Стук в дверь редакции «многотиражки» был некстати. Газетчика, как и волка, – кормят ноги. А мы с Дмитриевичем, бывшим офицером-танкистом, работавшим, как и я – корреспондентом в нашем «Строителе», за неделю по стройплощадкам оттопали столько, что решили в обеденный перерыв пятницы устроить себе «разгрузку». На это мы имели моральное право: в типографии печатался очередной номер газеты, а в папке редактора лежали материалы, написанные про запас. Поэтому, выпроводив машинистку Веру на обед, мы быстро сбегали в магазин за вином и чебуреками, и приступили к трапезе. Но, надо же такому случиться: только успели пропустить по полстакана «Портвейна № 14», как кому-то, именно в обеденный перерыв, понадобилось придти в редакцию!
Так как стук был интеллигентный, но настойчивый, то Дмитриевич, чертыхаясь, пошел открывать входную дверь, прикрыв такую же в кабинете, где мы обосновались. До меня донеслись короткие фразы, а затем появился мой коллега в сопровождении «Калинина». Так в здании, где располагалась редакция и еще добрый десяток различных строительных организаций, за глаза звали щупленького, однорукого старика, который всем своим обликом и бородкой клинышком очень походил на Михаила Ивановича Калинина, соратника Сталина и председателя Президиума Верховного Совета СССР. Этот старичок-двойник работал завхозом в учебном комбинате, расположенном этажом выше, и был знаменит какой-то особой вежливостью. Словно она была не приобретенной им в ходе воспитания, а заложена, как вдох и выдох, в момент рождения.
Щуря подслеповатые глаза, «Калинин» раскланялся, входя в кабинет, извинительно прижав руку к груди, и, вроде, как со смущением, выдавил из себя:
- Ваш редактор у нас на время вешалку брал (вон ее инвентарный номер), а у нас в учкомбинате финансовая проверка. С вашего позволения, я эту вешалку возьму, чтобы подтвердить, что она есть в наличии, а потом, после проверки, – верну ее вам. Вы уж не обессудьте за беспокойство.
… Сама мысль, что этот щупленький дедок, одной рукой потащит солидного веса вешалку-треногу наверх – вызвала у нас с Дмитриевичем протест. Мы чуть ли не в один голос сказали, что сами оттащим эту железяку, а пока (все равно обед) – приглашаем уважаемого папашу принять винца «на грудь». «Калинин» не отказался, мы пододвинули к столу еще один стул, наполнили и «опрокинули» стаканы.
Не знаю: то ли вино сразу подействовало на нашего гостя, то ли то участие, которое мы проявили к нему, но он вдруг сказал:
- А вы знаете, у меня – праздник. Я теперь не враг народа. Сегодня утром я был приглашен в Комитет государственной безопасности и там получил вот этот документ.
… Он полез рукой во внутренний карман и достал аккуратно сложенный листок бумаги. Затем «Калинин» протянул его мне и сказал, чтобы я прочел вслух то, что там написано.
Развернул бумагу, я увидел, что это официальный бланк Генеральной прокуратуры СССР с большой лиловой печатью. Она стояла под текстом, который гласил, что «Дело по обвинению Малышева Георгия Иннокентьевича, 1905 года рождения, уроженца города Можайск, до ареста работавшего фотографом в городском отделе бытового обслуживания Можайска, осужденного 7 января 1946 года по ст. 58-6 к 10 годам заключения в ИТЛ, пересмотрено Генеральной прокуратурой СССР 15 мая 1973 года.
Постановление Особого совещания при НКВД СССР от 10 февраля 1946 года в отношении Малышева Георгия Иннокентьевича отменено и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Малышев Георгий Иннокентьевич по данному делу реабилитирован». Далее шли число, подпись и печать.
… Я вернул «Калинину» бланк, он, одной рукой, исхитрился сложить его в четвертинку и положил в карман. Чтобы нарушить молчание, я предложил налить в стаканы еще вина и выпить за то, что справедливость восторжествовала.
Георгий Иннокентьевич поднял свой стакан, посмотрел на вино и со вздохом сказал, что радость пришла слишком поздно. Если бы его оправдали сразу после смерти Сталина или даже в 1956 году, когда была всеобщая амнистия, то жизнь наверняка бы сложилась по иному. А так она прошла мимо, сделала его инвалидом и одиноким стариком, от которого отказались даже родственники.
- Как отказались? – машинально вырвалось у меня.
… Малышев выпил вино, отломил кусочек чебурека, прожевал его и, глядя куда-то в окно, начал свой рассказ:
- Арестовали меня дома, ночью. Я фотографом работал, так сотрудники НКВД забрали всю мою аппаратуру и архивы и увезли вместе со мной. Обвинение мне предъявили сразу, сказав, что я – английский шпион и все военные и послевоенные годы очень искусно маскировался под советского человека. И что профессию я выбрал не случайно, так как посредством фотографий передавал англичанам секретную информацию об СССР. По наивности и неопытности, я пытался что-то доказать, но меня так отдубасили в кабинете у следователя, что и не помню, как оказался в камере. А в ней сидели люди бывалые – офицеры, прошедшие войну, партийные работники, просто честные люди, обвиненные, как и я во всех смертных грехах. Они уже имели опыт общения со следователями и знали на что способно НКВД, поэтому посоветовали мне отказаться от своей семьи, дабы не навлекать на нее кары всесильного ведомства. Ну, а насчет того – шпион я или нет – сокамерники советов давать не стали. Дескать – сам решай, кем тебе лучше оказаться и сколько ты сможешь выдержать допросов. Тогда я не придал значение последней фразе, но вскоре на своих ребрах ощутил, как могут бить, когда от тебя желают получить то, что хотят. Я, конечно, не выдержал всех издевательств и признался в шпионаже. За это следователь меня даже чаем угостил и папироску дал со словами: «Зря ты упирался и время тянул. Тут не таких, как ты – заморыш, обламывали, и они после этого готовы были пойти на любые признания».
Ну, а дальше – Особое совещание, вагоны и повезли нас туда, где Макар телят не пас – на Север, в тундру. Не стану рассказывать долго про лагерную жизнь – так как веселого в ней было мало. Тем более что попал я на строительство железной дороги в районе Воркуты. И исчез бы бесследно там, как тысячи таких же горемычных «врагов народа», да спасла меня дедова наука. Дед мой, Максимилиян Епифанович был знатный балалаечник и гитарист. И меня обучил играть на струнных инструментах. Это мене и даровало жизнь, которая была уже на исходе. Катишь тачку с щебенкой, и не видишь куда, так как в глазах от напряжения темно, а сердце, того и гляди на волю выпрыгнет. Вырвется тачка из рук, сковырнется набок, и ты вместе с ней валишься. А солдат-охранник или надзиратель – тут, как тут. Прикладом или пинком вмиг подымут. Соберешь щебенку и дальше катишь. И когда уже стало невмоготу, набрался я однажды смелости и к начальнику лагеря, майору Каштанову, обратился с просьбой, когда он обход совершал: «Дозвольте, говорю, оркестр организовать. И вам, офицерам, веселее, и осужденным – повышение культурного уровня». Про офицеров я не зря сказал. Как-то попал я в лагерный лазарет и фельдшер сказал, чтобы я отнес пилюли заместителю начальника отряда. Тогда то я и увидел, как они, офицеры, выпроводив нас на работу, устраивают гулянки, и начинают вместе с женами накачиваться спиртом. Там же глушь вокруг, поэтому они и убивают скуку и свою такую же, как и у нас, лагерную жизнь. Вот я, усвоив «зоновскую науку», и «подъехал» к Каштанову, который был первый выпивоха среди офицеров. Короче говоря, привезли в лагерь музыкальные инструменты, а способных оркестрантов я нашел, и начали мы репетиции. Сам майор приходил слушать и все поторапливал нас с концертом. И мы его дали! Оборудовали барак, который служил, чем-то вроде клуба. Соорудили сцену, занавес – все, как в театре. Нашлись и художники. Первые ряды – для офицеров и их жен. Здесь же, поближе, усадил и главного повара, за что потом всегда я и музыканты получали баланду погуще.
Но это я отвлекся. А тогда концерт был такой, что от аплодисментов, казалось, крыша взлетит вверх. И началась после этого наша работа. После отправки отрядов на прокладку дороги, нас зазывают в офицерскую столовую, где уже сидят Каштанов и его окружение, и мы начинаем им играть. Они пьют и едят, а мы наяриваем по струнам. Потом все требуют танцевальной музыки, и тут мы уж выкладываемся во всю. Когда эта публика загружалась едой и питьем «под завязку», уставала от гопаков, «барынь» и вальсов с танго и разбредалась по своим норам – нам разрешалось собрать со стола остатки еды. И мы ими кормили в бараке тех, кто ослаб. Так потянулись месяцы и годы. Уже умер Сталин, в Кремле начались перемены, а мы все играли. И вот тут я потерял бдительность и опаску потерять жизнь. Поверьте, это лакейство перед омерзительными пьяными рожами мне так надоело, а само мое существование показалось таким мерзким, что однажды я отказался играть по приказу Каштанова и уже на следующий день был направлен вместе со всеми на строительство дороги. И вновь тачка, щебень и темнота в глазах. До такого предела я дошел, что решил распрощаться с жизнью. Нет, самоубийцей я не хотел стать, так как это – большой грех. Просто, когда нас в очередной раз вывели на работу, и мы стали удаляться от лагеря, я вышел из колоны и пошел по тундре в сторону, наискосок. Солдат-охранник, шедший сбоку, лениво спросил меня, куда я собрался? Я ответил, что устал так жить и иду к свободе. «Ну, иди», – сказал он мне. И я пошел, чувствуя спиной, что вскоре будет выстрел. И он – прозвучал. Но вначале я почувствовал резкую боль в локте левой руки, а уже потом звук. Боль была такая, что я упал. Последнее, что запомнил, это солдатские сапоги, которые месили меня. В лазарете мне, так как кость вся была раздроблена и в рану попала грязь, отрезали руку, опасаясь гангрены, которая уже начиналась. За попытку побега, мне хотели добавить срок, но тут началась амнистия, и я в числе других был отпущен на свободу.
Поехал я в Можайск, нашел свой дом, квартиру. Позвонил. Открыла мне постаревшая жена. Я уже хотел броситься ей на шею, так как все годы мечтал об этой встрече, но она закричала и замахала руками, требуя, чтобы я ушел. Из ее крика я понял, что она меня не простила, за то, что я вначале навлек беды на семью, а потом отказался от нее. Но я то хотел, как лучше, чтобы сберечь жену и детей! Пробовал я еще раз придти домой, но и в этот раз Валентина меня не приняла, и разговаривать не стала.
…Георгий Иннокентьевич замолчал, заморгал глазами, словно опасаясь, что побегут слезы, и перевел взгляд на пустой стакан. Но Дмитриевич, внимательно слушавший рассказ, по паузе понял ситуацию и торопливо открыл вторую бутылку вина. Выпили, помолчали. Затем Малышав, так же глядя в сторону, продолжил рассказ о своей горемычной доле:
- Постоял я, постоял посреди двора и двинулся на вокзал. Там сел в поезд и укатил к брату на Украину. Не скажу, что он мне обрадовался, но помог снять комнату на окраине их города. Так я начал там жить. И сторожем был на стройке, и помощником в фотоателье, и на почте телеграммы разносил. Но однажды брат вызвал меня на встречу в укромном месте и заявил, что он получает повышение по службе, вступает кандидатом в члены КПСС, и не хотел, чтобы я испортил ему анкету. Я – понял и уехал из того города. Благо, что переписывался со своим лагерным другом, которого я научил играть на балалайке и привлек в свой оркестр и спас от гибели на этой проклятой воркутинской дороге. Он жил в вашем городе, и звал меня, если будет трудно, – приехать к нему. И я это сделал. Принял он меня хорошо, даже у себя жить оставлял. Но я не стал стеснять его семью и поселился во времянке частного сектора. А недавно мне комнатку в строительном общежитии дали, так теперь я – вообще комфортно живу. На новоселье своего товарища с женой приглашал, соседей по комнате – славно посидели. По-семейному. Ну, да ладно, – я пойду, не стану вам больше мешать.
… Я поднялся за ним вслед и отнес вешалку-треногу на этаж к Георгию Иннокентьевичу. Когда спустился к себе, Дмитриевич уже разлил по стаканам.
- Знаешь, а ведь нет у нашего «Калинина» праздника на душе, – сказал он, подавая тару с вином. – Что ему теперь толку от этой реабилитации, когда он лучшие годы провел в лагерях, а потом был ущемлен в правах. Эх, жизнь!
… В понедельник я пораньше прибежал на работу, так как надо было дописать материал. У входа в здание, со двора, стояли «скорая помощь» и милицейский уазик, а рядом с ними толпились люди. Углядев знакомого инженера из «Спецстроя», я поинтересовался: что произошло?
- Да старичок, безрукий, с учебного комбината учудил: пришел пораньше на работу и повесился в туалете. И что ему не жилось?