Вадик — Ад
Названный при рождении Вадимом, первые пять лет он пробыл для родителей Вадиком, после чего отец вычел первую букву из имени сына, углядев на лице того усмешку, ту самую — предерзкую, с коей белоофицерствовавший в молодости прадед его взирал со всех потускневших своих фотографий. И именно этой усмешки сына родители боялись больше всего. После нее на лице его появлялась задумчивость, как бы даже покойная, но за то, что он затем вытворял, его не раз исключали из сада, из школы, и институтские приятели, завидя эту Адика усмешку, бросались усмирять утратившего способность соображать приятеля, но будучи лишь впятером-вшестером. Вблизи себя он совсем не терпел, чего терпеть не хотел. Пытаясь сохранить статус благонравно-благополучной семьи, родители старались смягчить нрав сына науками: отец, математик, утомлял сына задачками; мать, германоязычник, мучила английским. Позднее, когда Адик встал во главе кет-договой индустрии о трех магазинчиках, продающих корм для кошек, собак, попугаев и что-то еще для их обихода, инфернальненькое имя его укоротилось еще на букву по прихоти двух приятелей-помощников, таких же, как он, невостребованных затеянным в стране научно-техническим регрессом технарей; ибо «Постигни то, Ади, того, кто нам впарил просроченный корм, надобно выпарить» по мнению тех звучало солиднее. Но Адом он назвал себя сам, вернее, имя ему подсказали грибы. Те самые — дурные, которые вошли в его жизнь, когда не стало ни магазинчиков (те были дотла сожжены конкурентами), ни приятелей (один укатил в Канаду на так называемое ПМЖ, другой же, пристрастивший Ада к грибам, ища их в лесу, заблудился).
После того, как Аду пару раз подсунули совсем не те грибы, он решился идти за ними сам, и не как грибник-дилетант, а изучив карту местности, где водились именно эти грибы, и предвидя возможные на пути засады. Для откупа от ментов он даже запрятал сотню баксов в подкладку своей кожаной куртки. И ему подфартило. Идя по высокой железнодорожной насыпи, уже готовый нырнуть в гущу леса, он вдруг углядел, как сидевшие в засаде менты напали на вышедших на опушку грибников и, хоть корзины тех оказались пустыми, всех посадили в появившийся вскоре на опушке «уазик». Подлетевшие затем и к Аду менты попугали его матершинно-устрашающим ором, однако ничего, что могло бы заставить их заподозрить Ада в грибных пристрастиях, у него при себе не оказалось, и от него отвязались. Со своею корзиной он расстался четверть часа назад, потому что, сойдя с поезда на окруженную лесом платформу, внезапно осенился, что в своем дорогом прикиде смотрится с этой корзиной много нелепей, чем президент даже Ельцин на теннисном корте с ракеткой. Отделавшись от ментов, Ад спустился с насыпи к лесу и вдруг натолкнулся на целую кучу сваленных на землю грибов, брошенных, по-видимому, только что увезенными грибниками, и грибы эти были — те самые.
Засушенные и обращенные в крошки, они покоились теперь в плотно укупоренных банках и то, зачем ему, Аду, были нужны, не ведал никто. Проглядывать после грибных блюд уморительные голографические фильмы, принимая в них даже кой-какое участие, было теперь забавою многих, до тех, правда, пор пока те не оказывались там, что означало теперь его новое имя. Но, в отличие от забавлявшихся такими дешевыми глюками, Ада интересовало совершенно другое, а именно, его состояние после того. Начиналось оно обычно с абсолютного нежелания жить, реализовать которое при сопровождавшем то нежелание ступоре Ад не мог; затем приходила просто тоска, переходившая постепенно в просветленный, без страстей и корыстей, покой, в котором можно отдать все до последнего и сделать что угодно, что придет на разомлевший ум; но то, что наступало после, не смог бы описать даже весь Союз советских писателей, восстань он из своего нафталина и напряги весь свой, способный разъяснить все сущее, заоблачный пафос; и никакие словеса великих религий, упорствующих в своих для детей дошкольного возраста мифологических сказках, не смогли бы ничего про то подсказать. Ибо то, что видел-чувствовал загрибованный Ад, было абсолютной, несомненной реальностью — высшей…? не высшей..? — иной. Иная была много значимей, ярче наскучившей этой, в которой все представлялось теперь Аду убогостью и чуть ли не карикатурой на себя самое.
И в этом ином состоянии с совершенно выпадавшим ощущением времени-пространства все становилось Аду прозрачно-понятным, причем отнюдь не умом, а чем-то таким внутри него — анатомически невычленимом. Шуршание листвы деревьев и шевеление небесных облаков наполнялись грандиознейшим смыслом, но совершенно лишались его дела и чаянье погрязших в бытовых проблемах людей. Только обретаясь в ином, остановленном мире, Ад никуда не спешил — без протяженности и отсутствии времени это было бессмысленно — и даже не раз подмечал, как поймав в таком состоянии взглядом кого-либо, спешащего хоть по очень важным делам, заставлял того забывать — что за дела. Встречавшиеся Аду на пути собаки и кошки совершенно честно, хотя и непонятно — как, сообщали ему, что продававшиеся им когда-то «Вискас» и «Педигри» жрут только от голода. Однажды одна усевшаяся на перила балкона синичка рассмеялась буквально в лицо пригнувшемуся чмокнуть ее Аду. Совершенно поняв птичкины мысли, он сам зашелся с ней в хохоте.
Ад знал, что когда-нибудь в таком состоянии узнает — для чего ему вся эта с грибами морока, от которой страдали его воля, здоровье и даже внешность. Ее стала портить нападшая на него ни весть с чего плешивость, причем, не как у всех, разрастающаяся либо с темени, либо со лба: волосы его редели с затылка и висков непонятными пятнами, норовившими добраться до макушки. Советовавший поначалу одно за другим от облысения средства парикмахер как-то предложил Аду обратиться к кождиспансер. В нем врач, одев резиновую перчатку, вырвал к вящему неудовольствию Ада клок остававшихся на макушке волос и, рассмотрев их в микроскоп, изрек, что никакие косметические средства алопеции такой не помогут, так как связана та с поражением грибковой инфекцией (Адовы магазинчики покупатели посещали, случалось, вместе с питомцами), и выписал мазь, пообещав, что при упорном втирании той волосяной покров восстановится. Это чудодейственное средство Ад втирал ежедневно и даже носил постоянно с собой, но, заглядывая в зеркало, убеждался пока только в том, что выбрей он себе тонзуру для монашества в католическом монастыре, его скорее всего спровадят оттуда в буддийский. К облысению прибавились и неполадки со здоровьем (те выражались в приступах апатии, частых бессонницах и постоянной нервозности); Ад смекал, что все — от грибов. Но главное, у него теперь была ослаблена воля, которая могла бы поправить нанесенный грибами ущерб. Хотя ослабление воли началась еще задолго до них и с того, что, не поступив в Университет, которым грезил школьником, Ад ограничился учебой в МГТУ им. Баумана, которое, точно в насмешку над досадою Ада, переименовали из училища в университет. И учась, Ад тешил себя надеждой, что сделает попытку поступить в заветный университет на следующий год, пока не окончил наконец институт имени пламенного революционера, и вовсе не потому, что боялся, забрав документы из института и не поступив никуда, очутиться в развлекавшейся дедеовщиной армии, а просто не хотел обретаться целых два года черт-те с кем черт-те зачем. И не поступил-то он в Университет по собственной дурости, не решив задачи про куб, который и теперь появлялся в дурных его снах. На то, чтоб вычислить объем фигуры, образованной этим кубом, крутанутым по заданной оси, Ад потратил все отпущенное на экзамене время и так и не решил, хотя, как уразумел позднее, мог бы запросто порешать все прочие задачки полегче и получить вполне приличную оценку. Но в том, что он уперся именно в эту задачу, и особенно в том, что куб крутанули всего на сто восемьдесят градусов, было какое-то западло. И даже потом Ад не желал этой задачи решать, хотя знал, что решит, точно так же как знал, что вернет себе волю, здоровье и волосы, ибо верил в свою уникальность. Но пока что он только мирился с поглощением себя поглощаемыми им грибами.
И хоть тех, как ему показалось, было сначала хоть отбавляй, вдруг осталась одна только банка. В последнее время, начав экономить, он принимал уменьшенные дозы, и то состояние после, в котором полагал узреть не разрешаемое обычным негребненым разумом, становилось очень коротким и как бы подразмытым; иногда Ад даже не мог вспомнить потом — заглядывал ли в иной-то мир. Кроме грибной крошки у Ада кончались и деньги. Уверявшие не так давно себя и знакомых, что сын занимается серьезным бизнесом, родители Ада, еще лелеявшие в душе надежду, что тот когда-нибудь еще серьезней займется наукой, так и не сумели в единый смысловой ряд вместить «серьезный» и «бизнес». Тем не менее, после сожжения магазинчиков Ада они все же рассчитывали, что тот снова займется каким-нибудь бизнесом, не загружающим сильно мозги. Однако после загрибнения оных даже мысль о том, что он снова что-то будет покупать-продавать, да еще корчить из себя новоявленного бизнесмена-патриция, презирающего не сумевших так же подсуетиться плебеев, вызывала у Ада отвращение. Он знал, что займется чем-то другим, и, случалось, раздумывал — чем.
Ад — Ад
Так, проснувшись как-то поутру, он принял грибную дозу, не уменьшая ее, остальную крошку, пересыпав в целлофановый мешок, сунул в карман куртки и вышел из дома. На улице стояла на редкость невнятная погода: недвижимую прогретую духоту внезапно раздувал холодный ветер, время от времени начинало подкапывать с неба, но влажневший было асфальт вдруг высыхал, и в воздухе принималась кружить мелкая снежная крошка, моментально исчезавшая, едва показывалось яркое солнце, прикрывавшееся то и дело нагонявшими сумрак дымчатыми облаками.
Совершенно не заботясь, куда он идет, Ад шел, куда шлось, равнодушно прослушивая на ходу проклятья водителей. Суетные люди, безликие дома, почти без листьев деревья, замызганные автобусы, троллейбусы, машины — вот и все, что попадалось ему на пути. Зная по опыту, что для отыскания в блеклой будничности чего-то, подсвеченного иною реальностью, нужны время и случай, Ад просто проглядывал все, что встречалось на пути. К полудню Ад увидел наконец в распахнутом плаще спешащую девушку, источавшую довольно яркое свеченье, удивительно к тому же приятное. Необычайная легкость ее летящей походки, дерзкий, пронзающий взгляд и блистающие с расширенными зрачками глаза выдавали, что и она пребывает в психоделическом кайфе.
— Можно с вами пойду? — поспешил за ней Ад, опасаясь немного, что она, припустив порезвее или невзначай подвзлетев, улизнет.
— Да, в принципе, можно. А надо? — скосив на него глаза, насмешливо проговорила девушка, заставив его заподозрить, что она, быть может, вовсе не в кайфе.
До позднего вечера Ад ходил за нею по городу, и даже за стенами домов со множеством этажей, коридоров и комнат, куда входила только она, он как-то продолжал видеть ее излученье, то есть всегда мог показать — где она — пальцем; все прочие предметы и людей он перестал видеть совсем. Всякий раз при ее появлении он обращал к ней поблескивавший полоумьем взор и брел за нею, точно сомнамбул. В полусне он все ж расслышал голос какого-то приставшего к нему контролера в автобусе.
— У меня — проездной, так что за меня не платите, — выделился из глухого гомона вокруг ее милый голос. Ее прикосновение, когда она помогала ему не сунуть сдачу со штрафа мимо кармана, Ад ощутил как мгновенье блаженства.
— Ну вот и все, молодой человек, я пойду спать, — услышал он ее, почти родной уже голос, однако глаза ее, до того лишь блиставшие, внезапно загорелись огнем. Уходить она явно не желала совсем, и Аду не пришлось ее упрашивать остаться, она легко его опрокинула навзничь, отчего его пронзила в затылке и темени боль, тут же, впрочем, прошедшая. Смеясь, девушка помогла ему встать и усадила за кресло компьютера. Провайдеру своему Ад давно не платил, но в пазе сидирома оказался знакомы музыкальный диск. Быстро отыскав на нем нужную музыку, Ад поднялся из кресла и, предвкушая чарующее место, поторопился за девушкой, с игривым взором скрывавшейся то за одною, то за другою мраморной колонной; его не удивили эти колонны в большой круглой зале с блестящим паркетом — закинутые судьбою в любую трущобу, они все равно очутились бы здесь. Настигнув девушку возле высоких распахнутых настежь дверей, он вышел за нею на просторную с перилами из мрамора террасу и, спустившись по широкой лестнице в солнечный сад, увидел там двух молодых, в белых одеждах людей. В них тоже не было ни деловитости, ни суетности простого уличного люда, отстранено поглядывающего на все незнакомое, глаза молодых людей светились благожелательнейшиым всепониманьем, хотя временами в них появлялось лукавство. Впрочем, и девушка, тоже прекрасно все понимавшая, уже буквально смеялась над все больше приходившим в изумление Адом. Впервые в жизни он видел перед собою сразу трех человек, так его понимавших и принимавших без всяких вопросов. И девушка, расставшаяся со своим плащом и оказавшаяся в белоснежном облегавшем тело сарафане, и оба молодых человека, он наконец разглядел, были нереально красивы. Да, из суматошного, скучного мира, в котором обитали все, кого Ад только в реальной жизни встречал, он попал туда, где все мировые страсти — плевок в совершенно неведомом им океане, огромность которого уже предчувствовал Ад, стараясь не отставать от девушки и молодых людей. Один из них на ходу помог расстаться Аду с курткой, другой точно так же стянул с него свитер. Да, впервые Ад был с отвергшими лишенные смысла условности и умевшими изъясняться без слов. Готовый идти за ними хоть всю свою жизнь, Ад опасался немного, что кто-то из них скроется в буйной, без аллей и дорожек, зелени сада — вдруг исчезнет в этом напоенном духом цветенья почему-то уже даже утре. Движения всех троих были так изумительно свободно-легки, что ничего прибавить к ним или убрать из них лишнее не пожелал бы сам Морис Бежар, хотя в них не было ничего балетно-искусственного. И хоть кто-то из спутников, случалось, пародировал изумленье Ада, это его не обижало ничуть. Он знал, что пока звучит музыка, он и сам, упиваясь своею новоявленной легкостью, будет всем им под стать. Его восторгала безмерно не требующая прикосновений и слов не проходящая радость влюбленности в этих людей и во все, что было вокруг. Все это он принимал, как самую, что ни на есть прекрасную, яркую явь, совсем недоступную всем упертым в свои бытовые тревоги, то есть, всем-всем, кого он когда-либо знал. Наконец Ад и трое его спутников очутились у водоема с так чисто отражавшей все водной гладью, что, казалось, живописные ветви прибрежных ив касались небесного дна. Разглядывая плававшие на воде белоснежные лилии и слушая изумительно сливавшиеся с музыкой нежные плески воды, Ад не сразу заметил, что очутился возле выложенного большими валунами входа в грот, уходившего куда-то в скалу. Вспыхнувший оттуда, явно зовущий солнечный блик заставил Ада на минуту зажмуриться. Несомненно, все его спутники уже были там и именно там должно было… все… разрешиться. Едва он ступил в сумрак грота — звуки музыки, искажаясь, поплыли и стихли, воцарился непроницаемый мрак, в котором мысли, чувства и все тело Ада сковала тоска.
Ад — А
— Мам, ну ты что, ничего я его сюда не приводила. Откуда я знаю, чего он за мной увязался? — тщетно силясь открыть глаза, услыхал Ад над собой ее голос.
— Слушай, а он здесь дуба не даст? Ты его вчера с лестницы так звезданула, — проговорил незнакомый женский голос.
— Господи, да что ему будет? — возмущенно пропел ее милый голос. — Ты посмотри: он всю лестницу облевал.
В следующий раз Ад пробудился от того, что кто-то тащил его за ноги.
— Разлегся тут. Мешает, — проворчал оттащивший его деловито-сердитый в рабочей одежде мужчина.
Приоткрывая глаза, Ад видел, как такие же мужчины выносили из дверей, за которыми была заветная зала, мебель, ящики, коробки, кули. Закрывая глаза, Ад силился снова попасть в тот сияющий мир, но вместо него вокруг стояла неприютная темь, разившая кошачьей затхлой вонью.
Очнувшись в другой раз, Ад обнаружил себя на грязной лестничной клетке ужасно обветшалого дома, двери в залу были нараспашку; однако, вместо нее, там оказались неприятно удивившие наконец поднявшегося с пола Ада брошенные жильцами комнаты с протертыми половицами и кухня с торчавшим из трубы старым краном, из которого подкапывало, но не в отсутствовавшую раковину, а в помятую кастрюлю. К вечеру в нее накапывало столько, что было чем грибную крошку запить. Впадая в забытье, Ад укладывался на заветное место — возле дверей, и пару раз те, подобно резиновым, словно начинали дышать, после чего выгибались так сильно, что позволяли видеть за ними отвратных рептилий, явно выискивавших — кого бы сожрать. Но надежды снова очутиться в зале Ад не терял. Сначала его ужасно раздражали заявлявшиеся сюда грохоталы-мастера, выламывавшие в брошенном доме все, что могло обустроить их безыскусные где-то хозяйства. Из-за того, что эти искусники повынимали стекла из рам, а кое-где и сами рамы, на лестничной клетку из заветных дверей стало веять хладом, пробиравшим Ада по ночам до костей. После мастеров в дом потянулись бомжи — алкаши, наркаши. Последние никогда не предлагали Аду того, отчего кайфовали, потому что и сами друг у друга кроили, но алкаши, случалось, пытались его угостить. Совершенно напрасно. О том, куда он намеревался прямо отсюда попасть, они не ведали ни сном ни духом. Изредка обдавая их мутноватым, равнодушным презреньем, Ад, пребывавший в основном в забытье, в происходящее вокруг не вникал и даже на пинания какого-то, нередко жаловавшего сюда, ужасно раздраженного бомжа с неизменным: «Улегся тут, падла, кончить его» — и возраженья тому: « Тебе места мало? Сам подохнет, не тронь» — не реагировал никак. Хотя и со старыми своими приятелями, на которых вскоре стал натыкаться в заброшенном доме, Ад особо в контакт не вступал. Один из них с такой невидящей ничего печалью в совершенно прозрачных глазах по-стариковски согбенно сидел под лестнице среди обильно растущих на полу и стенах серовато-грязных грибов, что заговаривать с ним Ад не решался. Правда, с другим своим приятелем, обнаруживаемым нередко в обшарпанной донельзя комнате с окнами на шумную, с небоскребами улицу, Ад мог переброситься парою слов.
— От этих капиталистов скучина тут капитальная, — кривил ему рот приятель, поколачивая клавиши отжившего свой век компьютера, — у вас, сам знаешь, в каждой подворотне пусть боязно малость, но скукота не томит.
— Да, как сказать, — вздыхал ему Ад.
Переодетый кем-то, позаимствовавшим его справную куртку, в рваное пальто, Ад через пару недель исхудал и принял вид валявшегося на полу тряпья. Из-за невозможности укрыться в доме от стужи и его запредельной изгаженности наведывания бомжей прекратилось. С наступлением холодов, то ли позднеосенних, то ли уже зимних, из крана с зависшей на ней сосулькой перестала капать вода, и теперь повлажневшую от сырости грибную крошку Аду приходилось закусывать снегом, залетавшим в пустые оконные проемы.
Однажды, когда Ад все так же, лежа в тряпье, ожидал, когда в заветную залу приоткроются двери, раздался тряхнувший все под ним страшенный грохот, и Ад ощутил, что его поднимает непонятная сила. Открыв глаза, он увидал, что двери пропали, с ними вместе исчезли и стены, и через мгновенье все та же сила куда-то швырнула его, он только успел заметить три здоровенных, ужасающе близко стально блеснувших зубца. По характерной тряске и тому, что видел над собой сменявшие друг друга всевозможные столбы, подрагивавшие провода и светившееся небо, Ад понял, что его куда-то везут. «Куда? Зачем?» — раздумывал он вяло, то открывая, то закрывая глаза. Потом, когда не стало проводов и столбов, а осталось только потемневшее заметно небо, он почувствовал, как машина встала; что-то под ним зарычало и с грудой побитых кирпичей, подгнивших деревяшек и еще какого-то мусора Ад ухнул в кучу, может статься, такого же мусора, правда удивительно мерзко вонявшего. Грубый, драный половик, которым Ад окутывал себя с наступлением холодов, по-видимому, не в первый раз спас ему жизнь.
То одна, то другая нога его проваливалась под снег в вонючий, сгнивающий мусор, который клевали время от времени подвзлетавшие и, каркая, кружившие над ним облезлые вороны. Иногда Аду начинало казаться, что эта простиравшаяся во все стороны свалка не кончится никогда. Если б не длинное, ниже колен, с рукавами, прикрывавшими пальцы, пальто бомжа, позаимствовавшего куртку Ада, он давно бы промерз до костей. Лишь омерзение к тому неприютному месту, где очутился, заставляло Ада двигать ногами и даже карабкаться на мусорные холмы в надежде высмотреть — где ж этой свалки конец. Чтоб унять отвращение к тому, что его кружало, Ад извлек из кармана пальто горсть изрядно перемешанной с махрой грибной крошки (когда и как он пересыпал ее в замохренный карман — не помнил совсем). Сжевав ее, он постоял немного с открытым пошире ртом, но, кроме нескольких снежинок, в рот ему ничего не попало; несмотря на сухость во рту, совать в рот припорошивший помойные холмы снег Аду не хотелось совсем. В другом кармане он обнаружил тюбик мази от облысения и принялся втирать ее в свои на голове плешины. Напрочь забыв про мытье и бритье, мазь Ад втирал ежедневно — там, куда так прорывался, он должен был появиться нелысым. Выдавив из тюбика последние остатки, которых едва хватило замазать проплешины, Ад уронил их в мусор и опустился на корточки, почувствовав сильнейшее желание повалиться на что угодно, хоть рухнуть в смердящую пропасть, но немедля забыться. Однако мысль, что и без его желания он именно здесь испустит свой дух и расклюется воронами, подняла Ада на ноги. Пройдя немного, он вскарабкался на мусорный холм, показавшийся ему выше прочих и неожиданно увидал двигавшийся на него, небезопасно кренившийся на буграх то в одну, то в другую сторону грузовик с невключенными фарами. Не доехав до Ада всего метров тридцать, грузовик встал. Тут же вышедший из кабины худощавый мужчина, почему-то в одной только белоснежной рубашке и черных отглаженных брюках, проворно запрыгнул в кузов и стал сбрасывать с него какие-то мешки. Спрыгнув вскоре на землю, мужчина принялся распарывать мешки появившимся в его руках ножом, с какой-то даже, показалось Аду, яростью. Лишь раскурочив все мешки, худой мужчина обдал Ада редкой мрачности взглядом и, сев в машину, тут же отъехал. Только когда та, пустая, еще больше кренясь на мусорных буграх, покатила от Ада, тому пришло в голову, что он даже и не подумал попросить мужчину его отсюда увезти — в странной сцене с мешками было что-то отдававшее жутью. Подойдя к ним, Ад пригнулся и в сгущавшихся сумерках разглядел, что в раскуроченных мешках было что-то напоминавшее сахар. Потрогать его Аду не дала ужасно грязная птица, едва не шибанувшая его по уху с громогласнейшим «Кар!». Ад показал ей кулак и тронулся по уже не без труда угадывавшемуся на снегу следу машины.
Когда заплетающимися ногами Ад приблизился к возникшим наконец в его поле зрения домам, то оказался в расстилавшейся на километры промышленной зоне, едва ли в городе, скорей всего, на подступах к нему. Здесь, по всей вероятности, и в дневное-то время было безлюдно, а в это, быть может, уже и ночное, зона смотрелась покинутой всеми навек. Повсюду темнели ангары, гаражи, сараи и заведомо нежилые дома. Единственное, что наводило на мысль, что все же кто-то тут обитает были трубы, окуривавшие не шевелящимися клубами дыма небесную темень. За преграждавшими дорогу к трубам заборами ржавели-тлели покореженные машины и груды всякой другой брошенной техники. Плетясь вдоль какой-то глухой бетонной ограды, Ад заметил в ней лаз. За ним оказалось с десяток бетонных ангаров, напоминавших невысокие без окон дома. Кое-где возле их светящихся, распахнутых проемов стояли большегрузные машины и слышна была речь.
В какой бы проем Ад ни совался, там оказывались люди; они о чем-то говорили между собою, курили и свершали даже трапезы, сидя в антисанитарийных недрах ангаров: в их закутках, комнатушках, контейнерах, освещенных запыленными лампами. То были в основном люди с Востока, из того, что они говорили друг другу и ему, Ад ничего не понимал, но по жесту — небрежному выбросу кисти — смекал, что лучше к ним не подходить. Лишь в один ангар, из которого веяло не очень явным, но все же теплом, Ад, прикрывшись подъезжавшей машиной, прокрался по-тихому и очутился среди наставленных друг на друга ящиков, коробок, упаковок всевозможных бутылок и банок, содержавших съестное.
От первого же глотка из откупоренной им бутылки его чуть не вырвало — в ней оказалось растительное масло. Приглядевшись получше, он отыскал и откупорил другую с нарисованной на ней лесною ягодой.
— Воруешь, гад! — услышал Ад, сделав из бутылки несколько сладких глотков. С мягкими, расплывчатыми чертами лица парень в зеленой кепке и такой же форменной робе, надетой поверх грубого свитера, стоял перед ним. — Ща мужиков позову, они тебе… — повернувшись к нему спиной, на которой было написано «Второй дом», он неумело и негромко свистнул, после чего провернулся пару раз вдоль своей вертикальной оси и обратился в зеленую гусеницу. Отпрянуть от нее Ад не успел, та схватила его и принялась зачем-то тряся.
— Эй, эй, ты чего? — увидал Ад возле себя лицо парня-гусеницы. — Ты это… того, — здесь-то не помирай, — проговорил он, тревожно разглядывая лицо обмякшего, не в себе еще Ада. — Накурился, что ль? накололся? — спросил он уже дружелюбнее.
— Э-а, — слабо покачал Ад головой, — воду сладкую глотанул… с отвычки, — подивился он сдавленной хрипоте своего, давно не слышанного им самим голоса и тому, что лежит на досках, положенных на ящики внутри контейнера, тоже похожего на внутренности сколоченного ящика. — На, — протянул парень-гусеница Аду уже початую им ягодную воду.
Испив ее почти до половины, он снова впал в забытье, но ненадолго.
— Эй, ты, ты, ты, — снова растряс парень Ада и помог ему сесть. — Идти можешь?— давай уходи.
Попытавшись привстать, Ад оперся на впритык стоявший к его странному ложу стол, на котором лежали раскрытая книга и с напечатанным текстом листы, «Хайдеггер»… «Гуссерль», — почитал Ад выделенное в книге шрифтом крупней. «Что это?» — подумал он. Чтоб предположить, что внутри этого грязного ящика, в котором он находился, кто-то станет разглядывать чистоты своего сознания для единения предметов с их смыслом, надо было сбрендить окончательно. — «Бред», — ответил он себе шепотом, закрывая глаза. Однако открыв их, он узрел, что «Хайдеггер» был с двумя «г», а «Гуссерль» с двумя «с». — «Other positions which I have held have included production manager for Anglia Computers and head of the research department of the same firm. Другая должность, которую я занимал — управляющий производством “Англия компьютер” и возглавлял исследовательский отдел в той же самой фирме”, — хропловато прочел и перевел Ад текст на каком-то листе. — “ How terrible! A knife was stuck into a man. Какой ужас! Ткнули ножом мужчину,” — скосив глаза на другой лист бумаги, сделал то же почти уже в ужасе Ад. Окружавший его интерьер контейнера-ящика с ложем из досок на ящиках, со стоящим внутри него ветхим столом как-то совсем не вязался с тем, что лежало на нем. — Что это? — захлопав глазами, спросил Ад все тем же незнакомым ему голосом.
— А ты что, по-английски секешь? — тоже спросил его парень в зеленом.
— Ну, — утвердительно ответил Ад. — А на фига это все? — кивнул он на стол.
— Да в институте задали.
— А что ты тут делаешь? — разглядел Ад в приоткрытую дверь освещенного одетым в сетку фонарем контейнера еще более сумрачные внутренности уже знакомого склада-ангара.
— Работаю, учиться-то — на что-то жить-то надо. — Переведешь? — кивнул парень на листы с английскими текстами.
Ад кивнул.
— Между прочим, я — Вова. Тебя как?
— А… — заикнулся своим именем Ад, поняв, что упростил свое имя до буквы.
— Понятно, — усмехнулся Вова. — Зефира хочешь? — положил он перед Адом коробку зефира и снял с себя надвинутую почти до глаз кепку, точно разрешая себя рассмотреть. У парня оказалось по девичьи чистое, возможно, не требующее частого бритья кругловатое лицо и волосы, стянутые на затылке резинкой в тощенький хвостик.
— Ты чего ему наш зефир даешь? — заметил Ад на другом конце стола хмуро на него взиравшего мальчика. Судя по акценту, смуглой коже и темным волосам, тот был не из русских. — И так уже покупатели ругают, что коробки неполные. — Проговорив это, мальчик снова углубился в книгу, которую, по-видимому, читал. На обложке Ад прочел. «Д. Карнеги» и «Как… оказывать влияние на людей».
— Уж не ты ли ему мозги Карнегой трахаешь? — спросил он Вову.
— Не, сам хитрить учится — чего думать, а чего говорить. Родичей своих перехитрить собирается. Смотри, как старается, по слогам читает — в школу-то не ходит.
Чтение, быть может, и в самом деле давалось мальчику нелегко, он шевелил губами и напрягал сильно лоб.
— Ему «Му-му» читать надо, а он…
— На кой ему «Му-ма», у них все просто, «Аллах агбар!» разучил, зеленую повязку на лоб, автомат в руки и порядок. Они хитрые — мозги себе не грузят, под вечным паром хранят. — Али, а правда тебе отец автомат подарил? — обратился Вова к мальчику.
Тот, оторвавшись от чтения поднялся и, посерьезнев лицом, вышел.
— Ща покажет, — объяснил его отход Вова. — Любит хвастать.
— Послушай, тут все одни, что ли, хачики? — спросил Ад.
— Да наши только менты, тут им отстегивают. Наши вообще уже все им отдали: и работу, и баб — только водку и хлещут, эти не пьют, — продолжал бормотать доверительно Вова. — Хотя, им еще пить — совсем тогда… крыши у них и так все пересдвинуты.
— И какого фига ты тут с ними? — удивленно взглянул на Вову Ад.
— Я у них так — за гроши на подхвате. Кончу институт, в фирме нормально в баксах получать буду. Надоело тут — грязь, бандиты.
— Так они еще и бандитствуют? — надкусил зефирину Ад.
— Что сделаешь? — порода такая у них. Торговля сама по себе, а это у них как бы хобби. Видал, — обратил Вова взгляд к появившемуся в проеме двери контейнера мальчику, на шее которого висел направленный на него небольшой автомат. — Не бойся, он не заряжен, — пояснил он Аду.
— Захочу — заряжу, — ответил запальчиво мальчик.
— С неверными сражаться собираешься, — усмехнулся Вова. — Ха-ха! За бабки ваши верные любого вернее верного пришьют. И только изображают, что никого не боятся. Стаса, знаешь, как все бояться. А он вообще даже нерусский, то ли прибалт и чуть ли не хохол.
— Махмуд его не боится! — блеснув глазами вскричал гневно мальчик.
— Да, он у вас бешенный, — спокойно согласился с мальчиком Вова. — Махмуд, он, у них один в своей вере дока. Остальные так, — «Аллах агбар!» и ритуалы кой-какие блюдут, — пояснил Вова Аду, почувствовавшему вдруг в животе от проглоченной зефирины тяжесть, и неожиданно в глазах его Вова снова стал обращаться в большую зеленую гусеницу.
А — …
Через неделю А, Вова звал так Ада, совершенно свыкся с житьем в контейнере ангара. А все также не мылся, не брился и пожевывал свою грибную крошку, начавшую отдавать сильно плесенью. Правда, питание его значительно теперь улучшилось, иногда он ел зефир, шоколад, пил даже соки — меню А определялось тем, упаковку чего приходило на ум стянуть со склада Вове и мальчику Али. Последний все так же читал Карнеги, точно Коран, в день страницы по три. Вова же использовал А как переводчика, приносил ему заданные в институте тексты и сам записывал его переводы, А лень писать было Вове. Кроме того и Али, А ни с кем не общался, хотя по ангару ходили и ездили на груженных карах какие-то в зеленых робах люди и слышались их голоса. Говорили в ангаре в основном не по-русски, не брезгуя, однако, его страстным матом — то ли того говорившим в их родном языке не хватало, то ли чистоту его они берегли.
Больше всего А раздражал никогда не выключавшийся в контейнере допотопный телевизор, принимавший всего два канала, по одному из которых шли только уголовносюжетные сериалы, перебиваемые часто по будничному деловито освещаемыми свежайшими криминальными хрониками, своею нескончаемостью наводящие на мысль, что от криминала не уйти никому; по другому каналу мельтешили одни только клипы. Однажды по первому А увидел себя и узнал, какого числа покинул свой дом и во что был при этом одет. От сознания, что его разыскивают мать и отец, о которых он совершенно забыл, А стало плохо. Сунув в рот побольше грибной крошки, он запил ее фруктовой водой и, прикрыв глаза, услышал совершенно отчетливо печальный матери голос: «Да когда ж ты придешь, А?». Его удивило, что она знает его, теперь всего из одной буквы, имя.
Чтоб забыть о родителях, А переключился на музыкальный канал и принялся следить за танцующим на экране большим с блестящей лысиной негром. Неожиданно тот подал А свою большую коричневую руку, ставшую при касании просто огромной, и повлек его за собой в пританцовывающе-поющей толпе. Влекомый экзотически одетой экзальтированной публикой, в которой преобладали то негры, то роскошные женщины, то в перьях трансвеститы, то мультипликационное зверье и людье, А все больше проникался мыслью, что вырваться от них будет непросто. Временами ему хотелось, чтоб хоть на пару минут этот нескончаемый клип-парад перебил треп ведущих, но вместо тех всего на несколько секунд появлялся кто-то, с писком набегу менявший свое звериное обличье, и А снова оказывался в центр очередного орущего клипа. Попадая то на дансинги, то на улицы, то в хайтековские интерьеры А не уставал обмирать от страха всякий раз, когда безжалостно и шумно ломался реквизит, трансформировались до полнейшего неузнавания люди, обваливались, взлетали на воздух дома и целые жилые кварталы. Оттого А стало казаться, что цель беснующихся клипоманов — оставлять после себя как можно больше изуродованных навсегда пространств планеты. Наконец в одном клипе А углядел пробоину в кирпичной кладке стены и юркнул туда. Когда клубы цементной пыли от порушенной съемкой пробоины немного рассеялась, А увидел пышно убранный зал, в котором, по-видимому, только собирались снимать клип, потому что и там стояли кинокамеры. Пока не снимали здесь стоял приглушенный гомон, и с десяток минимально одетых парней и девушек, шевелящихся в эротических телосплетеньях, выполняли инструкции какого-то человека, пытавшегося, сдавалось, придать тем максимальную непостижимость. А подумал, что здесь наверняка есть туалет, в котором можно от предстоящих съемок укрыться, и, действительно, довольно быстро его отыскал. В нем не было инструктора, но увлеченных эротикой было побольше, чем в зале. Пройдя вглубь туалета, где были писсуары, А не успел расстегнуть даже брюки: подталкиваемая взвинченной начавшимся клипом толпой на него сбоку стала наезжать снимающая кинокамера.
— Нет! Только не это, — оттолкнул он ее и услышал, бросившись прочь, грохот чего-то бьющегося явно вдребезги.
— Ты! Ты! Ты! — увидал он перед собой его трясущего за плечи Вову. — Дряни своей, урод, опять наглотался. Телевизор разбил. Слушай ты, — поднес он сжатый кулак к носу А, в себя еще не пришедшему и не приметившему, что выглядит Вова скорее растерянным, нежели злым, — сейчас лучше вообще ни гу-гу. Ща тут такая будет разборка.
Помотав головой, А разглядел на пальцах правой руки кровящие царапины и себя лежащего на полу. Здесь же валялся и разбитый телевизор с осколками трубки. А сел и подул на саднившие неприятно царапины.
— Убью тебя! — вскричал вдруг Али, на плече которого висел автомат. — За то что ты наш телевизор!..
— Он у тебя не заряжен, — напомнил Вова.
— Заряжен! — вскричал гневно Али. — Сейчас зарядил, целый обойма.
— Все тихо. Заткнись, — приглушая голос, торопливо оборвал его Вова. — Стас вон идет, — в приоткрытую дверь контейнера он очевидно заметил чье-то приближение. — И отец твой тоже с ним, — подсказал он Али. — Все, сиди тут тихо, с тобой, урод, потом разберусь, — проговорил он А уже шепотом.
Вова и Али, закрыв дверь контейнера, вышли, направившись, быть может, к тем прошедшим в другой конец ангара и зашедшимся там вскоре громкой ругней. А овладела апатия: он вдруг совершенно отчетливо осознал, что двери, в которые так рвался, не найдет ее уже никогда, так что копошиться здесь, в этой ангарной грязи, глотая доведшую его до ручки крошку, нет ни малейшего смысла. Ему ужасно захотелось забыться, он сунул руку в карман, на дне которого оставались последние крохи. Набрав их с полгорсти, глотать их А, однако, не стал, потому что много больше, чем забыться, ему захотелось прямо сейчас умереть. Просидев так немного, он подвинулся к двери контейнера и, открыв ту ногами, спустил их на бетонный пол ангара: продолжавших все так же ругаться в другом его конце разглядеть отсюда было нельзя.
— Сука, ты скажешь, куда ты их подевал!? — проревел чей-то злее других и выделявшийся страстной хрипучестью голос. Обладатель его, как разобрал А, говорил без акцента.
— Черт, уселся тут, — едва не наскочил на А Вова, вдруг подлетевший к контейнеру. Входить в него Вова, однако, не стал, а присел на корточки, сунул под контейнер руку и, погромыхав там какими-то железками, вытащил оттуда тесак. Тем, вспомнил А, обычно курочили ящики, но, послюнявив палец, Вова зачем-то проверил, как наточен тесак.
— Чего-нибудь получше сладкой воды с зефиром не желаешь стянуть? — мутновато посмотрел А на Вову.
Вместо ответа тот скосил на А какой-то странный трусоватый взгляд, не понятно что означавший, и поспешил назад с тесаком.
Сидя в проеме двери на полу, А заметил под собой поблескивавший кончик непонятного предмета и, потянув за него, вытащил автомат Али, по-видимому, только что тем припрятанный и поддетым ненароком Вовой.
Не имея ни сил, ни желаний подняться, А без особого интереса с ним повозился, Али не наврал — в нем были патроны, целая даже обойма. Пощелкав затвором, А засунул автомат обратно, подумав при этом, что, быть может, сама судьба ему наконец послала подсказку — ствол автомата был удобно коротким.
— С-сука! Ты долго будешь молчать!? — перебил раздумья А все тоже хриплый голос из ангара.
К усиливавшимся крикам ругни с выделявшимся в них «Где, сука, мешки!?» стали примешиваться странные звуки, похожие на шлепки.
— Черт! — простонал в отчаянье А, подумав, что хорошо бы было сделать задуманное в клипе. Не без труда поднявшись с пола, он направился вдоль штабелей коробок и ящиков к грязноватому клозету в другом конце ангара. Судя по тому, что в узких имевшихся только над его воротами оконцах было темно, за стенами ангара стояла ночь. Сами большие ворота были, как обычно в это время, закрыты на замок, но и редко прикрываемая дверка в них тоже была заперта на засов. Неожиданно в просвете между навалов всяческих коробок А увидел кого-то из все так же продолжавших шумную разборку. Шагнув туда и немного пригнувшись, он увидел всех разбиравшихся. На ящике, широко раздвинув ноги и положив на них руки, сидел светловолосый с прической ежиком полнотелый, нестарый мужчина и пристально смотрел на свисавшую вниз с кара голову другого, постарше того, темноволосого мужчины. Судя по тому, что светловолосый был единственный нехачик, это и был Стас, которого, по словам Вовы, боялись. То, что худой, длинноносый мужчина, распластанный на каре привязан к нему, А разглядел лишь время спустя. Трое кавказского вида мужчин сидели на ящиках с хмурыми лицами, один из них, ближайший к привязанному, время от времени привставал и наносил распластанному на каре по животу толстым резиновым шлангом удары. Али и Вова сидели немного поодаль, сжавшись в комки, и напряженно наблюдали за происходящим с видом послушливых учеников. При каждом ударе шлангом подбородок и тоже торчавший вверх, по-видимому, свисавший обычно вниз кончик носа мужчины вздрагивали, рот открывался, не роняя ни звука, после чего скривлялся презрением.
— Подожди, — подняв пухлую руку остановил Стас наносившего шлангом удары. — Что ты этим своим упорством, Махмуд, хочешь сказать, что умнее всех нас? — обратился он к избиваемому.
Тот покачал головою, не забыв скривить презрительно рот.
— То, что ты делаешь — хуже чем воровать, и за это, сам знаешь, что твои же делают, — проговорил Стас значительно. — Давай, — тяжело задышав, приказал он кому-то из сидевших кавказцев.
Какое-то время А, казалось, что он смотрит фильм все в том же допотопном телевизоре; с мелькавшей все настойчивей мыслью, как бы тот выключить, А просмотрел, как принесли зачем-то большую деревянную чурку и откинувший шланг кавказец рубанул с размаху тесаком. Лишь разглядев, как привязанный с надрывным стоном рванулся, А осознал наконец, что видимое выключить нельзя, и выйдя из-за коробок, не таясь, приблизился к привязанному к кару. Возле него на чурке лежали четыре отрубленных, пальца, на дрожавшей мерно кисти тяжело дышавшего с закрытыми глазами худого мужчины вместо пальцев торчали небольшие кровившие сильно обрубки.
— Ты, что? — потрясенно, тихо проговорил А Стасу, застывшему вдруг с бесстрастным лицом. — За что ты его? … ты… ты… ну ты — ублюдок.
— Кто это? — встревожено спросил стоявший в тесаком в руках кавказец.
Привстав, Вова открыл рот, словно намереваясь вымолвить имя А, однако махнул только рукой, точно лишая того и этого имени.
— Так, доходяга один, день и ночь дрянь грибную какую-то жрет — не в себе он всегда, — пояснил торопливо-испуганно Вова. — Пш-шел отсюда, — зло кивнул он А на ворота и двинулся к нему.
— В голове ни извилины, что у тебя, что у них, — не обращая внимания на Вову, кивнул на кавказцев А Стасу, в глазах которого возникло ироническое любопытство. — О мировой культуре ни слухом ни духом не ведаете — живете как звери в лесу. Эти-то ладно, прикатили сюда посытнее пожрать, мужиков наших, свихнутых на водке, пограбить, ну а ты?
— Уходи, уходи, — подступал к А все ближе совершенно перепуганный Вова.
— Думаешь, мне его деньги нужны? — прищурился Стас, сделав небрежный жест Вове отстать.
— Да в конечном счете только они и нужны, — твердо выговорил А.
— А ему на что деньги нужны? — как будто над словами А с минуту подумав, скосил Стас насмешливый взгляд на распластанного на каре мужчину. — Мечеть до неба построить. Нужна тебе его мечеть?
— Отпусти его, — кивнул мрачно А на мужчину, силившегося прижать к себе привязанную руку с обрубками пальцев, с которых уже стекла на пол темная лужица.
— Что же тебе так жалко его? — проговорил Стас. — Ведь и с тобой, да с кем угодно, что угодно сделать могу.
— Да мочь-то — мо-жешь, — перегнулся А от удара в живот пополам и осел от боли на корточки. — Все можешь — кроме того, что я не хочу, — встав на ноги, скривил А усмешкою рот.
Нанесший ему удар все тем же обрывком шланга кавказец стоял рядом, явно поджидая команды, что сделать с А еще. Сидевшие все это время на ящиках кавказцы поднялись и, глядя на А, заговорили по-своему.
— При мне только по-русски, — зло зыкнул на них Стас, явно приведя тех в замешательство.
Все с той же застывшей на губах его усмешкой А отступил на пару шагов и метнулся к контейнеру. С разбегу рухнув у его двери, А выхватив запрятанный там автомат и, поднимаясь на ноги, направил его на троих к нему подбегавших кавказцев.
— Все быстро назад, — негромко, но четко скомандовал А и взвел затвор автомата. — И руки на голову, — нажав на курок, громыхнул А автоматную очередь над растерянно застывшими кавказцами.
— Папа, папа не убивай! — неожиданно бросился к А подбежавший Али и, упав на колено, сложил молитвенно обе ладони. — Вота папа, — привстав, показал он пальцем на одного из кавказцев. — Только папа не убивай! — взмолился он с совершенно перепуганным лицом.
— Пошел ты, — оттолкнул А молящего со слезами Али. — Сказал же — быстро назад.
Оборачиваясь на ходу, кавказцы с поднятыми над головами руками поспешили к кару, возле которого сидел Стас и стоял растерянный Вова.
Лицо Стаса, скривившись досадой, напряглось: по-видимому, все произошедшее, он осознал только увидя А с автоматом.
— Быстро развяжи его, — приказал А начавшему отступать от него Вове.
— Нет, нет, у-убьют, — запротестовал тот, затрясшийся всем телом.
— Я убью, — сделал А очередь и над его головой. — Переруби, — приказал он, кивнув на валявшийся на полу тесак.
Взяв его трясущимися сильно руками, Вова несмело рубанул по кару несколько раз, перерубая веревки. Явно превозмогая сильную боль, Махмуд стал подниматься, от вида его шевелившихся на кисти кровящих обрубков у А перехватило дыханье.
— Больно тебе? — вышептал он.
Скривившись презрением, Махмуд, привставая, потянул на себя так и не повешенный А на плечо автомат, и в то же миг как большой пальца Махмуда тронул курок, один из стоявших кавказцев резко вперед выбросил руку. Блеснувшая в воздухе нить, изумившая к ней шагнувшего А, обратилась в пронзившую живот стальную полоску, перебив все мысли и чувства ужасною болью. Схватив двумя руками эту полоску, он потянул ее от себя и пошел туда, где, припоминал, была дверка ворот. Плохо став видеть, он почувствовал, как что-то, металлически звякнув, свалилось под ноги и ощутил на руках своих теплую кровь. Только когда он отворил дверку на улицу, все это время раздававшаяся за его спиной пальба прекратилась.
В стоявшей ночи, подсвеченной кой-где фонарями он увидел перед собою огромный ангар, которого, пробираясь сюда, не заметил. Несмотря на его большие размеры, вход в него был только один, но удлиненный кверху настолько, что в него мог въехать даже башенный кран. И в этом не заделанном ничем входном проеме что-то светилось, зовуще и ласково. Войдя в него, А тут же понял, что причиной свечения внутри совершенно пустого и, казалось, лишенного стен ангара был зависший в нем на точке схождения граней светящийся куб. Неожиданно он провернулся вокруг своей вертикальной оси на сто восемьдесят градусов и обратился в фигуру, которую заполнял при вращении. Удивительно четко и ясно А понял, из каких простых фигур она состоит, теперь вычислить объем искомой сложной фигуры, знай он размер ребра куба, не составило никакого труда. Восхищенный своею столь внезапно разрешенной задачей, А осознал, что вычислит любую фигуру, какую бы ни задал ему своим вращением куб. Тот, действительно, принялся вдруг вращаться, меняя оси вращенья и обращаясь в светящийся шар. Вскоре тот стал удаляться, не уменьшаясь при этом в размерах, потому что увлекал его за собой от земли, притяженье которой становилось все меньше, а на светящемся шаре явственно проступили хорошо знакомые лунные пятна. От ощущения своего нахождения в необъятной, подсвеченной далекими звездами, космической тайне у него захватывало дух и в то же время нарастало ликование: совершенно явственно он вдруг уразумел — перед ним сейчас то, чего не видели ни якобы побывавшие на луне астронавты, ни окуляры запущенных сюда с колесами кастрюль. Вывернув карманы, он рассеял в невесомом пространстве остатки сухой грибной крошки, теперь совершенно ненужной ему, и ступил на почти неощутимую ступнями поверхность. Освещенная необычным светом, безнадежно однородная и слегка бугристая, она смотрелась совершенно безжизненной. Неподалеку А заметил невысокие холмы, быть может, окружавшие такие же кратеры, едва он сделал к ним несколько, совсем неосязаемых шагов, как почувствовал, что дышать ему нечем. Задыхаясь совершенной невозможностью вдохнуть, он замедленно стал валиться назад. Не дав упасть, его подхватил явившийся откуда-то Махмуд и понес легко и бережно, точно младенца.
Вадим
Очнувшись, он увидел висевшую на штативе перевернутую склянку, из которой свисала прозрачная, тонкая трубка, своим концом прилепленная к его ключице пластырем.
— Как дела молодой человек? — нарисовался перед ним мужчина в белой шапочке, надетой почти до бровей. — Пальчики почитаем? Считай, — показал мужчина один, три и пять пальцев по очереди.
— Оди… тр… пя… — прошептал он усушенным во рту языком.
— Молодец, — похвалил его за что-то мужчина.
Очнувшись в другой раз, он увидел сильно постаревшего отца и мать, старавшуюся не заплакать.
— Все хорошо будет, Адичка, — сильно волнуясь, прошептала она.
— Я — Вадим, зовите меня, как назвали, — глухо попросил он и шепотом совсем прибавил: — Пожалуйста.
Однажды ночью, когда Вадиму впервые удалось присесть на постели, возле него появился Махмуд в черном длинном пальто и черной перчатке на правой руке. То, что поглядывавшие на него люди в белых халатах, и днем-то никого сюда пропускать не желавшие, а уж в ночное время не пускавшие никого ни за что, не издали ни звука при появлении Махмуда, свидетельствовало, что тот свой визит оплатил.
Желтоватая бледность лица Махмуда сильно контрастировала с его черненными щетиной щеками и недешевым, черным нарядом; длинный свисающий нос Махмуда, казалось, заострился еще, однако от всего его облика и особенно отрешенно-дерзкого вида веяло какой-то даже стильностью, просящеюся на журнальное фото, хотя дерзнувшему сделать его, сдавалось, пришлось бы рисковать.
— Почему меня спас? Я ведь не русский, — спросил без всяких приветствий Махмуд, как о чем-то весьма наболевшем.
— Не верю в национальность, — глуховато ответил Вадим.
— Совсем? — усмехнулся Махмуд с зажегшейся во взгляде пытливостью.
— Совсем.
— Кушай больше — поправишься, — достав из кармана перевязанную резинкой пачку долларовых купюр, кинул ее на живот Вадима Махмуд.
— Чего ж ты им их не отдал? Хотя не за них тебя, как понял, пыта...
— Да… — небрежно вскинув тылом левую кисть, оборвал Вадима Махмуд. — Все равно бы убили. Все от страха стали шакалы, от страха в бандиты идут: думают не своруют, не зарежут — такими же убогими останутся. Таким тупым Аллах не поможет, — заключил твердо Махмуд.
— Но твой страх прошел, — тихо напомнил Вадим.
— Уеду отсюда, далеко уеду, — точно вглядываясь через белую стену палаты в то отсюда далекое, проговорил Махмуд.
— Навсегда?
Махмуд исчез, бросив краткое «Да».
Только тут до Вадима дошло, что своим спасением он обязан Махмуду и что, чем кончилась его разборка со Стасом и всеми остальными, не узнает уже никогда.
— Кто это?— не сразу узнал Вадим на стенной фотографии над своею постелью радостного мальчика, собиравшегося делать на скейте скачек.
— Кашку с котлеткою будешь, А…д? — заикнулась мать, припоминив просьбу сына в реанимационной палате.
— Буду. Вадим, — подняв палец, мягко поправил ее сын.
Первое время дома он спал почти все время, что не ел овсяные с паровыми котлетками кашки, прописанные зашившими ему живот врачами. Теперь ничего нереального он не видел и отличал от яви сны с их обрывками почти не вспоминаемых видений. Но однажды он увидел сон удивительно яркий. В нем из возносившейся своим минаретом до неба мечети заунывно-буднично, и в то же время печально-красиво, доносилась молитва и далеко разливалась над изнывавшей под солнцем пустыней.
Неожиданно в халате из белого шелка и черной чалме появился Махмуд, не обращая ни на что внимания, он прошел в распахнутые резные ворота мечети. Последовав за ним, Вадим увидел ажурные узоры стен и колон. Посередине большого ковра недвижно сидел, уронив лицо в ладони, почти касаясь ими пола, Махмуд. Все пальцы на руках его были на месте, но больше Вадима удивил светившийся небесной синевою, весь в звездах, купол, рождавший в душе благодатный покой… такой долгожданный.
За долгое время это был первый негрибной сон Вадима. Проснувшись раньше матери, он сварил себе кофе, сбрил отросшую на щеках щетину, почти уже бороду, слегка при том удивившись, что на месте плешин на затылке и темени показались робенькие, тоненькие волоски. На пришедшую к нему с котлетами и кашей мать он, оторвавшись от компьютера, взглянул довольно рассеянно и, подняв вверх палец, попросил не мешать. Весь экран монитора, как заметила мать, был усеян совсем ей непонятными знаками.
— Как дела? — осмелился войти к нему позже отец, сильно осунувшийся за время поиска сына. — Чем занимаешься?
— Информатикой… И, вообще, хочу ею заняться.
— Да-да, — нервно захлопав глазами, сразу понял сына отец, — наши информационные технологии… в этом мы ужасающе отстаем.
— Видишь ли, то, чем я собираюсь заняться, подразумевает, что эпитеты «мы» и «наши» отомрет, — улыбнулся Вадим. — Всеобщая неосведомленность о топах человеческого разума поощряет традиции безумств. Хотя тут, есть подозрение, все много сложней.
— Да-да,— снова захлопав глазами поспешно согласился с сыном отец, — тут есть что осмыслить, понять, проблему, как она есть, изучить.
— Вообще-то, пока хотелось бы только кое-что вспомнить, — снова улыбнулся Вадим.
— Ну, не буду мешать тебе, — выходя, пообещал отец сыну, — займись этим… — и уже у самой двери добавил: — Вадим.
2000 г.