поселится в моём доме. Навряд ли что-то изменится. Но я также знаю, что единственная достоверность моей жизни – это Мечта, и хотя, имя ей – Неутолимая, она никогда не покинет меня. Пока Она со мной, я живу. Это не значит, что я боюсь смерти, нет, я боюсь жизни без Неё…
Ну вот, тебе опять грустно, Никита. Ты опять напрягся и чувствуешь себя несчастным. Расслабься, посмотри какое небо, какие звёзды. Какое всё вокруг живое и настоящее! Всё в кайф, Никита! Не траться не жалость к самому себе. Завтра нас ждут великие дела. Вцепившись в косматую гриву Реки, мы понесёмся навстречу нашей Мечте.


День шестой.

Катамараны спущены на воду. Рюкзаки приторочены к рамам. Мы облачаемся: гидрокостюм, спасжилет, наколенники, шлем, нож на груди. Великие минуты…
Саша и Петя (они идут на «двойке») уже отчалили и их оранжевые жилеты виднеются сейчас уже далеко, ниже по течению.
— В воду не ссать!— произносит Миша ритуальную фразу.
Мы садимся на кат, отталкиваемся вёслами от прибрежных камней и в несколько секунд выходим на струю: Река подхватывает нас широкой ладонью, чувствуется плавное ускорение, мы скользим по гладкой стремительной поверхности. Глубина небольшая, вода настолько чиста и прозрачна, что кажется, катамаран летит в метре над каменистой поверхностью дна.
Моё место на правом баллоне спереди, за спиной у меня – Миша (главнокомандующий), на левом баллоне, соответственно – Лукич и Валерик. Валерик обеспокоен тем, что ему никто не объяснил, как нужно грести, и вообще, что и когда он должен делать.
— Самое главное ты уже знаешь,— флегматично говорит Миша,— нельзя ссать в воду.
— И в костёр,— добавляю я.
— И в карман ближнего своего,— резонно замечает Лукич.
— Мужики, я серьёзно,— обижается Валерик.
— И мы серьёзно,— говорит Миша.— А что касается управления катамараном, то он управляется по диагонали.
— Не очень понятно.
— Короче, для начала ты должен освоить всего две команды: «табань» и «наябывай».— Двумя гребками Миша показывает Валерику, что означают вышеназванные команды и добавляет:— А всё остальное приложится с опытом.
На этом вводный инструктаж, похоже, закончен.
Я спохватываюсь, что как-то неудобно сидим, ноги начинают затекать. На старте, проникшись ответственностью момента, мы приняли спортивную коленную посадку, будто собирались с ходу идти в пороги. Но в ближайшие два дня ничего серьёзного не предвидится, поэтому можно сменить позы, распрямить ноги, расслабиться, и вообще сушить вёсла, отдыхать и наслаждаться природой. Что мы и делаем: садимся прямо на баллоны, опёршись спинами на сидушки, закуриваем и начинаем болтать о пустяках. Первое время кто-нибудь изредка делает пару гребков, чтобы поправить нос по ходу, но потом и это надоедает… Нас плавно несёт Река со скоростью 8км в час, и медленно крутит в широких своих каруселях, что позволяет панорамно обозревать окрестности, но несколько убаюкивает. Я постепенно отключаюсь от общей болтовни и закрываю глаза…
…Подходя к лагерю, я услышал бряканье гитары и весёлые голоса. Они и гитару с собой на сплав таскают, подумал я.
Я сел у костра, кто-то из-за спины протянул мне кружку со спиртом.
— За смелых женщин,— сказал я и в гусарском стиле опрокинул содержимое кружки в рот… Спирт оказался неразбавленным (а вот не гусарь!), от неожиданности я поперхнулся и закашлялся. Спёрло дыхание. Из глаз ливанули слёзы, застилая всё вокруг. Я почувствовал на затылке прикосновение ладони и чья-то заботливая рука поднесла к моим губам холодную кружку.
— Это вода, запей скорее,— услышал я её голос.
— Это, братцы, свинство,— сказал я немного отдышавшись.— Кто ж меня неожиданной шуткой порадовал?
— Это я,— сказала Марина.
— Вот уж спасибо. Предупреждать надо. Я хоть и пьяница, но неразведённый пью редко.
— Ты пьяница?!— усмехнулась Марина, придвинулась ближе и с притворным интересом окинула меня взглядом снизу вверх.
— А то как же.
— Люблю пьяниц.
— Да? А если бы я сказал, что я трезвенник?..
— Я бы ответила, что люблю трезвенников.
— Может быть, ты просто меня любишь?
— Может быть…
— Ты откровенная женщина.
— О да, это моё единственное достоинство,— сказала она.
— Ну почему же, у тебя ещё масса всяких достоинств,— сказал я и тоже оглядел её весьма демонстративно,— Возможно, и я тебя полюблю…
Мы рассмеялись, как бы подводя черту нашему стёбу.
У костра никто не обращал на нас особого внимания. Примерно через час все разбрелись по палаткам.
Мы остались с Мариной вдвоём у дотлевающего костра. Она долго молчала, потом взяла гитару, рассеянно стала перебирать струны и вдруг протянула её мне:
— Никита, спой что-нибудь. Тебя тут так расхваливали.
— Что же тебе, Мариночка, спеть?
— Какую-нибудь мужскую песню.
— Что ты называешь мужской песней?
— Высоцкий, Шевчук… Но я больше люблю Башлачева.— Она коротко вздохнула, как бы по поводу того, что я, конечно, этих песен не знаю.
— Ты будешь очень смеяться,— сказал я,— но мне тоже нравятся песни Башлачева.
— Правда? Спой, пожалуйста.
Я взял гитару и спел ей пару…своих песен. Она промолчала и только ворошила веткой в углях костра.
— Это твои песни,— сказала она наконец.
— Как ты догадалась?
— Не знаю… Дай сигарету, пожалуйста.
Я прикурил сигарету от тлеющего уголька и передал ей. Она несколько раз затянулась, потом вдруг быстро, сбивчиво заговорила:
— Ты знаешь…как бы объяснить…странное ощущение. Вот мы знакомы с сегодняшнего утра, а я… я тебя как-то чувствую… понимаешь, как будто мы виделись когда-то… встречались, может быть, в детстве… или ещё когда-то, где-то… Не могу объяснить толком…
— Не объясняй. Я знаю о чём ты. У меня нечто похожее. Я почти уверен, что наша встреча была неизбежна. Я давно звал тебя, или похожую на тебя… Повернись к костру… ближе.
Она послушно повернула голову – алые блики от тускло пульсирующих углей заиграли на её лице.
— Ты подумала, что я банальный тип, когда утром высказался о твоих удивительных глазах. Ведь так? Но самое забавное то, что я, может быть впервые в жизни, сделал женщине искренний комплимент. Вот и опять смотрю в эти глаза и не могу понять что со мной происходит. Они, действительно, у тебя…
— А,— перебила она,— обыкновенные… Глаза несчастной бабы.
Последние слова она произнесла как бы констатируя бесспорный факт. Я не нашёл нужным что-либо говорить по этому поводу. Я привлёк её к себе и стал целовать. Она будто ждала этого – её ответный порыв был бурным, может быть даже слишком… В какой-то момент мне показалось, что мы вот-вот задохнёмся.
Чуть позже, немного отдышавшись, она сказала:
— Мы с тобой играли словами о любви… вроде бы шутили. А вдруг нет? Мне кажется, не шутили… Что ты молчишь?— Она резко отстранилась и долго, неподвижно смотрела на меня. Я молчал. Она закрыла глаза, медленно, как-то устало провела ладонью по лицу.— Думай обо мне что хочешь, но как ты относишься к тому, чтобы взять спальники и пойти на тот камень – помнишь? – покрытый травой?
— Да нормально я к этому отношусь,— ответил я.
А про себя подумал: бедная девочка, столько переживаний по плёвому поводу. Подумал, и тут же, впервые, осознал всю жалкость своего цинизма. Дурень, между тобой и этой женщиной происходит нечто непостижимое, и игривость тона, пусть даже внутреннего, здесь не уместна. Это уже на следующий день, когда мы попрощались, когда уже с Реки, я обернулся и в последний раз увидел на берегу её маленькую фигурку, я понял всё окончательно… А в тот вечер, сидя с нею у костра, обнимая её за плечи, я подумал: будь что будет, пусть всё идёт как идёт…
На камне между нами всё произошло очень быстро... Потом она тихо заплакала, уткнувшись мне в плечо. Я гладил её по волосам, по мокрым от слёз щекам и, будто зная причину её состояния, тихо повторял: «Всё образуется, всё будет хорошо…»
— …Всё будет хорошо…— прошептала она,— у Башлачева есть такая песня.— Помолчала.— Что образуется?
— То, из-за чего ты плачешь.
— А ты знаешь?
— Кажется, догадываюсь.
— Навряд ли…
— Ты замужем?
— Да.
— Всё дело в нём?
Она молча вздохнула.
— Он старше тебя?
— На десять лет.
— Так, понятно… Туповат, самодоволен, властен,— сказал я наугад.
Она привстала на локте и я увидел её силуэт на фоне освещённого луной неба. Она молча смотрела на меня, но я не видел в темноте её лица.
— …Очень любит деньги,— продолжал я,— их у него в избытке. На эти-то деньги он тебя и купил.
— Замолчи!
— Молчу… Прости меня, я неисправимый циник… Вот ты и перестала плакать, что вобщем и требовалось… Честно говоря, не предполагал, что попаду в точку. Прости, прости и прости.
— Ладно, я не обижаюсь, тем более, всё, что ты сейчас наговорил, примерно так и есть,— сказала она.— Но не в этом главное. В прошлом году он заставил меня сделать аборт. Аборт оказался очень неудачным. Врачи говорят, что я не смогу рожать…— Она вдруг изо всех сил, жёстко обхватила меня за шею, и сжимала всё крепче. Её руки оказались на удивление сильными, у меня перехватило дыхание и скрипнули шейные позвонки, но я не пошевелился. Не отпуская, она с каким-то нарастающим иступлением продолжала шептать:— я не могу сделать шагу, он держит меня на привязи. Как собачонку и в поход этот я просто сбежала, а когда вернусь, он меня прибьёт…
Мне показалось, что я теряю сознание от её железной хватки, но она вдруг опомнилась и разжала руки.
— Ух, спасибо, что не задушила…
— Извини, со мной что-то не в порядке.
— А не возвращайся,— хрипло сказал я.
— Что?
— Не возвращайся к нему.
— О чём ты?— удивилась она.
И тут на меня нахлынуло какое-то странное ощущение, будто внутри открылся неведомый сосуд, о содержимом которого я и не подозревал… Я не подбирал слов, они вытекали помимо воли и рассудка. Я говорил – о её глазах, о любви с первого взгляда, о том, чтобы она не возвращалась в Москву, в этот бесноватый город, а поехала бы со мной в Эн-ск; я говорил о долгих зимних вечерах и о своём одиночестве, о том, что между нами произошло необъяснимое чудо случающееся раз в жизни или никогда, и она знает об этом, и я знаю об этом, и нужно только раскрыться навстречу этому чуду и ничего не бояться…
Я говорил, а она молчала. Я говорил и чувствовал, что не лгу, но рассудок твердил обратное: парень, ты затеял опасный спектакль. Я сам себе боялся поверить. И она тоже побоялась…
Так и сказала:
— Я очень хочу тебе поверить, но боюсь. Это не может случиться со мной.
Я не стал её переубеждать. Порыв прошёл. Я остался в полном смятении… (Помню, тогда у меня появилось мерзкое ощущение, будто мы играли спектакль, искренне, жизненно, но всё-таки – спектакль. А когда я понял, что недооценил себя, было уже поздно – Река несла меня навстречу новым порогам, а Марина осталась на берегу.)
… Мы долго лежали молча, прижавшись друг к другу, слушая голос Реки и вздохи ночного леса.
Под утро небо заволокло туманной дымкой и стало прохладно. Но нам не было холодно. Она уснула, обвив меня руками, а я так и не сомкнул глаз, боясь пошевелиться и потревожить её.
Проснувшись, она сказала, что ей приснился сон, будто мы встретились после долгой разлуки. И чудо повторилось.
— Почему бы не испытать судьбу и не встретиться ровно через год на этом же самом месте,— предложила она.— Если это вдруг повторится, я уже не буду раздумывать… Не знаю, как ты…
— Хорошо, через год… На этом же месте,— сказал я.
— Сегодня двадцатое августа,— сказала она…


— …Лукич, падло, смотри!— Это голос Миши.
Вздрагиваю и открываю глаза. Нас лагом несёт на камень – огромный обливной валун стремительно приближается. Я осознаю, что уйти в сторону мы уже не успеем, и лишь коротко бросаю Валерику:
— Табань! Зайдём носом!
Делаю несколько резких гребков, Валерик бъёт веслом, как тюлень хвостом, Лукич со своей стороны подправляет, нос выравнивается, катамаран медленно наползает на покатую спину камня, задерживается на несколько мгновений и под наклоном срывается вниз по сливу.
— Ну что вы, совсем заснули! Хоть немного вперёд поглядывайте!— строжится Миша.
— Ладно, командир, всё нормально,— усмехается Лукич.— небольшая встрясочка, чтоб жизнь малиной не казалась.
До вечера идём без происшествий.
Чалимся в весьма живописном месте: Река здесь делает резкий поворот, основная струя уходит влево, а справа образуется тишка, что-то вроде мелкого заливчика с почти стоячей водой. Зеркало воды плавно переходит в песчаный пляж, чуть дальше виднеется небольшой лесок и уютная полянка, покрытая травой; но что самое любопытное – сразу же за деревьями встаёт амфитеатром отвесная каменная стена, охватывающая этот укромный уголок с трёх сторон, с четвёртой – Река. Своеобразный затерянный мир, а точнее – мирок. Нам это подходит. Проверив наличие дров, мы окончательно решаем ночевать здесь.
…Сегодняшний день знаменателен. Саша Большой наконец-то изловил хариуса. Он пытался это сделать ещё на вчерашней стоянке, но безрезультатно.
Убиенный хариус возложен на донышко перевёрнутого котелка, как на плаху. Мы столпились вокруг, пожираем его взглядами, поочередно трогаем пальцами и обнюхиваем.
— Пахнет тиной,— лирично произносит Валерик.
— Хариус пахнет хариусом,— возражает физиолог Лукич.
— Хариус пахнет ухой,— замечает прагматик Саша.
— И спиртом, дол-жен-ствующим-быть-выпитым под эту уху,— не без запинки заключает Петя.
Но мы решаем, что одной такой рыбки для ухи явно маловато, и через пару минут все, кроме меня, уже отчаянно машут удочками, балансируя на прибрежных камнях. Я бы тоже присоединился к этой авантюре, но у меня нет снасти, к тому же я не очень верю в удачную рыбалку. Мне ничего не остаётся, как заняться костром и установкой палаток.
К счастью мой скепсис не оправдывается: через полчаса мужики возвращаются от Реки с котелком, наполовину заполненным рыбой. Второй котелок я набил грибами, очищая место под палатки. Предстоит славный ужин, и главное без ненавистной тушёнки.
Мы готовим рагу из грибов с луком, из части рыбы варим уху, а из остатков Валерик выколдовывает блюдо под названием «хе», это: сырой хариус, уксус, соль, перец и репчатый лук. Петя с воодушевлением разбавляет спирт в пластиковой бутылке из-под водки «маккормик»…
Мы едим молча, жадно, посапывая, громко чавкая и ничуть этого не стесняясь. Мы жрём – жрём самым натуральным и недвусмысленным образом. Набиваем утробы… «Фи! Какая грубая физиология!» — предполагаю я вероятное восклицание. Да, всё очень просто и бесхитростно – шестеро уставших, голодных мужиков утоляют голод. Занятие далеко не утончённое. Но я бы очень огорчился, если бы в моей жизни изредка не случались подобные славные минутки, когда ты ощущаешь себя первобытным, полудиким существом, озабоченным лишь одним: набить брюхо. В эти славные минутки какая-то часть твоего Я вдруг отходит в сторонку со всеми своими проблемками, незадачками и рефлексией, и откуда-то из дремучих глубин выползает и н с т и н к т , и личина его очень проста и сурова – это личина голодного животного. С тебя слетает шелуха условностей и ты оказываешься нагой тварью перед лицом Природы, которой неведомо ни чувство стыда, ни чувство умеренности.
…Таки свершилось – я обожрался. Но мне ничуть не стыдно, какой уж тут стыд при такой тяжести в желудке. Я осоловело лупаю глазами по сторонам: мужики лежат вокруг костра в изнемогающих позах и у них, похоже, те же проблемы, что и у меня. Мы тюлени, мы насытившиеся тюлени. Молчим. Лишь изредка кто-нибудь взмыкивает или взъохивает, борясь с внутренними реакциями организма. В довершение бесстыдства мы заглатываем по сто пятьдесят граммов спирта… Я в изнеможении откидываюсь на траву, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. На фоне звёздного неба вижу множество тёмных мелькающих силуэтов. Словно издалека до меня доносятся стрекот и попискивания, я чувствую, воздух вибрирует от возни сотен живых существ. Это летучие мыши, с равнодушием соображаю я. Перед глазами – карусель, хоровод, адская динамо-машина. Похоже, эти твари играют звёздами в кегли… Я всплываю вверх, пристраиваюсь к одной из стай и начинаю кружиться вместе с ними. Меня переполняет блаженство. Я счастлив брюхом! Я счастлив каждой клеточкой своего бессовестного ликующего организма!… Скотина, корова, свинья! – слабо повизгивает в сознании некий назойливый субъект в белых перчатках. Но я лишь лениво ухмыляюсь и остаюсь глух к его тщетной ругани… О, Дух Гор!— восклицаю я,— продли мгновения этого презренного блаженства! Но, видимо, Дух Гор строг к пьяницам и чревоугодникам. И я… я просыпаюсь…
У костра оживление. Ведётся пьяноватый спор за политику… Вот и всё… Кончилось… Осторожный зверюга моего естества улизнул в укромья подсознания. У меня опять появляются желания и сожаления: желание, чтобы рядом была Марина, и сожаление, что я не тот, кто я есть…


День седьмой.

 Этот день похож на единый неторопливый вдох, полный расслабленности, добродушного веселья и вальяжности.
Река по-прежнему тиха. Стоит одуряющая жара, редкая, кстати сказать, в этих горных краях. На небе ни единой тучки, и лишь прозрачные мазки перистых облаков подчёркивают его глубину и насыщенно голубой цвет. По утру, пока было прохладно, мы некоторое время симулировали активность, и даже немного погребли «для сугреву». Но вскоре нам это наскучило и, сцепившись катамаранами, мы расслабились, отдались на волю течения и принялись за старые анекдоты. Причём, чем длиннее была борода у очередного анекдота, тем более громким гоготом он сопровождался. Солнце поднималось всё выше, духота становилась всё невыносимей, вёсла — всё суше. Анекдоты постепенно иссякли, мы примолкли и почти задремали; для полной схожести с развалившимися на солнце котами некоторым из нас оставалось только замурлыкать…
Изредка кто-нибудь встряхивался и, зачерпнув кружкой воды из Реки, обливал себя и окружающих. Тогда мы немного оживлялись. За очередным поворотом Река раскидывала перед нашими взорами всё новые живописные панорамы, и тогда кто-нибудь со вздохом произносил фразу типа: «Красота-то какая, даже материться не хочется»…
Вот и сейчас – Лукич вскидывает вдаль руку и восторженно изрекает:
— О! Скала!… Кайф! Из пушки бы ка-ак шибанул! — И в эту же секунду он бьёт кулаком о ладонь и делает громкий «пук». Всё это, действительно, производит эффект разорвавшейся бомбы и катамаран чуть не переворачивается от нашего звериного рёва. Мы не можем успокоиться минут пять. Лукич невозмутимо наблюдает за нашими гримасами и, когда мы, наконец, смолкаем, добавляет озабоченно:
— Только вот… в горы её хрен затащишь…
— Кого, Лукич?
— Да пушку-то…
И опять катамаран содрогается с риском перевернуться.
М-да, команда разомлевших на солнце мужиков забавляется игрой под названием «как бы шутка». Похоже, мы начинаем дичать, или сходить с ума. Наверное, это от необъятности просторов. Но лучше это, чем скулёж и хандра, что в походах случается со многими. Главное, нам хорошо и надёжно вместе. И так надо.
Ближе к вечеру, после очередного изгиба, Река выходит на широкую, покрытую густой лиственной тайгой равнину, и я, наконец, вижу вдали характерные нагромождения скал, похожих на остроконечные гигантские клыки, — это «Пасть Дракона», охраняющего вход в ущелье Медвежья нора. Между скалами, за тёмной стеной леса, проглядывает сумрачная щель, заполненная сизым молоком тумана – вход в «нору»; и Река, оживляясь, устремляется туда. Через пару километров она расщепится на множество рукавов и проток, образовав целый архипелаг островков, покрытых глухой тайгой. Протоки мелки, и зверьё в изобилии бродит здесь с острова на остров, где ему – и водопой, и ягоды, и грибы. Потом Река вновь совьёт свои щупальца вместе и грохочущим, бурлящим потоком ворвётся в ущелье.
Мы расцепляем катамараны, выходим на середину струи, чтобы она вынесла нас в протоку помощней, наиболее пригодную для прохождения. Вскоре высаживаемся на одном из островков.
Если отойти от лагеря метров на двадцать, тебя сразу обступает плотная стена деревьев, звуки глухо вязнут, как в сундуке. Травы здесь нет – всё покрыто плотным тёмно-рыжим ковром из хвои и мха. Повсюду звериный помёт – разнообразнейший и в большом изобилии. Вообще место жутковатое, особенно в сумерках, и присутствие в лесной чащобе кого-то или чего-то грозящего опасностью, ощущается вполне явственно. Но это опять-таки делает ситуацию простой и любопытной.
Тем не менее мы проводим сегодняшний вечер тихо, с некоторой настороженностью, к тому же завтра – идти в пороги. Завтра начнётся собственно сплав.
Перед тем как лечь спать, мы наваливаем в костёр побольше толстых поленьев.


День восьмой.

Я стою на вершине горы под самым небом… Да нет же – я в небе. Кучевые облака теснятся где-то далеко у подножия – белёсая пена заполняет всё пространство внизу, образуя бескрайнюю, будто бы снежную пустыню, состоящую из аморфных невесомых сугробов. Если присмотреться, можно заметить, что они чуть движутся – медленно и лениво. Подобный вид открывается в иллюминатор авиалайнера, идущего на максимальной высоте, когда земля затянута сплошной пеленой облаков, с той лишь разницей, что сейчас, созерцаемый мною пейзаж оживлён остроконечными вершинами соседних гор, вырастающих из этой клубящейся слепяще-белой пустыни. Я чувствую необыкновенную лёгкость. Ослепительный диск солнца висит вертикально над головой, но он не даёт тепла. Впрочем, и холода я не ощущаю.
— Эй, здравствуй!— слышится за спиной знакомый голос.
Оборачиваюсь и вижу ЕЁ. Она стоит в трёх шагах от меня и улыбается. ЕЁ волосы рассыпаны по плечам и излучают тёмно-янтарное сияние.
— Здравствуй! – Я делаю нетерпеливый шаг к НЕЙ навстречу, но ОНА останавливает меня, предостерегающе выставив ладонь:
— Не подходи ко мне.
— Почему?
— Меня же нет.
— Как нет? Вот же ты!
— Меня… нет,— с расстановкой повторяет ОНА и пространство вокруг оживает эхом ЕЁ последнего слова: нет-нет-нет…
— Если хочешь, давай просто погуляем,— предлагает ОНА.— Только не прикасаясь друг к другу.
— Что ж, давай… Куда пойдём?
— Ну, хотя бы вон на ту вершину. Видишь? Двугорбый верблюд.
Не успевает она договорить, как мы оказываемся на «двугорбом верблюде», километрах в десяти от прежнего места. Я ничему не удивляюсь.
— Здорово, правда?— усмехается ОНА.
— Не плохо… А теперь?
— Теперь туда, во-он… на колпак паяца.
И опять – чудесное перемещение в пространстве без всякого временного промежутка.
— Давненько я не летал!— говорю я и пытаюсь взять ЕЁ за руку, но моя ладонь проскальзывает в пустоте. Я слышу ЕЁ снисходительный смех…
— Глупец!— А это уже не ЕЁ голос – какой-то старческий, с хрипотцой.
Я резко оборачиваюсь и вижу седовласого старца.
— Кто ты?
— Я… В своих мыслях ты обращаешься ко мне, как к Духу Гор… Хочу заметить, что ты ведёшь себя глупо, пытаясь ухватить ЕЁ и зажать в кулаке, словно ту пресловутую синицу. Ведь ты же прекрасно знаешь, что она для тебя журавлик в небе. Это, кстати, куда лучше синицы.
Произнеся эти слова, старик начинает неприятно хихикать.
— Так что же, ЕЁ, действительно, нет?— недоумеваю я.
Нет-нет – смеётся эхо вокруг.
— Нет-нет,— хихикает старец.— Ты что, слепой, вот же она!
И ОНА тоже смеётся:
— Нет-нет, меня нет…и я всегда с тобой…
— О, она права, она такая умница,— одобрительно скрипит старец.— Вот что я хочу тебе ещё сказать… ать… ать… айте… айте… вставайте… айте…— поёт эхо…
Эта песнь сбивает меня с ног и я падаю с вершины в перину сугробов-облаков…


— Мужики, вставайте! Медведь! Медведь в лесу!— Это уже голос Валерика.
Я тупо сижу в спальнике посредине палатки и пытаюсь подключиться к реальности.
— Медведь в лесу! Совсем рядом!— слышен снаружи громкий испуганный шёпот.
До меня, наконец, доходит смысл этих слов. Я вздрагиваю и начинаю нервно барахтаться в спальном мешке, пытаясь выбраться. Попутно замечаю, что в палатке только мы с Петей – он ещё лежит, но вот глаза резко открываются, с них мгновенно слетает пелена сна и я вижу выражение испуга… как в зеркале. В ту же секунду: Петино тело резко выгибается и какая-то непостижимая сила подбрасывает его из горизонтального положения в воздух; и уже в состоянии полёта Петя молниеносно, без помощи рук и ног, выскальзывает из спальника, как змея из кожи, и на карачках ползёт к выходу. Я, видимо, проделав то же самое, что и Петя, бросаюсь следом: лишь промелькивает перед глазами встревоженный Петин зад. У выхода из палатки стоят мои омоновские сапоги с высокими голенищами и бесконечной шнуровкой. Обычно зашнуровка сапог для меня целая проблема, но сейчас я заскакиваю в них обеими ногами одновременно, похоже, даже не коснувшись их руками. И вот уже бегу к катамарану. В гулком утреннем безветрии слышны громкие взрыкивания зверя, доносящиеся из лесной чащи. Я вижу в своей руке неведомо откуда взявшийся топор. Рядом поспешает Петя с сучковатым поленом в руках. Мы добегаем до катамарана, в нерешительности останавливаемся и взглядываем друг на друга: я вижу на Петином лице выражение тоски по дальним странствиям, причём заметно, что начать странствовать он желает немедленно. Я тоже непрочь. Мы хватаемся за раму и, не выпуская – он – своего бревна, я – своего топора, — пытаемся подтащить катамаран к воде. Нам это не очень удаётся… Мы опять встречаемся взглядами и вдруг одновременно начинаем хохотать.
— Ты, Петь, никак плыть куда-то собрался?— спрашиваю я ехидно.
— А что это у тебя под мышкой, не топор ли?— не менее ехидно отвечает вопросом на вопрос Петя.
— О, действительно, топор,— как бы недоумеваю я и указываю на его дубину: — А у тебя что за палочка?
— О, и впрямь палочка какая-то,— говорит Петя и отбрасывает дубину в траву.
Тем временем медведь приближается – его голос слышен почти у самого лагеря. Подходят встревоженные Валерик и Миша и сообщают, что Лукич с Сашей с утра пораньше отправились на дальнюю протоку рыбачить, а это как раз в той стороне, где бродит медведь. Мы стоим в нерешительности, не зная, что предпринять.
— Давайте создавать шум,— предлагает Миша.
И мы начинаем «создавать шум»: свистим, повизгиваем, бьём ложками по мискам, короче, бодримся кто как может. Всё это выходит как-то натянуто. Однако сработало – косолапый, судя по удаляющимся рыкам, решил смотаться.
— Теперь он идёт прямо на них,— говорит Валерик.— Помогли друганам…
Неожиданно из леса доносится отдалённый вопль – почти членораздельный, но по тембру куда более звериный, чем у медведя. Так орать может только человек. Наступает тишина.
Вскоре появляются Лукич и Саша – они в лёгком шоке: глаза неестественно округлены и немигающи.
— Совсем близко подошёл, пришлось крикнуть,— сообщает Саша.
— И что же ты крикнул?
— Я крикнул: эй, ты, козёл, пошёл на ***!
— Ну вот, взял зверя обидел, козлом назвал.
— Да не, это просто заклинание такое… против медведей помогает…
Мы начинаем спешно готовиться к отплытию.
— Что, сегодня пороги будут?— спрашивает у меня Валерик.
— Будут маленько. Для начала далеко в ущелье не полезем. До обеда пройдём семь препятствий, и, наверное, хватит на сегодня. Там есть мощный приток слева и отличное местечко для стоянки. Предлагаю устроить днёвку. Как, мужики, не против?
— До туда ещё дойти надо. Там видно будет,— говорит Саша.
Что там смотреть, думаю я, нужно сделать днёвку. Иначе зачем я всё это затеял. Ведь сегодня двадцатое августа…
Началось –
Медвежья Нора смыкает – слева и справа – отвесные стены. Несёмся по середине Реки. Впереди нарастает шум, из-под плёса появляется первое препятствие: мощная шивера, протянувшаяся метров на двести.
— Всё, мужики, работаем,— спокойно произносит Миша.
Мы попрочнее устраиваемся на сидушках, проверяем натяжение строп на коленях, приноравливаемся, ждём…
Белые загривки валов пляшут по всей ширине Реки – влетаем в самый центр… Пока ничего серьёзного, идём прямо, без слалома. Держим нос на вал. Когда наползаем вверх, мы с Лукичём одновременно вонзаем вёсла в самый загривок волны и мощным синхронным рывком продёргиваем судно вперёд, доводя «ложки» до отказа за спину. И когда кат взбирается на вершину, кажется, будто именно ты втащил его сюда, это твоя работа. И ты на долю секунды взираешь на Реку свысока, а Река усмехается в ответ и бросает тебя вниз, в яму, и в следующее мгновение судно зарывается носом в кипящую белую пену, а потом опять – вверх… и – вниз… и – вверх… Грохот, шипение, брызги, и лишь изредка слышны за спиной восклицания Валерика: вот это да! Его переполняет восторг и я немного завидую ему, ведь он испытывает всё это впервые.
Река прекращает свою пляску так же внезапно, как и начала. Опять идём по спокойной воде. Лукич оборачивается к Валерику:
— Ну как впечатление?
— Во!— лаконично отвечает тот, показывая большой палец.— Это был порог?
— Нет, это ещё не порог.
В течение двух часов мы проходим ещё пять аналогичных препятствий, делая короткие высадки на берег, чтобы попрыгать и размять затёкшие ноги. Петя и Саша далеко ушли вперёд, у них сидушки иной конструкции, чем у нас: сидеть им более удобно, хотя грести не очень, и обзор хуже, тем не менее они прут без передышки. Ничего, перед седьмым препятствием остановятся. Там уже дело посерьезнее.
Как я предполагал, мы нагоняем их у порога. Они уже на берегу. Чалимся рядом. Судя по их озабоченным лицам Саша и Петя успели всё осмотреть.
— Как там?— спрашиваю я.
— Полная жопа,— мрачно отвечает Петя.
— Будете обноситься?
— Не знаю, как начальник,— кивает Петя в Сашину сторону.
— На нашей посуде туда лучше не соваться,— говорит Саша.— Вам ещё можно попробовать.
— Пошли, Михаил, глянем,— предлагаю я...
Мы с Мишей стоим на краю обрыва и смотрим вниз. Под нами грохочет Река, сузившаяся в этом месте до семи метров – подобно взбесившемуся ящеру она ревёт и бьётся в узком каменном желобе. В прошлом году, по большой воде мы прошли здесь без особого труда, но сейчас камни опасно оголены, особенно три самых больших: один обливной, прямо по центру, образующий крутую «бочку», второй чуть ниже и правее, выступающий из воды примерно на метр широким тризубцем, и еще дальше – третий, похожий на трамплин, на него можно плавно заползти, но падать придётся круто, чего совсем бы не хотелось. Всё остальное пространство вздыбленно полутораметровыми валами.
— Что скажешь?— спрашиваю я Мишу.— Может, по краешку проскребёмся?
— Не получится, по габаритам не впишемся,— сомневается Миша.— Здесь вариант один, заходим у правого берега, минуем «бочку» и сразу резко уходим влево от второго камня, и всё дальше, дальше, и третий обходим впритирку к тому берегу.
— А успеем? Моща большая.
— Других вариантов просто нет, как видишь…
Около часа уходит на то, чтобы обнести катамаран-двойку. Петя и Саша должны нас страховать ниже по течению. Саша готовит «бомбу» — резиновую камеру на верёвке, которая наполовину заполняется водой и бросается с берега поперёк течения в случае, если кто-то оказался в воде.
Возвращаемся к своему кату, садимся. Я отталкиваюсь от берега и запрыгиваю последним.
Пошли…
Сердце бьётся, как рыба в садке… Во рту неприятный кисловатый привкус… Как всегда в таких случаях хочется вернуться, но уже поздно – нас потащило…
— Нос на вал! Цепляйтесь!— это голос Миши.— Ещё! Хорошо!...
Вижу краем глаза – слева проносится первый валун, «бочка» под ним метра полтора, заглядывать в неё неприятно. Прошли.
— Нос влево!— кричит Миша.
Я даю на ход, Лукич с Валерой табанят. Нос разворачивается к левому берегу.
— Все на ход!
Теперь мы заскакиваем на валы боком, нас болтает из стороны в сторону, рама скрипит, катамаран играет и изгибается подобно «крыльям» морского ската.
— Ещё сильней! Ход, ****ь!
Проходим второй камень – он остаётся справа. Теперь главное не залететь на «трамплин».
— Наябывай!!! Не успеваем!!!— орёт Миша.
Я и так вижу, что не успеваем. Лениво, как в замедленной киносъёмке, катамаран наползает на камень. Правый баллон подбрасывает высоко вверх, левый остаётся внизу, попав в косой отражённый вал, рама изгибается пропеллером, слышится треск. Мы сыплемся с катамарана, как орехи с дерева. Меня переворачивает на спину, инстинктивно хватаюсь за сидушку левой рукой, из правой не выпускаю весла. В последнее мгновение делаю глубокий вдох… Я оказываюсь в кипящей пене под перевёрнутым катамараном, пытаюсь выскользнуть, но меня что-то держит. Стропа захлестнула ногу. Я привязан. Меня тащит за судном у самой поверхности. Вода бьёт в нос и глаза. Ещё несколько секунд и я захлебнусь… «Найфик!»— проносится в сознании. Выхватываю нож и, согнувшись, наобум наношу несколько секущих ударов. Острая боль пронзает ногу. Чувствую – освободился. Вырываюсь по грудь из воды, с хрипом хватаю воздух…
Я лежу на берегу, на прибрежных камнях, мокрый до нитки, но холода не ощущаю, только: тяжёлые удары пульса во всём теле, красные круги перед глазами, во рту привкус крови. Как выбрался – не помню. Надо мною склонился Лукич. Он бледен и весь трясётся, но возится сейчас с моей распоротой ногой (слава докторам!). Боли не чувствую. Озираюсь вокруг: чуть в стороне Миша стягивает с себя мокрую одежду, рядом с ним, на камнях скорчившись сидит Валерик и нервно курит, вдалеке, ниже по течению, Саша и Петя втаскивают на берег потрёпанный наш катамаран. Стало быть купание прошло успешно – все живы.
— Ну что там?— спрашиваю Лукича.
— Чепуха, только кожу посёк. Жаль «гидру» порезал, дыра солидная.
— А, заклеим…
Узнаю знакомые места – нас как раз вынесло к стоянке напротив впадения Притока. Где-то здесь должен быть «мой(наш) камень». С прибытием тебя, Никита.
И только тут замечаю: в руке моей зажат нож – длинное полированное лезвие, острое как бритва, перламутровая красно-розовая рукоятка контрастно просвечивает сквозь скрюченные белые пальцы. Кажется, будто вся кровь из пальцев всосалась в рукоятку. Пытаюсь разжать руку. Не получается.
— Лукич, не могу разжать.
— А, судорога, шок,— машет он рукой.— Расслабься, скоро пройдёт.
Через некоторое время собираемся вместе, чтобы обсудить возникшие проблемы. На ремонт нам понадобится как минимум день. Я втайне рад, что придётся задержаться в этом месте подольше. Найду «наш камень» — на месте ли он? – и буду ждать. Буду ждать, хотя… У меня появляется какое-то смутное предчувствие. Ещё не могу разобраться что это. Будто н е ч т о , касающееся меня, у ж е с в е р ш и л о с ь , а я не подозреваю об этом. Источник сигнала где-то поблизости. Что это? Вспоминаю свой сон: меня нет… нет… нет… Я всегда с тобой… ой… ой… — поёт эхо. Эхо уже свершившегося?


Вечер того же дня.

… Вот и всё.
Развязан последний узелок моего путешествия. Предчувствие не обмануло меня – это самое н е ч т о, действительно, свершилось. Свершилось ещё тогда, год назад, на следующий день, как мы расстались с Мариной.
Сейчас я сижу на «нашем камне» (я всё-таки отыскал его, он оказался абсолютно лыс – весенний паводок слизал с него остатки почвы), курю сигарету за сигаретой и смотрю в сторону Притока в надежде увидеть появление чёрно-белого катамарана с красными поперечинами рамы. Трудно поверить, что этого не произойдёт…
… Пару часов назад Лукич с Петей ходили вниз – осмотреть восьмое препятствие. Вернулись. Расписывали ужасы. Прижим. Отражённый вал. Много камней. Я знал всё это. Слушал в полуха. Чинил катамаран…
— На берегу аж три памятника, — говорил Петя.— Один совсем свежий, в прошлом году женщина какая-то погибла…
«Три памятника», подумал я, было два…
… Два памятника я узнал сразу, их я когда-то уже видел. Чуть дальше был третий, действительно, совсем новый. Свежеокрашенная металлическая пирамидка, сужающаяся кверху. Короткий полированный штырь – на вершине. На штыре висел нож… — безобразный, ржавый столовый нож в дерматиновом чехле на красном ботиночном шнурке… Мой нож… Мой тупорылый «найфик»… Я долго не решался подойти и взглянуть на табличку. Стоял и внимательно всматривался в висящий на шнурке предмет, будто выискивая в нём приметы, которые указали бы, что это — НЕ ТОТ…
Я медленно подошёл к металлической пирамидке и медленно опустился рядом на траву.
Чудес не бывает.
«Ты, конечно, забудешь обо мне через неделю, но я в любом случае буду здесь, как договорились»…
В л ю б о м с л у ч а е …
Она сдержала слово…
«Меня нет… нет… нет…» — слышу я далёкий голос.
«С тобою всегда… да… да…» — отвечает эхо.


29.09.1994г.