Ночь за окном, а ты не спишь.
Все пьешь горькое вино и грустишь…
Черт бы побрал этих безголосых певичек с их бесталанными поэтами!
Я отрываюсь от клавы и вглядываюсь в полуночное небо – далеко…
Моя каморка на двадцатом этаже – высоко…
Так, все, с этим надо кончать. Поднимаюсь, слегка покачиваясь, бреду к телевизору. Хватит с меня на сегодня чужой скорби.
По дороге заворачиваю к холодильнику, вопрошаю у него, есть ли пиво, и, не дожидаясь ответа, выуживаю «Невское». Я, конечно, предпочитаю живое и нефильтрованное, но сейчас все сойдет.
Вываливаюсь на балкон и долго всматриваюсь в черное звездное небо.
Хорошо здесь… очень. Огни города далеко внизу, а здесь темнота и чуть ближе далекие звезды. Я, конечно, не на двадцатом этаже, как в песне, но семнадцатый – это тоже чердачок под самым небом. А когда знаешь, что выше тебя нет никого…Ууу… почти нирвана.
Внизу - собачий лай, визг сигнализации и чьи-то окрики, но мне нет до них никакого дела. Я здесь, в своем маленьком уютном мирке под самым небосклоном. Одинокий и гордый… как всегда.
А вот как сейчас кинусь вниз,… и никто ведь не хватится, всем все равно будет.
Смотрю на залитый светом асфальт и почти черную зелень, и гаденький страх заползает под кожу. Никогда не понимал тех, кто сигает на крыле с небоскребов. Одно дело с самолета, когда мозг хоть и понимает, но не осознает в полной мере, что прекрасный узорчатый ковер внизу – Земля. Мне почти не страшно прыгать с парашютом, но я, наверное, никогда не решусь спрыгнуть с балкона.
А минуту назад хотел? Нет, если и кончать жизнь самоубийством, то только на скорости, когда ветер бьет в лицо, и дух захватывает от сдерживаемой мощи мотора.
Да, именно так: выжимать постоянно газ, забыть о том, что существует тормоз, и гнать, гнать, гнать, пока не откажут стальные нервы авто или собственное тело.
Был у меня случай еще со старой машиной: провалилась педаль газа. Ну, такое на отечественных консервах сплошь и рядом. Вот только опомнился я на ста пятидесяти.
Свободная тогда была трасса, ровная дорога – гони, не хочу…, а на пассажирском сидении дремала Ника.
Меня всегда умиляло, когда она засыпала в машине: это ж насколько нужно доверять водителю, чтобы заснуть в дороге? Хотя это мне тяжело без руля – привык контролировать машину, и всегда нервничаю, когда это делает кто-нибудь другой – Нике проще, она не водит совсем.
Ника, Никочка… ведь я тогда остановился только ради тебя, не мог не оправдать твоего доверия, не мог допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
А мне… мне было хорошо тогда. Мгновенный испуг, когда понял, что не могу даже притормозить и какое-то мучительное наслаждение, уверенность, что правильный выбор сделан, назад дороги нет, и хочется гнать все сильнее и сильнее, и даже страха перед неизбежностью нет, есть, наоборот, стремление, что ли…
Но Ника была рядом и улыбалась во сне, и я сделал первое, что пришло в голову: заглушил мотор.
Ника, а ведь ты меня тогда спасла, наверное. Вот только зачем? Зачем спасать человеку жизнь, чтобы потом бросить? Зачем мне теперь эта жизнь без тебя?
На душе прескверно, захотелось сотворить какую-нибудь глупость: что-то вроде остаться спать на балконе и заработать воспаление легких или уйти в ночь искать приключений.
Фигвамс, при нынешних тринадцати ночью даже последний хиляк не простудится, а в моем районе и банды-то нормальной не встретишь, даже подростков-отморозков днем со свечкой не найти.
Присосавшись к бутылке понял, что поплохело мне окончательно. Сейчас точно глупости начну творить…
В коридоре тренькнул телефон, и я вздрогнул.
- Привет, - поздоровалась трубка голосом Ники, - я соскучилась.
И мир посветлел, и вновь обрел краски.
- Я приеду завтра, можно?
- Приезжай, - и короткие гудки.
Отдохнуть я уговаривал себя долго.
Пытались заснуть, когда сердце в груди скачет? Вот то-то и оно. Но сон, пожалуй, единственное лекарство от алкоголя, а пьяным я за руль не сяду из принципа.
Утро ожидалось болезненным: не любит мой организм спать урывками, подавай ему стандартные восемь часов или не ложись спать вообще. Вот только и разлеживаться не хочу.
И я беру мобилу, отсчитываю шесть часов и завожу будильник на девять – по-моему, компромисс приемлемый. Так, теперь сам – в кровать, телефон – под подушку. Сплю.
Ага, щаз. Проснулся я в шесть. За окном горело небо: солнце в июне просыпается рано.
Внизу едва шелестел проспект. Он всегда живет: мерно гудит грузовиками, посвистывает легковушками и ревет мотоциклами.
Как ни странно, голова вполне ясная, да и похмелья не чувствуется. Смотрюсь в зеркало и, откровенно матерясь, иду бриться. На все про все уходит около получаса.
Трасса… обожаю ее. Когда почти нет машин, она завораживает, словно горизонт или бескрайняя степь. И я люблю свой автомобиль, почти так же как любил бы преданного коня. Конь живой, машина – нет. Но когда завожу мотор и утапливаю педаль газа, чувствую, как внутри железных нервов рождается мощь, подвластная одному лишь мне сила, готовая как плавно отчалить от тротуара, так и взреветь, набирая за шесть секунд до сотни. И я уже почти готов поверить, что и у машины есть душа.
Я мчусь по МКАДу, стремлюсь за горизонт, временами отмечая мельтешение машин и белых полосок. Солнце пристраивается слева, тепло улыбается. Это к полудню оно начнет припекать и жарить, а пока ластится, словно веселый игривый котенок.
Впереди Профсоюзная. Не знаю почему, но перестраиваюсь влево. В принципе свободно, хоть во втором ряду газуй, но почему-то хочется оказаться как можно дальше от обочины. А интуиции я привык доверять, особенно за рулем и на скорости. Только чайники внутренним чутьем пренебрегают, да они и не чувствуют машину так, как чувствую ее я: всем сердцем, всей душой, всеми нервами. Скорость – это четвертое измерение, в котором время движется по-своему, а иногда и настоящие пробои сознания случаются.
Ну, скажите, как можно стандартные сто километров до дачи в прелестном местечке Пущино преодолеть за полчаса при общей скорости в восемьдесят? А плестись полтора при не сбавляемых ста тридцати?
Нонсенс? Невозможно? Да я и согласился бы с вами, если бы не засекал время.
А разница знаете в чем заключалась? В том, что при восьмидесяти я наслаждался дорогой, а при скорости в сто тридцать – маялся, поскорей бы до дома доехать: иногда трасса усыпляет, что плохо, когда-нибудь она, наверное, меня убьет.
А что вы скажете, когда едешь, никого не трогаешь, а внутренний голос нашептывает: «Главное, не дернись сейчас, если не дернешься, все обойдется». И перед глазами размытое белое пятно – девятка с левого борта.
Через секунду-две понимаешь, что девятка – глюк, чуточку сбрасываешь скорость и пытаешься успокоиться. А еще через секунду тебя эта самая девятка подсекает, и уходит не задетая. И сидишь ты, вцепившись в баранку белыми от усилий пальцами, и потихонечку осознаешь, что если бы рыпнулся, - уж больно сложно не вывернуть вправо, когда в левый бок вот такое чудо несется, - обязательно под Камаз поднырнул. А не будь этого голоса, наверняка бы вывернул, чисто рефлекторно.
Помнится, я тогда минут десять от шока у обочины отходил – руки тряслись так, что ключ в замок зажигания вставить не мог (я его зачем-то вынул, когда остановился).
А вы говорите… интуиция. По-моему, на это самое четвертое измерение влияет сам человек, изменяет реальность под себя и… не нравится такое объяснение – не надо, другого все равно от меня не добьетесь.
Через минуту понимаю, что насторожило. Метрах в тридцати впереди МКАД перебегает собака, я вижу ее словно в замедленной съемке. Справа легко обходит джип, он идет по третьей полосе и водиле на все и всех по фигу. Я только вижу, как собака вытягивает шею, и черный полированный бок срубает голову.
Противно, больно, горько. И еще злость на этого ублюдка, что мог спокойно перестроиться влево – дорога-то свободная, да и я, сбросивший скорость иду достаточно далеко, в любом случае не пересеклись бы. У собак нет разума, зато есть душа, как и у лошадей или диких животных, а вот у этой сволочи на черном джипе – нет. Недаром я всегда говорил, что если собью собаку, за руль больше не сяду, а вот про человека я такого никогда не скажу.
Но в следующий миг пришло понимание - не видел водитель джипа собаку: удар пришелся в бок по касательной, да и низкая она была слишком. Он по идее и что случилось, мог вообще не понять. Вот только не легче мне от этого, осадок нехороший остался.
И я принимаю решение: подумаешь, лишние пятьдесят километров. Переживу. Сейчас на МКАД пусто, и расстояние до «Птички» покажется совсем небольшим. А «Птичка»…
Во сколько у нас открывается Птичий рынок? Не помню, ну и ладно, подожду.
Севастопольское шоссе пустое, я скатываюсь с МКАДа и обрушиваюсь в «молоко».
Странно это, и кажется невозможным: только что светило солнце и вдруг…
Вот оно безвременье, вот она, иллюстрация нашей повседневной жизни: узкий отрезок впереди и сзади - настоящее, и скрывающееся за пеленой прошедшее с будущим.
Ориентация в тумане теряется напрочь, ну, по крайней мере, где я еду, понять не могу, точно так же - как и сколько еду.
Так, кажется, меня начинает глючить. Сбавляю скорость до сотни. Туман никуда не девается, но становится легче, неясно почему, может, четвертое измерение отступает?
Умер во мне все-таки пилот формулы-один, ну и бог с ним. Вот накоплю деньжат, научусь летать – вот это уже полный «ой-ой-ой» будет. Как раз в Пущино аэропортик под боком, и даже знакомый инструктор есть, уверенный на все сто, что у меня «пойдет». Пусть и разные это вещи: машина и самолет, а попытка – не пытка.
Под рубашкой скребется маленький теплый комочек, устраиваясь поудобней, царапает живот. Снимаю правую руку с руля и оттопыриваю легкую ткань:
- Спи, морда, все у нас с тобой хорошо будет.
А вот и Ока. На двадцать минут раньше положенного срока или у меня опять внутренние часы барахлят? И где-то сзади затерялись три поста ДПС с камерами слежения: то ли от наглости обалдели, то ли за какую-нибудь шишку приняли.
На душе становится спокойно и весело, и я мчусь по утренним умытым улочкам, вдыхая ароматы леса и земли.
Ворота закрыты, а маленький домик за забором, похоже, спит или уже пуст. Не хочу проверять, вот так встану и буду стоять здесь как вкопанный, пока не обратят внимание!
Но калитка скрипит, и Ника выходит во двор.
- Привет, - говорит она.
- Здравствуй, - отвечаю я.
- А это кто?
Расстегиваю ворот рубашки и оттуда высовывается заспанная лохматая морда. Я всегда обожал немцев, да и Нике они нравились, авось не выгонит, а может статься, что и меня оставит как приложение к замечательному щенку.
- Лапочка какой, - она осторожно берет на руки мохнатое создание и целует в мокрый нос.
Щенок чихает, мы улыбаемся. И я понимаю, что все теперь будет хорошо, может быть, ненадолго, но живем-то мы сегодняшним днем, а не туманом.