Этот великолепный образец детского эротического фольклора открылся мне в четырехлетнем возрасте. Собственно, это был первый неприличный анекдот, который я узнал. Мне рассказали его друзья в детском садике, мои ровесники. Кто рассказал им - не знаю. А я потом рассказал дома всем - маме, сестре... Думаю, многие оценят всю первозданную дикость, истинную мифологичность и экзистенциальную глубину этого шедевра. Итак:
Анекдот «Про Медвежьи Ушки»
"У одного дяденьки умерла жена. Он отрезал ей письку и повесил на стенку у себя дома. А потом женился снова. Его новая жена пришла домой, спрашивает у него: Что это? А он говорит: Это - медвежьи ушки. На следующий день дяденька ушел на работу. Приходит с работы, а ему жена суп сварила. Он ест-ест - не может наесться, ест-ест - не может наесться, ест-ест - не может наесться. Он спрашивает у жены: Как ты такой вкусный суп сварила? А она ему говорит: А я положила туда медвежьи ушки.
Дяденька выбегает на улицу, а мимо пацан на велике едет, увидел дяденьку, пальцем показывает и кричит:
- Аааа! Письку съел!"
Я понимаю, что большинство из вас, глядя на этот анекдот - не понимают, что в нем ценного и, собственно, не видят ничего, кроме слова "писька". Поэтому считаю нужным подробным образом разобрать сей чрезвычайно любопытный текст с точки зрения культурологической.
Ну-с. Анекдот начинается казалось бы нейтральной фразой "У одного дяденьки умерла жена". Вам фраза не кажется знакомой? Да, так начинаются некоторые детские сказки - "У одного крестьянина умерла жена", "У одного короля умерла жена" и т.п. О чем это (заметим - истинно фольклорное!) начало? Перед нами человек в ситуации столкновения со смертью, разрушения семьи, полного слома жизненного уклада. Человек, в конце концов, в состоянии фрустрации - лишенный самого близкого человека, своей женщины, жены.
"Он отрезал ей письку и повесил на стену у себя дома". На первый взгляд - абсурд, глупый, пошлый и пугающий. Отделить половые органы трупа близкого человека и поместить их в своем жилище...
А когда умер мой отец - мама отрезала у него прядь волос, на память - это нормально? Вполне. А если человек хранит дома урну с прахом близкого - это нормально? Тоже - вполне. Мощи святых? Кресты с кусочками этих мощей - фрагметнами тела мертвых людей? Это даже возвышенно! Ведь этот обычай уходит корнями глубоко в народную культуру. Например, у многих европейских народов считалось в порядке вещей хоронить членов семьи под полом своего дома, а в аристократических замках до сих пор есть домашние склепы. Сельские кхмеры до сих пор живут под одной крышей с ничем даже не прикрытыми мумиями родственников. То есть, труп близкого в жилом доме - это вовсе не так дико и чуждо нам, как может показаться. Это не что иное, как попытка сохранить ушедшего среди живых, на символическом уровне - это отрицание смерти. А так как для мифологического сознания часть равна целому, то существуют в мире традиции сохранять не все тело, а, например, голову, крупную кость, кожу родного человека. Смысл один: ты так нам дорог, что даже после смерти ты не уйдешь от нас, мы будем с тобой, как с живым.
В нашей сказке человек пытается сохранить половые органы жены. Как бы странно это ни выглядело, но с точки зрения все того же мифологического сознания, не имеет никакого значения, что именно мы сохраняем, это в любом случае - человек. Здесь просто сделан акцент - он пытается сохранить в своей жизни жену, саму ее женскую суть.
"А потом женился снова". В принципе, это ситуация недолжного бытия. Ведь он так и не расстался с той, предыдущей женой, а уже - привел новую. Тут возникает конфликт - натуральный экзистенциальный конфликт - живой жены и мертвой, ощущений этого "дяденьки" и противостоящей им неумолимой реальности, правды и лжи, в конце концов. Ведь он обманывает свою новую жену, пытаясь скрыть, что женат на мертвой.
"Его новая жена пришла домой, спрашивает у него: Что это? А он говорит: Это - медвежьи ушки." Обратите внимание на любопытный анахронизм: женщина впервые входит в дом мужчины только став его женой. Это никак не вяжется с реальностью, в которой сейчас живут дети, в которой принято добрачное знакомство со всеми сторонами жизни избранника и добрачное сожительство. Здесь же - сначала женился, а потом привел в дом! Как и тысячу лет назад, как и должно быть - согласно архетипу матримониального поведения. То есть, мужик-то он честный, сначала женился, но - тут же соврал. Бережно сохраняемую часть близкого человека, самого этого человека, он выдает за кусок тела животного. Ой, сгущаются мифологические тучи над мужиком, близко возмездие! Посмотрим, что будет дальше.
"На следующий день дяденька ушел на работу". Муж-добытчик уходит за мамонтом. Все правильно, как и должно быть. Ну, хороший же мужик! Должно, должно по логике мифа его это спасти! Но сам он спастись не может - ибо погряз во лжи. А грязными руками чистого дела не сделать. Кто придет ему на помощь? Конечно - та, которая любит...
"Приходит с работы, а ему жена суп сварила. Он ест-ест - не может наесться, ест-ест - не может наесться, ест-ест - не может наесться". Жена хорошая - приготовила еду, архетип соблюден, игра по правилам. Мифологическому сознанию не подкопаться. Но что-то здесь не чисто. Ест мужик, а не наедается. Вкусно, да не впрок! Почему? Да, потому что не еда это! Вспомните в сказках - когда герой ест, да не наестся? Когда еда - вовсе не еда, а колдовство одно! Варево волшебное, магическая пища, которая нужна не для насыщения, а для преображения человека, изменения его духовной и физической сути. Глоток воды из козлиного следа. Пирожок Алисы из страны чудес. Ой, женщина, что ты мне дала?
"Он спрашивает у жены: Как ты такой вкусный суп сварила? А она ему говорит: А я положила туда медвежьи ушки". Вот почему оторваться не мог - потому что не может он душой от своей ушедшей любимой оторваться, а теперь она - и в теле его. Съел, съел память свою, любовь свою съел, течет по жилам съеденная любовь - к сердцу течет, не к желудку, потому-то и в животе пусто.
Тут опять скользкий момент. Что за мерзкий каннибализм? Ой ли, мерзкий? Ой ли, нам, просвященным, несвойственный... "Ешьте - это тело мое. Пейте - ибо это кровь моя, нового завета". Нукте, спросим искренних христиан, что они кушают на причастии - хлебушек ли с вином или тело Спасителя своего, кровь Его животворящую цедят? Кровь, кровь милые пьют, плоть жуют Христову, ибо в этом смысл великий - это причащение к Нему, соединение с Ним, с Его Светом, Его Духом, Его Любовью. Вот такое соединение - через поедание. "Мы - то, что мы едим" - знакомая фраза? Очччень фразочка правильная, глубокая, древняя. Съел Христа, и сам просветлел. Ведь не в желудок съел Его частицу, а в душу. И так ли странны на этом фоне каннибалы южных островов, кушающие своих умерших предков? Ведь, по сути-то они то же делают, с мертвым воссоединяются, и смысл в эту трапезу вкладывают вовсе не желудочный, а духовный, магический. Съел мозг умного - и сам поумнел... Не придумал Спаситель нового ритуала, а поднял старый до небесного уровня.
А что же с нашим "дяденькой". Полюбила его эта новая баба, сразу видно - полюбила. Сердцем поняла, что тут к чему, что за "медвежьи ушки" у него на стене. Страсть это его живая, а не плоть мертвая. Вот пусть он с этой страстью и соединится, в себя примет, да сквозь себя пропустит. Пусть станет явным, что было тайною лживой. Пусть ест! Причастится смерти, да жив останется. Заберет в свою душу старую любовь, и для новой место в доме освободит.
А дяденька? А что дяденька? А дяденька вдруг обнаружил то самое - что он со старой женой расстался, а и еще ближе с ней же стал. Ту жену в самое сердце принял, а для новой место появилось. Ой, не хотел он этого, не хотел. Хотел торчать между миром живых и миром мертвых, мертвую любимую при себе держать, живым будучи. Колдунья-то его новая мигом просекла, чем дело пахнет: или мертвецы по дому шастать начнут, неупокоенные, или муженька заберет его милая в мир теней. Вот и помогла им встретиться, да не где-нибудь, а в нем самом. Навсегда. Чтоб уж никогда больше не был он тем человеком, который мертвую любовь прибитой к стене хранит.
Спасла мужа, как и планировалось мифом. Против его воли спасла, заметьте - за то что "правильный" дяденька, хороший в общих чертах.
"Дяденька выбегает на улицу, а мимо пацан на велике едет, увидел дяденьку, пальцем показывает и кричит:
- Аааа! Письку съел!"
Есть другой вариант конца, несколько более логичный:
"Дяденька выбегает на улицу, а мимо пацан на велике едет. Дяденька к нему подбегает, говорит:
- Мальчик, дай мне велосипед, я отравился, мне в больницу надо!
А мальчик ему говорит:
- У тебя изо рта пахнет, как будто ты письку ел".
И только в этом месте анекдота писька становится тем, чем и является в современном мире - поводом тупо поржать. Последняя сцена, с этим юным велосипедистом так тонко различающим запах письки, нужна именно для отрицания того, что происходило раньше. Смех - есть отрицание смерти. (Как, впрочем, и секс. У нас ведь тут человек для преодоления смерти принимает в себя саму квинтэссенцию секса, хотя она же в данном случае - квинтэссенция смерти)
Смех над мифом - отрицание мифа. Ведь именно магический ритуал, преобразивший человека, высмеивается мальчиком на велосипеде. Какая нафиг разница, что тут за смысл в этом ритуале, главное, мужик, что ты письку съел! Ребенок хохочет! Брысь, мертвые тетеньки и куски тела на стенах! Брысь, черная магия, и белая - вслед за ней! Это все неправда! Это анекдот! Смерть, страшные ритуалы, любовь к мертвецу - лишь повод посмеяться. Смех над писькой - вот лекарство от смерти.