ЧЕРНЫШ.
Магазин этот грузно (и зачем?) взобрался на высокую, кирпичную тумбу, и оттуда, с высоты второго этажа выбросил под ноги шествующим по тротуару вялый, обшарпанный язык-лестницу.
Потому что жарко... А зимой?.. А зимой он выбеливал ее в снежную бороду с ледяной морщинкой на краю, по которой балансировали с переменным успехом вверх и вниз страждущие съестного, - это раньше, - теперь же - и фотографического, и музыкального, и моюще-стирального и книжного, и в уголке - закусочного, - и все это в одном зале.
Квадратные метры в нем, вероятно, стоили немалых денег.
А напротив магазина, через уложенного во всю ширину дороги полосатого "жандарма" кипел, плескался живучий рынок-соперник, - и пока рынок кипел, магазин прохлаждался; но позднее, когда рынок замерзнет (а это время обязательно наступит!), магазин победно распахнет перед ним свое жаркое чрево. Вот тогда и понадобится ему, по-настоящему, предбанник,
отделяющий тепло и уют от морозного, пронизывающего ветра, и намажется в нем на стенах много разного люда: лающего, хрипящего, гундосого...
А пока предбанник пуст, если не считать выпавшей на прямоугольный, метлахский орнамент обыкновенной человеческой кляксы в дурно пахнущей одежде, с совсем никакими, невыразительными (то ли серыми, то ли белесыми, какими-то водянистыми) глазами. Перед кляксой постоянно лежит кепка со вспоротым подкладочным брюхом, в нем монеты, и...
одна-две крупных бумажки, пристыживающих особенно скупых, и летящих равно-душно, и
мимо... Неподалеку, в углу, ее подружка-сумка, со своим брю-хом-фасом-флюсом, - бывает сытым, чаще узким, - при двух потрепанных губах-серьгах. Подле нее Черныш... гиперболой, потому что всего лишь серый - под дорожную пыль, в лохмах, в репейнике, в колтунах... но с двумя блестящими, бусинками под серой челкой. Глазки оживают только от звона падающих монет в кепку, и в зависимости от их стоимости. На бумажки - вскакивает на коротенькие ножки, взмахивает (ох! и не свежим) хвостиком, при значительной сумме - подобострастно обнюхивает обувь сердобольного.
- Чернышом кличут, - одобрительно гладит его по спине хозяин, - с понятием. Спасибо говорит, по-своему, по-собачьему...
Пальцы у хозяина короткие, сильные, можно сказать - черные, если не сравнивать цветом с графитовыми ожерельями под расщепленными ногтя-ми; и голос у него треснутый, из глубины: из той, где обитает жестокость. На поверхности же - декорации?.. "Нет, нет! - одернул я себя, - это всего лишь моя, не вполне оправданная, подозрительность".
В следующий раз хозяин встретил меня как старого знакомого, который был уже обязан, поэтому и перегородил дорогу мне неопрятным ру-кавом с ковшом из ладони на конце. Мелких денег у меня не было, и я, трусливо что-то буркнув и втянув голову в плечи, зайцем перепрыгнул через своеобразный шлагбаум и вдобавок потерял, где-то рядом, цель своего прихода. Речь должно быть шла о какой-то не очень обязательной, для холостого мужчины, штуковине, - то ли соль, то ли перец, то ли обыкновенная морковка - притащили меня сюда... Повращавшись на каблуке то в одну, то в другую сторону и поблуждав взглядом по полкам, я не-ожиданно остановился на запотевшей бутылке пива.
- Это вам! - преподнес я ее хозяину.
Я угадал?.. Конечно же я попал в точку, - он проворно выхватил ее из моих рук, откупорил в один прием зубами, - и крышечка, описывая ду-гу и оставляя после себя инверсионный, капельно - слюнявый след пере-летела через порог предбанника. После трех оглушительных глотков (я мог ошибиться на одну-две единички), он, устало и блаженно прикрыв глаза, откинулся на стенку. Черныш поддержал его одобрительным рукоплесканием хвостом и восторженным визгом. Добросовестно облизал мне туфли и мордочкой, красноречиво, проложил свою дугу - к порожнему брюху кепки хозяина. Я, кажется, громко (мол понял в чем дело!.. и глу-по!) хохотнул, наверное поэтому, озираясь, полез в свой карман за бумажником.
Достаточного количества мелких денег в нем опять не оказа-лось, и пока я натужено сопел над тем, как мне достойно выйти из не-ловкого перед псом положения, неуклюжим движением пальцев обронил сто-рублевую бумажку. Извиняясь в реверансе за оплошность, я потянулся за ней, но... Черныш, мгновенно, оборотился в стрелу (пусть даже лохма-тую...) с изменяемым вектором тяги. И я тоже, поддаваясь его стремительности, бросился за ним, чтобы вначале обрести утерянное, а потом уж предаваться философскому, быть может веселому, осмыслению происшедшего. Да где уж там, по такой-то лестнице, при моей-то фигуре, - толь-ко и увидел его хвостик в подворотне детского сада.
Вернувшись, я в подробностях изложил хозяину перипетии того, че-му, думаю, он все же успел стать очевидцем, но тот хотя и согласился со мной с готовностью, но как бы облек все это в форму своего необычайной (понимай: заслуженной пивом) доброжелательности.
- Ну что ж уважим. Как такого человека не уважить. Стань за дверью, - сказал он, - щас придет, поговорим вместе.
Хитро возвращался Черныш, - разведал носом обстановку, и только затем перевалился тельцем через порожек, - не ждал предательства от хозяина, - а заприметив меня, хотел было ретироваться, но в страхе поджал ноги от властного окрика:
- Стоять!..
Хозяин положил руку ему на спинку, подтянул к себе, заглянул в глазки, сменил гнев на милость.
- Деньги надо вернуть, вишь человек пивом угостил, понимать на-до...
Черныш отполз от него к стене, к сумке, мордочку сунул еще даль-ше, в угол, - он не соглашался с таким решением вопроса.
- Чего ждешь? - повысил голос хозяин, - палки? я кому сказал?..
И Черныш, бедный Черныш, прогибая позвоночник, на четвереньках, выполз из предбанника.
Объявился он довольно скоро, - понуро положил денежку у моих ног, но... достоинством в десять рублей.
- Как же так! - обескураженно воскликнул я, - взял сто, возвращаешь десять!..
Каждое утро из окна своей квартиры я наблюдаю следующую картину: летит палка, далеко, в кусты, за ней бросается породистый, холеный пес, находит и возвращает ее тому, кто бросил, в спортивном костюме. Упражнение повторяется, и повторяется, - летят другие палки (а могли быть и пачки денег), много палок, носятся другие псы, их тоже много, сколько летающих палок, столько и псов, с торчащими ушами, и висло-ухие, изрядно шерстяные и без нее... Есть псы, которые носят сумки, служат поводырями, ловят на границах шпионов, наркоманов, подрывают танки, но псы - мошенники?
Ну и времечко!..
Долго я рассуждал, нет ли, но теперь уж хозяин стопроцентно при-нял сторону Черныша - рассудительно и окончательно.
- Что думаешь? Сбегал в кассу и разменял? Ну даешь!..
Понятно - плакали мои денежки...
Но была в событии, если подумать, и положительная составляющая: теперь я мог запросто, без обязательного неуюта в душе, пересекать предбанник не менее ста раз, - я как бы выкупил душевное спокойствие, и не только у этого нищего, но и у десятков других, ежедневно и больно прокалывающих мою спину глазными шипами. Я как бы подал милостыню вперед - своего рода сервис... "Боже! Что со мной происходит?" - спохватился я ужасаясь собственным мыслям и... заторопился, заторопился, за-торопился...
Но уже на следующий день, решив оправдаться перед собой за вчерашнее, пересыпал звонкую монетную горку из кармана в кепку.
- А где Черныш? - небрежно махнул я рукой в угол предбанника.
- А на работе. На рынке... Пока вот, - хозяин лукаво подтянул к себе сумку, вытряхнул содержимое на пол: селедку, тут же выплюнувшую из себя привлекательное для жирной зеленой мухи, желтый огурец, таинственную, до вскрытия, консервную банку, пару обнявшихся черных нос-ков, две пачки отбеливателя "Снежок", - время еще есть...
Он поднял верхнюю губу сумки и одним скользящим движением руки по локоть загнал перечень в глотку в обратном порядке.
Считая себя человеком необделенным фантазией, я попытался угадать мотивации торговца, бросающего псу с голодными глазами галантерею, химию и... - не получилось, впрочем...
Заинтригованный, я пересек полосатого "жандарма", закочевал про-меж торговых рядов в поисках "героя нашего времени", - "прямо-таки в русле Чеховской Каштанки..."
Солнце прожаривало торговцев основательно, - те укрывались под зонтами, навесами, в палатках, - случайные, на хлипких ящиках с дара-ми леса в эмалированной посуде - под газетными полосами. Женщины раскрывались и сверху и снизу, ниже плеч, и выше коленей, покрывались испариной, и пахли, неприятно. Потому что вон та, рыхлая и клювастая, явно без бюстгальтера, два дня назад подменила мне (клянясь! в своей порядочности) пачку крупнолистового чая древесной пылью, а миленькая на вид старушка-одуванчик всучила телевизионную программу двухнедельной давности. Вчера я вылил в унитаз из призматического "домика в де-ревне" литр кефира, и, следом (сложным путем), но через укороченную сумму минут, то, что вон тот мужик-азербайджанец подсуропил мне ввиде узбекской дыни... В общем, заинтригованность моя быстро превратилась в облачко, которое только и ждало незначительного ветерка, чтобы спря-таться, и надолго, - с этого макиавеллевского рыночного горизонта, - за десятиэтажными домами.
Но... Наконец-то, впереди, в сером месиве с редкими цветными вкраплениями, и общим ростом ниже меня на целую голову, уже образовал-ся пустынный диск с касательной мясной лавкой, и громкими возгласами по периметру.
- Какая прелесть!
- Ну покормите же его!
- Сама и корми!
- Самим жрать нечего!..
Ну, конечно же, в центре Черныш... На задних лапках, - вращение в ту и другую стороны, хвостик нервной секундной стрелкой, но мордочка с бусинками - компасной: - постоянно, к колбасному полюсу; падение на спину, - передние лапки сомкнуты, согнуты, поджаты к животику - пози-ция жалостливая; неудачная попытка стойки на головке - уморительная попытка; умирание на левом боку в полной неподвижности, потом на правом - взывание к сострадательности; очень выразительные (на лету!) прыжки в высоту; но мордочка с бусинками - постоянно - к колбасному полюсу...
- Ал-ле!..
Из окошка лавки просовывается наружу дебелая женская ручка, и сарделька, вероятно, мечтающая о не меньшей популярности чем ее соискатель, на мгновение замирает, чтобы... Кто-то испуганно ахает, и... диск быстро и равнодушно заполняется человеческим селем.
"Ну с сарделькой дело хорошо известное, можно сказать историческое, - рассуждал я перемещаясь в межквартальном пространстве, - но как ее, и чтобы правдоподобно! заменить на две пачки стирального порошка?" Возможные версии отметались как неубедительные, а вопрос так и остался вопросом, только большим и асфальтовым, которым я ежедневно описывал местоположение Черныша, потому что, признаться, я все-таки обиделся на него за те, безвозвратно утерянные сто рублей. Да, не в деньгах дело, но все же...
Как-то я, куда-то опаздывал, и вынужден был спрямлять свой путь за счет полосатого "жандарма". И получилось так, что во времени я совсем не выиграл, зато, как мне кажется, приблизился в максимальной степени к объективному ответу.
Арбуз был огромным, выше Черныша, не идеальным в своей шаровидно-сти, потому и норовил отклониться в сторону и придавить его, Черныша, подпирающее тельце. А еще ему требовалось для превентивной острастки окружающих метаться вокруг этой полосатости с оскаленными зубками, и фиолетовым нёбом, и рычать, и лаять, и брызгать слюной чтобы (не дай Бог!) кто-то мог позариться на его добычу. И арбуз перемещался в нуж-ном направлении, к лестнице, пока...
- Вор! Увел мой арбуз! Пока на весы ходил, он украл!.. - по "жандарму" бежал тощий, волосатый азербайджанец в майке, с усами, подгребая пятернями воздух под себя. - Мой арбуз!.. Мой арбуз!..
Особенно страшным сделался Черныш, - но силы были неравными, - но... только физические. Ловко увернувшись от азербайджанского башмака он бросился на колесо, стоящего неподалеку итальянского джипа, и за-скулил жалостливо и обреченно, взывая бусинками вверх, стуча лапками по скату. И ведь отворили... На землю опустились тупые с рантом туфли, на толстенных подошвах с начищенными до солнечных зайчиков бляхах, джинсы, кожаная безрукавка, из-под которой вокруг бицепсы переплелись в смертельной схватке два удава - красный и синий, - шишкастая, жующая лысина. Крепкая: так и так, и так основательно, - что ей какой-то арбуз - ей и земной шар нипочем...
- Не трогай его! - лысина сочно с зеленью сплюнула под ноги азербайджанцу. - Было твое, теперь его!
Азербайджанец угодливо бросился в объяснения: что куча большая, весов своих нет, денег нет, туда-сюда, арбузы не его, хозяин придет, кто отвечать будет?
- Ты, - меланхолично выразилась лысина, - спать надо меньше, - и исчезла за дверцей, за дневным бликом в ветровом стекле: как в балахоне палача на эшафоте.
Увял азербайджанец...
Одержав победу, и признав во мне старого знакомого, Черныш настойчиво, - за брючину, - подтащил меня к арбузу, вероятно назначая временным охранником, а сам, постоянно и недоверчиво озираясь, взлетел по лестнице, и скоро вернулся с хозяином.
Арбуз в сумке не поместился...
А я надолго, - до конца лета, - утонул в вагонах купейных, и в вагонах плацкартных, едва притуленный в перенасыщенной духоте, и в непринужденных разговорах за чашкой чая, я (зачем-то? и почему-то?) непременно прославлял (и прославил) Черныша от Москвы до Урала, и вверху и внизу географической карты Российской Федерации. Пришибленный смутным временем, усталый, люд с удовольствием откликался на него, за-давался уточняющими вопросами, пояснял, прояснял, и приводил в пример нечто похожее, и даже местами "покруче", но его рекорд с двумя пачками отбеливателя, пожалуй, так и остался непокоренным. Один, умный человек в очках, с желтым портфелем в металлических звездах (астролог?), спрыгнувший со ступенек вагона на первой остановке после Кеми все на-пирал на "реанкорнацию" - (не повторяю ли я это слово с ошибками?). О-о! Черныш! Как я ждал встречи с ним, - поэтому, выйдя из электрички, я тут же направил, еще танцующие в такт колесам, стопы к магазину. "Жандарм" порядком поизносился, при близком рассмотрении еще больше, а в воздухе пахло и пахло грозой, пока не ударил ливень, из тех, что запоминаются на год, или на целую жизнь. Я взлетел по лестнице и... оста-новился пораженный - ни метившей в меня вспышкой молнии, ни громовым раскатом следом, - я даже не помыслил о том, что бы раскрыть над собой зонтик, предусмотрительно зажатый в ладони без чехла. На моих глазах Черныш лишался гиперболы, - коричневая жижа пенилась на его спине, и ползла вниз вязкими лоскутами, разгоняя от себя подальше черный, зыбкий от дождя и все же черный, асфальт. Вскоре и в центре этого неопрятного круга проявилась новая уже смолистая чернота, и уже она приня-лась энергично завоевывать вокруг себя пространство.
Черныш являлся миру настоящим Чернышом... и не настоящим... Обреченным, худущим, на припавших к земле лапках, с исчезнувшими бусинками.
Предбанник магазина был пуст... впрочем не совсем.
Здесь я буду вынужден несколько отступить от последовательности в своем повествовании из-за Новиковой Ольги Ильиничны, работающей с рукописями в журнале "Новый мир". Мою искреннюю повесть о мятущемся, умном, инженере она забраковала (читала ли?) следующими словами: "Нам не подходит. Знаете, как-то несконцентрированно..."
И вот поэтому, и только поэтому, концентрируя, я сразу не сказал, что постоянно, в предбаннике, находилась горбатенькая, в редких, седых завитушках, старушка, с очень добрыми, голубыми глазами. Простите, но только сейчас я понял, что не всякое замечание может быть полезным...
Так вот, каждое утро, как только открывался магазин, один пожилой, коренастый, угрястый азербайджанец приносил в предбанник стол и стульчик. На столе он раскладывал петрушку, киндзу, лук, чеснок, укроп и прочее, и прочее, на стульчик сажал эту старушку и назначал цену. В обеденный перерыв он приносил ей пачку мороженого и газету...
Дождь внезапно оборвался, и старушка выглянув из двери, чтобы обозреть прищуриваясь небо, признала меня, поманила пальцев, озираясь зашептала в ухо.
- Не уберег он хозяина-то! Убежал на рынок, а они, азейбажаны, приехали, пырнули в сердце, в машину бросили, теперь ищи ветра в поле. А он, - старушка и сама не прочь была поплакать, - целыми днями ждет и плачет, ждет и плачет. - Ручкой пригнула мою голову пониже. - Только ты никому, и тебя прирежут, и меня, понял?..
Я понял. Я вынул из бумажника пятидесятирублевую бумажку, положил перед мордочкой:
- Возьми, Черныш!
Я ничего не понял... Наконец-то он обнаружил свои бусинки, но по-смотрел на меня вяло и безразлично, да видел ли он меня? приподнялся, медленно сполз по лестнице, и не откликаясь на мой голос, потащил свое тельце вокруг тумбы, к подворотне детского сада. И не черным совсем был Черныш, а серебряным, теперь уж точно без гиперболы.
Больше Черныша я не видел. Вскоре исчезла и добрая, голубоглазая старушка.