Видавничий Гурт КЛЮЧ
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Фрагмент романа ЛИРИЧЕСКИЕ ВЕЛИЧИНЫ или LIEBE DICH AUS...
Изяслав Мстиславич:
- А ты, Паша, мне тут цыц. Дома бабу поучишь. А ты, Зоя, так вообще не шуми. Потому – кто тут самый старший и самый опытный? Знаете. И как же ты смеешь тут высовываться, как вас там в Чите на картошке шабли! И ты, Андрейка, тоже. Это всё правильно, что кость у тебя в нашу породу, прочная, дай Боже. Но ты не думай, что уже ухватил всех за бороду. Ты, паря, может быть, не трус, да дурак ещё, не обижайся на деда, он больше видел. Был у нас на фронте начальник медсанбата Петро Маковецкий. Так он потом рассказывал: «Удивительно, говорит, пришёл ко мне казак, жалуется, голова болит. Никогда не болела. А когда у казака голова болит? только с похмелья, но не на фронте. На фронте только у дезертира головы болят. А тот казак был храбрый. Болит, говорит, я раньше и не знал, как это говорят «голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или прямо мозги? Посмотри вот тут. Как посмотрел, а там вот такая трещина и все мозги наружу». Ну, Петро Григорьевич хирург был то шо надо, в полевых условиях. Он тому казаку сразу кружку чисто медицинского вовнутрь вогнал, остатком свой походный скальпель протёр и все мозги парню напрочь отчекрыжил. Потом повязку наложил. До победы, мол, заживёт. А тот казак и до сих пор живой, во как. За это и налей. Всем, всем налей, и Зою не обижай, надо. Ну, за Родину, за Сталина, и дай Бог, не последнюю! Так. И настоящий казак в таком состоянии должен ещё на коня. И не как-нибудь по-мужицки, а лихо. Будем говорить, Платон, что вон там у нас конь стоит, копытАми стучит [указывает за окно]. А казак вот так изготовится [встаёт, приседает, с юношеской лёгкостью взмывает на подоконник], пригнётся… Пошё-о-ол!
Хоронили деда через четыре дня: ждали однополчан. Гости прибыли по воздуху. Им потребовались три дня, дабы привести в действие малость заржавевшие ветеранские льготы. А там просто сели и прилетели.
- Здоровенькі були, дівчата, - смеётся седо-лысый бодрый старик особенного сложения: стройный, длинный, но с животом, - Шо присматриваешься, Лидочка, или не узнала? Та не смотри на этот гарбуз, в нём тебе нет интереса. Интерес у мужчины либо выше, либо ниже. А очень хорошо, если и там, и там. У нас так, а как у вас у Перми – не знаю. Помнишь, Лидусь, у Будапеште в 45-ом мы с тобою в музее…
- С кем, с кем он был в музее? – взрывается маленькая, седенькая, в синем суконном костюмчике, грудь в медалях, губы в помаде. – Ах ты, изменщик пузатый! Щас палки дам!
- Та я не возьму.
- Вот такая память сердца у мужиков. Лидка твоя в ту смену как раз с майором Шенкером на операции заступила. Так, Лидок?
- Что было, то было, Петро Григорьевич, - деланно смущается большая, бородавчатая дама. – Ты тогда её, Машку вот эту повёл, разлучницу одноногую. А меня зато назавтра, после смены, Моисей Гершевич в музей повёл, да ещё мороженым кормил, мандариновым.
- Ой, врёшь, Лидка, там сплошь руины одни, откуда мандариновое?
- А Моисей Гершевич достал, вот! И статУю такую мне показал, совсем как Петро Григорьевич, только без пуза: одна голова, и ниже пояса, а всё остальное не показано, камень один. И табличка прямо у него под хозяйством: СОКРАТЕС.
- Та то ж я был, Машенька, а не Шенкер. Мы же з йим близнецы-братья, а ты й не знала? И с тобою, Лидусь, опять я был, а хто же?
- Ой, чтой-то не похож! Что под брюхом, что над – всё у вас с ним по-разному.
- Ну, это тебе, девушка, виднее. У меня от лет, сестричка, образовалась болезнь зеркальная.
- Это что-то тыловое. В окопах таким не страдали.
- Та понятно, шо тыловое. Главный симптом зеркальной болезни: это когда всё, шо ниже пупа, без зеркала сам и не разглядишь.
- Ой, ты вечно, Петро Григорьевич, как скажешь при дамах, так хоть стой, хоть падай. Вон Лидка уже падает.
- Ай, ладно, Марь Пална. «Один симптом – ещё не болезнь» – кто это сказал?
- Вот он и сказал, и не раз – начальник медсанбата, полковник Пётр Григорьевич Маковецкий. Он и в музей нас водил.
- Конечно же, я, а Моисей всё стоял и оперировал, оперировал, ампутировал, ампутировал. Мы же с ним от Волги до Дуная по 300 рук и ног ампутировали. Это ещё округляя.
- Кончай про Шенкера, Петро Григорьевич, не то палки дам!
- Та я сам ещё тебе пару палок подброшу…
- Хватит командовать, полковник. Потому что не ты нынче тут главный.
- Отставить, сержант Мария Шнайдрук!
- Э, нет, товарищ полковник, не ты сегодня главный.
- Главный всегда я.
- Не спеши в главные, погуляй пока. Будут и на твоей улице поминки.
- Это мы ещё посмотрим! Но и правда. Товарищи, дорогие молодые граждане, за которых мы с покойным покойником море крови пролили. Виновник торжества сегодня – дорогой наш товарищ и пациент рядовой Изяслав Мстиславич Снегов. Вот я назвал его полным званием, именем, отчеством и фамилией, а я, представьте, не всех, далеко не всех бойцов так припоминаю, которых оперировал. Даже директор ваш, Иван Антоныч, кажется, - так, нет? – не всегда может помнить всех своих лоботрусов. Но у нас то общее, шо там фронт и тут фронт. Потому что на войне применяется разное оружие. У одного это винтовка, у другого – казацкая шашка, у третьего пушка, у четвёртого - штабной крысы - одни чернила. Но мы, воины в белых халатах, поражаем противника скальпелем. И не только скальпелем, товарищи. Тем, кто, как ваше поколение, не успел на ту войну и не дожил пока до своей, тяжело представить, в каких условиях трудится боевой полевой хирург: грязь, холод, антисанитария, вшивость, вражеские пули и бомбы, непрестанный грохот, доннерветтер, анестезия при помощи спирта вовнутрь, использование стамески при пилении солдатских костей, а куда денешься, бывало, пилю-пилю, а она нейдёт, твою так, вонь, гангрена, брюшной тиф и отовсюду злобный оскал смерти. А мы ей отвечаем: «Врёшь, безносая, не пройдёшь, косая». И тут приходит ко мне боец, как сейчас помню, Снегов вот с такой, извиняюсь, буйнёй: «Товарищ полковник медицинской службы! Разрешите доложить: голова болит». Я ему наставительно: «Солдат не болеет, рядовой Снегов». А тот казак был, храбрый: «Дык, никогда не болела, а вот болит». - «А когда у казака голова болит? Только с похмелья, но не на фронте. На фронте только у дезертира головы болят». –«Дык и я раньше не знал, как это говорят «голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или прямо мозги? А теперь знаю». – «Ну, в конце концов, один симптом – ещё не болезнь. И лучшее лекарство от всего (это тебе доктор говорит) - две капли воды на стакан водки. Вот разобьём фашиста – тогда и полечимся». –«А ты, доктор, посмотри – вот тут». Как посмотрел, а там вот такая трещина и все мозги наружу. Я по привычке – за скальпель схватился, потом опомнился. Кто голову ампутирует – какой тот врач? Тот палач. Были такие у противника, палачи в белых халатах, а я не на то учился. «Машка, - кричу, - бинту! И спирту кружку. Бойцу». И вот она, теперь седая, но по-прежнему такая же стройная и молодая душой, наша Марья Павловна Шнайдрук, гостья из Киева, подходит к бойцу как балерина, подносит бойцу железную кружку с пламенным 96-градусным огнём… Посмотрите, товарищи, вот она, сержант Маша, подходит, стуча деревянной ногой и железным костылём, склоняется над гробом бойца Снегова:
- Прощай, солдат, отслужил. Вот вы тут все не видели того, что мы видели, и как меня, 16-летнюю, погнали на фронт, куда денешься, не то к стенке. И я вот этой ногой, и той, которая осталась лежать под Будапештом, прошла фронтовыми дорогами, и не будем плакать, когда пал боевой товарищ, потому что мы тысячи раз видели смерть, и побеждали её, и теперь не побоимся, но огреем её по хребту вот этой вот палкой и запоём лучше народную песню:
так-так-так говорит пулемётчик
и между строчек синий платочек
пусть ярость благородная вскипает как волна
из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей
где ж ты милая девушка где же твой огонёк
День Победы как он был от нас далёк
в тёмную ночь мне в холодной землянке тепло
где же вы теперь друзья-однополчане
и тебя за то что ты дал мне закурить
- А вот ещё, Маша, помнишь, хорошая есть песня:
дымилась роща под горою и вместе с ней горел закат
- Отак, ребята, так, дивчата! И не будем его называть «покойник»…
их было только 28
…потому что дай Боже нам всем быть такими покойниками: крепкими, отважными, жизнерадостными – так, нет? И шо он тут лежит перед нами…
из 18-ти ребят
…так вы ж знаете, а хто не знает по молодости, так ещё будет знать, как крепко спят бойцы перед боем…
светилась падая ракета
…и после боя, и между боями…
звезда несбывшихся надежд
…стихает грохот и треск, мягчает убитая перина земли…
и на груди его светилась медаль за город Будапешт
…соловьи поют, аж сердце заходится, журавли летят, курлычут-надрываются, родная хата снится, которую враги сожгли, мать у крыльца сыночка ждёт, пыль да туман над шляхом вьётся-клубится, степью-степью в бой идут солдаты-старики – и это всё им снится, и скоро будет побудка…
Кому снится? Покойнику – поминки? Солдатам – побудка? Убитым – победа? Сказал: «Дай Бог, не последнюю!» - когда же? А этот полковник – совсем как покойник, как живой. Я хочу сказать, на Изяслава Мстиславича… ну, не похож, а всё же. Ну, вроде как у поэта:
Ломкие плетёные шляпы,
Ордена цвета чёрной черешни,
Смертной дрёмы первые всхрапы,
Но весь вид – совершенно здешний.
Всё огрызки, одни обрывки
О бывалых грозных годинах.
В стриженных машинкой сединах
Высохшая складка на загривке.
В мундштуке сигаретка «Прима» -
В день по три, по четыре пачки.
Стало тело полым от дыма,
Как берлога для смертной спячки.
Где медали? На красной подушке
Прилегают плотно друг ко дружке.
Пионеры в карауле почётном
И гвоздики в количестве чётном.
Все увечны – подумай, старче,
Во плоти живём односердной. –
Белой докрасна вспышки ярче
Будет горн побудки посмертной.
Дело ветерана – вспоминать, поучать, рассказывать, палкой грозиться, умирать, хорониться. Вот он и делает своё ветеранское дело. И будет делать, куда ж он денется, служба такая. Вон стоит, с боевыми сестричками балагурит, последней побудки ждёт, день Победы приближает как может. Ранено в бою тело ветерана, много рук, много ног потеряло, и сердце осталось теперь только одно – дай Бог не последнее.
Из книги АЛТЫН:
http://proza.ru/2008/05/01/163