Иван был один из тех малопримечательных людей, которые ни на секунду не задерживаются в памяти даже самым тусклым силуэтом. Они были неотъемлемой составляющей каждого города. И если по какой-либо причине вдруг бы исчезли, то возникло бы странное чувство, сродни дискомфорту. Словно город, к домам и улочкам которого вы так привыкли, стал абсолютно неузнаваем. Вы ходили бы по городу выискивая глазами неведомую пропажу, и гадая: что же сей важное исчезло, что смогло исказить, привычную для вас картину города. Но как только это “что-то” обнаруживалось, оно вновь становилось абсолютно невидимым. Невидимые частицы оживляли город, как течение оживляет реку, без которой речной поток нельзя себе представить, но не настолько сильно чтобы сосредотачивать на нем свое внимание.
Иван плыл по течению, сам того не осознавая, ему хотелось быть невидимым, и чьи-либо взгляды, вынуждающие держаться неестественно и дискомфортно, пугали, и на поверхность его сознания всплывали странные мысли, связанные с приличием, дозволенностью и телом… “А прилично ли выходить из дома с обнаженным носом? Почему бы не придумать какой-нибудь чехол. А то что же это такое! Я, получается, должен вдыхать в себя дыхание сотни тысяч людей… А это не совсем прилично. Или, к примеру, возьмем проблему общественного приема пищи…” Иван скорее помер бы с голоду, но не согласился бы есть в присутствии других людей. “Да и вообще неприлично выставлять свои тела напоказ”.
Совершенно неприлично, по его мнению, было ездить в общественном транспорте, но поскольку своего у Ивана не было, он вынужден был пользоваться им… О, этот миг м;ки! Казалось, его засасывает вихрь чужих дыханий. А он (о, позор!) усиливает его своим. Да еще тело. Он буквально слышал, как работают его железистые клетки, слышал хлюпанье, качающего кровь, сердца, и Ивану было страшно от того, что и другие это услышат… Затем, он начинал слышать работу внутренних органов всех пассажиров. Руки начинали дрожать, к глотке подкатывал тошнотворный комок… Он больше не мог вынести этого нарастающего гула, выбегал, при первой же возможности их автобуса и шел пешком.
Делать покупки было еще большей мукой. Иван всегда долго стоял перед входом в магазин и все никак не мог решиться войти в него. Еще дольше простаивал в самом магазине, дожидаясь, когда от прилавка отойдет покупатель. Но как только покупатель уходил, тут же появлялся другой. А если Ивану и удавалось поймать долго ожидаемый момент, следом за ним обязательно пристраивался какой-нибудь человек. И Иван быстро отходил в сторону.
“Как, на глазах стольких людей! Т все они будут знать, что я покупаю… Достаточно и того, что продавщица знает… А вдруг я покупаю что-нибудь некачественное. И она, зная это со скрытой усмешкой посмотрит на меня. А затем, когда я приду вновь, соберет всех продавцов, родственников, знакомых, соседей наконец, и громогласно будет им рассказывать…А те, Боже мой, те будут с презрением смотреть на меня… Возможно даже кто-нибудь из покупателей услышит”.
Поэтому Иван старался избегать покупок в одном и том же месте, проделывая своеобразный круг позора по всему городу и возвращаясь к первоначальному пункту приобретения пищи, не ранее, как через полгода, когда его наверняка там все забудут. “А разговор… Обмен дрожащим и вибрирующим дыханием”. Иван старался всегда молчать или говорить быстро и лаконично, для пущей необходимости дополняя сказанное неловкими, еле заметными жестами, ибо жестикуляцию, как и все телесное, он считал неприличным. Свое тело причиняло ему немало хлопот, но вспоминал Иван о них только выходя на улицу, под прицел подкрадывающихся к нему взглядов с целью выявить и разоблачить его неприличие. Именно поэтому он старался выходить на улицу можно реже, чтобы не попадать в водоворот других тел и не демонстрировать свое. И если раньше это было невозможно, то теперь желание его осуществилось: он стал выходить их дому раз в месяц. И старался сделать все свои дела за один день: сдать надомную работу, получить деньги, взять новую и закупить на месяц еды. Иван с гордостью называл себя ювелиром. На самом деле, он был просто штамповщиком: по указанному шаблону, сидя дома, шлифовал камешки, паял серьги и делал дешевые побрякушки. Иван очень ответственно относился к делу и так боялся что-нибудь испортить или при транспортировке потерять, что даже хотел бросить эту слишком ответственную работу. Но тогда бы он умер с голоду. А эта работа позволяла ему сидеть дома… Впрочем на этом ее великолепие и заканчивалось. Зарабатывал он мало, да и эти ничтожные деньги тратились на провизию и оплату жилищно-коммунальных услуг. А если и оставался жалкий остаток, то шел в копилку. Накопленное шло на усовершенствование инструментов, заполнявших всю его квартиру. Она походила скорее на уютную мастерскую чем на жилое помещение: такому разнообразию самодельных приспособлений мог позавидовать даже “Алмаз”. Инструменты заполняли не только единственную комнату, но и прихожую, крошечную кухню и, чуть большего размера детского гробика, ванную комнату, где была необходимая при пайке вытяжка. Окно же в комнате было постоянно закрыто, и наполовину занавешено, чтобы из дома напротив Ивана не смогли достать чужие глаза. К тому же он никогда не мыл оконные стекла, и солнечные лучи с каждым годом просачивались в его жилище тусклее и тусклее. Для освещения он пользовался лампой над верстаком. И на случай отключения электроэнергии хранил на полке керосиновую лампу. Рядом с лампой стоял выключенный из розетки желтый телефон. Включать его не было никакой нужды, так как ему никто не звонил, да и Ивану звонить было некому. Но Иван не хотел отказываться от этой роскоши. Иван твердо был уверен, что телефон предназначен только для экстремальных ситуаций. Точнее, только для одной — пожара. Еще одной особенностью квартиры было то, что в ней не было ни одного зеркала, ни одного полированного предмета. И когда Иван видел свое отражение в отшлифованном камне, то вздрагивал, откладывал в сторону отражающий предмет, и долго ходил по комнате, боясь снова сесть за работу — уж слишком сильное было ощущение того, что за ним наблюдают, да к тому же в его голове все чаще стала гостить жуткая мысль: так уютно спрятавшись от глаз всего мира, он все равно остается беззащитным и видимым для каких-то других, не человеческих глаз. И чтобы выгнать пугающую Ивана гостью, он выключил лампу и старался работать в полутьме. Его совершенно не интересовало, красивую он делает вещь или мерзкую. Для него был важен сам этот повторяющийся изо дня в день монотонный процесс. Ему нравилось не то, что он делает; а то, как играет его рука паяльником, как красиво смотрится электроточило между верстаком и шкафом с инструментами. Ивану нравилось перекладывать инструменты в шкафу, протирать, затачивать или, если в этом была необходимость, смазывать их. И самое главное для Ивана было то, что на это его наслаждение никто не претендовал, не отбирал своим взглядом.
Уютом тек свет, журчал моторчик дрели. Сновидения вольфрамовой нитью тянулись от инструментов, пеленали уснувшего Ивана. Он шел по полке, проверяя инструменты: все они были в идеальном состоянии, правильно разложены, все на виду — так что даже самый маленький гвоздик не было необходимости искать. Полка слегка покачнулась, но не упала. Только Иван шел теперь по безлюдной улице, которая тонула в желтом солнечном свете. Но несмотря на палящее солнце, ему было холодно. Он побежал, вероятно полагая, что бег согреет его. Но от этого Иван только стал задыхаться. Неожиданно улица наполнилась людьми, они выходили из солнечных лучей, и возвышались до темно-синих небес. Вдыхали небо. Иван же был таким маленьким. Он уже понимал, что задохнется раньше, чем согреется. А без тепла ему никогда не вырасти. Но остановиться он уже не мог. Какие-то неведомые силы толкали Ивана вперед. Да и стыдно это … застыть посреди улицы… неприлично.
Он замерзал… В глазах у него темнело… Тьма нарастала в сопровождении жуткого эха… Эха чужих дыханий.
Раздался щелчок, который выстрелом пронесся во вздрогнувшем теле. Иван решил, что это последняя секунда агонии, что он сейчас умрет. Но прошла минута, две… Иван все еще был жив…
Он попытался задержать дыхание, перекрыть путь жизни. Ему вспомнились те люди, вдыхавшие небо. Вспомнился и сам он, бегущий неизвестно куда, не в силах остановиться… Лучше задохнуться. Но тело его не слушалось — он уже давно дышал, наполняя легкие воздухом, и Иван не в силах был вмешаться. Никогда еще он не казался себе настолько жалким и ничтожным.
Он поднялся с кушетки. Тусклый свет лампы едва освещал комнату. Было душно. Казалось комната и инструменты впитали в себя весь воздух. Уж слишком зловеще они выглядели. Мерцали то тут, то там… Кружились… Пол уходил у Ивана из под ног. Он, пошатываясь, опираясь то на верстак, то на электроточило, подошел к окну. Отдернул занавеску. Посмотрел на улицу. Пустынную улицу, освещенную тремя фонарями, которая желто-черным фотоснимком застыла в своей каменной бездумности… Посмотрел на окна дома напротив (те самые окна, от которых занавешивал свое) — в них была угрожающая своим всепоглощающим холодом одиночества темнота. Ивана охватил страх. Каждая его клетка задыхалась, лихорадочно кипя. Это был страх не перед темной улицей, не страх одиночества. Это был ужас крушения. Иван пытался открыть окно. Но оконная рама не поддавалась. Руки дрожали. Воздуха не хватало, да он ему не был уже нужен, но Иван не мог заставить свое тело прекратить дышать. Беспомощный он стоял у окна, держись за подоконник, и пытался осмыслить свой сон. Никогда еще его не доводило до состояния сновидение. Теперь он больше никогда не ляжет спать. Пережить еще раз такое! Лучше умереть, думал Иван, умереть от переутомления. Он повернулся к комнате и посмотрел на инструменты взглядом, просящим защиты. Раньше ему снились только они. Из ночи в ночь, из года в год. Теперь они предали его и не вернутся больше никогда. Иван вспоминал, что и сегодня он видел во сне дрель, слышал ее монотонный шепот. Он вспомнил этот миг блаженства и ему стало еще страшнее. НИКОГДА! Никогда он не испытает больше такого счастья. Он провел взглядом по комнате, инструменты больше не притягивали его, а напротив — отпугивали. Иван хотел было протянуть руку к дрели, но тут же отдернул ее, словно та могла его ужалить. Дрожа, осторожно ступая и озираясь, он вышел на кухню. Налил себе стакан воды. Но выпить так и не смог. Он только давился, но не мог сделать ни одного глотка. Свинцовый спазм парализовал мышцы.
Иван, уродливым изваянием, стоял на кухне со стаканом в дрожащей руке. Он уже ничего не мог. Не мог жить. Не мог умереть. Он только мог дышать. Вдыхать спертый воздух заставленной инструментами темной квартиры. И Иван знал, что теперь он не двинется с места. Что он простоит так со стаканом вечность. Не зная кто он. Не зная где он. Зная только, что он еще жив. И что он дышит.