Виктор Лановенко
Соучастник
Рассказ
Мой дед, Яков Селиверстович, был родом из полтавских разночинцев. В 1915 го-ду он попал на Балтийский флот, где вскоре научился вязать выбленочный узел и сделался старшиной шкиперской команды. Революционный шторм застал деда на палубе эскадренного миноносца «Меркурий». Центробежная сила отрывала людей с насиженных мест и уносила в небытие. Нужно было делать выбор: с кем ты? С ре-волюцией, которую не понимаешь и боишься? Или с господами офицерами, перед которыми заискиваешь и которых тайно ненавидишь? Практическая сметка подска-зала, где искать собственную выгоду. Дед шагнул в революцию, как бросился за борт.
Пока Яков осваивает морские узлы, в Орловской губернии подрастает моя бабуш-ка Катя. Она читает повести Боборыкина и рассказы Чехова, находя последнего душкой. Её папаша управляет Мещерековским имением, а матушка, немка Эльза Карловна, дает уроки музыки хозяйским дочерям.
Юная Катенька еще не ведает, что через несколько лет отправится в южный город Севастополь, где встретит усатого матросика с цепким взглядом. Да, это будет мой дед. Его перебросят с Балтики в Севастополь для прививки революционного зуда личному составу Черноморского флота. Там они и сойдутся, Яков и Екатерина, на углу Большой Морской и Соборного спуска, как раз напротив Покровского собора.
Я лихо проношусь на тридцать пять лет вперед, изымая из прошлого половину человеческой жизни. На улице 1952 год. Мне уже семь лет. Я участник истории. И что же я вижу?
Моя бабушка Катя была запойной пьяницей. Стоило ей опрокинуть рюмочку на Пасху, как тут же открывался запретный клапан, и всепоглощающая страсть к вину превращала бабушку в кабацкую теребень. Спустя несколько дней, чарующая пол-нота улетучивалась, кожа становилась дряблой, а лицо наливалось коричневым оте-ком. Голубые бабушкины глаза закисали мутью, а невидящий взгляд не мог обма-нуть никого – перед вами хроник. Дед запирал калитку и начинал лупцевать бабуш-ку. Синяки на коричневом лице были почти не заметны.
Наступал день, когда бабушка исчезала из дома. Она забиралась по стволу уксус-ного дерева на черепичную крышу сарая, карабкалась по отвесной стене, цепляясь за косички чабреца, и оказывалась на ярусе верхней улицы. Бывало, дед запирал воро-та, забивал гвоздями оконные рамы, обматывал деревья колючей проволокой. Но ба-бушка все равно исчезала. Наверное, она вылетала в трубу летней кухни.
В наш дом неслись горячие сводки. Бабушку видели в шашлычной за Бунькиной рощей – моряки с крейсера «Молотов» угощали её пивом с водкой. Дед бросался в запеленгованное место, но оказывалось, что моряков забрал флотский патруль, а ба-бушка испарилась. Несколько человек видели её на «хитром» базаре, где она помо-гала пиндосу Мишке продавать кефаль. Другие уверяли, что в 14-00 бабушка проси-ла милостыню на перроне железнодорожного вокзала.
В конце концов, мы находили её на Корабельной стороне, в бурьяне, за южной проходной Морзавода. Она дышала, но жизни в ней практически не было. Дед при-возил бабушку домой и купал в цинковой лоханке. Пока бабушка отмокала, дед сжигал зловонные тряпки. Потом надевал на бабушку ночную рубашку, хрустящую от крахмала, и укладывал изможденное тельце на перину.
Дед отпаивал бабушку куриными бульонами. Но стоило ей один раз самостоя-тельно выйти в уборную, как он тотчас приковывал бабушку цепью к кровати. И на-чинал поколачивать. Сначала осторожно, но по мере того, как бабушка набирала вес, дед бил её всё жестче и обстоятельней. Он приходил в её спальню, садился на вен-ский стульчик и искал раскаяние в бабушкиных глазах. Потом снимал со стены кнут и задирал ночную рубашку. Кричать ей запрещалось, и бабушка научилась душить свои вопли в подушке. После экзекуции дед смазывал рубцы йодом и укрывал ба-бушку зеленой попонкой.
Моя насквозь христианская бабушка записала в свою тетрадь для кулинарных ре-цептов сунну пророка Мухаммеда: «Не станет Аллах возлагать на душу ничего, кро-ме посильного для неё. Ей – то, что она приобретет, и против неё то, что она приоб-ретет».
Иногда, в период кнутотерапии, бабушке удавалось отворить цепной замок. Тогда вместе с ней исчезали комплекты постельного белья, посуда и чугунные статуэтки собак – гордость дедовской коллекции.
После вторичных побегов бабушки дед садился в плетеное кресло и проводил в нем целые дни, сжимая пальцами колени.
Возможно, он думал о том времени, про которое я хотел умолчать, не будучи не-посредственным его наблюдателем. Но теперь вижу, придется очертить его легким контуром.
После демобилизации деда назначили на работу в советский банк. Он был чем-то вроде комиссара при коммерческом директоре. Большевистская убежденность, скро-енная на скорую руку, расползется по швам, едва забрезжит возможность пожиро-вать у государственного корыта. Попробовал – получилось. И понеслось! Дружеские попойки, надушенные конторские дамы, цветы, шампанское, веселые шлюхи в рес-торане «Приморский», казенная «эмка», «большая» любовь на стороне. Вот оно, не-бо в алмазах – ночь, шуршание накрахмаленных простыней, дорогая сигара.
Деда разбудили в чужой кровати и под белы руки отконвоировали в ОГПУ. Ему повезло. Случись это двумя годами позже, стоять ему у стенки за растрату в особо крупных размерах. Но время большого террора еще не пришло.
Дед легко откупился от тюрьмы. Впрочем, особенно удивляться не приходится, потому что взятку из рук в руки принимал его вчерашний собутыльник. Когда деда выгнали из банка на железную дорогу, он обозлился на всех и отвернулся от мира. А зло вымещал на бабушке.
В начале 50-х годов в нашем доме постоянно слонялись люди – друзья, знакомые, коллеги отца. Они курили, смеялись и спаивали бабушку. Я мог часами толкаться среди них, слушая истории, которые выбалтывались под пьяную лавочку.
Отец не рассказывал про войну, он не любил оборачиваться назад. Но я знал, что он герой. Я как будто собственными глазами вижу: вот он в шлеме, в очках в кабине своего истребителя ЛА-5. Как черт, выскакивает из низкой облачности, ловит в пе-рекрестье прицела «мессер» и жмет на гашетку. Вот они в офицерской столовой отмечают победу – второй сбитый отцом самолет. А вот проигранный бой. «Ведо-мый» отсечен и завязал сражение на низких высотах. Отец уходит в поворот, но вдруг обшивка обтекателя разлетается в лохмотья, разрушает фонарь кабины и пла-мя охватывает самолет. Земля поднимается стеной, летит навстречу. Горящий истре-битель удается выровнять элеронами и горизонтальными рулями высоты. Но заго-ревшийся комбинезон успевает оплавить грудь и шею. К счастью, болевой шок вы-ключит сознание позже, когда отец перевалится через край кабины и рванет кольцо парашюта. Заснеженное поле выстудит обожженную грудь, и палочка Коха поразит отца так глубоко, что вскоре чахотка примет открытую форму.
Из госпиталя отец вернется в Севастополь 44-го года, еще не остывший после ос-вобождения. И вскоре получит неожиданное назначение – он станет вторым челове-ком в системе строительства города. Престижнее работы в тот период не существо-вало. Ресурсы и деньги лились рекой. Отец стал чем-то вроде партийно-административного распорядителя. При этом он даже не подозревал о существова-нии такой науки, как сопромат. Но партийный билет, полученный в летной школе, и два ордена Красной Звезды явились достаточным основанием для назначения на должность.
Отец возвращался поздно. Он приезжал на открытом «виллисе». Худой, высочен-ный, с седыми волнистыми волосами. Небрежно хлопал дверью. Щелкал зажигал-кой. Американское пальто из желтой кожи, канадские ботинки на каучуковой по-дошве, трофейная рубашка с «хитрого» рынка и галстук – он был неотразим!
Однажды весной к нам постучали. Я прошел через двор и открыл калитку. Передо мной стояла Дженни! Да, та самая Дженни из кинофильма «Тарзан».
– Мальчик, вы сдаете комнату? – спросила она на чисто русском языке, и я быст-ро затряс головой – сдаем, сдаем!
Дженни звали Надей Максимовой. Её муж работал военным атташе в городе Лон-доне. Зимой их отозвали в Москву, и вскоре произошло ужасное недоразумение: подполковника Максимова арестовали по ложному обвинению. И он, бедный, умер во время следствия, не успев доказать свою невиновность. Она страдала. Теперь это в прошлом. Ей двадцать четыре года, она самостоятельная женщина. Надо жить, строить светлое социалистическое общество. Если хозяева не очень напуганы фак-тами её биографии, она хотела бы снять недорогую комнату с отдельным входом. Она имеет направление для работы в железнодорожной школе, будет преподавать иностранный язык.
– Мы согласны, – сказал я. Дед взял меня за бретельку майки и вышвыр-нул за порог.
С этого дня Надя Максимова поселилась у нас.
С её появлением в дом зачастили те, кто раньше обходил его стороной. Напори-стее других был Василий Михеев. Он копировал пение щеглов. От его свиста на-стоящие птицы умолкали, смущенные собственным вокальным несовершенством. Михеев каждый вечер являлся в наш дом и играл с дедом в карты. Они сидели во дворе за столом. Василий то и дело поглядывал на окна Надиной комнаты, надеясь за белыми занавесками поймать её силуэт. Иногда Надя выходила с английской книжкой в руке. И тогда Михеев заливался щегольим пением. Ему хотелось понравиться. Однако Надя не понимала, для чего нужно свистеть, перебивая на-стоящих птиц. Она не разделяла моих восторгов по поводу Михеевского таланта. Это меня огорчало, потому что Надю я полюбил всем сердцем.
Представьте: июль, Крым, полдень. Неподвижный воздух, как расплавленное стекло. Знакомые силуэты, слегка деформированные, чуть вздрагивают, и, кажется, вот-вот оторвутся от матери Земли и уплывут вверх, в бесконечную синеву неба. В час вертикального солнца всё живое прячется в домах, под кронами акаций, в склад-ках виноградных листьев. Тихо, тихо. Вдруг застрекочет кузнечик в сухих колосках, и вам покажется, что его стрекот расколет половину неба. Трещина побежит до са-мой бухты через здание панорамы на Историческом бульваре и через городской хо-лодильник, на фасаде которого висит портрет Сталина размером 15х20 метров.
Мы с Надей, разомлевшие от жары, валяемся на кровати в тени виноградной па-латки. В руках у Нади английская книга, она переводит мне историю покорения Се-верного полюса.
– Я хочу оказаться на их месте, – говорит Надя и откидывается на железную спинку кровати. Книга соскальзывает с её коленей. Надя поднимает руку, ловит пальцами никелированный шарик, украшающий спинку, томно потягивается. За кра-ем блузки я вижу её небольшую грудь и розовый сосок. Мне становится еще жарче, я тру глаза кулаком, не забывая подглядывать в разрез блузки. Мне требуется сроч-ная прогулка. Я иду мимо деревянной бочки под водосточной трубой. Бочка до краев наполнена вчерашним дождем. По зеркалу зеленой воды снуют водомеры, как будто чертят ломаные прямые. Я иду, полузакрыв глаза. От скалы в глубине двора, где вы-рублен погреб, пахнет мокрицами. Листья уксусных деревьев струят ядовитую го-речь. Из сарая тянет угольной пылью. Летняя кухня наполнена ароматом жареной камбалы и кипящего белья, которое булькает в пузатой выварке. Запахи моего дет-ства.
– Ты холодненький, – говорит Надя. – Положи мне голову на плечо.
Я касаюсь щекой её плеча, вкусного, как дыня. Бесовский запах её пота ударяет мне в голову.
– Я умру от этой жары, – шепчет Надя.
– Кто вам позволит? – на пороге стоит отец в белой рубашке, с папиросой во рту. Он подхватывает гитару, садится к нам на кровать.
А в дом до тети Розы залетело горе
Отец поет дурашливым, но приятным голосом:
Её дочурку Надю, пока она спала,
Вчера как раз похитил и уволок на море
Один вооруженный, ох, фраер из Чека.
Он поворачивается к Наде, смотрит на неё в упор своими голубыми пронзитель-ными глазами.
Ах, Надя, Надя, Надя, уже проходит лето.
Тебе сейчас неполных четырнадцать годков,
Но ты меня полюбишь под дулом пистолета,
И мы сыграем свадьбу до первых холодов.
В отце помещалось множество никчемных талантов, похожих на сор. Но эти со-ринки выпархивали из него, как прекрасный елочный серпантин.
– Поехали! – говорит отец, и мы послушно садимся в его «виллис» и мчимся через балки и холмы. Полуденной жары и вялой истомы как не бывало. Горячий воздух хлещет меня по лицу. Столбы электрической линии летят навстречу. Мы давим ко-лесами нежный ковыль и степные ракушки. За «виллисом» клубится пыль. Машина ныряет в Делегардову балку, и сердце мое обрывается, когда она прыгает со скалы на скалу, и колеса едва находят опору. Надя вцепилась в отцовское плечо, я – в На-дино. Мы визжим и обмираем. Отец сидит прямой, как тополь. В зубах его папироса.
На казенной начальственной даче квакают лягушки. Мы с Надей плещемся в бас-сейне, куда ива роняет свои листья.
– Александр Яковлевич! – кричит Надя и машет отцу рукой. – Идите к нам.
Отец делает жест: обойдетесь. Надя обижается. Я хочу ей объяснить, что отцу сделали поддувание легких и ему нельзя в прохладную воду, но говорю, что он бо-ится лягушек. Надя смеется, отец прощен.
Однажды я вошел в комнату Нади без стука, хотя она постоянно учила меня хо-рошим манерам. Возле окна стоял Василий Михеев и держал Надю за руку.
– Ты пойми, он прогнил насквозь. Ему жить осталось – во! – Михеев отмерил од-ну фалангу на мизинце. – Он еще и тебя заразит. А я здоров, как бык-производитель. Соглашайся! Заживем, детей нарожаем. У меня добра – полный дом.
– Отпустите, больно, – поморщилась Надя.
– Дура, – прошипел Михеев, – ты для него пустое место!
– Пошел вон. Жаба!
– Что? – удивился Михеев. – Ну, подожди, я тебе такое устрою, фифа!
Он бросился из комнаты и даже не заметил меня, потому что от гнева его глаза застилали два бельма.
День Военно-морского флота – самый значительный праздник в Севастополе. Люди идут на Приморский бульвар. И пока не началось представление на воде, все танцуют. Флейта флотского оркестра выводит такое чудесное верхнее «фа», что На-дя не в силах устоять на месте. Она отталкивается от земли и кружится, кружится! Платье «солнце-клёш» летит по воздуху невидимое, как пропеллер. Я бегаю и раз-махиваю руками, мне безумно весело. Толпы людей растекаются волнами и смеши-ваются в пучину. Вальс закончился, последняя нота растаяла в воздухе. Надины руки обнимают плечи отца.
Неожиданно в толпе мелькают другие глаза, и жесткий взгляд колет в самое серд-це – Михеев! С этой минуты я становлюсь подобен рыбе, которая заглотила крючок, но еще не чувствует натянутой лески.
Он пришел возбужденный. Лицо гадко отражало все, что он сейчас станет гово-рить. Удивляюсь, как у деда хватило выдержки спросить:
– Перекинемся в картишки, Вася?
– Вчера мои хлопцы работали во вторую смену, – начал Михеев, – а когда вышли за проходную холодильника, увидели Сашку, сынка твоего. Он уже был «под мухой», но в полном разумении. И вот подходит Сашка к портрету товарища Стали-на и давай мочиться на него. А нижняя кромка портрета, ты знаешь, расположена в аккурат у самой земли, так Сашка норовил вождю на грудь попасть, на самую звезду Героя.
– Врешь, – дед еще сопротивлялся, – орден высоко, никак не достать.
– Высоко, – согласился Михеев, – но он туда целился.
Они долго и тяжело помолчали. Потом Михеев вытащил листок:
– Вот заявление и пять разборчивых. Свидетели – мои сослуживцы.
– Чего ты хочешь, Вася? – устало спросил дед.
Ничего особенного он не хотел. Пусть, дескать, дядя Яша сдаст Надьку. Паскуда она. Жена врага и сама английская шпионка. Напрасно дядя Яша её приютил, ох, на-прасно.
– Сам-то чего не сдашь?
– Мараться неохота. А ты, дядя Яша, пиши на её докладную. Или сыночка не по-жалеешь за эту тварь? – Михеев истончил губы и запел щеглом. Затем добавил. – Не-а, ты пожалеешь. Ты же не Тарас Бульба.
Дед кладет передо мной лист бумаги, исписанный его каллиграфическим почер-ком.
«Товарищ Прокурор. Я пишу докладную записку от беспокойства за сына. Он у меня коммунист и большой начальник по строительству города. Дело в том, что с апреля месяца в моем доме квартирует гражданка Надежда Максимова. Её муж был арестован, как враг народа. Он умер в Москве, во время следствия. Я утратил бди-тельность, и пустил гражданку Максимову, а теперь прозрел. Мне кажется, что она неспроста сунулась к нам. Пытается войти в доверие к сыну, использует свою красо-ту, как приманку. Мой внук, моя жена и я можем подтвердить, что она подробно расспрашивает сына про его работу, интересуется, где и какие объекты строятся в нашем городе. Мы были свидетелями, как она с интересом рассматривала карту ше-стнадцатого квартала застройки города. У нее в комнате хранится фотоаппарат и книжки на зарубежном языке. Прошу проверить наш сигнал. Если мы ошибаемся, то будем только рады за хорошего человека».
Боже мой! Я знал про такие случаи. Не зря в бакалейном магазине висит плакат «Не болтай! Враг подслушивает». Недавно в военной части отравили колодец. Все бойцы попали в лазарет. Хотят ослабить нашу военную мощь. Им нужно, чтобы со-ветский солдат не стоял на часах с ружьем, а дристал в дизентерийной палате. А еще был случай: в детском саду вместо сахара положили в манную кашу мышьяк. У них сердце наполнено ядом. А как маскируются! Добрые, красивые, книжки английские переводят.
– Это правда? – я схватил деда за палец. – Скажи мне, это правда?!
Дед вздохнул:
– Да ты не психуй. Там разберутся. Проверят.
– А когда проверят?
– Скоро. Подписывай и никому ни слова.
Потом мы зашли к бабушке, которая в это время лежала прикованная цепью к кровати. Дед протянул ей бумагу. Бабушка надела очки и стала читать.
– Подписывай, – сказал дед, не глядя на нее.
– Не буду.
– Выйди, – приказал мне дед и снял кнут со стены.
Надю забрали в начале сентября, прямо с урока английского языка. В её комнате произвели обыск, забрали английские книги и фотографии, но вещи оставили.
Отец вошел в Надину комнату и долго стоял неподвижно, как будто хотел услы-шать её дыхание. Потом открыл шифоньер. Среди прочих вещей там висело креп-дешиновое платье «солнце-клёш». Отец бережно обнял платье ладонями и припал к нему лицом.
Спустя две недели отец продал «студебеккер» дюймовых труб за бутылку водки. Зачем он выкинул этот фортель? Воровал ли раньше или был кристально чист, по партийному принципиален? Не знаю. Судя по тому, с какой теплотой о нем отзыва-лись люди, – воровал. У нас принципиальных и честных не жалуют. Они живут с не-приятностями и умирают в забвении. Отец имел столько друзей и знакомых, что мог прожить две жизни, не истратив копейки. Севастополь отстраивался из руин. Всем нужны были доски, гвозди, черепица, оконное стекло. Минуя отца, к гвоздям не до-берешься. И все его любили, все искали его дружбы и расположения. Вряд ли было что-то тайное, укрытое от посторонних глаз, в его отношениях с просителями. Все, что он делал, он делал на виду у всего города. Мне кажется, произошло следующее.
Есть такое понятие «предел текучести». За его чертой материал перестает сопро-тивляться внешним обстоятельствам. Вот и отец потек. Он перестал подчиняться правилам игры и сделался опасен. Спустя много лет, разбирая бумаги, я наткнулся на пожелтевшую газету «Слава Севастополя». Вот заголовок фельетона: «Почём по-хмелье у гусара?» Из текста следует, что мой отец, сгорая в огне вчерашней пьянки, не нашел ничего лучшего, как «толкнуть» машину дефицитных труб с вверенной ему стройки социализма. И всего-то за пол-литра «белой головки» ценою 2 рубля 87 копеек. Коммунист липовый, сокрушается автор.
В то время, о котором идет речь в фельетоне, отец пил исключительно самтре-стовский коньяк «КВВК» и закусывал шоколадными конфетами. Я как сейчас вижу бесчисленные коробки шоколадных конфет, ловлю ноздрями их горьковатый аро-мат. Эти коробки, иногда без одной, двух конфет, были разбросаны по всему дому. Даже в сортире, на полке для газет, валялись московские «Ассорти». Но вся штука в том, что в этом фельетоне на подтасованных фактах и лживых словах бесцеремонно разлеглась большая некрасивая правда.
Похмелье потянуло на пять лет заключения в исправительно-трудовой колонии. Но в итоге отцу дали три года условно и запретили занимать руководящие посты. Это был подарок судьбы. Правда, стоил он семь «кусков». И здесь я вынужден с бла-годарностью помянуть наше мздоимство и неистребимое взяточничество, которое пропитало общественные слои любимой Родины.
Опустел наш дом. Исчезли многочисленные друзья-товарищи отца. Мебель, ков-ры – все было распродано по дешевке, чтобы собрать деньги на взятку. Шаги в ком-натах отзывались эхом.
Как-то в начале зимы отец опустился на скамеечку возле поддувала и закурил. Не успел сделать вторую затяжку, как обширный инфаркт разорвал его сердце.
В ту зиму я ходил хмурый. Мне нравилась роль скорбящего сына. Я еще не знал, что тоска и огромное незаполненное место, которое занимал когда-то отец, помес-тятся во мне надолго, и будут болеть, как незаживающая рана.
Дед, а затем отец, повторяя дедовскую судьбу, оказались вознесенными на вер-шины, которые им и не снились. Затем, получив пинка, они благополучно «ухнули» вниз, на самое дно, откуда их путь начинался. Возвратившись вниз, они оказались изгоями – выскочек не любят, успеха не прощают. Низ по сути дела и являлся их ма-лой родиной. Здесь они могли состояться при другом раскладе и провести скром-ную, по-своему счастливую жизнь.
Когда началось мое восхождение, я уже знал о предстоящем падении. Рано или поздно я тоже шмякнусь костями о самое дно. Я знал это, но продолжал карабкаться. Мне предложили войти в партийную номенклатуру. Я поспешно согласился. Стало ясно – пятно отцовской судимости с меня снято.
Возможно, из-за таких «выдающихся» партийных руководителей, каким оказался я, Советский Союз провалился, как крыша над гнилыми стропилами.
Мне не удалось скопировать судьбу деда и отца, не удалось свалиться персональ-но. Я грохнулся вместе со страной.
Приезжаю в Севастополь, в город, где давно не был.
Кусты сирени буйно разрослись. В их зеленой глубине утопают могилы. Я оста-навливаюсь на перекрестке, смотрю в боковые переулки старого кладбища. Пусто. Безлюдно. По могильным плитам скачут воробьи. На ветке туи раскачивается воро-на. Кладбище – коммунальная квартира бывших жильцов родного города, прими-рившихся здесь, перед выходом в вечность. Вместо одиночества я чувствую тесноту, но не раздражающую, а умиротворенную, будто здешние мудрецы сообщают мне новость: жизнь не кончается после жизни.
Я с трудом нахожу отцовскую могилу. Но что это? Она прибрана. Железная пи-рамида памятника отливает свежим серебром, а тоненький шпиль над ней полыхает аквамарином. В пластмассовой вазе свежие чернобривцы. Кто и почему ухаживает за могилой? Времена тимуровцев давно миновали, а монашеского патронажа – еще не наступили. Я сажусь на бетонный окаём. Открываю бутылку коньяка и выклады-ваю коробку «Ассорти». Глоток напитка обжигает гортань, но следом происходит открытие шлюзов, спокойная радость разливается широко, заполняя новые пределы.
В это время дрогнули кусты сирени, из них вышел человек с истрепанным лицом и в кителе без погон. В нем легко угадывался кладбищенский бедолага, что кормится куском поминального пирога и рюмкой водки, оставленной покойнику.
– Здравия желаю. Поминаете? – человек стянул с головы парусиновую кепку и копна волос, утративших цвет, упала ему на лицо. Он опустился на горячий цоколь, бережно принял полную рюмку, взглянул на памятник. – Не скучай, Александр Яковлевич, скоро увидимся, – подмигнул мне и выпил. – Не вижу вашей матушки. Как её здоровье?
О чем он спрашивает?
– Ты меня с кем-то путаешь, старина.
Он захлопал маленькими глазками:
– Виноват! Перепутал с вашим братиком. Вы похожи, как две капли воды. Сразу видать – с одного конвейера сошли. Мы недавно с Николаем, с брательником вашим, и с вашей матушкой Надеждой Андреевной поминали тут Александра Яковлевича. А сейчас гляжу и удивляюсь – месяц прошел, а Николаша, вроде, старше стал. Годочков на десять.
– На восемь, – поправил я и почувствовал, что земля уплывает из-под ног.
Вот это неожиданность: у меня, оказывается, есть младший брат. Сын моего отца. Жива и здорова сводная мать, женщина, с которой мы изнывали от жары в старом дворе, на железной кровати с никелированными шариками, пятьдесят лет назад. И я млел от любви к ней. Да, это была моя Джейн – Надя Максимова. Первая женщина, которую я предал в этой жизни.