День № ;
Я просыпаюсь в белой комнате. Я лежу в углу, свернувшись калачиком, и смотрю на ослепительно яркий квадрат окна, абсолютно идеальный, не украшенный драпировкой штор или жалюзи. Единственное, что подсказывает мне, что я не дома – металлическая решетка по ту сторону стекла. Думаю, что это хорошо: ни один зверь не пролезет через этот частокол прутьев.
Я – птица, которую охраняет клетка.
Оказывается, в комнате есть люди. Это женщины непонятного возраста. Одна из них смотрит на меня в упор. Я перевожу взгляд на других. Они заняты своими делами и не интересуются мной. Все сидят на кроватях с ногами, и только я на полу в углу.
Та женщина все смотрит на меня, но не разглядывает, а ловит мой взгляд. Мы изучаем друг друга долго и упорно, пока она вдруг не вскрикивает, хватается одной рукой за ворот рубашки, а другой прикрывает в ужасе рот. Мы играем в гляделки еще пару минут, и у нее начинается истерика. Она бьется в конвульсиях и истошно визжит. К ней присоединяется вторая женщина, затем третья. Их вопли метаются под потолком, словно испуганные птицы и медленно превращаются в крики дикой обезьяньей стаи. Я морщусь. Эти звуки тревожат мои нервы, кожа покрывается мурашками, мысли смешиваются, я хватаю зубами мякоть ладони и до боли, до боли сжимаю челюсти.
Вдруг дверь в стене – невидимая дверь в невидимой стене – распахивается и влетает ангел. Он высок и строен, его черты неопределенны – он не женщина, но и не мужчина. Он хватает визжащий комок, прижимает, прижимает его к кровати и что-то говорит очень тихо, спокойно и властно. Все успокаиваются, слышатся лишь невнятные всхлипы. Ангел поворачивается ко мне и смотрит своими странными серо-зелеными глазами. Он протягивает руку:
- Ты хочешь встать?
Я отрицательно мотаю головой.
- Вот рядом твоя кровать, можешь лежать там.
Я не хочу на кровать. Не хочу быть похожей на одну из этих куриц. И потом, кровать стоит слишком близко к окну. А за окном по ночам тлеют огоньки волчьих глаз.
Тем не менее, меня поднимают и провожают на железную кровать. Она очень старая – когда я сажусь, сетка подо мной проваливается, и я оказываюсь в яме. Моя пятая точка почти касается пола. По правде признаться, очень странные ощущения.
- Тебе удобно?
Нет, мне совсем не удобно. Я не хочу здесь оставаться.
У ангела на животе пятно от чая. Меня водят за нос? Да и ощущения далеки от райских.
- Ничего, ты привыкнешь. Можешь с кем-нибудь подружиться. Все рады тебе.
Как бы не так, мой фальшивый ангел. Неудачник не дружит с неудачником. Это же закон полярности – минус тянется к плюсу, но никак не к подобному минусу.
- Когда наступит время обеда, вас позовут. Столовая в конце коридора. Ты будешь сидеть за столом со своими соседками…
День № ;
Мне постоянно снятся сны. Странные. Яркие. Какие-то обрывки прошлой реальности, в которой я, кажется, кого-то потеряла. В этих снах у меня нет дома. Меня никто не ждет. И сама я удивляюсь тому, что я есть.
И мне все время кажется, что я что-то упустила. И что стоит только это найти, и все встанет на свои места, меня снова увидят, узнают, может, позовут. Чувство беспокойства постоянно преследует меня. Кажется, стоит лишь отвернуться, как за краем глаза произойдет что-то, что невозможно будет обратить вспять. Так что я всегда на страже.
Но в каждом сне, который я видела, неизбежно случается что-то, чего я не замечаю. Это вытаскивает меня из цепких лап сна, заставляя остаток ночи маяться в неудобной яме моей кровати, в попытках вспомнить все детали, упорядочить, сложить в маленькие настенные ящички моего мозга, зафиксировать. Поймать. До всего этого времени я считала бессонницу чем-то вроде бесплатного приложения к ночи. Сон казался более неестественным состоянием в эту часть суток, когда и начинается самая ОХОТА. Если ты спишь, значит, ты – жертва. Если же ты бодрствуешь, у тебя есть шанс стать охотником. Главное – помнить, что на каждого охотника найдется другой, еще более умелый и сильный. Каждая жертва мечтает стать охотником, чтобы исключить себя из разряда первых. Каждый ли охотник мечтает стать жертвой? Подозреваю, что есть и такие.
С точки зрения эволюции, каждый имеет шанс стать хищником. С точки зрения кармы, каждый хищник в другой жизни станет добычей.
Таким образом, раньше я не спала потому, что отказывалась быть добычей. Теперь… Сами понятия «охотник» и «добыча» звучат как-то нелепо в этих больничных стенах, где каждое слово соскальзывает на пол, не имея на своем пути даже гвоздика, чтобы зацепиться за него. Эти понятия принадлежат к категории жизни, а здесь жизни нет. Здесь есть только один длинный бессмысленный сон, навевающий бессонницу. Получается, я все время ищу выход – выход из сна. Иногда я сплю и вижу сны во сне. Но мой мозг не хочет жить в иллюзии, которую накидывают на него, словно тюль на оконную дыру. Мой мозг заставляет меня бодрствовать – одну дверь открыть легче, чем две, особенно, если нет ключей. Нет, не легче. Но воодушевляет.
Когда же, утомленная бесчисленными однообразными сутками, я все же спускаюсь в царство Морфея, мне снятся эти странные сны, такие яркие, что реальность тускнеет рядом с ними.
Когда я вижу удовольствие на лицах моих соседок, с которым они натягивают на свои подбородки старенькие казенные одеяльца, я понимаю, что они уже променяли какую бы то ни было реальность на ту, в которой они якобы счастливы, в которой не надо принимать решения, и которая настолько странна сама по себе, что их странность там – почти норма.
Они тоже видят яркие сны. Очень яркие и очень впечатляющие. Они просыпаются обессиленные, ибо сны выкачивают энергию, они пытаются рассказать о богатстве красок и ощущений своим убогим языком, терпят поражение, расстраиваются, замыкаются в себе, или, напротив, звереют, трясут меня за ворот, чтобы до меня дошло, наконец. Но до меня доходит только нянечка, чтобы спасти от этих назойливых рук и цепких пальцев, не отпускающих меня ни здесь, ни во сне.
Итак, есть два состояния – сон и сон во сне. И еще реальность, но это за гранью моего теперешнего состояния. Сон тускл и сер; сон во сне – ярок и насыщен красками и звуками. Сон отличен от той реальности, которую я помню; сон во сне повторяет ее безошибочно точно. Так же точно, как мое отражение в зеркале или (что, несомненно, страшнее, ибо - действительнее) в оконном стекле повторяет меня саму. Но она – не я, точно так же, как сон во сне – не реальность.
Это – то, что я написала в прошлый раз. Это – то, в чем пытался разобраться врач, играющий во врача. Он сказал мне (подумайте только!), что я все контролирую. Этим он хотел дать мне понять, что все зависит от меня, от моего желания. Он хотел сказать мне, что я сама выбираю, где мне быть – по эту сторону забора или по другую.
Я подумала минуту, а потом спросила, могу ли я поменяться местами с той, что по другую сторону стекла. «Нет», - сказал он мне. И я ответила, что, похоже, не все зависит от моего желания.
День № ;
Дурная бесконечность дней сменяется бесконечной пустотой ночи.
Густая и вязкая, как горячая карамель, она ложится на грудь и мешает вдохнуть те жалкие остатки кислорода, что остались еще в палате после дневного проветривания. Никому нет дела до меня. Впрочем, и мне самой. Остались только ритуалы: утром – умываться и завтракать, днем – обедать и спать, вечером – ужинать, ночью – маяться чередой снов и бессонницы. Нормальный человек сойдет с ума от такого распорядка дня, а нас уверяют, что мы идем на поправку.
Иногда врач врет больному, чтобы не травить последние дни жизни…
День № ;
Когда появились первые цветы, мне разрешили выходить в сад. Это был старый больничный сад, заросший тополями и кустами шиповника. Он был обнесен изгородью, на которой развевались длинные тонкие нити вьюна. Там была тропинка, на которой едва могли разойтись два человека, она окружала здание больницы и выходила на маленькую спортивную площадку, с разноцветной лесенкой, ведущей в небо, с одной баскетбольной стойкой и столом, на каких раньше играли в домино, а теперь раскладывают фрукты в дни посещений, если не хотят заходить внутрь, выискивая среди сотни бледных придурковатых лиц одно-единственное, бывшее когда-то родственником или другом.
После всех этих каждодневных картин убожества, ярости, бессмысленности, истерии, страха, ненависти, похоти и паники, выход на улицу, пусть даже под серое неуютное небо, на голую неприветливую землю, был настоящим спасением для меня.
Я наклонялась над первым маленьким желтым цветочком на мохнатой ножке и радовалась, что могу это видеть и ощущать как что-то действительное, относящееся к природе, к миру, к красоте. Я была безумно счастлива тем, что не успела заразиться общей апатией к жизни и себе. Цветок символизировал новый этап моего существования.
Я поняла, что могу выйти отсюда, что в мире очень много красоты, к которой можно идти разными дорогами, но только не этой, замкнувшейся кольцом вокруг дома скорби. Я видела другую дорогу, за больничным забором, по которой ездили машины, вдоль которой изредка проходили люди. У них были свои дела в большом мире. Я видела точно такие же желтенькие цветочки по ту сторону. Они не боялись расти там, где их могли переехать, где на них могли наступить.
Наматывая круги после завтрака, я привыкала к мысли о прямой дороге, уводящей меня за горизонт и никогда не делающей петлю, чтобы вернуться. Я не позволяла себе думать об этом слишком часто, чтобы привыкнуть постепенно и не поддаться чрезмерному ликованию, прогорающему, как бумага на ветру.
Некоторые больные, которым, как и мне, были прописаны прогулки на свежем воздухе, стояли у забора до тех пор, пока их не уводили. Нет, они не хотели уйти ТУДА. Они просто прощались с настоящей жизнью и не могли заставить себя прекратить этот бессмысленный ритуал. Наверное, потому, что он не был бессмысленным для них, а напротив, весь смысл их жизни был именно в исполнении этого ритуала.
Иногда кто-нибудь забирался на стол и вещал собственные экспромты, сочиняя не только истории и действия, но и новые слова, разбавленные корнями старого доброго русского мата – аналог этому не придумывался. Эта абракадабра быстро всем надоедала, оратора скидывали со стола и лишали права голоса. На лестницу и баскетбольную корзину любителей было мало.
Наши нянечки не слишком любили нас. Да, собственно, и не за что было. Мы гадили в постели, блевали в собственные тарелки, тыкали вилками друг другу в глаза, все время путались под ногами и ничего не понимали. Последнее особенно раздражало. Как можно уговорить или наказать человека, если он тебя не воспринимает? Проще из камня выбить воду.
Думаю, за все время работы здесь, наш обслуживающий персонал сам слегка съехал с катушек. С кем поведешься…
Приходящие люди почему-то боялись нас. Нас, которые готовы были умереть от страха, заслышав случайный ночной звук. Но сила наша была в непредсказуемости. И некоторые успешно пользовались ею, чтобы укрепить свое положение среди других больных.
В моей палате часто до полуночи велись разговоры о притворстве. Все были уверены, что они абсолютно здоровы, но так умело притворяются, что ни один врач их еще не раскусил. Между тем, самый простой вопрос – зачем они это делают – поставил бы их в тупик. Именно поэтому он никогда не задавался.
Я не была инициатором таких разговоров, но всегда поддерживала их, ведь мне, как и другим, так необходимо было чувствовать себя полноценной…
День № ;
НЕ ИМЕЕТ СМЫСЛА СХОДИТЬ С УМА, если это не приносит удовольствия. А это не приносит удовольствия, даже если ты уверен, что тебе хорошо. Почему? Потому, что человек привыкает ко всему. К счастью, к страданию, к риску, к покою, к удобству и неудобству, к лишениям и улыбке фортуны.
Быть в нужде неприятно, но не смертельно. Быть богатым – приятно, но кроме материальных привилегий, никаких других не добавится.
Апатия – это то, что происходит, когда понимаешь, что нет разницы между большим и маленьким, холодным и горячим, вкусным и несъедобным, мертвым и живым. Я не рождалась с этими категориями и никогда не сомневалась, когда мне говорили, что это – плохо, а это – хорошо.
Возможно, было бы честнее с ИХ стороны сказать мне, что разница не принципиальна. Возможно, я могла бы составить свою «горячую десятку» плохих и хороших вещей в моем мире. Но все произошло не так. И я, потеряв веру в неизменность неизменных вещей, не нашла в себе сил создать свои неизменные вещи. Я оставила все так, как случилось, и живу среди развалин чужого мира, который, за неимением другого, стал и моим.
Меня нельзя считать сумасшедшей, ведь я не веду себя как-то по-особенному, разве что чуть больше боюсь, чем остальные, что, в свою очередь, доказывает, что не все совсем безоблачно.
Это – то, что я написала в прошлый раз. Это – то, в чем пытался разобраться врач, играющий во врача. Он сказал мне, что у меня очень сильное стремление к непринятию решений, что я предпочитаю находиться в пограничном состоянии – между тем и этим.
Я спросила его, существует ли средство лечения между психологическим убеждением и волшебной таблеткой? «Нет», - сказал он мне. И я ответила, что, похоже, он недостаточно квалифицирован, чтобы решать, больна я или здорова. И если уж на то пошло, я могу быть здоровее всех, живущих здесь и одновременно больнее всех, живущих там. Достаточно ли он смел, чтобы посадить меня на забор и подождать, когда мое усталое тело рухнет на землю туда или сюда, сделав, таким образом, выбор за мой ум?
День № ;
Узкая душевая наполнена паром и запахом мыла. Женские тела, похожие на мраморные скульптуры в каком-нибудь частном парке восемнадцатого столетия – ветвь винограда легко заменяет витая мочалка. Фигуры, достойные пера Рафаэля – пышные бюсты, крепкие бедра, белизна шей и животов. Нега.
Я тянусь руками к самой сеточке душа, позволяя воде скользить по моему телу, не встречая препятствий. Я – тоненькая струна, впитывающая тепло. Мне еще не трудно вспомнить, как я принимала душ каждый день, мыла голову мягким шампунем, пользовалась станком, чтобы ноги были гладкими и безупречными, гелем для тела, который не сушит кожу. Сейчас это удовольствие возможно лишь два раза в неделю и с одним только обычным банным мылом.
Ограничение делает ощущение блаженства особенно острым. Удивительное существо человек – дай ему все, и он будет несчастлив из одного только сознания того, что он, могущий позволить себе любую вещь на свете, все же не в состоянии купить даже малую долю счастья. Отбери все – он будет несчастлив тем, что раньше не понимал, как это прекрасно – быть всемогущим.
День № ;
Я прихожу к мысли, что логика не имеет преимущества над чувствами.
Женщина, вопящая полчаса о том, что она здорова, доказывает всем и себе в первую очередь свою уязвимость и слабость, а, следовательно, неправоту.
Я же, рассуждая логически беспристрастно, умудряюсь доказать всем окружающим то же самое.
День № ;
Когда жизнь кажется такой хрупкой, что ее можно разбить сжавшейся ладонью, когда чувство потери строит перед тобой кирпичную стену, невысокую, но достаточную для того, чтобы ощущать себя по эту сторону, когда зависимость от закатов и рассветов становится как никогда обременительной, когда, в конце концов, предметы начинают терять собственные очертания и становится все равно, то есть все равняется всему, тогда приходит эта сила.
Все привязанности рождаются в уме. Уму необходима хотя бы малая часть правды, за которую можно зацепиться и которую можно лелеять, за которую можно страдать и даже умереть.
Когда правда оборачивается ложью, и даже не ложью, а просто ничем, возникает пустота.
Отсутствие привязанностей ведет к смерти ума.
К без-умию.
Но безумие само по себе не страшно. Отвратительно, безобразно, но не страшно. Страшна сила безумия, ибо такую силу невозможно контролировать.
Я никогда не задумывалась над тем, почему человек в состоянии агрессии стремится к разрушению. Что заставляет его ненавидеть мир как нечто целостное, призывая довести окружающее до состояния абсолютного распада? Почему вид собственной крови, сочащейся из порезанной разбитым пузырьком руки, приводит нервную систему в истерический восторг?..
День № ;
Я смотрю на ее руки, раскладывающие жидкую кашицу в наши поцарапанные тарелки, я смотрю на ее лицо, выражающее полную отрешенность от происходящего. Она словно боится заразиться от нас. Мы настолько убоги, что вызываем брезгливость.
Думаю, именно так относились раньше к больным проказой. Но она нас не жалеет, как пожалела бы таких больных, у которых их болезнь обозначена внешне. Если отсутствие глаза, ноги, рук, слуха, голоса мешает восприятию окружающего мира, искажает его оболочку, заставляя искать альтернативные методы взаимодействия с ним, то, несомненно, такого человека можно понять, ему должно посочувствовать. Наличие костыля дает привилегию быть принятым в общество.
А мы абсолютно здоровы с точки зрения физиологии. У нас нет проблем ни с желудками, ни с давлением, ни даже с эрекцией у мужской половины. Мы негодяи и тунеядцы; не работающие, ведущие растительный образ жизни, в то время как людям, достойным большего счастья, чем мы, приходиться гнуть спину, моя за нами эти вонючие тарелки, круговорот которых уже осточертел до невозможности.
Иногда она позволяет себе сладкую месть, когда, собравшись нашим маленьким стадом у закрытого картонкой раздаточного окошечка, мы ждем своей доли, жадно втягивая в ноздри дразнящий запах варева и хлеба. А она нарочно медлит, гремит половником по краю бака, приводя нас в животное неистовство. Проходит минута, вторая, звуки застывают, и ничего не происходит. Мы волнуемся, мы боимся, что она забыла про нас, что она просто вышла через заднюю дверь и отправилась домой, туда, где для нее все намного важнее.
В таком случае, некоторые из нас, например, я и еще пара женщин, тихо обходим помещение кухни и заглядываем с другого входа. Для этого надо слегка приоткрыть скрипучую дверь, откуда сразу же в полутемный коридор врывается полоса света и резкий окрик:
- Да что это такое!
Мы дружно отскакиваем и, обгоняя друг друга, мчимся обратно в очередь. А окошко уже открыто, все довольно гудят на разные голоса. Ее лицо выражает презрение и некоторое удовольствие от сознания собственной силы. Она швыряет нам тарелки, словно делая одолжение. А мы, в свою очередь, отчего-то заискиваем перед ней. Как будто от нее зависит наше благополучие. Мы сами своей слабостью взращиваем в ней это чувство значимости.
Еда, по правде говоря, просто отвратительна – безвкусная жижа овсянки на воде, как будто ее сварили по второму разу, пустой суп – просто кипяченая вода с капустными листами. Иногда я нахожу длинный вьющийся волос в своей тарелке и показываю его близсидящей, вызывая в ней приступ нервного хохота. Тем не менее, я съедаю все, подчищаю тарелку кусочком хлеба, но чувство легкого голода не отпускает меня.
Блаженны родственники, навещающие своих безумных ближних, приносящие вкуснопахнущие свертки, из которых и мне иногда что-нибудь перепадает. Обычно, кусочки вареной колбасы, с гораздо более тонким вкусом, чем у копченой; тугой сыр – его можно долго держать во рту, высасывая соленость; карамель – я бы с радостью поменяла ее на хлеб, но тоже не плохо.
Фрукты, орехи и шоколад недоступны мне.
И все же, с этих передачек мне достается больше, чем другим неимущим. Потому, что я часто вижусь с самим доктором. Этот факт так возвышает меня над остальными, что они чувствуют себя обязанными выразить свое почтение и уважение таким вот образом. Они дают мне взятки, а я не спрашиваю за что.
Это – то, что я написала в прошлый раз. Это – то, в чем пытался разобраться врач, играющий во врача. Он сказал мне, что мое стремление занять нишу между нуждающимися в лечении и медперсоналом вполне закономерно, учитывая мою патологию. Что именно по этой причине я неохотно сближаюсь с другими лечащимися (он так и сказал – «лечащимися», весьма неуклюже заменив слово «больные», которое, в общении с нами, является своеобразным табу), чтобы окончательно не записаться в их ряды. И именно поэтому я ёрничаю в общении с ним, дабы убедить его, что и назвать меня здоровой никак невозможно.
Но что человек, пытающийся играть безумного, полагающий, что он все же абсолютно здоров, тем не менее, таковым не является. Это был ответ на каждодневные разговоры в нашей палате. Я спросила его, кем, в итоге, он меня видит – сумасшедшей, прикидывающейся здоровой, или здоровой, прикидывающейся сумасшедшей? «Пока не знаю», - сказал он мне.
И я ответила, что согласно его размышлениям на тему игры в безумие, оба варианта ведут к одному знаменателю – я задержусь здесь.
День № ;
Когда я стою у окна, глядя на пустой сквер, я вспоминаю, как каждую ночь через него открывается мне вид другого мира. Мой взгляд сейчас, устремленный наружу, ползет по прошлогодней листве, мысленно фотографируя ее – для чего? Для чего я запомню это? Не для того ли, что бы позже, отбросив тусклость и движение, вызванное дуновением ветра, почувствовать само ее существование? Не для того ли, чтобы увидеть ее снова, но не глазом, а собственным существом почувствовать наличие Вещи в пространстве? Еще одной, окружающей меня, отвоевывающей место для действия, либо статики, но, в любом случае – наполненности частички мира.
Потом, когда образ потеряет имя, когда слово станет неактуальным, наступит молчание, уравнивающее все.
Молчание – истинная ценность, ибо оно существовало до Слова, с которого начинается история создания мира. Молчание отличается от тишины. Тишина – звук пустоты. Молчание – звук присутствия.
Когда молчание было нарушено, пошел отсчет превращения Космоса в Хаос.
Слово завладело нашим языком, затем нашими мыслями, вытеснив чистоту восприятия, оно оценило и проштамповало каждую вещь, лишив ее изначальной уникальности.
Например, слово «стекло» не передает ощущение тяжести бокала в руке, холодность оконной рамы зимой, хрупкость летящей на пол кофейной чашки, ее удар о плиточный пол, ее «цинг!», от которого как-то жалобно сжимается сердце, ее смерть, мгновенно обесценивающая все предыдущее существование.
Слово есть отрицание смысла вещи.
День № ;
Ночью в палате невыносимо темно. Кто-то хрипит во сне, разгоняя мой покой. Я встаю, чтобы выскользнуть из этой темени на тусклый голубоватый свет коридора.
В маленьком холле прямо напротив моей палаты стоит стол, а на нем картонные ящики, забитые макулатурой советского периода. В основном, это книги о стройке, о подвиге, о воспитании советских детей, о продажном капиталистическом Западе, о дружественном угнетенном Востоке.
Это литература другого измерения, от которого так легко отказалось старшее поколение, воспевающее чистоту того периода, но продавшееся-таки за Чейза, Ван Дамма и яркие заграничные упаковки.
А мы, выросшие на жвачках Турбо, Баунти и Фанте, уже ничего не выбирали, только «хавали»…
………………………………………………………………………………………
Прочитала в середине книги фразу: «Макс подарил ей колье с изумрудами. Просто так, ничего не требуя взамен». Меня стошнило.
День № ;
Мы целыми днями слоняемся по прохладным гулким коридорам, вдоль серых давно некрашеных стен, словно роботы, лишенные хоть какого-то подобия искусственного интеллекта, обходящиеся одной простой платой, запрограммированной на переставление нижних конечностей.
Так что простой поход в туалет для нас – целое событие. Мы подбираем себе напарника, договариваемся на ближайшее время, когда один еще терпит, а другой уже немного хочет. Идем очень медленно туда и еще медленнее обратно. Сидя на горшке, ведем неспешные беседы. Особо ценятся философы, способные вести длинные, ни к чему не обязывающие диалоги, которые в большей степени являются монологами, так как другая сторона предпочитает отбрыкиваться «да-да» и «угу» - поддержать разговор могут немногие.
Иногда, когда я сама предоставляю себе слово и начинаю рассуждать, например, о преимуществе религии аборигенов островов Океании над христианской религией, то удивляю не только свою слушательницу, но и себя саму.
- Знаешь ли ты, - говорю я, - что у аборигенов островов Океании нет понятия абсолютного зла?
По выражению ее лица я понимаю, что она очень далека от заданной мной темы. Вероятно, не встретив меня на своем жизненном пути, она бы никогда не столкнулась с этой проблемой. Но ее искреннее удивление так воодушевляет меня, что я продолжаю:
- Видишь ли, у христиан аспект абсолютного зла представлен в образе Дьявола, или Сатаны. И получается так, что зло существует параллельно с Богом и так же незыблемо, как сам Бог. Мы не можем бороться с дьяволом, мы способны только избегать его искушений. И то, не без помощи Бога. Мы не можем представить себе мир, освобожденный от зла. А вот аборигены островов Океании не знают, кто такой дьявол. Почему, спросишь ты, ведь понятия «плохо» и «хорошо» идут от противопоставления добра и зла, а если понятие «плохо» не существует, то как выделить, как отличить добро? Твой вопрос очень логичен и закономерен, - я задумываюсь на минуту.
- Дело в том, что у них развит политеизм, то есть многобожие. Одни боги управляют природными явлениями, другие человеческой жизнью, третьи приносят удачу или насылают проклятья. Причем один и тот же бог может иметь как отрицательные черты, так и положительные. Например, какой-нибудь бог любит устраивать мелкие пакости, но перед лицом большой опасности он встанет плечом к плечу с человеком и будет давать отпор неприятелю. Так что нельзя его назвать ни слишком хорошим, ни действительно плохим. Поэтому зло для представителя данной веры – проявление качеств того или иного божества, и такое поведение носит временный характер. И еще со злом можно бороться: если какой-нибудь нехороший человек наслал на тебя порчу, то достаточно найти квалифицированного шамана, который без труда эту порчу снимет, - мы обе киваем прошедшей мимо медсестре.
- Я веду это к тому, что разве это справедливо – с самого нашего юного возраста мы вынуждены взваливать на свои плечи часть первородного греха, бояться Бога, испытывать ужас перед Дьяволом, представлять сцены ада, которым нас стращают праведники. А рай – это место и вовсе недоступно для нас, это все равно, что кость, которой машут перед мордой голодной собаки. Разве не естественно то, что далеко не каждый человек может стать праведным? Почему же хорошему, но не верующему человеку отказано в рае? А как же быть с не слишком плохим и одновременно с не слишком хорошим человеком? Ему тоже в ад? – Я сглатываю.
- Вся наша жизнь наполнена страхом и безнадежностью. И именно это толкает нас совершать грех. Ведь если рай нам не светит, то и терять, получается, нечего. Ты знаешь, что человек способен на все, если ему нечего терять? – Я останавливаюсь, от собственного осознания этой простой вещи.
- А как же решаются эти вопросы у язычников? Когда умирает язычник, он уходит в мир, который называют землей предков. Всё. Нет рая, нет ада. Все равны. Так и должно быть – живые пусть думают о жизни, а не о том, куда их приведут грехи – в кипящий котел или на раскаленную сковороду, - картины детских страхов пролетают перед моими глазами.
- Страшно то, что мы, воспитанные на изначальном страхе, не мыслим без него собственную жизнь. Страх, словно яд, пропитывает и отравляет наше существование, - я разворачиваюсь лицом к моей собеседнице.
- Сейчас я говорю тебе: сжигай страх в своей душе, пока он не сжег тебя изнутри. Не поддавайся ни Богу, ни Дьяволу – они лишь используют тебя в войне друг с другом – кто больше страха нагнал, тому ты и служишь. Но оба они – только две категории. Бог – отрицание (хаоса, греха), дьявол – отрицание самого отрицания. Или можно рассматривать так: дьявол – отрицание (Бога, порядка, праведности), Бог – отрицание этого отрицания. Вера – это, прежде всего, попытка примирения двух начал. Или попытка отделить одно от другого, найти грань, в которой нет разницы между злом и добром – я опять задумалась.
- Если и когда кто-либо из нас найдет точку равновесия, изменится ли его жизнь? И если да, то как?
Я смотрю на стоящую рядом со мной женщину, словно вижу ее в первый раз. Она как будто слушала меня, но не слышала.
И я поняла, что ей абсолютно все равно, есть ли на свете Бог и помнит ли он о ней. И для нее совершенно не важны какие-то там ответы, так как она никогда не задает вопросов.
И я поняла, что она-то и есть тот человек, живущий на грани, где разницы нет. Тогда я поняла, что как бы долго ты не искала истину, важно уметь отказаться от нее, если все, что она предлагает – забвение.
Это – то, что я написала в прошлый раз. Это – то, в чем пытался разобраться врач, играющий во врача. Он сказал мне: «вы уже чувствуете нежизнеспособность своего мировоззрения? Поиск «золотой середины» ведет лишь к статичности разума, а ваш разум не может смириться со статичностью. Выбор религиозной темы вполне ожидаем – о Боге не рассуждает только ленивый; и все же я должен предупредить – не стоит ворошить эту тему, все рассуждения о Боге и Дьяволе неизбежно ведут к ереси».
И я в первый раз согласилась с ним…