Пахомыч

       Он всегда ходил с собакой. Таких же преклонных лет, как и хозяин. Старик появлялся на улице четко - два раза, чтобы утром и вечером выгулять своего питомца неопределенной породы, и через день, к обеду, чтобы сходить в магазин за продуктами или по другим делам. Остальное время вместе с Туманом, названным в молодости так за необычный, дымча­тый окрас шерсти, они сидели дома. Хотя оба не были ни злы­ми, ни угрюмыми. Пахомыч мог остановиться и накоротке (длинных бесед он не любил) поговорить с соседями или знакомыми, а Туман, повиливая хвостом, обнюхаться с дво­ровой псарней. Что-то большее их в этой жизни не интересо­вало. Да, и похоже, человеку и собаке хватало для тихой стар­ческой радости их общения. Хотя порою Пахомыч зазывал к себе такого же бобыля, как сам, Серафима Платоновича, и, опорожняя поллитровку, они о чем-то неспешно разговари­вали. Правда, от своего товарища Платоныч отличался об­щительностью и веселым нравом, суть бесед он никогда и никому не пересказывал. И о своем несловоохотливом това­рище тоже не распространялся. Живет себе человек - и пусть живет. Мало ли таких в Павлодаре.

       Старожилы подъезда, к слову, порою судачили о Пахомыче, вспоминая, как он по размену вселился еще крепким мужчиной в однокомнатную квартиру этого дома вместе с Туманом. Работал шофером. Когда уходил в дальние рейсы, брал собаку с собой. Приходили к нему, пока шоферил, гости-напарники из автоколонны, а когда ушел на пенсию, этот ручеек общения стал иссякать. А вот женщины - ни-ни! Как-то одна из завсегдатаев приподъездной скамейки не выдержала и полуигриво поинтересовалась: чего это он холостякует, вон сколько невест на лавочке сидит! Хозяин Тумана, рассказывают, так на нее посмотрел и отчеканил, что ему собака дороже жены, что боль­ше ни у кого не появлялось желания "свататься" и интересо­ваться одиночеством Пахомыча. А потом все как-то свыклись, что он один. Да и, собственно говоря, у каждого были свои заботы, своя жизнь.

       ...Но эта подъездная будничность была порушена. Выводя вечером Тумана на прогулку, Пахомыч не усмотрел за ним. Собака выбежала на внутриквартальную дорогу и была сбита иномаркой, вывернувшейся из-за угла дома. Все случилось так неожиданно, что ни водитель, ни Пахомыч не успели среагировать. Туман, коротко взвизгнув, отлетел к обочине и пополз к хозяину, с придыханием бегущему к месту ава­рии. К нему суетливо заспешил и парень в кожанке, сидев­ший за рулем иномарки, но, остановленный глухим рыком: "Не подходи, убью!" - поспешил юркнуть в салон и дать по газам.

       Пахомыч же, упав на колени, приподнял голову Тумана и, как человеку, стал заглядывать ему в глаза, приговари­вая: "Туманушка, вставай, пойдем домой…".
По всему видно было, что удар бампером оказался силь­ным. Что-то внутри собаки булькало, а из пасти вылетали стонущие звуки. Но, откликаясь на просьбу хозяина, Туман поднялся и, покачиваясь, поддерживаемый стариком, побрел к подъезду.

       Ночью он умер. Посуровевший старик, ни на кого не гля­дя и не здороваясь, спозаранку куда-то ушел и вернулся к обеду. Выйдя с водителем из автобазовской машины, привез­шей его, оба ушли в квартиру и вскорости вернулись. Пахомыч нес лопату, а его напарник - Тумана, завернутого в чис­тую старенькую простыню. И хотя в последний путь от­правляли не человека, а собаку, старушки, усевшиеся на сол­нышке у подъезда, всплакнули, понимая, что такое одинокая старость и что Туман для Пахомыча не просто тварь Божья.
Как потом узнали, своего четвероногого друга старик увез далеко за город, ближе к реке, и там закопал под моло­дым тополем. Яму копал сам, задыхаясь и натужно кашляя, хотя напарник пытался отобрать лопату. Когда на могиль­ный холмик был уложен дерн, старик достал из холщовой сумочки бутылку водки и стакан, завернутые в газету, и лом­ти хлеба. Налил себе полстакана, выпил, молча постоял над погребением Тумана и, отдав початую поллитровку напар­нику за труд, полез в кабину.

       К вечеру Пахомыч напился. В одиночку. Соседи слыша­ли сквозь дверь, как он плакал, завывая по-собачьи. Серафим Платоныч попытался к нему торкнуться с утешением, но дверь старик не открыл. Это он сделал лишь на следующий день к обеду, коротко позвав своего напарника по немудреному за­столью к себе. И снова они о чем-то долго говорили, поми­ная, возможно, нарушая церковные догмы, Тумана. А когда расстались, балагур Платоныч почему-то был непривычно сосредоточен и молчалив. Вроде, как что-то познал такое, чего, с изнывающей тревогой в бессилии изменить, надо ждать как неизбежное.

       Спустя сутки Пахомыч умер. По заключению врачей - от инфаркта миокарда, а по мнению подъезда - с горя. Даже, мол, дверь на защелку не закрыл, чтобы быстрее Серафим Платоныч обнаружил его кончину.

       Похороны были по-стариковски тихие, но уважительные. Кумачовый гроб, оградку и памятник сделали в автобазе, подъезд скинулся на венок. В базовой столовой соседи и во­дители-ветераны помянули Пахомыча, обряженного в старый костюм, приготовленный им заранее. Была на похоронах седая, по всему видно, красивая в молодости женщина, с креп­ким чубатым молодым мужчиной, копией Пахомыча. Как ока­залось - жена и сын старика. Им Серафим Платоныч отдал медаль старика "За трудовую доблесть", пачку денег, перевязанную резинкой, ключи от квартиры и дарственную на имя сына.

       Они прожили в Пахомычевых "хоромах" три дня. И, хотя он был аккуратный старик и чистюля, что-то мыли и скребли там, вынося по вечерам вещи и старую мебель к мусорным бакам. А затем тихонько уехали в свой далекий город, откуда их телеграммой вызвал на похороны Серафим Платоныч. По прошествии недели в квартиру въехали новые хозяева. И старик, и его четвероногий друг стали забываться под наслоением текущих дел. И заговорили о Пахомыче лишь тогда, под вечер, когда у обычно заполненных околоподъездных скамеек не появился щенок. Он смело вбежал в проход между сидящими напротив друг друга жильцами и сел, вертя мордой налево и направо. А затем поднялся и стал, обнюхивая, тыкаться в ноги каждому. Все примолкли и молча наблюдали, что дальше будет.

       - Вот и Туман также пришел, - вдруг сказал Серафим Платоныч, ни к кому не обращаясь.
       А щенок между тем, обследовав всех, лег у его ног, постукивая хвостом об асфальт.
       - Хозяина признал, - пошутила бабушка Маша. - К тебе ластится...
       - Может быть, - также неопределенно ответил тот. – Кто знает, что завтра будет.
       И он потрепал щенка за ухом, за что тот взвился и начал лизать руку Платоныча.
       - Сиди, - строго прикрикнул старик. - Не балуй!
       И щенок, поняв, снова улегся на асфальт.
       - Пахомыч как-то с работы шел, - глядя куда-то поверх голов сидящих, с резким переходом темы начал рассказывать Серафим Платоныч. - Туман, он тогда таким же «зеленым» был, за ним и увязался. Покойник его и отогнать попытался и, грешным делом, даже камнем пульнул, чтобы отпугнуть, а он знай сзади семенит. Перед подъездом своего дома, он тогда у вокзала жил, Пахомыч его еще раз попытался отогнать, а щенок - ни в какую. Хвостом виляет и в глаза пытается заглянуть. В общем, взял его Борис к себе. Жена, вы ее видели, в крик: "Куда, мол, его прешь, все загадит". Но Пахомыч как-то уговорил, ублажил жену, и она попервой от­стала. Но Тумана почему-то не взлюбила, хотя пес он сооб­разительный и все понимал, что говорят. А может, злилась, что Борька по рейсам гонял. Он же любил ее и деньги коло­тил, чтобы как куколку одевать. А ей, может, нужно было, чтобы он рядом был, или еще что, кто вас, баб, разберет. Вот она и сгоняла досаду на Тумане. И дошло до того, что вопрос поставила категорично: или я, или он.

       Заругался Борька, посадил Тумана в кабину и попер в рейс. Километров сто отмахал и остановился возле одного зажиточного колхоза. Решил, значит, там собаку оставить: прибьется к кому-нибудь, не дадут с голоду помереть. Сы­тый человек - добрый. Ну, значит, вылезли они из кабины с Туманом вроде как размяться. Пес молодой, дуралей, от про­стора и разнотравья ошалел, носится по степи. А Борька - в машину и на пятой скорости убегать. "Веришь, Серафим, - говорил он мне, - жму на газ, а сам в боковое зеркало смот­рю. Туман вначале не понял, резвится, а как увидел, что я уезжаю, следом побежал. Километра два преследовал, а по­том стал отставать. Куда ему с зиловским мотором тягать­ся. А у меня, гада, слезы. Дороги не вижу, но жму, так и уехал. Не хотел из-за собаки семью рушить. Через три дня еду на­зад. Говорят, убийцу тянет на место преступления. И я - сам не свой. Где-то километров за пятьдесят до того места, где Тумана оставил, глаза как бинокли стали: вроде не хочу, а пытаюсь за горизонт заглянуть, и в каждой придорожной коч­ке мне пес мерещится. Хотя утешаю себя, что он прибился к добрым людям и не станет меня, гада, ждать. А он ждал. Гряз­ный, отощавший, стоит на обочине и в ту сторону, откуда я должен приехать, смотрит. Издали узнал мою машину и ку­барем навстречу, чуть под колеса не попал. Я - по тормозам. Выскочил, обнял его, а он мне лицо лижет, визжит от радос­ти. Вот, наверное, проезжающая братва удивлялась: сидит на дороге мужик с собакой в обнимку. А как же иначе. Я его, когда кормить стал, понял, что все эти дни он голодал, никуда не уходил, ждал меня. В общем, привез его домой и сказал жене, что я скорее с ней расстанусь, чем с Туманом. Он мне потом жизнь спас. Сломалась машина на проселочной дороге. А метели в ту зиму суровые были, бывало, дня три завывают. Вот мы с Туманом в такую круговерть и попали. Пока движок работал - еще терпимо было, а как бензин кончился - замерзать стал. Знаю, что где-то неподалеку отделение совхоза должно быть, а где оно, если в двух шагах ничего не видно. До сих пор не пойму, как Туман учуял жилье, хотя до него километра полтора было, начал лаять и как бы в ту сторону пытаться убежать. Сообразил я, что не зря меня зовет. Пошел за ним. Без разницы уже было: что в машине замерзать, что в степи. Хотя шел я лишь поначалу, потом на карачках передвигался, а Туман за воротник тянул. Так и добрели до добрых людей.

       - А в семье у Пахомыча не заладилось, - продолжал рассказ Серафим Платоныч. - Жена-то у него, видели же, красивая была, встретила ухажера, ну и Борису - от ворот поворот. Квартиру разменяли. Он - сюда, а она с новым мужем и сыном - в другой город. Свои принципы были у Пахомыча. После этого он на ваших женских персонах крест поставил и разуверился в женах. Конечно, пока "порох" имел, ходил на сторону "пострелять". Но это для тела, а не для души. Однолюб он был. Потому Туман и стал его семьей. Да и свою вину Борис за предательскую слабость перед ним забыть не мог…

       ...Серафим Платоныч закончил свое повествование также неожиданно, как и начал. На скамейках паутиной повисла тишина. Сидящие ушли в себя, думая о чем-то своем. А потом, тихонько прощаясь, стали расходиться по квартирам.
       Щенка Серафим Платоныч забрал себе.