Параллельные миры... Эльдорадо и Авалон... Я не верю в эту чушь. Я верю в жестокость молодости и безразличие прожитых лет. Верю в темную воду подсознания, в которой у самых благородных людей скрываются невероятные и ужасные помыслы. Верю в ножи, таящиеся в неосвещенных и провонявших мочой переулках. Черный дым из трубы котельной впитывается небом, как и в дни моей молодости, так что я расскажу, как все было...сколько успею.
Такой парень, реже девчонка, всегда есть в любой, даже самой образцово-показательной школе. Очкарик или толстяк, лопоухий или прыщавый, тот, над кем потешаются все или почти все, кого собирается идти бить на большой перемене шестой класс, на кого опрокидывают стаканы с компотом в столовой, к кому пристают по любому поводу с глупейшими, глумливыми вопросами. Если вы не припоминаете такого, то вы либо не ходили в школу, либо сами были в кругу притеснителей. Я знаю, я был другом Кости Крестовского. Ему просто не повезло - в школе были люди и уродливее, и смешнее, но Костя был чересчур умным для построенной на окраине Гардианска школы, где учились дети рабочего поселка, выросшего вокруг заводов в счастливое и безвозвратно сгинувшее советское время. Так сложилось, что уже к седьмому классу Костя зачастую знал больше, чем учителя, не говоря уж об учениках - и получал за это сполна. Я скрывал свою дружбу с ним и, видя, как его в очередной раз окружает на перемене сборище мучителей, отводил взгляд и проходил мимо. Костя прекрасно понимал, почему, и никогда не заводил об этом разговора. Он был лучшим из всех друзей, что были у меня за шестьдесят лет одинокой жизни. Сейчас я думаю, что стоило рискнуть и пойти против всех. Я тоже был своего рода отщепенцем и мог легко оказаться изгоем наравне с Костей - но разве вдвоем мы бы не одолели их? Не знаю, чего я тогда побоялся - неодобрения мелкой шпаны или презрения Лерочки Короленко, красавицы из 11 «В», моей первой, и, как я понимаю теперь, последней настоящей любви. Может, не хватило смелости или безмятежности, как у Кости, который не обращал внимания на постоянные издевательства, а может, малодушие у меня в крови. Впрочем, не думайте, я своё получил: и насмешливо-пренебрежительный взгляд Лерочки, и сломанное на выпускном вечере, в предрассветной темноте ребро.
Но Крестовского тогда уже не было.
Оставался последний год, одиннадцатый класс, когда каменное спокойствие Кости стало давать трещины. Была уже середина октября. Взгляд серых глаз Крестовского был все таким же, чуточку насмешливым и печальным, длинные тонкие пальцы так же подрагивали, когда он закуривал, и в дневнике стояли сплошь пятерки, но в разговорах все чаще прорывалось сокровенное: окончить школу и немедленно покинуть ставший ненавистным родной город. Костя планировал поступить в институт в Ростове, найти работу и жить подальше от опускавшихся на глазах алкоголиков-родителей.
«Но сначала нужно кое с кем переговорить» - совсем неинтеллигентно усмехался он, показывая мне корявый, выточенный из толстой фанеры кастет. Я сильно сомневался в эффективности этого орудия, грозящего скорее переломать пальцы обладателю, чем нанести серьезный урон противнику. Сомневался и в способности Кости применить такую штуку, но пока не отговаривал. В конце концов, только ожидание платы по счетам и железная воля удерживали его на плаву.
Мы сидели на прогретом неярким осенним солнцем бетонном основании уходящей в небо огромной трубы. Котельная была достаточно далеко от школы, в стороне от жилых домов и здесь мы поджидали друг друга после учебы, не опасаясь быть замеченными кем-нибудь из «друзей» Кости. Среди зарослей полыни, на островке бетона, на границе черной тени уставленного в небо исполинского пальца мы подолгу задерживались, обсуждая что-нибудь или просто болтая «за жизнь». Мне навсегда запомнилась эта осень –– запах полыни, тепло и острые грани каменной крошки под ладонями. Теперь я уверен, что был счастлив, но тогда просто переживал мгновения последней школьной осени. Почти каждый день мы оставались в роще часов до пяти-шести, а потом разбегались по домам, молча пожав друг другу руки. Здесь Костя впервые заговорил о параллельных мирах.
- Знаешь, - задумчиво протянул он, когда потерялась нить предыдущею разговора. Это звучало почти как «Зншь». Речь Кости была стремительной, как и переполнявшие его голову мысли. Конечно, редко бывало так, что я уже знал очередную заумь, которую он хотел сообщить мне. Но Крестовский признавал во мне равного, и это тоже была часть нашей дружбы.
- Знаешь, я читал один рассказ, то ли Хайнлайна, то ли Хаббарда - на мгновение он замолкает и ветер ерошит пепельные волосы — так вот там есть мысль, что архитектура эт связующее звено между измерениями. Вроде как все измерения - вложенные друг в друга сферы и если в соседних сферах есть близкие по форме архитектурные решения, эт как бы ось, и все вращается вокруг нее...
- Что, «все»? - перебиваю я. Мысли Кости иногда понятны мне не больше, чем теоремы Ферма, о которых он же мне и рассказывал. Крестовский усмехается в своей обычной манере - то ли фыркает, то ли похрюкивает:
- Эт я и сам недопонял, но дело не в том. Просто, скажем, есть эт вот труба, и есть башня у замка короля Артура. Сечешь мысль? Похожие, так? Если они совпадут каким-то там образом, то это будет нексус, ось мироздания, пока стоят эти строения. У их подножий реальность может быть тонкой…или не только у подножий…
Я, само собой, понятия не имею, что такое нексус.
- Тонкая реальность - передразниваю я его – задница Веры Матвеевны – вот это, блин, реальность и не сказать, чтобы тонкая!
Костя тихо смеется:
- Да уж, хороший пример толстой реальности. Ладно, темнеет, давай по домам.
Он произносит это небрежно, но я-то знаю, каково ему возвращаться домой. Его родители последние два года пьют все сильнее. Однажды может случиться так, что Косте просто некуда будет идти. Мы разошлись, каждый в свою сторону, и следующие две недели почти не виделись – приближался конец четверти. Я узнал, что Крестовский исчез, только когда меня вызвали в милицию. Как оказалось, я был единственным его другом. Менты явно не собирались перегружать себя поисками Кости, версия происшедшего у них была уже готова: парень из неблагополучной семьи сбежал из дома. Свидетелей, конечно, нет, доказательств тоже, разве что странный факт: пропавшая из дома Крестовских простыня. На кой черт он бы стал брать с собой простыню? Все было глупо, неправильно, несправедливо! И я не выдержал. Я рассказал следователю все: и о вечных издевательствах, и о стычках в сумраке раздевалки, и о кастете Кости. В тот момент я подумал, что его убили в очередной драке, когда он, беспомощно размахивая своей деревяшкой, пытался восстановить справедливость. Я выдал их всех, от пятого до одиннадцатого классов. Запоздалое раскаяние не принесло пользы никому: розыски Кости не продвинулись не на шаг, а школа, хотя видывала и не такое стукачество, мгновенно поместила меня на его место. Не знаю, как Костя это выдерживал. К выпускному я был истощен до предела. Хотя меня и не били, всеобщая враждебность и вмиг отвернувшиеся друзья – такого крушения реальности я еще не видывал. С трудом сдав экзамены и придя на выпускной, я не сразу осознал, какую ошибку совершил. Разогретые тайно принесенной самогонкой, одноклассники поглядывали на меня вполне дружелюбно, усмехались... и перешептывались. Когда время подкралось к трем часам утра, ко мне подошла, переливаясь отблесками дискотечных огней, сама Лерочка Короленко.
- Дурак! - прошипела она мне в лицо - Уходи через пожарку, вот ключ. Быстро! Пацаны тебя ищут... И зачем спасаю?
Она блеснула глазами поверх обнаженного плеча, улыбнулась, и растворилась в полумраке, я даже не успел - ни возразить, ни поблагодарить. Пожарка — это запасный выход из спортзала, узкие железные ступеньки с проржавевшими перилами позади школы. Ловушка была такой детской, что сейчас, вспоминая о ней, становится просто смешно. Хотя приманка была правильной. Может быть я выдал себя слишком частыми взглядами в ее сторону на переменах. Может, столкновения с ней то здесь, то там были не столь случайными, и я зря убеждал себя, что не преследую ее. Может и без этих красноречивых знаков Лерочка таинственным, чисто женским чутьем ощущала бурю эмоций моей душе. И воспользовалась этим. Я понял, что попался, лишь спустившись с лестницы и увидев ее…за широкими плечами самых блатных парней нашей школы. В темноту упало краткое «Хватай его!». Больше никто не произнес ни слова. Взгляды иногда говорят гораздо больше, чем слова. Избитая истина, но я тешу себя мыслью, что за этот опыт я заплатил гораздо более высокую цену, чем другие. Толком не помню, что было дальше, сколько их было, как я оказался перед рассветом позади котельной, с разбитым лицом и в изорванной одежде. Странно, иногда я не могу припомнить, откуда знаю поздоровавшегося со мной человека, а вот взгляд молоденькой девушки тем утром, больше сорока лет назад я отчетливо помню, хотя едва ли я мог заглянуть в ее глаза, слишком уж было темно. Лера…Меня потрясло презрение и злость в ее взгляде. Я не ожидал такого от своей первой любви. Я ничем не заслужил этого. Еще немного, и я бы закричал, что ни в чем не виноват, что всего лишь пытался помочь другу. Жалкие, бессмысленные, недостойные слова. Я рад, что мне не дали произнести их. Хотя бы для стороннего взгляда я сохранил лицо. Это слабое утешение, я-то знаю, что готов был ползать по щербатому асфальту двора, лишь бы меня не тронули, но все же это утешение. Я не успел даже врезать кому-нибудь – огромный, заслонивший весь мир кулак вылетел из темноты и на моем внутреннем горизонте взошла ослепительно яркая луна. Думаю, меня бросили там же, во дворе школы. Очевидно, потрясение было столь сильным, что рассудок временно отключился, сработало что-то вроде «автопилота» и я, не помня как, пришел в единственное место, которое будило в душе приятные воспоминания, к уходящей в небо коричневой громаде. Сам не зная, зачем, я полез по ржавым скобам наверх, туда, где жерло трубы охватывает узкое кольцо решетчатого железа. Там можно сидеть, свесив ноги над пустотой и прислонившись спиной к несокрушимой металлической тверди трубы. На этой ржавеющей в сыром воздухе Гардианска вершине я нашел последний привет от лучшего друга - маленькую записную книжку, куда Костя выписывал интересные места из книг, стихи, мысли - подобие дневника. Только я знал об этой книжечке — и вот она здесь. Снег, дождь и ветер терзали ее осенью, зимой и весной, но туго застегнутая кожаная обложка доблестно выдержала все невзгоды. Я сидел под медленно светлеющим небом и вчитывался в знакомый ровный, с завитками, почерк.
Костя сошел с ума. Любовь к мистике и непереносимое давление в школе доконали его. Он придумал себе выход, волшебную дверь, уводящую в мир без жестокости.
- На рассвете, - писал он, - с этой самой трубы видны бескрайние холмы, золотой лес и величественный замок белых камней. Кругом залитая светом зелень и спокойствие...
Мне почудилась неискренность в этом предложении, словно он хотел добавить что-то, что не давало ему покоя, но передумал. Записи вообще были краткими, рваными, словно отзвуки стремительных мыслей Кости. Несколько раз он пытался спуститься туда, в этот лес, к белому замку, но каждый раз оказывался у стен котельной - даже безумие у него было логичным и окно в этот воображаемый мир было вне досягаемости. Видеть его он мог, но попасть туда, пройти по изумрудной траве, коснуться стен замка было все равно что дотронуться до луны. Это приводило Крестовского в отчаяние. Сколько рассветов встретил он, содрогаясь на холодном ветру этой высоты, чертя бессмысленные зигзаги на листках в клеточку? Не знаю. В конце блокнота - те же синусоиды, рисунок бумажного самолетика и слово «Авалон». Что он придумал, куда ушел? Может, видения покинули его и, одурманенный ими, он не вынес возвращения в реальность? Так я и сидел, гадая и теряясь в печальных и бессвязных предположениях, когда из-за холмов на востоке показался краешек солнца. И словно не бледный рассвет, а ослепляющая белизна тысяч софитов и прожекторов озарила долину, где теперь стояла труба. Все было здесь: и замок, и трава, и цепь гор вдоль горизонта, и золотая роща. Это была иная реальность, прекрасная и жуткая, залитая неземным светом звезды, похожей на Солнце. Все вокруг излучало мир и спокойствие. Не знаю, как передать это ощущение чистоты и безмятежности, что царила там. Мне захотелось войти в тень под деревьями с вечно золотой листвой, бродить там, слушая напевы ручьев и вдыхая запахи леса, не знающего скверны. Костя наверняка здесь, он нашел способ, проник, пробрался в свой личный рай. Да-да, как же, простыня, пропавшая вместе с ним... и рисунок самолетика... неужели? Ну да, он соорудил дельтаплан!
Я встал в полный рост, не боясь высоты, пораженный красотой этого места, и тут же чудовищное зло обрушилось на меня с запада, словно порыв шквального ветра, словно предательский выстрел в спину. Как будто злобный, в багровых прожилках взгляд вечно вытаращенных глаз над безумной улыбкой клоуна уставился на меня. Медленно, преодолевая ужас, потекший по спине холодным потом, я обернулся. За несколько километров, в цепи блестящих зеленью и тонкой белизной гор темнела расселина. Далеко, не разглядеть, но что-то изливалось из нее, поганя и оскверняя долину, черным потоком плесени и разложения, медленно и неторопливо. На мгновение я застыл, не принимая увиденное, так чуждо выглядела эта расселина, полная клубящегося, подсвеченного редкими багровыми сполохами мрака. Даже небо над ней потемнело и молнии били часто и грозно, словно разрушая защитный барьер гор. И я догадался! Труба связывала не только два мира. Неким образом она открывала и путь инородной нечисти. Это было так очевидно! Наверное, потому, что я много раз видел, как из жерла трубы ползет черный дым, впитываясь в свинцовое небо Гардианска, подбадривая самоубийц и сумасшедших. Костя нашел свой Авалон, но беда пришла за ним и сюда. Это была последняя связная мысль. С запада долетел тонкий, почти прекрасный в своих переливах вой, и что-то протянулось ко мне из-за гор, скомкав и перекрутив все мысли, как сминает бумажный кораблик рука в белой перчатке иллюзиониста. Меня неудержимо потащило к краю трубы, к закопченным темным недрам, норовя перевалить через низкий барьер и бросить вниз, в вечную тьму. Но, видно, не судьба, и сломанное в ночной потасовке ребро сыграло свою роль. Когда мой бок привалился к ледяному металлу трубы, все тело прошила невероятная боль и, как пишут в дамских романах, свет померк. Думаю, это меня и спасло. Я очнулся много позже. Солнце уже садилось. Руки дрожали, когда полз вниз по железным скобам – муха, распластанная на теле исполинской сигары. Мне чудилось, что безумная, кривозубая улыбка исполинского рта скалится мне в спину. Ее не могло быть здесь, в мире компьютеров и электроники, она была ирреальна – но я чувствовал этот беззвучный смех. Он звал меня, приглашал встретить еще один рассвет на вершине мира. Несмотря на боль в боку и приступы тошноты, я бежал до самого дома.
Следующие сорок лет своей жизни я пытался забыть это ощущение чужой, усмехающейся, злой воли - и не смог. Сотрудники недолюбливают меня за манеру постоянно резко оборачиваться. Им не понять. Но все было хорошо, как только могло быть, пока не пришла эта осень, пока вчера мне не приснился сон. Не уверен, сон ли это вообще, скорее видение. Я увидел…как будто та ночь, то утро ненадолго вернулись. Все та же долина, уже наполовину заполненная темнотой. Зелень встречается с ней точно у каменного постамента трубы на опушке золотого леса. Черные мохнатые твари со сверкающими обсидиановыми мечами и ромбовидными щитами придвигаются к замку. Края щитов остро заточены, лязг доспехов заглушает пение последних птиц полумертвой долины. Дикое множество, бессчетное месиво отрядов, они копошатся до самого горизонта, перекраивая долину под себя. Раздается все тот же вой и ему отвечает звонкий, чистый звук горна. Он поет и поет, разнося надежду под потемневшим небом. Опускается, лязгая цепями, мост, и воины света, рыцари круглого стола этой реальности выезжают из замка. Их рост поражает воображение, сверкают доспехи, забрала подняты, открывая мужественные и смелые лица. Огромные обоюдоострые мечи заточены до бритвенной остроты и готовы к бою. В долине, скрытой от солнца сизыми, непрестанно меняющими форму облаками, словно становится светлее. Но бесстрашных воинов - жалкая горсточка против несметных полчищ врага. Черные твари медленно охватывают их кольцом, тихо рыча. Снова печально трубит горн, и я просыпаюсь.
Наверное, это глупо, но теперь я не подведу. Косте нужна помощь! Я до сих пор верю, что он там, среди защитников замка. История повторяется, и теперь ему некуда убежать. Это звучит высокопарно, но я не предам его снова! От отца, прошедшего Афганистан, и погибшего в пьяной драке у меня остался сувенир – ребристый, тяжелый, смертоносный. Он ложится в ладонь легко и призывно, словно умоляя позволить исполнить свое предназначение – разлететься сокрушительным облаком осколков и огня. Запал хранится отдельно, в ящике комода, под аккуратно уложенными рубашками. Надеюсь, он не отсырел и не испортился. Чертовски мало знаю о сроке годности гранат, если он вообще есть у таких специфических продуктов. Я снова и снова пересказываю зеленым блестящим бокам мой простой и гениальный план: отпустить ее в полет навстречу идущему из трубы густому, дурно пахнущему дыму и падать на восток, надеясь, что ветви золотого леса пощадят мое тело. Но сомнения не отпускают меня. Я боюсь. Боюсь, что неведомая сила, от которой мне удалось сбежать один раз, теперь полностью проснулась. Злобный взгляд, мертвый оскал, растущая год от года ненависть – «нечто» напряженно всматривается, ожидая и предвкушая мое появление. Как я смогу противиться этому черному безумию? Закопченные недра трубы ожидают меня с прежним нетерпением, и нет сломанного ребра, что может отключить разум, подчиненный чужой воле. Что, если она сбросит меня в черную пасть трубы, что, если не даст вытащить чеку?...
Любитель поздних прогулок, пробираясь ночью по роще на южной окраине Гардианска, может наткнуться на развалины взорванной в 20** году –предположительно террористами - котельной. Невероятная цепь совпадений может привести этого человека к храму замолкших в осени деревьев в октябрьское полнолуние, и тогда его взору откроется нереальная, созданная обманчивым лунным светом картина. В гуще кустов лежит тело мальчишки. Он умер давно, наслаждаясь полетом, в бегстве от опостылевшей реальности к своему раю. Хотя тлен этого мира уже не властен над беглецом, но и до другого он не долетел – совсем чуть-чуть. Остатки белой материи и деревянного каркаса сгнили в тени неземного леса, а тело иногда мерцает здесь, прорастая узловатыми ветками кустов. Если искатель приключений не испугается мертвого взгляда серых глаз мальчишки, то ему стоит пойти чуть дальше, туда, где в обрамлении исполинской короны оставшейся от развороченной трубы котельной лежит тело старого дурака, который много лет мечтал вернуть неоплатный долг бескорыстной дружбы и верил, что гигантская выхлопная труба может соединять миры. Луна скрывает многое, но, если повезет, можно увидеть, как старик прижимает к своему боку, словно великое сокровище, разорвавшую когда-то его тело в клочья гранату. Что за сила воссоздает этот образ октябрьскими ночами на темной земле, где не выросло ни травинки? Старик не ответит, на усталом морщинистом лице - лишь покой. Благость это или проклятие? Морок, скажете вы, бесовской лунный свет. Правда. Но по полям изумрудной травы снова гуляет лишь ветер, и темная расселина в горной цепи исчезла, как будто ее и не было. Улыбка тьмы погасла. На опушке золотого леса, где торчала среди зелени нелепая труба, теперь стоит мрачная часовня и вместо креста в ней - силуэт обсидианового меча, пронзившего камень.