В нечастых, увы, посещениях церкви я обычно выскакиваю из дома в последний момент: когда идти недалеко, вечно опаздываешь, а церковь от меня в пяти минутах – посреди всегда не застеленного спального района, рядом с кинотеатром. Перебегаю дорогу, наскоро раздаю монетки нищим у входа, покупаю свечи и едва поспеваю к началу службы. И много времени уходит у меня на то, чтобы перевести дух с житейского повседневно-суетного на неспешно-ладанный церковный.
Но однажды двоюродная сестра пригласила меня на утреню в храм Покрова Богородицы: «Там народу всегда немного, я туда иногда хожу, чтобы ей обидно не было…» Церковь эта, можно сказать, за городом – у входа в село Пирогово, хотя от города-то его только Вишенское озеро и отделяет.
Оставив за спиной толпу зевающих девятиэтажек и городскую беготню, я неспешно огибал озеро, лицо которого морщилось от фальшивого завывания ветра. Родинкой застыла на нем резиновая лодчонка, и рыжий волосок удочки торчал из нее. По берегу клевали носом колени другие рыбаки.
А вдали, на пригорке, виднелся храм – купола живописные, сказочные. Синие, как небо в полдень, но в звездах, и маковки солнышками. В городе у нас таких нет – все церкви, как близнецы, златоглавые.
Воскресное утро. Тишина. Не пустая – с озорным птичьим прищелком-пересвистом. На озере стайка диких уток «пасется», заныривая по очереди попой кверху. Весеннее солнышко ласково трется о левую щеку, на правой холодок прилег. И так легко дышится, шагается! Вот еще какая-то пичуга затенькала…
И сразу вспомнилась покойная бабушка София, бабця Соня моя. Невысокая бабця, сухонькая, с маленькой головой в платочке, на птичку похожая. И добрая-добрая. Мама рассказывала, как в голодное послевоенье они с бабушкой и подружка со своей матерью пошли в поле собирать колоски (те, что после жатвы гнили). Набрали по торбе, а тут объездчики, скачут на конях.
Женщины девочкам торбы сунули, и те – бежать. Объездчики за ними. Мама моя схитрила, в овраг скатилась, в кусты. А подружку догнали и колоски отобрали. Потом мать подружку хворостиной по голым ногам: «Валька-то спрытна, убигла! А ты ж чого?!» А бабця моя всё заслоняла девчушку: «Не бый дытыну, не бый!». И отдала ей свои колоски…
Бабця Соня меня в 4 годика читать научила, на русском и церковно-славянском. Слова-то какие дивные: «… плещма Своима осенит тя... обаче очима твоими смотриши… с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его…» Молитвослов ветхий, зачитанный, с потемневшими и надорванными уголками страниц. А переплет крепкий, темно-синий, с красными буквами на обложке: «История КПСС». Это в какой же жизненный переплет нужно было угодить, чтобы так спрятаться…
По этому молитвослову дед мой покойный в церкви псалмы читал и в хоре пел. Он регентом был, а зарабатывал сапожничаньем. Дедушка Гриша у меня в памяти, как на фотографии (живым не застал, на пять лет разминулись) – бравый военный царской армии. Прошел японскую и первую мировую. На японской пропал – год вестей не было. И любимый его куст пионов не расцвел…
А на следующее лето распустились вдруг розовые бутоны! И деда Гриша вернулся из японского плена. На судьбу не жаловался, говорил только: «Одного им простить не смогу, что вместо хлеба – рисом кормили». А в армию дед добровольно пошел – вместо старшего брата. У того уже жена была и дети малые.
Потом и дедушка с бабушкой поженились. Тогда они в местечке Ялтушков жили, под Винницей. А как младшая дочь их, мама моя, замуж вышла, хату продали, и в Винницу переехали. Купили там домик у леса и вместе с пожитками перевезли куст пиона. Помню его с тех пор, как снизу вверх на цветы смотрел – розовые, как мамина помада.
Мама, Валя-Валентина, родила меня в 32 года, с риском для жизни, позднего и единственного. С моих шести лет мама привязана к дому болезнями. Остеохондроз застарелый, а от него кружения в голове, боязнь далеко от дома отходить. Езду в машинах не переносит, в лифтах. Сперва еще вокруг дома гуляла, теперь только во двор изредка выходит. Душа в церковь рвется, а тело не пускает…
А у папы, Всеволода-Севы, наоборот. Лишь последние годы он от атеизма к Богу идет. Мелкими стариковскими шажками. А в молодости ходил – не угнаться, и судьба его куда только не забрасывала.
После седьмого класса он в ремесленное училище попал. Из-за голодовок низкорослый – метр сорок восемь. А тут война, и его из херсонских степей – на харьковский тракторный. Потом в Сталинград, под бомбами. Как немцы подперли – в Барнаул. И везде он работал, порой по 14 часов в день, ночевал в цеху. Ночами крысы по нему бегали. С тех пор осталась темная медная медаль да привычка есть быстро. А мама все лучшие куски мне подсовывала, Колюне, сыночку любимому…
Николаем меня назвали в честь папиного папы. Его судили в тридцатые за то, что в голодомор колхозникам без разрешения пшеницу за трудодни выдал. И строил он Беломорканал, который я видел только на пачке папирос. А умер уже в Поволжье, после войны, во второй ссылке…
Своих мальчиков мы с женой окрестили Димой и Кириллом. Первый родился 7 января, на самое Рождество. Второй на Благовещенье – 7 апреля. С обоими жена намаялась, роды трудные. Младший родился на восьмом месяце, едва выжил. Но – выжил. Не случайны ведь даты – дети Богом данные…А в церкви редко-редко бывают, раз в год – на молебне перед началом учебы. И жену Иру в церковь не пускает что-то…
Вдруг встрепенула воздух чего-то испугавшаяся стайка уток и, взбороздив ластами воду, уселась поодаль. Рыбачки продолжали кемарить. На склоне пасся конь, доедал манную кашу тумана. Я обошел его с опаской, по-городскому – дикое ведь животное, не укусил бы.
В траве цыплятами разбежались одуванчики, а за ними гоняются пчелы. Зазвенели колокола, скликая на службу, и звон тек по воздуху плавно, медово. И я тек навстречу, вдоль усадьбы Пирогова, великого хирурга и человека, вдоль церковной ограды, и воспоминания текли…
Но вот и ворота. А с подворья храма уже машет рукой сестра, а рядом ждет-высматривает, щурясь против солнца, бабця Соня. И деда Гриша, с Кирюхой на руках, головы одуванные – седая и рыже-желтая. Мама моя молодая, в шиньоне. Папа в юности, в смешных футбольных трусах ниже колен, с родителями. А над ними Димка, старший мой, вымахавший за метр восемьдесят. И жена Ира в легком шарфе косынкой, непривычная и красивая.
За их спинами другие, не запамятованные родные – близкие и дальние, покойные и беспокойно здравствующие. Друзья, что чаще ближе родных, и сослуживцы, которых часто принимаешь за друзей. Несколько случайно встреченных в жизни человек (хотя, что в нашем мире случайно?) Всех, без которых жизнь была бы не моей. Кто улыбается, кто серьезен, и все будто ждут вспышки фотоаппарата.
А сбоку, не попадая в кадр, хмурая кучка врагов-недоброжелателей. Я даже с хода сбился, словно за рукав схватили и держат. Захотелось вырваться, сказать им что-то злое, но… они стояли, как куст пионов, понурив зеленые бутоны. И я их простил. Простил за то, что… Нет, вспоминать за что – уже не простить. И куст расцвел, смущенными розовыми улыбками!
Мы постояли минутку, помолчали – иногда такое счастье просто вместе побыть. А потом со всеми-всеми, вошел я в храм, малолюдный, хоть и не просторный. И в церкви сразу стало тесно и уютно. И началась служба, и было светло и чисто на душе, как никогда.