Рассказ
В этот раз традицию он нарушил. Прекрасно зная все тонкости поведения своего организма, он, собираясь изрядно выпить, обычно наедался до отвала, потом лежал тихонько на тахте, слушая, как его кишечник, урча, разбирался с пищей, и смотрел теленовости, и лишь потом - ленивый от сытости – собирался к другу. Раньше, десять и более лет назад, всё было иначе. Водка тогда стоила достаточно дорого, и выпивка, обычно, бывала ограничена в количественном отношении. Все знали, что, сев за стол, они выпьют столько-то, и ничего непредвиденного не случалось. Теперь же, когда пол-литра водки, а, точнее, разведенного водою спирта, обходились дешевле двухсот граммов самой дешевой колбасы, пить в меру стало труднее, и он, обладая природной смекалкой и изобретательностью, нашел универсальный выход из этой непростой ситуации. Наевшись до отвала перед принятием спиртного, он мог выпить водки сколько угодно - в разумных пределах, конечно же - и не опьянеть. Вернее, опьянеть, но медленно, чуть-чуть, не на всю выпитую дозу, потому что желудок его и кишечник, занятые разборками с обильной пищей, допускали алкоголь в кровь медленно, постепенно, и он мог, сидя за столом, небрежно выпивать рюмку за рюмкой, вяло ковыряясь вилкой в полупустой тарелке, вызывая тем самым беспокойство хозяина и хозяйки. В итоге, к концу вечера, он мог выпить до семисот пятидесяти граммов водки и при этом сохранить координацию, трезвость мысли и четкость движений, быть трезвее всех собутыльников, вызывая уже не беспокойство, а удивление и даже восхищение, потому что в России всегда уважают тех, кто умеет хорошо выпить и не впасть в свинское состояние.
В этот раз все было по-другому. В пятницу, – а надо сказать, что пил он всегда только по пятницам, - Кирюхин задержался на работе, кроме того, ему не удалось пообедать, и он прибыл к другу в урочное время голодным. Большая тарелка супа, любезно предложенная хозяйкой, положения не спасла. После первой же рюмки, которая последовала сразу же за первой ложкой, его организм сам стал отрабатывать привычную программу: Кирюхин весь вечер лениво ковырял ложкой в тарелке, изредка нацеливаясь вилкой в салатницу. Хозяева, привыкшие к такому поведению гостя, беспокойства почти не выражали и лишь иногда потчевали его, скорее по долгу службы, чем из каких-то практических соображений. Ни одной рюмки Кирюхин в этот вечер, конечно же, не пропустил.
Когда доза выпитого - на каждого - приблизилась к международно-признанной единице измерения 0,5 литра, Кирюхин обеспокоился. Он почувствовал, что опьянел сильно. Нельзя сказать, что это его очень испугало - он выходил с честью и из более трудных ситуаций - его обеспокоило нарушение традиции. Обычно он доходил до дому – всего ничего, метров пятьсот – без проблем, отважно преодолевая освещенную улицу со стоящими на ней «охотниками» – милиционерами патрульно-постовой службы, ежевечерне пополняющими недовольными постояльцами городской вытрезвитель, или, как его еще любовно называют мужики, «ветряк». Только потом, в субботу утром, выпитая накануне доза начинала в Кирюхине работать в полную силу, и он в который раз убеждался в правоте Ломоносова, утверждавшего, что ничто не возникает ниоткуда и не пропадает никуда: не пропавшая никуда водка растворялась, наконец, в его крови полностью, и он ходил полсубботы, до обеда, что называется, «под хмельком», и даже ожидание неизбежного похмелья не омрачало его праздничного состояния. Потом, после обеда, в его организме возникало состояние «подвешенности», когда все его внутренности как бы находились в подвешенном состоянии; он даже ощущал ниточку, на которой они держались, и потому ходил осторожно, чтобы ниточка эта не оборвалась. Следующая стадия похмелья была особенно мучительной - начинала болеть голова. Вернее, начинала болеть шея, затем боль переходила от шейных позвонков к затылку, становясь нестерпимой. Кирюхин всегда похмелялся одинаково. Водкой, пивом или еще чем-нибудь спиртным – никогда; он «оттягивался» молочной сывороткой - родной молокозавод выпускал ее исправно - и выпивал ее по два литра кряду. Становилось легче, но обойтись молочной сывороткой можно было только в случае, когда доза не превышала полулитра; когда же сыворотка не помогала, он дожидался крайней точки своих страданий, - боль в затылке и шее достигала апогея, вызывая противную тошноту - и поглощал таблетку анальгина, тщательно разжевав ее и запив остатками сыворотки. Минут через пять наступало облегчение, которое по приносимому наслаждению могло поспорить с чем угодно, даже и с опьянением; разве что секс мог дать больше, да и то не тогда, когда организм измучен похмельем.
Опьянев в этот раз более обычного, Кирюхин обеспокоился. В этом случае ему придется отказаться от вечерней прогулки по освещенной улице, где рыщут «охотники» в милицейской форме, и удовольствоваться темными закоулками, где нет «охотников», но много грязи. Почувствовав, что, выпив гораздо меньше обычного, он уже потерял стройность мысли и координацию, Кирюхин откашлялся, пьяно улыбнулся и заявил:
- Ну, давайте выпьем «на посошок», да я пойду.
Непривычная фраза вызвала негодование хозяина и хозяйки. Не то, чтобы фраза была совсем непривычна: Кирюхин произносил ее всегда, но не столь рано.
- Да куда ты пойдешь в такую рань? – возмутился друг. – Мы ведь только начали.
- Куда тебе спешить? – вмешалась и жена друга. – Дети не плачут, никто не ждет.
Кирюхин подумал и остался. Дома его действительно никто не ждал. Он жил один.
Был еще и второй момент, когда Кирюхин собрался уходить. Между этими двумя попытками улеглись еще четыре рюмки, и он почувствовал, что надо срываться, иначе нарушение традиции - а пьян он был уже изрядно - может обернуться непредвиденными обстоятельствами. В этот раз он уже вышел в прихожую, надел куртку, но уйти не смог: хозяева, привыкшие к его долгим визитам и непомерному употреблению алкоголя, вновь уговорили остаться, стянув с него куртку насильно. Сколько Кирюхин выпил после этого, он уже не помнил. Он вообще смутно помнил, как уходил, прощаясь; как спускался по лестнице подъезда, размышляя о бренности бытия и глобальных проблемах; как задержался на мгновение у развилки дорог, одна из которых вела к свету, на оживленную даже ночью улицу, другая – во тьму и грязь. Он не раздумывал. Он уже ничего не боялся. Если он еще опасался чего-то после пятисот граммов, то теперь, после семисот пятидесяти (полтора литра на двоих) ему море было по колено.
Наряд милиции заметил его сразу. Он тоже заметил милиционеров, но избегать встречи было уже поздно.
«Суки!», – вяло подумал он и покорно подошел к трем озябшим милиционерам.
У него попросили документы, внимательно разглядели их, а затем ласково спросили, куда и откуда он направляется. Кирюхин соврал, что идет от приятелей, где отмечался день рождения.
- Как же это вы… - милиционер с сержантскими лычками на погонах глянул в паспорт и назвал Кирюхина по имени-отчеству, - …гуляете в общественном месте в таком виде?
- В каком это «таком»? - оскорбился Кирюхин. – Я и выпил-то всего сто граммов, и домой иду нормально, общественный порядок не нарушаю.
- А одеты вы во что? – вкрадчиво спросил милиционер, и Кирюхин посмотрел на свою куртку.
Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы понять, что сегодня он впервые попадет в «ветряк». Уходя во второй раз, он надел на себя куртку, и хозяева стянули ее с него, вывернув одежду наизнанку. Собираясь домой окончательно и бесповоротно, он оделся в темноте прихожей, вышел в темный подъезд, затем на улицу и дошел до милицейского наряда, демонстрируя прохожим яркие заграничные лейблы, которые, впрочем, не соответствовали происхождению куртки, и безобразные, с торчащими нитками внутренние карманы, коими куртка была снабжена не в меру. Вид у Кирюхина был настолько ужасным, что он больше огорчился от этого вида, нежели от встречи с милиционерами.
Дальше все было как во сне: он ждал вместе с милиционерами автомобиль, затем ехал в автомобиле вместе с двумя другими «счастливчиками», отважившимися прогуливаться «не там», «не в том виде» и «не в то время»; он сидел на широкой скамье перед барьером, за которым расположился молоденький милиционер с авторучкой в руках, и на просьбу женщины в белом халате отказывался пять раз присесть, вытянув руки вперед, потом пять раз покрутиться вокруг своей оси и постоять ровно с вытянутыми руками и закрытыми глазами, справедливо полагая, что подобное упражнение не всякий трезвый выполнит; он прошел вместе с милиционером в помещение, где разделся до трусов, сложив вещи в шкафчик, какие устанавливают в общественных банях; он стоял в закрытой комнате с железной дверью и окошком в нем на манер тюремного, глядя на три аккуратно заправленные белыми простынями постели на спартанских железных кроватях и думая о том, что обязательно обратится к прокурору или сразу в суд с жалобой на ущемление его свободы, гарантированной законопослушному гражданину; он лежал на жесткой койке, глядя поочередно на серый потолок, железную дверь с окошечком и стену, грубо окрашенную в цвет, который принято называть фисташковым, но он этому цвету придумал другое название, только сразу же после этого уснул, а утром этого названия не вспомнил.
Утром ему стало плохо. Он не знал, отчего больше: то ли оттого, что оказался в таком месте в первый раз в жизни, то ли оттого, что похмелье, вопреки традиции, овладело его организмом раньше привычного времени. Еще лежа на жесткой кровати, он ощутил, что внутренности его уже висят на непрочной нити, а тыльная сторона шеи в районе позвонков начинает неприятно ныть. Постоянных спутников похмелья - сыворотки и анальгина - с ним не было, и сердце его несколько раз дало перебой, скорее всего - от безнадежного одиночества и покинутости.
Процедура его возвращения к роли законопослушного гражданина прошла безболезненно, если не считать безудержно надвигающегося похмельного синдрома: о своем намерении обратиться в прокуратуру или в суд он даже и не вспомнил. Одевшись и расплатившись за услуги медвытрезвителя, Кирюхин вышел на свежий воздух, несколько раз глубоко вздохнул, пока милиционер с автоматом на плече открывал калитку в огромных железных воротах, прислушался к своему ухудшающемуся с каждой минутой состоянию и направился к автобусной остановке. Сыворотку он возьмет в магазине по пути, анальгин у него всегда есть в запасе, теперь главное – побыстрее добраться до дома. Трясясь в полупустом по случаю субботы автобусе, беспокоясь о том, чтобы ниточка, на которой висели по привычке его внутренности, не оборвалась, Кирюхин думал о несправедливостях судьбы, о том, что Всевышний за что-то наказал его, законопослушного гражданина, употребляющего алкоголь только по пятницам и не нарушающего общественного порядка. Ему вспомнилась любимая история о библейском Иове, пострадавшем ни за что, но не отвергшем своего Бога, позволившего свершиться такой несправедливости, и он представил себя на месте Иова, хотя горе его и страдания были неизмеримо мельче. «Господи, - думал он, болезненно морщась, когда автобус трясло, и тряска отдавалась невыносимой болью в голове. – За что ты меня наказал так сильно? Ты ведь знаешь, что у меня нет ничего, кроме доброго имени, и вот теперь – вытрезвитель…»
Помучившись при открывании входной двери, - одна рука была занята двумя литровыми пакетами приятно холодной сыворотки - Кирюхин вошел, не выпуская пакетов из руки, скинул ботинки и прошел в кухню. Только остановившись перед кухонным столом, он вдруг сообразил, что краем глаза заметил в комнате фигуру человека, сидящего в углу на стуле. Почувствовав, как у него похолодели внутренности вместе с ниточкой, на которой они держались, Кирюхин осторожно прошел в прихожую и остановился, с ужасом глядя на человека, сидящего в комнате.
Он не знал, что думать о случившемся: человека, спокойно рассиживающего в его квартире, он не знал и никогда не видел, ключей от его квартиры ни у кого не было, да и на вора этот пришелец похож не был. Кирюхин только и додумался, чтобы спросить, не забывая в то же время о вежливости:
- Вы, собственно, кто?
- Твой ангел-хранитель, - представился незнакомец, и Кирюхин оглядел его повнимательней.
Мужик как мужик: в костюме и при галстуке, лицо обычное. Раз ответил, значит, это не мираж, не видение и не белая горячка. Да и откуда белой горячке взяться, если Кирюхин не алкоголик и пьет только по пятницам. Может, агент какой-нибудь очень секретной службы, а этой службе стал необходим нерастраченный интеллектуальный потенциал Кирюхина? Не похоже. Кому нужен этот потенциал, накопленный в захудалом учреждении, не способном вызвать даже при самой буйной фантазии никакого оперативного интереса ни у одной спецслужбы.
Кирюхин, забыв под влиянием психологического шока о своем болезненном состоянии, осторожно вздохнул и так же осторожно спросил:
- Чем могу быть полезен?
- Это я могу быть полезен, - мягко улыбнулся незнакомец. – Претензия высказана, - могу исправить.
- Какая претензия? Чего исправить? – поморщился Кирюхин. У него опять начала болеть голова, и он с тоской вспомнил о двух холодных пакетах сыворотки, которые продолжал держать в руке. Им овладело ощущение нереальности происходящего: чужой человек в квартире, попавший сюда неизвестно как, болезненное состояние и нарастающая тошнота. Если бы ему не было так плохо, он бы испугался. Это как при поносе: тебя окончательно придавило, вот-вот «сорвет дно», а ты вежливо улыбаешься в холодном поту, находясь во власти одного желания – уйти поскорее; и как закончится этот разговор, что о тебе подумают – всё равно.
- Ты ведь представил себя Иовом, - медленно ответил незнакомец, продолжая улыбаться, - укорил Господа в несправедливом к тебе отношении. Укор твой был настолько искренним, что я получил право исправить положение.
- Да кто ты, в конце-то концов? – Кирюхин справедливо решил: если незнакомец не утруждает себя принятой в обществе вежливостью, то и ему можно «тыкать». – Какое положение ты собираешься исправить?
Подумав секунду, Кирюхин добавил, придав своему голосу строгость в той мере, какая была возможной в подобной ситуации:
- И вообще: как ты сюда попал?
- Я всегда рядом с тобой, только ты меня не видишь, - усмехнулся незнакомец. – Так будем исправлять или нет?
- Чего исправлять? – измученный похмельем, Кирюхин потерял всякую способность соображать.
- Ситуацию, - терпеливо пояснил незнакомец. – Верну тебя в точку перед выбором пути, ты, помня наш уговор, выберешь другую дорогу и не попадешь в вытрезвитель. Как только выберешь, - забудешь и про меня, и про наш уговор.
- А это что… можно: время назад..? – спросил Кирюхин, чтобы что-нибудь спросить. От боли в голове и холодцово дрожащих внутренностей ему было все равно: уже не досаждала мысль о ночи, проведенной в вытрезвителе, досаждал этот прилипчивый малый с вежливой улыбкой.
- Это тебе – назад, а для меня – все равно куда, - непонятно выразился незнакомец, теряя терпение. – Ну что, поехали?
- Поехали, - Кирюхин с тоской посмотрел на два пакета сыворотки в левой руке и почему-то вспомнил Гагарина.
Похмелье сразу прошло. Кирюхин ощутил себя пьяным, да еще как! Ощущение было таким, будто спирт ему ввели прямо в вену, шприцем. Он всегда пьянел медленно, постепенно, и только теперь понял, какому насилию подвергается его организм по пятницам. Собственной квартиры как ни бывало, он опять сидит у друга в кухне, за столом. Друг – по левую руку, жена его бродит где-то по квартире, не мешая мужчинам переливать из пустого в порожнее; перед Кирюхиным, на столе - рюмка с водкой.
Кирюхин осторожно дернул себя за мочку уха: это не сон. Сном могло оказаться все, что пригрезилось ему только что: вытрезвитель, незнакомец в квартире. Посмотрев на ладонь левой руки, - сыворотки в ней не было, - Кирюхин спросил у друга:
- Я не спал сейчас?
- Да ты сегодня вообще какой-то странный, - рассмеялся друг. – Уже два раза порывался уйти, хотя время еще детское. Окосел ты сильно…
- Но я не спал?
Друг отрицательно покачал головой.
- Так о чем мы говорили? – спросил Кирюхин, чтобы потянуть время.
- Об извращении и развращении, - подсказал друг, подхватывая рюмку со стола.
Кирюхин тоже подхватил свою, раздался звон посуды, и мужчины выпили. Разговоры за столом всегда были беспредметными, необязательными, и потому Кирюхин стал молоть вздор, не опасаясь вызвать недоумение:
- Слова эти – «извращение» и «развращение» – отличаются значением. Развращение – процесс текущий, продолжающийся во времени, вроде как «презент континиус» в английском языке, а извращение – это уже состоявшееся, законченное явление.
- Значит, разгильдяйство – процесс длительный, продолжающийся во времени? – вмешалась в разговор жена друга, которая стояла в дверях кухни, не желая отчего-то войти и сесть за стол.
- Так точно, - с готовностью согласился Кирюхин. – А изгильдяйство – процесс законченный.
Друг задумчиво посмотрел на Кирюхина, повторил вслух только что произнесенное Кирюхиным слово и удовлетворенно кивнул головой:
- Молодец, Кирюха! Ты только что обогатил русский язык новым словом.
Жена друга, усмехнувшись, опять покинула их.
Кирюхин стал собираться, потому, как пьян был очень сильно. Друг почти не сопротивлялся, вымотанный двумя неудавшимися уходами Кирюхина. Нащупав в полутьме прихожей куртку, Кирюхин с чувством сладкого ужаса обнаружил ее вывернутой наизнанку, глупо подхихикивая от волнения, вернул одежду в нормальное состояние, тщательно застегнул все молнии, попрощался и вышел в темный подъезд. Спускаясь по лестнице, он несколько раз чиркнул плечом о стену и подумал, что утром надо не забыть и пробежаться по куртке щеткой. Выйдя на свежий воздух, он остановился на мгновение, поглядел в сторону освещенной улицы, засмеялся про себя и направился к дому закоулками. С первыми же шагами он забыл о незнакомце и обо всем, с ним связанном.
Почти до самого дома ему никто не встретился. Кирюхин шел мимо двух детских садов, которые причудой архитектора были расположены рядом друг с другом – забор в забор, - но были все же разными учреждениями со своими заведующими и собственными штатами, миновал стадион школы, и тут дорогу ему преградили трое.
Неизвестно как, но Кирюхин понял всё и сразу. Эти трое находятся под наркотическим опьянением. Они не наркоманы, а бандиты, впервые принявшие наркотик. Они уже законченные бандиты, хотя им троим в сумме лет меньше, чем Кирюхину, а тот еще и до полтинника не дотянул. Они собрались убить первого встречного, и у одного из них нож уже в руке. Кирюхин продумал все это в одно мгновение, развернулся и побежал. Спасение его было там, на оживленной улице, где милиционеры поджидали своих нечаянных гостей, но он не добежал. Один из догонявших ударил его по ослабевшим ногам, и Кирюхин постарался упасть на левый бок - все равно левый рукав придется чистить; другой поднял голову Кирюхина из грязи за волосы и резко провел лезвием ножа по горлу; третий стоял рядом и дышал прерывисто, с сопением.
Кирюхин хотел зажмуриться от яркого света, но понял, что свет не мешал ему. Встречал его тот самый незнакомец, весь с белом. В таком же белом и чистом был Кирюхин.
- Я умер? – спросил Кирюхин, хотя сам уже знал это.
Незнакомец ободряюще усмехнулся.
- Почему ты не предупредил меня? – задал еще один вопрос Кирюхин. – Ты ведь мой ангел-хранитель.
И тут он вспомнил всё. И то, что закончил третью свою жизнь и здесь появляется уже в четвертый раз (в первый раз – еще до первого рождения на Земле); и то, что до жизни в теле Кирюхина он был ведущим инспектором Евразийской империи, прожил сорок два земных года и погиб во время очередного преодоления гипертоннеля; и то, что еще раньше (хотя, «раньше» и «позже» – понятия здесь не совсем точные) он был всадником в войске ордынского хана Берке; и то, что ему предстоит прожить неизвестное количество земных жизней, пока душа его не очистится от скверны, и не будет готова к новой жизни.
Помнить бы всё это там, на Земле, когда живешь в грязи, во мраке, да не дано.
- Готовься, - предупредил ангел-хранитель.
- Куда теперь?
- Не знаю, - пожал плечами ангел-хранитель. – Это ведь – лотерея.
Кирюхин вздохнул, но тут ему в голову пришла мысль:
- Послушай, а назад мне нельзя? Ты ведь умеешь исправлять ситуацию.
- Зачем? – удивился ангел-хранитель.
- Не знаю, - теперь уже Кирюхин пожал плечами. – Соски… пеленки… Ждать долго. Мне кажется, я уже почти готов был там, Кирюхиным. Вот если бы с ума сойти или в тюрьму попасть ни за что, по навету… А то еще - смертью мученической… За веру, отечество…
- Размечтался, - добродушно усмехнулся ангел-хранитель.
- Ну, так что? Можно? – не унимался Кирюхин.
- Да мне без разницы, - пожал плечами ангел-хранитель и вздохнул. – Лишь бы тебе помочь… Да, тут формальность одна еще: простить надо того пацана, который прирезал тебя. Жизнь у него сложилась – хуже некуда. Может, твое прощение поможет ему.
- Позволь, - удивился Кирюхин. – Зачем его прощать, если мы… то есть ты все переиграешь? Если он кого и убьет, то не меня, и не мне прощать.
- Мне сложно объяснить это, - замялся ангел-хранитель, - но он все же убил тебя, и твое прощение ему необходимо.
- Хорошо, - согласился Кирюхин. – Оформи все как надо.
- Спасибо тебе, - поблагодарил Кирюхина ангел-хранитель и улыбнулся ему открыто и радостно.
…«Суки!» – подумал Кирюхин и направился к милиционерам, стоящим у автобусной остановки.
В этот раз все было немного не так. Милиционеров было не трое, а четверо.
Сидя на широкой скамье приемного помещения вытрезвителя, Кирюхин сначала выслушал потрепанного интеллигента в очках, который по секрету сказал ему, что запросто пересажает всех милиционеров, потому что знает, как правильно подписать протокол. Потом, когда интеллигента в очках увели, рядом с Кирюхиным оказался шустрый малый в трусах и с разбитым носом, который все допытывался, где живет и работает Кирюхин, чтобы потом взять его в свидетели. В этот раз все было немного не так, и если бы Кирюхин помнил все, что произошло с ним раньше (или не «раньше», потому что это, вроде как, и вовсе не происходило с ним), он бы заметил разницу, но он не помнил. Все его пьяное существо было поглощено мыслью о том, что у него не было ничего, кроме доброго имени, и вот теперь – вытрезвитель…
Утром его ожидало похмелье.
г. Буденновск 11-16 февраля 2002 г.