7.02.2008, четверг
Моя беременная жёнушка обожает пешие прогулки по свежему воздуху. Любовь эта развилась в ней на почве кислородного голодания, наряду со все нарастающей сонливостью и склочностью.
Если верить Архимеду, что захлёбываясь в ванной, кричал о том, как погружённое тело выталкивает всё наружу, можно мысленно представить, как это работает.
В жену, как в ванную с Архимедом, погрузили ребёнка с прилегающим балластом в виде плаценты, пуповины и пузыря с околоплодной жидкостью, и эта масса упорно вытесняет всё, до чего только может дотянуться. Так кукушонок выталкивает соседское яйцо.
В общем-то, Архимед конечно прав. Ошибся он, пожалуй, лишь в одном – моя жена не ванна, а сообщающийся сосуд. Наружу она не выдавливается, а раздуваясь, подобно шарику, держит всё в себе.
Её внутренности безжалостно плющит. Печень глубоко ушла в диафрагму. Селезёнка рокировалась с аппендиксом. Желудок слился с пищеводом, который можно разглядеть при широком зевке. Почки сошлись и что-то замышляют. Ну а мочевой пузырь... Этого беднягу жаль особенно. Идти ему, собственно, некуда. И от одиночества он грустит, и плачет...
Спросите, причём тут пешие прогулки?.. А Бог его знает!.. Она утверждает, что весь свежий воздух пропал. Нет вокруг неё кислорода, и хоть ты тресни!
По мне, так его и дома завались. Но разве с ней поспоришь?
Выкатывается вчера в коридор и зычно так:
– Гулять! Гулять!
От неожиданности я начинаю вилять, тявкать, но вовремя спохватываюсь.
– Ты в окно хоть смотрела? – говорю ей человеческим голосом. – Видела, что на улице?
Но она уже бросает мне поводок.
– Гулять! Гулять!
– Жена! – пытаюсь я её облагоразумить. – На улице жуткий ливень, страшный ветер и сволочи метеорологи накаркали нам нешуточный катаклизм!
– Гулять!
– Там деревья валит! – говорю. - Погода нелётная! Град с гололедицей! Зазря ведь сгинем. За ни понюх...
Жена смотрит равнодушно, и когда я скрываюсь в спальне, выуживает меня за ноздри.
– Хороший хозяин собаку не того! – умоляю я её. И слышу:
– Ты кого это тут собакой назвал?
И принимаюсь торопливо натягивать свитер и пальто...
Поводок, надо признать, крепится к Дусе. Жена же облачается в купленную, должно быть у медведей на полюсе, безразмерную куртку, превращаясь в крохотную грозовую тучку. Крохотную – в сравнении к бушующей на улице стихией, и огромную – по отношению к домашнему уюту, в котором так хочется остаться.
С покорностью лишённого последней надежды я безвольно шагаю в морозную темень, и безжалостные хлысты колючего дождя обрушиваются на мою незащищенную лысину.
– А-а-ай! – вскрикнув, забегаю я обратно. И жена смотрит на меня испытующе.
– Череп, – объясняю, – градом пробило! Вон, посмотри!..
Взгляд её лениво скользит по моей лысине, и она вяло констатирует:
– Дырки нет.
– Ну, пожалей, смилуйся! Давай останемся! Я через окно насобираю тебе охапку свежего воздуха.
Смотрю на неё, как учила Дуся - жалостливо склонив голову на бок и высунув язык.
Не пробирает.
– Гулять! – слышу. – Гулять!
Конечно, ей тяжело обрекать меня на страдания, но выбора нет...
– Несите шапку! – кричу я детям. И те бросаются вверх по лестнице. И через минуту шерстяная шапка девятилетнего сына плотно охватывает мои уши.
– Идём, изверг, – шиплю я.
И мы вываливаемся за порог.
Дети плачут, отчаянно маша ручонками, не желая так рано терять родителей. Дуся, прижимая хвост и уши, волочится за нами на верёвке, как большой игрушечный самосвал без колёс.
– Собаку хоть пожалей!
Но супруга непреклонна. А ветер, меж тем, уже лупцует и мордует нас, как заклятых врагов.
– Возьми под руку! – кричит мне жена.
– Что-о-о-о?
– Под-ру-ку-у-у-у!
В завывании ветра звуки, слетающие с её губ, разметаются, как пыль.
Понять её нетрудно. Ей – снова беременной, хочется романтической прогулки под руку с нежно любящим мужем. Так что её нетрудно понять. Её понять невозможно!
– Надо идти в свя-я-я-язке! - ору я. - След в след!..
– Возьми меня под-ру-к-у-у-у-у! – отзывается жена, не разбирая моих слов, и тычет в меня зонтом. – Под-ру-куу-у-у-у!..
«У-у-у-у-у! – подвывает ветер. – У-у-у-у-у!».
У меня всего две руки. И ни одной не чувствую. Они обветрились, онемели, отмёрзли мгновенно. И перед собой теперь я несу две обледенелые культяпки. Но пальцы ещё различимы. Не шевелятся, но различимы.
От одной культи тянется поводок, на котором волочится несчастная Дуся. Собака по разумению супруги тоже остро нуждается в кислороде. Любопытно было бы её спросить…
Вторую мою культю продолжает зонт.
Под какую руку она хочет, чтоб я её взял?.. Под её? Но – чем?!.. Ноги мне нужны для ходьбы. Без них добывать кислород из свежего воздуха сложно...
– Ты совсем не защищаешь меня от ветра! – словно издали доносится до меня очередная претензия.
Как защищать? Чем?!..
Свой зонт она не раскрывает, а мой - несчастный, купленный за грош, не зонт, а сущая кара...
На улице, понятно, ни души. Какой ещё идиот сунется в такую погоду за кислородом? Зачем, вообще, нужен этот кислород? Кто придумал им дышать? Пусть этим занимаются растения, чёрт бы их всех побрал с их хлорофиллом, с этой проклятой погодой, с копеечным зонтом, предназначенным для чего угодно, только не для дождя! На первой же минуте он преобразился в уродливый цветок, в жалкую тряпицу с вывернутыми спицами, и принялся хлестать меня в лицо, превратив наш и без того глупый поступок в совершенно идиотский.
– Мне надоел этот тюльпан! – пытаюсь я вытряхнуть из обледенелой руки то, что ещё недавно было зонтиком. И жена раскатисто хохочет. От этого хохота мурашки бегут по моей стылой спине.
Ускоряю шаг. Теперь мы продвигаемся со скоростью десять шагов в минуту.
Дуся уже не воет – скользит по накатанному асфальту на брюхе, и вид её испугал бы любого. Но откуда?.. Откуда здесь взяться прохожему? Какой ещё идиот?!..
Избавившись от зонта, обнаруживаю наличие свободной руки и беру, наконец, беременную тучку под руку – не столько ради романтики, сколько в поисках тепла. Жена оценивает этот жест. Прижимается.
– Давай, - кричу, - уже назад!
– Я ещё не нагулялась! – доносит до меня ветер кокетливый голосок.
И мы идём дальше, продираясь сквозь ледяной дождь, как сквозь колючую проволоку.
«Беременность требует жертв!» – уговариваю себя и тут же мысленно восстаю: – «Но почему обязательно от меня?!»
Умирать в холоде мне не хочется. Хочется жить в тепле, ради этого я и переехал в солнечную страну...
Замёрзнуть в Израиле?! Не на Эвересте, не в тундре, не в деревне Пердыхово Иркутской области, а в Израиле?!!.. Какая жуткая ирония!..
– Кислород кончился! – задыхаясь, выкрикиваю я. – Давай уже назад!
– А мне хорошо!
Жена катится за мной, будто на буксире. Скользит, как Дуся, не перебирая ногами.
– Ну так дыши уже, дыши! – шепчу я себе и ей.
Себе, приказывая, а её - умоляя.
– Ты застудишь живот, и он начнёт чихать! – надеюсь я пробудить в супруге сознательность.
– Не-ет! – отзывается она весело. - Ему хорошо!
И мы идём, идём, идём...
Вот уже метров шестьдесят от дома!
– Всё! – всхлипываю. – Больше не могу! Похорони меня тут и расскажи животу, какой славный у него был папа!
– Ладно, слюнтяй... – произносит, наконец, жена. - Всё равно с тобой толком не погуляешь, - и разворачивает на сто восемьдесят градусов наши смерзшиеся воедино тела.
Повторив подвиг генерала Карабышева, Дуся катится за нами равнодушной глыбой. Она надышалась и, похоже, воздуха в неё больше не влезает.
Дома нас - меня и Дусю - оставляют на половике у порога.
С нас капает. Ни у меня, ни у собаки отряхнуться нет сил. Так и засыпаем валетом, как два эскимоса, грея друг друга окоченевшими телами.
А надышавшаяся тучка, порозовев, на выгул до следующего дня уже не просится...
А метеорологи все сволочи!
6.03.2008, четверг
Вчера ездили в больницу.
Местной больничкой с южным акцентом мы пресытились. И, на сей раз, решили замахнуться на модную клинику в центре!
«Самая продвинутая клиника!» – сказали нам о ней.
Больничка, действительно, напоминала санаторий. Маленькие живописные корпуса, зелёные лужайки, ровно подстриженные кустики. Лишь вид больных, разгуливающих в цветастых пижамах, несколько портил эту пастораль.
И отчего им не лежится? Шляются, понимаешь, по улице, нарушая своей болезненной хилостью, с таким трудом созданную, гармонию…
Территория лечебницы пестрела разного рода закусочными, буфетами, киосками и питейными заведениями вроде: кафе, бистро и чайных. В холе центрального корпуса расположился «Макдональдс». Народ ходил сюда перекусить, а заодно и подлечиться. Честно сказать, без больных больницы значительно бы выигрывали.
На второй этаж поднялись лифтом. Металлический голос проскрежетал в наши спины благословение и выплюнул нас в нежно-зелёную атмосферу мягких диванов, светящихся мониторов и улыбчивого персонала.
Мы с женой недоумённо переглянулись.
Где хрипло горланящие прокуренные нянечки?.. Где обозлённые медсёстры и свирепые, потные врачи, с дрожащими от стресса руками?.. Где, наконец, страждущие больные, разбросанные за ширмами вдоль коридора?..
Ничего подобного тут не было.
«Куда нас занесло? – подумали мы. - Что за подозрительный парадиз?»
В отделении мерно шуршали подогретым воздухом кондиционеры. Играла лёгкая музыка. Медсёстры переговаривались шёпотом. Все! Словно перед приёмом на работу им подрезали голосовые связки…
Короче, от увиденного нам стало не по себе.
А тут ещё, на каучуковых подошвах к нам бесшумно подбежала сестричка, и шёпотом предложила присесть и подождать пару минут.
– Мы южане! – объяснили мы ей. – Покажите, чьи столы надо перевернуть, с кем сцепиться, на кого наорать, чтобы быть принятыми.
И медсестра изобразила на лице крайнее удивление.
– Зачем? – спросила она.
– Как – зачем? Так у нас заведено.
– Вас и так примут... Мы только подготовим кабинет к вашему визиту и немедленно вас вызовем.
Мы снова переглянулись.
– Вы, наверное, что-то не так поняли, - говорю я. - Мы хотим, чтобы нас осмотрел доктор.
– Он обязательно вас осмотрит.
– Когда?
– Через пять минут.
– Этого не может быть!
– Точно вам говорю.
– А где его кабинет?
– Вот.
– Значит, эту дверь нам нужно будет высадить?
– Зачем её высаживать? Он вам сам откроет... – терялась медсестра, бегая по нашим встревоженным лицам не менее встревоженными глазами.
– Вы не понимаете, - наступали мы. - Мы пришли сюда за здоровьем!.. Так, покажите чьё здоровье нужно подорвать, чтоб оздоровиться!
– Доктор вас уже принимает... - пробормотала медсестра. - Так что, пожалуйста, уберите мегафон, мы вас и так прекрасно слышим.
Я подтолкнул жену в бок.
– Она что, издевается?
Но она не издевалась.
Всё действительно походило на сон. Вокруг, будто ярмарочные шарики, кружили беременные. С грацией только что слезших с яиц уток они курсировали между туалетами, процедурной и диванами, не производя при этом ни малейшего шума. И лишь лежавшие под мониторами роженицы перешёптываясь с мужьями вкрадчивым матом.
– Жутковато... – шепнул я жене. – Какая-то ненормальная больничка. Может, уйдём?
Но жена отказалась. Её вдруг разобрало любопытство.
– Это я хочу досмотреть до конца! – заявила она. И я не стал возражать. По правде говоря, любопытство овладело и мной.
Не стану задерживаться на мелочах, вроде: вежливости, улыбчивости, и расторопности медперсонала, едва не доведших нас до помешательства, скажу лишь, что ужас того утра мы пережили достойно.
– Что происходит?.. – толкнул я жену, переходя на шёпот - как оказалось, это заразно. – Куда мы попали?.. Кто эти роботы?.. Где нормальная платная медицина с кровопролитием?.. Ничего не понимаю... Ущипни меня!
И жена ущипнула. Однако сон не развеялся, пока нас не посылали этажом выше – к заведующему родовым отделением доктору Йоси Зуцкеру.
– Где Йоси? – прошептали мы по привычке.
– Чего?! – переспросила нас акушерка криком.
– Йоси где?
– На секции!
– Футбольной?
– Кесаревой! – гаркнула она, и исчезло.
– О! - говорю. - Первый нормальный человек за весь день.
Жена уважительно кивнула.
Засев под дверью с надписью: «Доктор Йоси Зуцкер», мы стали ждать.
Через час я уже дремал на животе жены, а она, позёвывая, лениво сколупывала ногтем краску с запертой двери заведующего.
– Где Йоси?! – приоткрыв один глаз, прокричал я прошмыгнувшей мимо нас сестричке.
– На УЗИ!
– Но нам говорили...
– Ждите! – выстрелила она и скрылась за ширмой.
– Ещё один нормальный...
Через два часа дверь заведующего уже заметно обветшала. Жена, охая и причитая, держалась за живот, а я потихонечку начинал закипать.
– Где Йоси?!
– Проверяет роженицу!
– Но нам говорили...
– Ждите!
– Слушай, а эта богадельня не так уж и плоха, как я думал!
Через три часа я приступил к переворачиванию столов.
– Кто-нибудь - орал я в мегафон. - Кто-нибудь может уже, наконец, нас принять?
– Да! – орали мне в ответ. – Йоси может!
– И где этот ваш Йоси?!
– В роженице!
– Но он был там два часа назад!
– А он любит свою работу!
– А ещё кто-нибудь может побыть в роженице, пока он нас проверит?
– Извините, но нам не хватает рук!
– Вот вам руки! - ору. - Показывайте, где ваша роженица!
И, закатав рукава, я ворвался в родильную, где доктор Йоси, с блаженной улыбкой обмороженного отогревающегося у печки, занимался любимым делом.
– Ты Йоси? – спросил я, заходя сбоку.
– Ну я.
– Тогда передавай штурвал!
В общем, когда нас с заломленными руками выдворяли широкоплечие охранники, я сказал жене:
– Классная больничка! Однозначно, здесь будем рожать!
10.03.2008, понедельник
На горизонте неумолимо забрезжили первые лучики приближающихся родов. Появился страх, а с ним и головокружительные кишечные водовороты. Это я о себе. Жена внешне выглядит спокойной.
Похоже, она прочно вжилась в образ набирающей сок тыквы, и с растительным характером существования смирилась.
А я за последние дни осунулся и изнемог. По ночам мы соревнуемся – кто заснёт первым. Я постоянно проигрываю.
Жена мухлюет, передёргивает, в общем, играет не по правилам.
– Я иду спать! – любезно предупреждает она, и немедленно засыпает.
– Стой! – кричу.
Но поздно: она уже вздрагивает и, не донося головы до подушки, как модно писать в женских романах, «падает в объятия Морфея». Как только её волосы веером рассыпаются поверх наволочки, начинается светопреставление.
В моём горле ещё звучит затихающее «о-о-о-ой!», а жуткие децибелы уже выбивают из моей души последние крохи.
Растерянный и жалкий, в кромешной тьме, я сижу над рокочущим телом спящей жены, и со страхом думаю: « а вдруг, это навсегда? Вдруг, разрешившись от бремени, она продолжит эти жуткие ночные концерты?».
– Первое предупреждение, – говорит мне супруга, когда я, в надежде отыскать заветную кнопку выключателя, нежно касаюсь мизинца её левой ноги.
Сбежать, то есть, совершая быстрые взмахи растопыренными ладошками, воспарить над трясущимся ложем, и с проворством комара шмыгнуть в другую комнату, у нас принято считать актом супружеской неверности.
– Второе предупреждение! – восклицает она, когда я с расстояния двух метров я дую на торчащую из-под одеяла щиколотку.
Так у нас проходят ночи. Она спит. Я же напеваю: - «И снится нам не рокот космодрома-а-а!»
Как-то раз, далеко за полночь, к нам в спальню вбежали трясущиеся от ужаса дети. За их спинами болтались рюкзаки с консервами, а в руках горели фонарики аварийной эвакуации.
– Землетрясение! – кричали дети. – Только что передали по радио! Эпицентр в нашем доме!..
Но то было давно. Теперь они свыклись и, укладываясь спать, пристёгиваются ремнями к матрасам и затыкают уши ватой.
Только запертая в подсобке Дуся всё ещё верит в еженощный апокалипсис и обречённо скулит. Попугай же, убеждённый в собственном бессмертии, равнодушен ко всему. Он сидит на жёрдочке и время от времени большими зелёными аргументами доказывает своё презрение к происходящему.
***
Вчера мы снова ездили в облюбованную нами больничку.
Ничего. Ребята и на сей раз не подвели. Им удалось создать приятную атмосферу скандала, в чём и мы преуспели.
Отрывая цепкие пальцы жены от горла кардиолога, я окончательно уверился, что нам с ними по пути.
Нас уже узнают. Услужливые секретарши перешёптываются, завидев нас, и не мешкая, потайной кнопочкой вызывают охрану. Однозначно: мы здесь приживёмся!
К обеду нами была захвачена высотка. Прорвавшись сквозь плотный заслон рожениц, мы таки ворвались в кабинет Йоси, и взяли в заложники: его, дежурного анестезиолога и молоденькую, но уже заматерелую в боях медсестру. После чего, приперев всех пузом к стенке, заставили себя выслушать.
– А почему вы решили рожать именно в нашей больнице? – морщась, спрашивал Йоси голосом пациента обследуемого проктологом .
– А вы нам подходите! – с вызовом отвечали мы.
И он разводил руками.
После того, как мы обстоятельно, в ролях разыграли перед ними сценку наших последних родов, на бледных докторов было страшно смотреть.
– А почему бы… – начал было Йоси, но вовремя осёкся, встретившись со взглядом моей жены.
– Так как вы предполагаете нас рожать? – поинтересовался я.
– А какие будут предложения? – вопросом на вопрос ответил заведующий.
И я подмигнул жене: дескать - нравится этот парень.
Жена кивнула.
– Думаем, операция нас устроит, – сказали мы.
– А почему бы… – начал Йоси, но опять своевременно умолк.
И я снова перемигнулся с женой: мол – ну, что я тебе говорил! Парень-то схватывает на лету.
– Желание клиента для нас закон, – елейным тоном подтвердил заведующий. – Сделаем в лучшем виде.
– Так что - порвём эту богадельню? – спросил я жену на выходе.
– Как Тузик грелку… – уверено ответила она.
15.03.08, суббота
Теперь, когда стартовал обратный отчёт, нам стало по-настоящему страшно.
– Что будем делать? – спрашивает жена.
– Не знаю, – говорю. – А ты о чём?
– Ну, ты готов снова стать отцом?
– А ты матерью?
– А ты отцом?!
– А ты матерью?!
– А ты – отцом?!
– Прекрати истерику! – ору.
Молчим.
– Так что будем делать?
– Что, что? Как обычно: мыть, кормить, качать, менять… недосыпать…
В общем, жена бьётся об дверь, я - об стену.
– Тебе легче? – спрашивает, потирая лоб.
Морщусь:
– Гораздо!
– У нас же ничего не готово, – говорит.
– Мы не готовы, вот что ужасно!
– И что же делать?
– Готовиться.
– Как?
– Для начала выспаться впрок.
– Впрок не получится… - вздыхает она.
– Знаю, – отвечаю, гася ночник. – Но стараться надо...
24.03.08, понедельник
Всё… Сдал жену в больницу.
«Сдал». Слово-то какое, словно – чемодан в камеру хранения.
«Отвёз жену в больницу и оставил».
«Оставил»... Собаку в питомнике оставляют.
Тогда так: - «Отвёз в больницу и вернулся к детям». Да, так точнее.
Мысли разбегаются. Мои составляющие: восемьдесят процентов ужаса, остальные двадцать делят между собой беспокойство и волнение.
Почти всю дорогу мы молчали. Я держал её липкую ладонь, а сердце, как рессорная телега, то и дело проваливалось: «что сказать? как подбодрить?».
– Страшно? – спрашиваю.
Она неопределённо пожимает плечами.
– Не бойся, – говорю. А сам прячу взгляд.
– Я не боюсь, я волнуюсь.
Надо подбодрить.
– Тебе всего лишь разрежут живот...
Осекаюсь.
– … А потом зашьют.
Она обращает ко мне бледное лицо.
– Умеешь, -говорит, - поддержать!
Затягиваюсь сигаретой. Огонёк дрожит в темноте.
– Всегда, пожалуйста.
Молчим.
– Тебе нельзя кушать и пить...
Кивает. Уже сутки она ничего не ест. Говорит - нет аппетита.
А я, чувствуя себя предателем, и ем…
– Хочешь, я вместо тебя на стол лягу?
Говорю и тут же сокрушаюсь: «Идиот!.. Что не слово - то ляп. Не могу, не получается…»
– Лучше клизму вместо меня прими.
Чувство юмора сохранено - это хорошо.
– Поверь, – говорю, – это лишнее. Бубенцом звеню уже неделю.
Страх имеет несколько форм выражения, все они неприглядны, и я прочувствовал каждую.
– Ты будешь со мной? – заглядывает она в моё лицо.
Взгляд собачий.
– Конечно, мы пройдём через это вместе, – говорю по-киношному, и от того становится мне стыдно. Ей Богу, откушу себе язык.
Она отворачивается. Сквозь лобовое стекло смотрит вдаль. Что пытается там разглядеть – без очков, в темноте, с её-то зрением? Понимаю: будущее… Но как в него заглянуть?.. Как?!
25.03.08, вторник
Ночь не спал, гипнотизировал часовую стрелку, потом давился кофе… Едва не стошнило. Ощущаю себя роботом: что-то делаю… Веду машину…
В общем, доехал неведомо как.
Уже на входе в палату натянул на лицо улыбку и попытался придать себе беспечный вид. Эдакий молодец-огурец!.. Надо что-то вселять, чем-то поддерживать…
А что вселять? И чем поддерживать? – когда страх пропитал тебя насквозь. Когда он выделяется порами и на выдохе застревает в горле.
– Доброе утро! – говорю.
Надеялся, что она встретит меня улыбкой. Но нет. Выглядит даже не напуганной, скорее отчаянно растерянной. Глаза кричат, молят, режут на куски. Всё неестественно. Всё - не так должно происходить.
– Доброе утро! – повторяю. - Знаешь, какой сегодня день?
В её глазах вопрос.
– Сегодня День рождение нашей дочери!
***
Нет ничего забавней кесарева сечения. Ну, разве что трепанация черепа.
Доктор Йоси намедни спрашивает:
– Поучаствовать не желаете?
– В чём?
– В операции. У нас революционная метода: приглашаем мужей.
Смеюсь.
– Что и скальпель дадите? Давно мечтал в её потрохах поковырять.
– Извините, – отвечает он серьёзно, – но инструментарий дорогой.
– Вы не шутите? – спрашиваю. – Мне?.. В операционную?..
– Вам, – говорит, – если пожелаете.
– А что там делать?
– Ну, – мнётся, – руку жене подержите. Поговорите с ней.
– Это – как это? – поговорите. Это – о чём это?
Йоси похлопывает меня по плечу.
– Да вы не волнуйтесь. Общего наркоза не будет…
Улыбаюсь жене:
– Слышишь, дорогая, они тебя без наркоза режут.
Доктор Йоси смеётся.
Будет вам наркоз, голубушка, будет – от груди и ниже. А голова – вам.
Ну, мне, значит.
– А зачем мне голова? – говорю, а у самого мысли: «как она над камином смотреться будет?». - Не надо мне головы!
Йоси смотрит пытливо, и ждёт.
А я жене киваю, мол, делать-то что?
Она:
– Ну ты же обещал быть со мной…
– Хорошо, – говорю. – Я не отказываюсь. Просто за реакцию опасаюсь. А ну как вывернет меня? Или – в обморок…
Но, гляжу, она уже брови сомкнула:
– Со мной, – говорит, – под нож ляжешь!
В общем, отвели меня, бледненького, в «предбанник».
Оглядываюсь - ничем не примечательная комнатушка. Правда, чистая.
– Переодевайтесь, – говорят мне. - Мы вас позовём.
Переоделся. Салатовая операционная пижама придала мне мужественности, бахилы – стойкости, шапочка – неузнаваемости, маска забрала весь кислород.
Стою, прислушиваюсь…
Простая дверь, обитая шероховатым матовым пластиком. Обыкновенная ручка, как в туалете. Потяну на себя – отворится.
Невидимой мышью заныл монитор: отсчитывает ритм оставшегося за дверью сердца…
Вслушиваюсь. Невольно накладываю на запястье пальцы. Подушечки ощущают лёгкие толчки. Сверяюсь… Не совпадает.
И вдруг писк взмывает, становясь пронзительным и невыносимо звонким, будто соловьиная трель. А потом вдруг падает и глухо отдаёт в висках вымеренным колокольным набатом…
Что происходит? Почему меня не зовут?
Толчки под пальцами становятся частыми, нетерпеливыми и не редеют. Во рту сухо и шершаво. В голове лёгкий гул. В груди теснота. Тщетно разеваю рот, до боли в рёбрах раздуваю грудную клетку – воздух не идёт. Вакуум…
Пол кажется прохладным и таким манящим, что хочется прилечь.
«Как глупо сейчас потерять сейчас сознание».
Эта мысль дырявит мозг и не даёт коленям подломиться. Представляю, как меня кличут, а я - зелёный, словно овощ, во всём салатовом лежу на бежевых кубиках кафеля и отвлекаю, мешаю тем, кто за дверью. А там – то взмывает, то падает моё второе сердце.
Но вот писк за стеной становится ровным, и воздух начинает ко мне возвращаться.
Алюминиевая ручка медленно, будто секундная стрелка, ползёт вниз. В дверной проём просовывается огуречная голова медсестры. Висящие над маской глаза зовут меня за собой.
Захожу.
– Ну, и натоплено же у вас!.. Не жалеете дровишек!
Бравирую я, а у самого юркими червячками ползут от подмышек тонкие струйки пота.
Впрочем, мне не отвечают.
Подхожу к жене. Лицо – стеарин, кожа – пергамент, будто слепок. Лежит распятая, беспомощно раскинув руки. Запястья прихвачены ремешками.
– Везёт же тебе, – говорю, – лежишь вот… Ну, что, я не пропустил самое интересное?
– Надеюсь, пропустил.
Голос её слаб и дрожит.
– Извини, - говорю, - я без букета.
Она не улыбается. Заострившийся нос покрыт мельчайшими бисеринками.
Присаживаюсь на винтовой стул, стоящий возле её головы, беру за руку. Ладонь мокрая, а моя горячая, и прикосновение приятно обоим. Свою вторую ладонь кладу ей на лоб, липкий, скользкий, маслянистый...
– Уже надо говорить «тужься»?
Она молчит.
– Что ребята? – киваю в сторону болотного цвета ширмы. – Наверное завтракают? То-то я у них консервные ножи видел…
Молчит… Вдыхает медленно и глубоко, словно смакуя втягиваемый воздух.
Из-за перегородки доносится приглушённый шепоток, слов не разобрать. Металлические позвякивания, шорохи, шевеления. Над самым ухом ровно пищит мышь монитора.
Анестезиолог с усталым взором ломает ампулы, сосредоточенно вводит их содержимое в подвешенный на треноге мешочек физраствора.
Атмосфера деловая, как в муравейнике. Все чем-то заняты: снуют, копошатся и – молчат. Звуки большей частью неживые, механические.
Жену раскачивает из стороны в сторону, словно перегруженный баркас. Доктора за ширмой кряхтят. Представляю, что происходит двадцатью сантиметрами ниже, и на меня накатывает липкая волна.
– Ты хорошо выглядишь – улыбаюсь, – портрет писать... Жаль, холста не прихватил.
Зачем улыбаюсь? Маска до глаз скрывает лицо… Да и хорошо, что так. Страшно бы выглядела эта улыбка, жутко.
Жена смотрит сквозь меня. Не слушает.
– Что там происходит?
– Всё хорошо, – говорю.
– А почему так тихо?
– Перекур.
– А запах? Почему такой запах?
Электрокоагуляция. Прижигаемые ткани издают слабое шипение. В операционной стойкий аромат горелого. Жена мучительно стонет.
– Что же так долго?
– Ты куда–то торопишься? – спрашиваю.
Она не слышит.
– Почему… так… долго?
– Это тебе кажется… от скуки. Хочешь, в города сыграем? Чур я начинаю. Алупка!
Шепот нарастает. Движения за ширмой становятся резкими. На глаза наползает серая пелена.
Вот голова жены качнулась. Судя по всему, на живот вывалили что-то громоздкое. Догадываюсь, что именно, и пелена перед глазами сгущается.
Сверху, пятью огромными глазницами, на нас безучастно смотрит лампа. Она видела всё, её ничем не удивить.
Время – каша! Переваренная, подгоревшая. Кушать не хотеться, а надо. Черпаем её стрелкой часов и с отвращением жуём, жуём…
– Я боюсь за неё, – шепчет жена.
– А я за вас обеих… И немного за себя. Как думаешь, если мне упасть в обморок, это будет не слишком претенциозно?
– А тебе что - плохо?
В голосе жены больше нет отчуждения.
– Мне хорошо… Но упасть, кажется, придётся.
Я часто моргаю.
– Тебе плохо?!
Она взволнована. Это хорошо. Это отвлекает.
– Я прилягу – говорю, показывая на пол, – только ты никому не говори… Я тихо.
– Выйди! Выйди на свежий воздух!
– Воздух?.. А зачем мне воздух?
Я запрокидываю голову, делая глубокий вдох.
– Выйди сейчас же!
Она пытается толкнуть меня в грудь, но ремешки не дают. Её щёки розовеют… То, что надо!
– Не-е, - мотаю головой. - Не выйду!
– Выйди!
– Почему ты вечно мне указываешь? – демонстрирую я ей белки своих глаз.
– Выйди, дурак, пока ещё можешь!
– Зачем обзыва-а-а-ешься…
Всхрапываю лошадью и валюсь холодным лбом в её ладонь.
Влажные пальцы бегают по моему лицу, она пытается хлестать ими мне по щекам. Но тщетно - всё те же спасительные ремешки.
– Позвать доктора? – шепчет.
– М-м-м-м… – отзываюсь.
– Что?
– М-м-м-м…
– Господи, какой же ты идиот! Зачем я согласилась?
Зеленоватой луной над нами нависает лицо анестезиолога:
– Мы вас не отвлекаем?
Я вскидываюсь:
– А? Что?
– Приготовьтесь, – улыбается он, отодвигая маску. – Ребёнка извлекают.
И мы превращаемся в слух.
Жену качает... Слышу глубокий чавкающий звук. Шуршание простыней. Покашливание хирурга. Суетливые и в тоже время сдержанные голоса за ширмой. Затем слабое, едва различимое мяуканье… Кряхтение… Отчётливо свистящий отголосок первого вдоха. И, наконец, крик…
И мир раздваивается.
И чей-то голос сверху:
– Девочка… Фотографировать будете?