Пугачев - районный центр, расположенный на реке Иргиз, левом притоке Волги, до1918 года был Николаевым. Здесь Емельян Пугачев объявил себя Петром III, а А.В.Чапаев формировал свою 25 дивизию в Николаевских казармах. Пугачев -один из тысяч городов большой России, в каждом из них кто-то знаменитый жил и что -то судьбоносное происходило Город я так и не увидел, для меня Пугачев -- это станция, вокзал и привокзальная площадь. Жили мы там меньше года, осень, зиму и весну 1944-45 годов. Нас было трое, мама, старший брат одинадцати лет и я, на полтора года младше. В Пугачев мы приехали из Туркменского города Байрам-Али, а бежали из Лудзы, в Латвии. Первую бомбежку мы пережили на станции, отец через поле вывел нас на дорогу в сторону границы с Россией, из прошлой жизни с нами был ключ от квартиры. За нами стал охотиться немецкий самолет, пролетая над нами низко, он стрелял, отец ложился на меня, но я видел фонтанчики из земли, поднятые пулями, прямо перед нашими головами. Мне удалось вырваться из рук отца, и убежать в ржаное поле. У немца, видимо, кончились патроны. Через несколько дней, мама заметила, что я поседел. Было 27 июня 1941 года. Беспрестанные налеты, бомбежки, стрельба, испуганные и растерянные красноармейцы, убитые и раненые. На станции Великие Луки нас определили в вагон с семьями партийных и советских работников Риги. Наш эшелон покинул станцию за 10-15 минут до начала страшной бомбардировки, после которой не осталось ни вокзала, ни путей. Мы слышали вой немецких самолетов и взрывы, земля под вагоном ходила. Наш поезд двигался вглубь России с частыми и длительными остановками, оставляли по одному вагону. Нас выгрузили в Шарье, Костромской области, поселили в пионерском лагере. Хорошо помню гипсового горниста, по-казенному застеленные металлические кровати. В Шарье мы пробыли два месяца, затем был Ашхабад и, наконец, Байрам-Али. Нам выдали одежду, обувь и ватное одеяло. Поселили в бараке, пол был земляной. Зимы были дождливыми, снега не было ни разу. Запомнились величественные и неторопливые старики в халатах и высоких меховых шапках. Женщины в длинных платьях с многорядными ожерельями из монет, на голове у них был высокий головной убор, как у Нефертити. Не далеко от нашего барака был шумный восточный базар. Туркмены продавали виноград, дыни и арбузы, лепешки. Молоко, творог, мацони, яйца продавали русские, высланные из Сибири. Активнее всех были польские евреи, которых было много. Между собой они разговаривали по-еврейски, торговали всем, от золота до детских игрушек. Отца отправили руководить каким-то кооперативом, приходя с работы, он говорил, что все воруют и боялся, что его за это посадят в тюрьму. В тюрьму его не посадили, через месяц призвали в армию, служил в Латышской дивизии, попал Старорусский котел. Чудом. без сознания был вывезен в Москву, в госпиталь, где провел полгода. После госпиталя, был комиссован, признан не строевым. Всю оставшуюся жизнь страдал от тугоподвижности суставов. Через два месяца, после возвращения из госпиталя, его снова мобилизовали, было лето 1942 года. Для нас началось время голода и нищеты. В Байрам-Али я впервые заработал деньги, помогая кузнецу, инвалиду с одной ногой, делать ободья для собачьих, повозок, на которых вывозили раненых с поля боя. Повозки были низкими, узкими и длинными, на маленьких колесах. Кузнец ковал обод, затем ладил его на деревянное колесо. Меха были не большими, мне удавалось короткое время качать длинную ручку, стоя на табурете. Кузнец делил со мной свой обед, иногда давал пять рублей, очень малые деньги. Мы с братом пытались продавать воду, заматывали ведро влажной тряпкой, чтобы вода не нагревалась, и шли на рынок. Стакан был один. Заработать удавалось не больше четырех-пяти рублей. Мама уходила рано и возвращалась поздно вечером, работала тяжело на погрузке зерна и жмыха. Однажды, в труса принесла горсточку пшеницы, постелив одеяло, она вытрясла зерно, которое мы собирали по зернышку. За кражу зерна давали 10 лет тюрьмы, пережив однажды страх, больше никогда ничего не приносила. В Байрам-Али мы были совершенно одиноки. Узнав, что его старший брат находится в Пугачеве, и работает начальником железнодорожной санчасти, попросил его позаботиться о нас. Брат не возражал. Документы на проезд нам выдали в военкомате.
Вещей у нас было мало, все уместилось в не большой мешок, сшитый из матрасной ткани. Из этой же ткани были наши штаны. Мама надела папин довоенный пиджак. До Ташкента, где у нас была первая пересадка ехали в переполненном вагоне, все было занято мешками и баулами. Ташкентский вокзал поразил своими размерами. Была осень 1944 года, беженцы возвращались в освобожденные места. В привокзальном саду люди располагались семьями, здесь спали, готовили еду на примусах, резвились дети. Было много инвалидов в военной форме. Для того, чтобы компостировать билет, надо было получить справку о санобработке, все должны были мыться в бане, за это время одежда подвергалась дезинфекции. Мама боялась нас потерять и заставляла нас держать ее за платье. Чтобы не отпускать нас, она подарила девушке в окошке початой флакон одеколона. Нам пришлось стоять голыми между горячих бочек, в которых жарилась одежда, а затем пройти мимо окошка с другой стороны. Флакон одеколона привез отец, когда вернулся из госпиталя, в командирской форме он выглядел молодым и красивым. Была у него интересная американская машинка для заточки лезвий, в ней были два валика и блестящие детали. Все приводилось в движение маленькой ручкой, валики точили лезвия с двух сторон. Точилка долго служила и после войны. Отца вскоре снова мобилизовали, одеколон, видимо забыл. В Саратове мы без усилий сели на поезд в Пугачев. Это была тупиковая станция, вагоны были почти пустые, с выбитыми окнами. Прибыли мы днем, никто нас не встретил. Железнодорожник показал на деревянный дом в метрах ста от вокзала, довольно большой, обшитый и покрашенный. Дядя принял нас приветливо, не помню его смеющимся, раз в месяц он становился более разговорчив, это был день получки. Жена дяди, то есть тетя, которую звали Бася, строго наказала называть ее Васелиса. У них было двое детей. С ними жила теща и еще какой-то мужчина, который появлялся наездами. Пару ночей мы проспали на полу, затем тетя отвела нас к не большому дому на другой стороне привокзальной площади, в нем жила пожилая женщина с хромой одинокой дочерью. Вход в дом был со двора. Из сеней направо дверь вела в горницу, а другая напротив, с маленьким оконцем в чулан, где хозяйка держала козу с козлятами. Козу убрали в сарай во дворе, козлят оставили, в сарае они могли заболеть. В чулане был низкий топчан с матрасом , набитым сеном. В углу кучка мелкого каменного угля. Жестяная печка с угловой трубой располагалась центрально. Козлята вели себя по-хозяйски, оставляя следы не только на полу, но и на топчане. В доме, кроме горницы были еще две комнаты, в которых спали хозяйка и дочь. В горнице стояла празднично убранная кровать с никелированными шарами, стол со стульями, комод, украшенный салфетками и слониками. В красном углу было несколько икон. Вход в спальни был закрыт цветными занавесями. В дальнем углу комнаты стояла высокая печка. Все это я увидел в день прихода, до того как нам показали наше жилье. Хозяйка объяснила, как растапливать печку и предупредила, что нельзя закрывать задвижку полностью. Вечером мы хотели согреть чулан, но нам не удалось, угольная пыль тлела не создавая пламени. Заснули мы в верхней одежде, накрывшись одним одялом. Утром у нас были черные от угольной пыли лица и руки. Мылись во дворе холодной водой из колодца. На нашей печке чайник не закипал и хлеб запивали теплой водой. В школу, которая находилась около километра от вокзала нас не приняли, аккуратная и строгая женщина в белой кофточке, не пустила нас в кабинет. В большом и светлом коридоре, у дверей, она сказала маме, что в школе нет мест. Причиной, видимо, был наш убогий вид, а может быть запах козьего навоза. Всю дорогу от школы мама плакала в голос, мы с братом шли за ней. Мне было жалко маму, но я не понимал, что ее так расстроило. Становилось все холоднее, в октябре выпал снег. Зимы здесь суровые, снежные и буранные. Хозяйка часто напоминала, что углем надо пользоваться экономно. Большой удачей было возможность погреться в коридоре санчасти. Когда топилась печка, мы усаживались на пол и грели руки и ноги. Приходили письма от отца, мама читала их вслух. Однажды, сидя вместе с нами на топчане, она сказала, что если ляжет под паровоз, нас, как сирот, заберут в детдом и мы с братом будем в тепле и сыты. Много раз я представлял ее истощенную и нелепо одетую, перед надвигающимся громадным и старшим паровозом. Исполнить задуманное ей не дала дежурная по станции, она отвела ее к себе домой, обогрела и накормила. Дала несколько вареных картошек для нас. Через несколько дней мама растопила печку, когда стало теплее уложила нас рядом с собой. Я не видел, как она закрыла задвижку. Заснули мы быстро. Проснулся от крика и холода. Кричал отец. Мы лежали во дворе на снегу, брат с открытыми глазами, а мама без сознания. Отец растирал ей лицо снегом и кричал, « Дышите глубоко». Мама долго не приходила в сознание. Хозяйка и дочь стояли в дверях. Временами отец подбегал к ним и тряс перед их лицами какой-то железякой, думаю наганом. Не помню, что он им кричал, но незнакомое слово «суки» запомнил. Меня поразило, что отец не был похож на бравого и красивого командира, каким запомнил его после госпиталя. Он выглядел очень усталым и старым. На нем была фуфайка, подпоясанная ремнем, старая шинель с помятыми погонами валялась на снегу, на погонах, лычки в виде креста. Отец привез с собой несколько солдатских вещмешков. Как только мама пришла в сознание, он внес ее в горницу и уложил на празднично прибранную кровать, мама не понимала, что происходит. Она все время повторяла: «Яша- это ты?» Было совсем темно, когда она стала понимать, что происходит , и расплакалась. Отец занес вещмешки, в них было несколько буханок хлеба, кусковой сахар, американские консервы, мыло, портянки и две фуфайки. Хозяйка принесла чайник с кипятком, и мы пили сладкий горячий чай. Отец рассказал, что служит сопровождающим маршевых рот, в прифронтовом Львове из его роты сбежало несколько башкиров, все из одного колхоза в Саратовской области. Его отправили найти и привезти их обратно во Львов. Начальник разрешил навестить семью, удивительно, что запомнилась фамилия начальника, майор Шиловцев. Отец говорил, что война скоро кончится и мы уедем домой, он убежал в ночь. Мы остались с теплой комнате с печкой, столом, стульями и с большой кроватью. Хозяйка забрала несколько икон, а дочка слоников Вскоре после приезда отца, пришла мамина спасительница, ее звали Мария, и отвела нас в железнодорожную баню, избушку рядом с водокачкой. Предбанник был очень тесный, света не было. Из-за темноты и большого пара, ничего не было видно, мы мылись из одной шайки, мама несколько раз мылила рогожу и сдирала с на грязь. Это был момент большого счастья. В горнице мы жили более месяца, по-прежнему были обуты в рукава от фуфаек, но у нас появились уродливые калоши, склеенные из немецких противогазов, можно было просушить у печки мокрую одежду. Часто заглядывала Мария, ее муж железнодорожник тоже был в армии Она всегда приносила что-нибудь съестное, .чаще ломоть белого хлеба, который назывался знакомым словом хала. Месяца полтора, после приезда отца, когда начал таять снег, к нам приехал на машине офицер из военкомата, отвез маму на склад, где хранились вещи, полученные от американского фонда помощи. Одежда была новая или как новая. Маме дали два больших картонных ящика и сказали, чтобы она уложила в них нужные вещи. Ей сказали, что нас отправят в Латвию, согласно указанию из канцелярии Калинина. В ящиках, которые привезла мама была одежда для всей семьи, пальто, рубахи, штаны, чулки и гетры, платья. Мне достались ботинки, коричневые на толстой подошве, они были велики, но очень нравились, эти ботинки я носил несколько лет после войны. Помню маму широкой шерстяной юбке в крупную клетку, в зимней меховой шапке и блестящих сапожках. Пришло письмо от отца, из Львова он послал письмо Калинину и получил ответ, что о нас позаботятся. Наша жизнь в горнице кончилась неожиданно, пришла Мария со старшим сыном, мальчиком старше нас, велела нам собираться. Мы дружно по распутице потянули салазки к дому рядом с вокзалом. Мария с двумя сыновьями занимали большую комнату с высокими окнами, кроме комнаты была еще просторная кухня. В квартире было постоянно тепло. Мама варила обеды, продукты приносила Мария из магазина для железнодорожников. Это был недолгий обустроенной период жизни в Пугачеве .Перед уходом от хозяйки мама подарила дочери, что-то похожее на одеяло, думаю плед. Видимо, отец сумел договориться, чтобы хозяйка не выгоняла нас, но сказать уверенно не могу, в семье никогда не говорили про жизнь в Пугачеве. Дядя приезжал один и с детьми, один раз была и Бася, которая Василиса. Мама приветливо принимала их.
Пережитое в Пугачеве, не забылось и видится картинно, как будто не прошло более полувека. Каждый раз, когда слышу «Прощание славянки», вспоминаю проводы солдат со станции. Это хрестоматийный эпизод из сотен книг и фильмов про войну. Раза два в месяц от перрона отправляли несколько теплушек с солдатами в Саратов, там формировался воинский эшелон. Солдаты приходили строем из Николаевских казарм, расположенных за городом, шли без песен. Шапки ушанки были завязаны на тесемки. Большинство солдат были среднего возраста, они возвращались после лечения в госпиталях. Были и солдаты последнего призыва, поскребыши, хилые подростки голодного военного времени. Кроме нас, любопытных мальчишек, на перроне стояло несколько женщин, матери, сумевшие добраться из ближних мест, все тепло одеты и обуты в валенки. Обычно, они стояли, прижав к себе сына. Вначале никто из них не плакал. Большинство солдат заходили в вокзал, снимали ушанки и усаживались курить, на нас они внимания не обращали. Приходил оркестр из четырех человек. На перрон выносили деревянную тумбу. Ко времени на конных саночках привозили старого генерала, в папахе и красивой шинели. Раздавалась команда и все, кроме мальчиков, стоящих с мамами, забирались в теплушки. Появлялся оркестр и становился справа от тумбы. Выходил из вокзала генерал и с тумбы произносил речь. Страшный женский вой начинался после команды на посадку. После громкой речи генерала, вступал оркестр, играл всегда «Прощание славянки», без перерыва, пока состав не покидал пределы станции. Однажды, уже после речи генерала, состав уже тронулся, из теплушки выпрыгнул молодой солдатик, он бежал по снегу к тропе, на которой мы стояли. Тропа шла параллельно путям. Из другой теплушки спрыгнул, надо полагать, офицер, тоже молодой, бежал намного быстрей солдатика. Когда расстояние межлу ними стало коротким, раздался не громкий хлопок, беглец, как-будто споткнулся, а потом упал в сторону от тропы лицом в снег, никто не подошел к подстреленному, а может убитому. Оркестр играл, поезд еле двигался, пока офицер не впрыгнул в теплушку.
В конце апреля, когда было уже тепло и зелено, маму вызвали в военкомат, и выдали проездные документы в Латвию. Второго мая мы покинули Пугачев, провожала нас Мария с сыновьями, женщины плакали. В Саратове провели ночь, офицер из военной комендатуры посадил нас в поезд на Москву. Пятого мая приехали на Ржевский вокзал. Царило настроение свершившегося чуда, незнакомые обнимались и целовались, люди плакали и смеялись. Из репродукторов неслась громкая, веселая музыка. Офицеры раздавали детям кусковой шоколад и галеты, на экране у входа в вокзал беспрестанно показывали, как водружают знамя над рейхстагом. По вечерам играл духовой оркестр, на площади перед вокзалом танцевали. В ночь девятого мая, когда начался салют, мы покинули Москву, через день приехали на станцию, с которой бежали четыре года тому.
февраль 2007года Хайфа