Глинобитная хижина. Солнце провалилось сквозь листву. Тени так густы, что синеют прямо в золотой пыли. Резные листья растений, жирно-зелёные и серебряные одновременно, не колышутся ветром, которого нет, но поворачиваются то одним боком к солнечным лучам, то другим, с них капает ночной сок. Тяжёлые капли бесшумно падают в пыль. Они такие крупные, что разбились бы, даже упав в пух, они разлетаются в мелкую пыль и ровно увлажняют золотую поверхность земли, вокруг тёмных точек на месте своего падения. В хижине темно. Полукруглый вход светится как полумесяц в ночи. Полумесяц сдвигается внутрь хижины, сужается до размера разбитой тарелки и медленно идёт по стене.
На лежанке, связанной из упругих плоских деревяшек, спит человек. Человек стар, лицо его в глубоких морщинах, оно по виду как листы, с которых капает вода, даже цветом лицо его это резные листья, только серебро листьев это небритая седина его щёк. Старик открывает глаза, но жизни в них нет. Эти глаза спят наяву. Этим глазам всё равно быть открытыми или зашторенными тяжёлыми веками, в которых скопилась вся влага жизни, они будут спать уже всегда, но человек не может спать вечно, если человек жив. Этот человек со спящими глазами жив. Душа человека тоже спит. Если ты можешь спать, то ты жив. Душа человека тоже жива.
Спящие глаза двинулись в сторону разбитой солнечной тарелки на стене. Он увидел солнечный свет, он услышал, как бесшумно капает ночной сок с листьев деревьев. Он по привычке улыбнулся утру, но губы его не шевельнулись, он мысленно улыбнулся своим обездвиженным губам. Он научился жить мысленно, ведь он был жив, поэтому не переставал учиться жить. Когда он был мальчиком, отец учил его убивать попугаев. Попугаи очень красивы, но у них сладкое мясо, когда его завернешь в широкие жирно-зелёные листья и закопаешь в тёплые серебристые угли, которые уже стали золой, тёплой дымящейся золой.
Он подумал, что у попугаев очень сладкое мясо, но чтобы убить попугая, надо сначала прокричать как его самка, а потом поднять полое копьё, в котором лежит отравленная стрела, отравленная ядом, сваренным из листьев жирно-зелёных и серебристых; поднять копьё и помолиться Богу леса, только тогда нужно навести копьё и сильно сжать щёки, щёки передадут силу губам, губы выбросят воздух, который был собран в лёгкие и стрела, отравленная жирно-зелёными листьями, мелькнёт серебром в сторону застывшего попугая, который не двинется с места, потому что ждёт свою самку, которая так красиво прокричала ему: жди меня, я уже к тебе иду. Самка не придёт к попугаю, к нему придёт серебряным ветром стрела, ветром смерти, ядом человека, научившегося подражать любви.
Человек не пытался двинуться с места, он не пытался пошевелиться, он знал, что это ему не удастся. Пятно, лежавшее разбитой тарелкой на стене хижины опять дрогнуло и пошло в сторону живота старика, живот стал золотым, и человек опять улыбнулся внутри своих мыслей. Когда он вырос, он научился убивать не только животных, а и других людей, которые тоже пытались его убить, но не сумели этого сделать; он умел лучше защищаться и ещё лучше, чем другие убивать; он убивал их так же, как убивал диких зверей, только человеку нельзя кричать так, как кричит его самка, человек не придёт на крик своей самки.
Человека лучше всего убивать из засады, когда он опустил своё копьё вниз, в котором тоже есть отравленная стрела, но он не успеет передать силу своим губам от своих щёк и стрела не вылетит и не убьёт того, кто сидит в засаде, она даже не заденет его, потому что яд жирно-зелёных листьев очень силён, человек не успевает поднять копьё, если его легко заденет и только чуть поцарапает отравленная стрела; она оставит только небольшой алый след на его плече, но плечо уже не сможет помочь руке подняться и копьё просто выпадет из неё и человек упадёт рядом со своим копьём, из которого он тоже умел хорошо убивать красивых, сладких попугаев, и других людей, которые не умели правильно защищаться или выбирать хорошую засаду.
Старик умел выбирать. Он умел всё выбирать в этой жизни. Он выбрал себе хорошую жену, которая родила ему много детей, которые теперь сами убивают попугаев или других людей. Она ушла от него к духам предков, когда у него ещё были силы. У него тогда было столько сил, что он сумел поднять её на священную скалу и сбросить в реку, где много злых и голодных рыб, которым досталось тело его любимой жены, но душу её он спас и отправил её к духам предков, потому что у него были тогда силы, чтобы поднять её на священную скалу, а сейчас у него даже нет сил, чтобы отодвинуться от этого жгущего его солнечного пятна, которое так жжёт его сердце.
Он подумал, что это очень плохо, что у него нет сил подняться на священную скалу, чтобы спасти свою душу и соединить её с духами предков, а, главное, он хотел соединить её с душой своей жены, которая родила ему много сыновей, которые смогут спасти свои души и души своих родных, но они теперь далеко, потому что он всех их отправил в чужие края, когда в их землях не стало достаточно пищи для племени; он остался один, чтобы передать душу племени предкам, но он не сможет этого сделать, потому что ноги не доведут его до священной скалы и душа племени не сможет соединиться с духами, и они никогда не последуют за племенем и ему придётся вновь набирать силу, на совсем новом месте, вновь собирать души предков и, когда этой силы станет достаточно для счастья, никто теперь не знает. Всё потому, что у него нет сил упасть со скалы в реку.
По стене бежал огромный чёрный таракан. Он добежал до человека и увидел его рёбра, ему показалось, что рёбра человека это резные листья с жирно-зелёными жилками. Он остановился и почувствовал тепло от человека своими длинными чёрными усами. Человек не дышал, он притворился безопасным для таракана деревом; он сидел в засаде. Таракан осторожно вылез на живот человека и замер. Так они и проводили время вместе. Человек лежал в засаде, притворившись деревом, а таракан думал, зачем ему это дерево и что можно на нём съесть. Таракан был очень силён, и он не мог себе позволить сидеть в засаде долго, а человек был очень слаб, он мог уже позволить себе всё, как может позволить себе всё человек, потерявший всякую надежду.
Солнечная тарелка опять продолжила своё движение и соскользнула с провалившегося живота человека. Таракан тихо шевелил усами. Он вздрогнул брюшком и двинулся на запах шедший изо рта человека, это был запах усталости и разложения, мимо такого запаха таракан пройти не мог. Он достиг лица человека и задумался, его что-то насторожило. Его насторожило движение воздуха, которое шло из ноздрей старика. Старик медленно, чтобы не испугать таракана выдыхал весь воздух из лёгких. Он хотел дать стреле обратный ход. Это было очень важно, чтобы стрела не вылетела из копья, а наоборот, влетела в него. Глаза человека спали, но они просто спали, они были живы. Старик медленно начал разжимать запёкшиеся губы. Это было очень сложно. Ему надо было потратить много сил, чтобы медленно разжать губы, но это ему удалось, потому что это были последние силы, и он их уже не экономил.
Он начал играть на рожке. Он знал, чтобы играть на рожке, надо выдыхать и выдыхать воздух, а губы надо разжать, чтобы правильно держать рожок во рту и извлекать из него правильные звуки. У таракана кружились мысли от чарующего запаха разложения, он не мог ничего с этим поделать; он медленно продвинулся к губам человека…. Стрела вырвалась из сердца попугая, попугай взмахнул крыльями и улетел, стрела распушила своё оперение и полетела назад в копьё, она мелькнула серебряной струйкой и тяжёлой чёрной каплей влетела в рот старика. Челюсти старика сомкнулись, и раздался хрустящий хлопок. Сейчас надо было выпить сок этой капли, тяжёлой ночной капли среди белого дня, который лежал уже у входа в хижину, острым золотым серпом.
День пополз опять вниз и разбитым черепком поднялся на противоположную стену хижины. Старик знал, что если он сегодня не встанет и не поднимется на скалу, то завтра он уже не проснётся. Сок таракана очень слаб, он не доживёт с ним до утра. Ветра нет, но внутри ветер, он качает всё, что качать нельзя. Он качает даже землю, которая единственная и есть твердь неколеблемая; твердь, дух человеческий хранящая. Ветер качает золотое, солнечное покрывало, тихо встряхивает пыльную ткань песка под ногами старика. Не нужно ничего знать, не нужно чувствовать, когда ведёт одна мысль, когда ты сам есть эта мысль, когда ведущая, она самая мысль последняя, и самая мысль главная. Дорога до камушка малого, бледного знакома.
Только время, а не путь, вот и вся дорога это лишь время пути, а не взбитая пыль, солнечного покрывала. Время возносит, возносит на гору, тянет к скале на горе, вмещает тебя в себя, словно ты таракан во рту у времени; словно не оно, а ты силы ему даёшь, словно не ты летишь со скалы в реку к рыбам, ломая ветки и сбивая листья, тяжёлые резные листья, жирно-зелёные и серебристые, как стрелы, сбивающие ярких попугаев с веток раскидистых деревьев, а оно - время - пролетело….