Вечер в общежитии

       
       Фёдор Мак


       Вечер в общежитии.


       От бесконечного осеннего дождя по оконному стеклу нехотя, с задумчивыми паузами, стекали капли воды, размывая очертания соседней многоэтажки. К внешней стороне подоконника еще в прошлом месяце прилип да так и остался мокрый лист клена, похожий на выцветшую желтую кляксу. По крайней мере, так подумала Марина, которая в какой-то кисельно-вязкой задумчивости долго стояла у окна, смотрела на прилипший постаревший лист, потом привычным жестом поправила длинные светлые волосы, щекотно падающие на лицо, потерла маленький носик, чтоб не чхнуть, и медленно, в той же липкой задумчивости отошла в глубь пустого комнатного сумрака.
       День был осенним, недолгим, серым, будто набитый серой ватой и такой же серой скукой. Скука, казалось, пронизывала все стены, потолок, все вещи вокруг, и не было от неё спасения... В институтской комнате общежития Марина уже второй день в одиночестве, соседки-сожительницы разъехались по домам, словом не с кем перекинуться. Идти в город за дешевыми развлечениями одной, по дождю, ей совсем не хотелось, но и сидеть взаперти было кисло и муторно. Чтоб хоть как-то освободиться от мрачности осеннего дня, она подошла к выключателю, вяло протянула руку, и, думая о чем-то другом, привычно нажала кнопку выключателя. Свет вспыхнул неожиданно, чему Марина даже несколько удивилась, и ярко осветил всю прямоугольную комнату: аккуратно заправленные девичьи кровати, дешевую металлическую полочку с учебниками на стене, несколько картинок из модных журналов рядом с полочкой, плетеную белую салфетку на тумбочке, стол с конспектами и прочую нехитрую утварь общежитской обители. При электрическом свете волосы девушки золотились, переливались, глаза её стали голубее, а спортивный костюм на ней отливал синевой, прилежно облегал ее гибкое девичье тело и подчеркивал формы. Марина была красива, но не той яркой красотой, которая привлекает моментально и надоедает уже через два дня – красота её была притаенной, раскрывалась постепенно, особенно если девушка мило, чуть застенчиво улыбалась, и улыбка открывала все её очарование.
       Сегодня она обошлась без помады, туши и пудры, потому что был выходной, куда-либо бежать не требовалось, «расписная маска», по выражению Вальки, на лице была не нужна, но отсутствие косметики не портило ее миловидного лица, более того, придавало ему тонкую естественную прелесть. Марина провела языком по пухлым, чуть подсушенным губам, села за стол в той же задумчивости, от которой не хотела освободиться, смотрела несколько минут в одну точку, затем взяла ручку и лениво пододвинула к себе коричневую, слегка потрепанную тетрадь личных записей. Раскрыла, еще с минуту смотрела на белый лист, как на зимнюю тундру, потом откинула привычным жестом пряди длинных волос за плечо, чтоб не мешали, и решительно стала писать:

       " … ноября. Воскресенье.
       По привычке раскрыла тетрадь, а писать не о чем - я еще научилась писать тогда, когда не знаю о чем писать. Какими словами выразить всю эту синюшную скуку, все томление, в котором пребываю?..
       Вялость во всем теле, голова мутная, слабость, апатия до тошноты. Боже, как все надоело! И учебники, и конспекты, и этот прямоугольник комнаты, и серый день за окном, и прокисшее сырое небо. Ничего не хочется, никуда не тянет, ничто не мило. Может, повыть немного? Тоска-а! Сегодня проснулась поздно, с утра вымыла пол, протерла пыль, потом читала, но чтение вызвало дремоту, и я снова часок поспала. Затем перекусила. Не потому, что хотелось, а так, от нечего делать - попила чаю с бутербродом и съела две конфеты.
       Проклятый выходной! Ждешь его всю неделю, а придет - подыхаешь от скуки. Девчонки, соседки по комнате, разъехались по домам - они родом из области, рабочую неделю живут в общежитии, а на выходные уезжают к родителям. Я одна, как проклятая, остаюсь в одиночестве - мои родные за сотни километров отсюда, не наездишься. И зачем только поступила в этот дурацкий институт? Наверно, по стадности - все поступают, и я, и я с вами… Да еще чтобы мамочку порадовать, как прилежная дочка. Учусь всего третий месяц, а уже устала так, будто пять лет позади.
       Господи, какая ж тут скука! Ску-ка! Хоть бы Женька пришел что ли? Девчонки подозревают, что я неровно дышу в его сторону, «намёкивают», реплики бросают, а я только смеюсь над их намёками. Больших волнений он во мне не вызывает, прямо скажем, но он - свой, родной, без него скучно. Когда надоест, могу его по-свойски и выпроводить. Он славный, но я почему-то заранее подозреваю его в некоторой подпорченности. Мне кажется, что он избалован, как и все ребята в педагогическом. Ну еще бы! Парней здесь мало, а кругом сплошные дамы, будущие училки, одним вниманием развращают. Впрочем, он как-то вскользь, этак небрежно сказал, что я ему нравлюсь, да как поверишь, ежели вскользь? Он вообще-то добрый, чувствую его уверенность и силу, как у старшего брата, а мне порой так…»

       В дверь Марининой комнаты громко постучали, ручка испуганно прыгнула вверх - Марина, увлеченная письмом, вздрогнула от неожиданности.
       - Да, - сказала она раздраженно. Дверь не открывалась. - Да, войдите, - крикнула и добавила про себя: «Блин, глухие, что ль?» Дверь отворилась, и на пороге возник Толик, сосед по общежитию. Он обитал в триста второй комнате, что на третьем этаже, учился на факультете английского языка и мнил себя англоманом, хотя учеба шла у него через пень колоду, ничего толкового не получалось, однако распространенных английских фраз уже нахватался. Иногда вставлял их в разговор ни к селу, ни к городу, бравировал якобы знанием иностранного и не понимал, что со стороны выглядит это достаточно дешево. Родители его, также как и у соседок Марины, проживали где-то в области, но Толик не был отцелюбивым чадом, и домой, к родителям, ездил редко, когда уж совсем деньги кончались, - предпочитал выходные проводить в городе.
       Он нагловато прошел в середину комнаты, к столу Марины, и без приглашения сел на стул; на нем были тесные, явно с чужого бедра джинсы, как водится, засаленные, а цветастая рубаха, последний писк тогдашней моды, явно была несвежей.
       - Хеллоу, мисс, - кокетливо сказал Толик, обращаясь к Марине. Он с бесцеремонностью развалился на стуле, положив ступню одной ноги на колено другой так, что стала видна была грязная пятка рваной кроссовки – то ли изображал «аристократа», то ли явно подражал киношным американцам.
       - Привет, - в замешательстве ответила Марина, торопливо прикрыла дневник и почувствовала от Толика запах чужой комнаты. Она с удивлением посмотрела на нежданного визитера, - «прилизанный какой-то и немытый», неожиданно для себя оценила, - и вопросительно ждала объяснения визита. Его приход несколько озадачил Марину, так как друзьями с Толиком они не были, разве что знакомы, так как изредка мелькали друг перед другом то в столовой, то в институте, то по пути в общежитие.
       - Занимаешься в воскресенье? – с насмешкой спросил Толик. По учебе он был старше Марины на курс, то есть отучился уже год, и мнил себя бывалым студентом.
       - Да я так… - неопределенно ответила Марина и почему-то смутилась.
       - У меня есть предложение, мисс.
       - Какое?
       - Пойдем к нам в гости. Приехали друзья, послушаем музычку, поболтаем, потанцуем.
       - А что у вас там за торжество?
       - Просто вечеринка, сейшн, так сказать…
       - Что, герлз не хватает,- съязвила Марина, - небось, все этажи обскакал, ведь общежитие пустует в выходной.
       - Ничего я не скакал, - соврал Толик, - пойдем, познакомишься с хорошими ребятами. Тебя там ждут и будут рады. – Он слащаво растянул свои тонкие губы.
       Марина улыбнулась - внимание всегда приятно. Она поколебалась, обдумывая предложение, а потом неуверенно сказала:
       - Ладно, зайди за мной через полчаса, а я пока почищу перышки.
       Сказала больше ради того, чтоб отделаться от неприятного Толика. Ей не хотелось идти в кампанию малознакомых парней, но скука, скука, скука... Надоела она до тошноты. К тому же Марине почему-то показалось неудобным отказаться от приглашения.

       В тот вечер Женька вернулся в общежитие поздно. Он, кроме учебы, еще работал на заводе – убирал по вечерам в цеху «благородный мусор» - железную стружку. Вчера не успел, а сегодня после обеда, пользуясь тем, что выходной, побежал очищать цех. Большие кучи стружек лежали возле станков, будто кучи сплетенных меж собой металлических блестящих змей. Стружка тяжелая, острая, сцепленная меж собой так, что на части не разорвешь, и ему приходилось, жилисто надрываясь, грузить на тележку всю тяжелую кучу целиком. Женька – парень самостоятельный, трудностей не боялся, рассчитывал только на себя: учился, работал - выживал, как мог. В общежитии, где он привычно обитал уже второй год, мечтал вечером пойти к Марине в пятьсот одиннадцатую, поговорить, попить чаю, пообщаться. А почему бы и нет? Они ж друзья, свои в доску, хоть и знакомы два месяца. Он, как и Толик, уже учился на втором курсе, но когда в сентябре пришли «новенькие, молоденькие» он обратил внимание на Марину – было в ней что-то, что задевало Женьку, занозило, цепляло. Он не понимал, что именно задевало, то ли манера улыбаться, то ли длинные волосы и привычка их откидывать за плечо, то ли притаенная прелесть, которая не сразу раскрывалась, но задевало, нравилось, притягивало, хоть и не красавица писаная. Другие студентки и красивы, и милы, но Марина… Нет, ну это же Марина! Как вы не понимаете, это же Мариночка… У него появилась еще ему самому непонятная и непривычная потребность заботиться о ней, оберегать эту девочку, при которой он чувствовал себя старшим.
       Кроме того, что Женьке хотелось сегодня видеть Марину, он еще подсознательно рассчитывал... Тут надо раскрыть маленький секрет: ребята, проживающие в общежитии, когда оказывали своим девочкам всяческое внимание и почтение, часто имели ввиду (ну не прямо так уж, но все-таки), что девочки не оставят в трудную минуту в беде: или деньжат в долг подбросят, или хотя б накормят. Это была некая побочная польза, может, вполне искренних ухаживаний. Припозднился, к примеру, студентик, в общежитие приходит голодным, а денег нет, буфет закрыт, в продуктовом шкафу шаром покати, что делать? А у скопидомных девочек всегда в запасе были всякие вкусности. Студентик с бравым видом заходит к девочкам, одна из которых ему симпатична больше других, заходит вроде как по делу, за конспектом или учебником, слово за слово, начинает трепаться, разводить турусы на колесах, присаживается «на минутку» и, смотришь, на столе появляется чай, сахар, сушки, печеньице, бутербродики с желтым маслицем на белом хлебе. Ах, девочки, как вас не любить! Правда, девочки быстро понимали истинную цель визита и частенько ничем не угощали, ядовито наблюдая, как мечет бисер незваный гость. Или могли издевательски угостить простывшим испитым чаем да залежалыми сухариками, которые забыли выбросить еще в прошлом году.
       Когда Женька возвратился с завода, переоделся в своей комнате, поменял мокрые туфли на сухие удобные тапочки, захватил пакет купленного печенья (не совсем же он нахал, чтоб с пустыми руками) и побежал на пятый этаж поболтать с Маринкой и попить вместе чаю. Долго стучал в ее комнату, но отворилась дверь соседей и оттуда вышла белокурая сухая девица в халате и с кастрюлькой в руке. Блондинка сделала вид, что ей срочно надо на кухню, хотя из комнаты ее выгнало, надо полагать, бабье любопытство: кто ж так усердно стучится к Марине?
       - Простите, вы не знаете, где Марина? - спросил Женька у девицы.
       - По-моему, в триста второй. По крайней мере, часов в семь они с Толькой пошли к нему. Все-то они знают соседочки-блондиночки!
       У Женьки внутри похолодело от ревности и обиды: мою любимую любить увели. Он знал Толика и его кампанию, даже числился в приятелях, но не любил их, внутренне морщился при встрече, будто сталкивался с неприятным запахом. Знал, что гульнуть эта компания любила, непомерно гульнуть, и не столько учились, сколько устраивали пирушки и этим бравировали – мол, «живут студенты весело». Собирались обычно по три-пять человек, закупался дешевый портвейн, приглашались студенточки такого же стиля поведения, и народ «гулял». Пили вино, неумело и нудно бренчали на гитаре, кто-то травил пошлые анекдоты - все смешивалось в гуле, гаме и табачном дыме. Было скучно и пошло, по-тупому скучно, всё очень как-то дешево, но считалось, что они веселятся и общаются. По-другому просто не умели. Под конец разбредались по углам тискать пьяных девиц…
       «Общежитие кретинов! – негодовал и злился Женька, - здесь несовершеннолетних девочек делают несовершеннолетними женщинами. Напьются и по фигу все». Он быстро сбежал (через три ступеньки!) вниз по лестнице и постучал в триста вторую, из-за двери которой доносился глухой шум, перемешанный с музыкой. Дверь отворилась, из полутьмы комнаты крепко пахнуло спертым, тугим запахом дешевых сигарет, несвежего салата, лука, и еще чего-то вроде протухшего, отчего Женька невольно поморщился. Раздался коллективный возглас: «О-о! Женька пришел!!», словно Женька был первый кореш всей гоп-компании. Правда, через минуту про него забыли, словно он и не приходил. Не налили, не угостили, вообще, чего приперся, лишний, чужой, впрочем, как пришел, так и смоется, пока не мешает. Женька и сам хотел повернуться и уйти, будто ошибся дверью, но Маринка же здесь!.. Он присел на чью-то кровать и с трудом в полутьме огляделся. Посреди комнаты стоял стол, заваленный грязными тарелками, пустыми бутылками, большой пепельницей с горкой кривых окурков, недоеденным салатом, кусками хлеба, которые были посыпаны табачным пеплом. Накурено было – дай бог каждому! - сизый дым был виден даже в сумраке, однако ни в чью пьяную голову не приходило открыть форточку в окне. Посредине комнаты, рядом со столом, под заунывную музыку магнитофона томились две пары - тела сплелись, лица вспотели, покраснели то ли от алкоголя, то ли от распиравших гормонов.
       Когда глаза окончательно привыкли к сумраку комнаты, Женька рассмотрел, что Толик обнимает разомлевшую дамочку в углу своей кровати, а Марина сидит с каким-то рыжеватым парнем на противоположной кровати и неумело, может, впервые курит. По ее неуверенным движениям Женька понял, что она немного пьяна, а по старательному равнодушию на ее лице, догадался, что его приход был для нее неожидан, смутил ее, несмотря на алкоголь, и что при нем она ощутила себя неловко, будто её застали за чем-то неприличным. Он, трезвый, свежий, и сам чувствовал себя здесь неудобно или, скорее, неуместно, чужеродно. «Фу, противные, - морщится он, - а Маринка – дура, ох, дурочка, нашла с кем связываться. Увести ее отсюда, и немедленно». Магнитофон делает паузу, пытаясь отдохнуть, и сплетенные пары с неохотой расплетаются на время. Потом музыка, вернее, то, что звалось музыкой, вновь захрипела, завыла, и Женька пригласил на Марину танцевать.
       - Привет, соскучился, ты удивительно красива.
       - Издеваешься? Но я тоже рада видеть родную морду.
       - Я – морда?
       - Родная, а они – чужие.
       От нее пахнет вином. И чуть духами.
       - Поговорить надо. Хочу сегодня тебе сказать одну очень важную вещь.
       - Заинтриговал, говори.
       - Ну не здесь же, лапонька, не та обстановка. Давай поднимемся ко мне на одну минуточку, ладно? - говорил он мягко и ласково, боясь спугнуть - если заупрямится, калачом не вытащишь её из этой дыры. Марина кивнула, и они двинулись к двери.
       - Марина, ты куда? - встрепенулся рыжеватый парень.
       - Я на минуточку, сейчас вернусь, рыжик, не скучай.

       - Ну и что ты хотел мне сказать? - с деланной развязностью спросила Марина, когда они поднялись этажом выше и оказались в комнате Жени. Ей было элементарно стыдно, что она попала в такую кампанию, что пила вино и целовалась с каким-то Колей, с которым познакомилась всего три часа назад. Алкоголь от стыда не спасал, и она чувствовала себя виноватой, но чтоб скрыть и стыд, и чувство вины, приняла независимо-небрежный вид, смотрела на Женьку высокомерно, да еще развалилась на стуле нога на ногу. И пятку туфли обнажила - дурной пример, Толик номер два. Щелкнула зажигалкой, неловко и неумело закурила.
       - Э-э, дружочек, брось-ка сигарету и не кури в моей комнате, - тон у Женьки был уже строже и грубее.
       - Ой-ой, какие мы серьезные и правильные, - издевательски протянула Марина и пыхнула дымом.
       - Я тебя прошу.
       - Докурю и брошу, - надменный тон она сохраняла.
       - Ты мне еще струйку дыма в лицо пусти, - рассердился он. Резким движением вырвал у нее сигарету и погасил. Она вскочила, уязвленная.
       - Знаешь что?! - в ее голосе зазвучала угроза.
       - Что?!
       - Вот только силой не надо, ладно? Знаю, зачем позвал, сейчас поучать меня будешь. Так вот, от моральных тем меня воротит, так что не учи меня жить.
       - Я не учу, поздно учить. Ты сядь. Просто пытаюсь изменить ситуацию. Как могу.
       - А что тебе не нравится?
       - Пойми, все начинается с сигареты. И рюмки вина, как ни банально.
       - Ничего страшного в сигаретах и вине не вижу.
       - Плохо, что не видишь. Еще хуже, что ты разрешаешь себе это, да еще врешь самой себе. Готова плюхнуться пузом в грязь.
       - Ты - груб.
       - Зато точен. – Он слегка улыбнулся. – Это чтоб дошло.
       Она помолчала, кончики ее распущенных волос золотились в свете настольной лампы, но глаза потускнели, налились тоской.
       - А мне все равно, что будет со мной, - вдруг отрезала она. - Все-рав-но, понимаешь, ты, защитничек? Плевать я на все хотела. К черту мораль, сдержанность, боязнь, что осудят и что будут шушукаться за спиной. Ханжество кругом. Я устала от запретов.
       - Ах, назло всему миру я буду дрянью, да? Послушай, Марин, но неприлично же связываться с компанией нечистоплотных типов! Ты что, этого не понимаешь? То, чем они занимаются, пошло и вульгарно, это - не твое! Ты чище, ты выше, знаю, и будь выше. Они, ничтожества, диктуют тебе, что хорошо и что плохо, а ты и поддаешься: ах, ничего страшного в вине не вижу, ах, ничего плохого, если пересплю, ах, ничего страшного, если аборт или вендиспансер. Это им удобно, чтоб ты так думала - легче пользоваться дурочками.
       - Ничего я не поддаюсь, - упрямо сказала Марина, не соглашаясь с Женькой.
       - А сигарету в зуб берешь.
       - Па-адумаешь…
       - Во-во, все сначала так говорят… Эти ничтожества, как боги, диктуют: не бойся валяться в грязи, грешите, это нетрудно, это мягко, это приятно, это - можно! Разрешают!.. Сигареты? Пиво? Вино? Ничего страшного! А такие дурочки, как ты, и впрямь начинают думать, что это не страшно, и дымят, и дымят, мать честная!.. Вот тебе и твое «па-адумаешь»… Да нельзя так!
       - Откуда ты знаешь, что можно, а что нельзя, что нужно и не нужно?! - взвилась Марина, оскорбленная его прямой и жесткой логикой, - Кто дал тебе право судить людей? Господь Бог выискался. Знаю, что и обо мне ты сейчас не лучшего мнения. Да черт с тобой, думай, что хочешь, а я буду вести себя так, как хочу.
       - Но ты ж не хочешь так себя вести! Только тупо подражаешь. Тебе внушили, что так принято, вот ты и стала копировать поведение. И табачный дым не любишь, знаю. У тебя от него голова болит. Сама говорила. И не любишь, чтоб тебя обнимали при всех. Но - делаешь!
       - А мне ничего другого не остается. Вынуждена. И так от скуки жить тошно. Что ты и тебе подобные предложите?
       - Конечно, весь белый свет виноват, что тебе скучно.
       - Пусти меня, - она встала, - слишком умные разговоры не по мне. Вот от них-то как раз у меня голова болит.
       - Сиди! - строго сказал Женька. - Не пущу я тебя никуда.
       - Да пусти ты, дурак.
       - Ишь, чего выдумала, - он довольно чувствительно схватил ее за плечи и силой усадил на стул. Возмущенная Марина вскочила и бросилась на него: в праведном гневе она готова была растерзать Женьку на лохмотья.
       - Идиот! Узурпатор! Диктатор! – зло выкрикивала она, изо всех сил неловко тыкая слабыми кулаками его грудь и ещё больше злясь, что ему не больно и что ей не хватает сил бить больнее.
       - От твоей правильности мухи дохнут! Поучать меня решил, святоша! Я хочу веселиться, пить вино, спать с мужчинами! – она уже орала, срываясь в истерику. Их тени вместе метались по стенам комнаты.
       Раздался всплеск пощечины. Она ойкнула и осеклась. Резко наступила пауза. Боли от его удара она не почувствовала, только неожиданность и новизна ощущения поразила. Первый раз в жизни ударили и, кажется, справедливо. И это как-то совсем по-другому, по-взрослому, жестко… Может, и несправедливо, но во всяком случае Марина протрезвела.
       - Я те дам мужчин, пигалица, - строго, словно отец, произнес Женька. – Или хочешь узнать, как хором насилуют?
       После паузы он сказал: «На всякий случай, у меня ночевать будешь. Вот на этой кровати, белье, кстати, чистое».
       - Это твоя кровать? - покорно спросила Марина и слабо улыбнулась, сквозь слезы, выступившие на глазах. Щека у нее покраснела, волосы растрепались, она не успевала осмыслить смену ощущений.
       - На моей кровати буду спать я.
       - Зачем тогда оставляешь? – издевательски хихикнула.
       - Не провоцируй. Раздевайся и ложись, уже поздно.
       - Все снимать?
       - Можешь половину.
       - Ка-ак! То, что ниже пояса, снять, а выше оставить?
       - Глупая.
       - Я не глупая, просто ко мне иногда приходит грустное чувство юмора.
       - Это хорошо, - он взялся за выключатель настольной лампы.
       - Чтоб ты не стеснялась, я гашу свет, - он щелкнул выключателем.
       - С чего ты взял, что я стесняюсь? - сказала Марина с вызовом откуда-то из темноты. - Вовсе нет.
       - Дружочек, не строй из себя развязную шлюшку. По-моему, мы давно выяснили, кто есть кто.
       - Так нечестно: ты пользуешься моими откровениями о моей девственности.
       - С тобой же.
       Со стороны их разговор был похож на легкую перебранку двух родных людей.
       В это время дверь в Женькину комнату неожиданно загрохотала – снаружи не стучали, а долбили по ней кулаком. Марина замерла, а Женька напрягся, чуть набычился, внутренне собрался – он понял, что пришли из пьяной компании за Мариной и что сейчас начнется бодание, выяснение отношений, скорее всего, драка…
       - Марина, ты здесь? – раздался глухой голос. – У тебя все нормально?
       Дверь снова загрохотала от ударов. Женька рванулся было, чтоб открыть дверь и «расшибить этих гадов», но Марина вцепилась в его рукав, приставила палец ко рту – молчи, мол, - а сама вдруг громко произнесла развязным тоном вульгарной девицы:
       - Рыжик, у меня тут любовь, отвали, не мешай.
       - Понял, ухожу, - ответил рыжий, и даже сквозь дверь чувствовалось его пьяная послушность.
       
       Настроение у Женьки сильно испортилось. Выходило, что Марина уберегла его от драки, и он не в достаточной степени проявил свои боевые качества. Черт, лучше бы он подрался, настучал по пьяной рыжей морде, чем это подавленное состояние. Его агрессивное напряжение спало, а взамен появилась тоска и стыд, будто он был недостаточно решительным. А Марина, видимо, почувствовала его состояние, чуточку прижалась к нему, погладила по плечу, словно благодарила его, словно хотела этим сказать, что ей с ним ничего не страшно и что она смелая только тогда, когда он рядом. Женька был ей благодарен, понемногу успокаивался, но все же чувствовал, что они как бы поменялись ролями и теперь он не столь боевит, могуществен и не сможет ей приказать «я те дам…». Но в то же время этот краткий эпизод со стуком в дверь и грозящей опасности сделал их ближе друг другу.
       Свет не зажигал, в комнате было темно, но глаза уже привыкли к темноте, и бледного уличного света было достаточно, чтоб различать предметы. Он бы не удивился, если бы Марина сейчас ушла к себе в пятьсот одиннадцатую комнату, но она подошла к той кровати, на какую чуть раньше указал ей Женька, села на нее и стала раздеваться. Он в свою очередь быстро сбросил в сумраке комнаты с себя верхнюю одежду, свалив её грудой на стул - завтра разберусь, - и юркнул под одеяло на своей кровати.
       - Спокойной ночи.
       - Спокойной ночи, - обменялись репликами.
       Слышал, как укладывалась Марина на кровати соседа в другом углу комнаты, как шуршала свежими простынями, словно гнездышко устраивала, и как потом затихла там. Он пытался расслабиться и уснуть, да какой там сон! Старался не шевелиться, чтоб скрипом кровати не тревожить Маринин покой.
       - Ты спишь? - вдруг полушепотом спросила Марина.
       Ему показалось, что гром прогремел над ухом.
       - Почти, - ответил хрипло и неохотно.
       - Женьк.
       - Ну?
       - Иди ко мне.
       - Спи.
       - Ну, иди. Боишься?
       Он молчал. Понимал, что нельзя. Он не знал, почему нельзя, он только знал, что нельзя. Нельзя и все. Но как же бунтовало его тело! Как возмущалось и негодовало! Казалось бы, что мешает? Они вдвоем, рядом, ночью, она нежна и желанна, а - нельзя. А тут она еще масла в огонь подливает, зовет:
       - О, ты оказывается глупый, а еще корчил из себя, бог знает кого. Еще меня учил жить. Я же прошу, а ты… Мне хочется, чтоб ты был рядом.
       Женька обреченно повиновался: встал, подошел к ее кровати и присел на краешек.
       - Да ложись ты, - отодвинулась она, - все тебя подталкивать надо. Замерзнешь.
       Он поколебался несколько секунд - вот задачка! - но все же прилег.
       - С тобой хорошо, - доверчиво прижалась к нему Марина, - ты взрослый, большой и теплый, как мама. Я так любила с мамой спать, а сейчас она далеко. И папа далеко, и сестренка, я так скучаю по ним, мне их так не хватает.
       Ее слова были похожи на жалобу маленькой девочки, и даже тон голоса стал детским, чуть капризным, похожим на уютный писк желтого утенка, который устраивается спать под крылом наседки. Она хотела ласки, тепла, какого-то одобрения, утешения; хотела избавиться от мучительного томления, от скуки и одиночества. Хотела, чтоб погладили по волосам, сказали, что она хорошая, что все образуется, что завтра будет солнце. Или – чтоб рассказали сказку, только нестрашную.
       Женька лежал рядом с ней, лежал неловко, неудобно; неприкрытая одеялом спина холодела, а сам он находился в каком-то столбняке, словно все его мышцы мгновенно были заморожены, стали твердыми и неподвижными. Напряженный, он боялся шевелиться, руки держал по швам – лежал по «стойке смирно». Ее нежное, теплое, почти обнаженное тело доверчиво прижималось к нему, а он… Ему казалось, что сейчас потеряет сознание. Прошла еще одна мучительная минута, у него внутри будто внезапно что-то лопнуло, глухо и окончательно, он даже вроде некий треск услышал, и… его рука робко, непроизвольно, подчиняясь уже не сознанию, а другой внутренней силе, ласково, едва дотрагиваясь, заскользила вдоль ее бедра..
       Марина что-то бормотала, лишь бы бормотать, но, ощутив движение его руки и моментально определив направление этого движения, вдруг умолкла на полуслове, застыла, напряглась, ожидая, что будет дальше. Ей было и страшно, и жутко, и любопытно и только чуть приятно. Она в принципе предполагала, что…, но это только в принципе, где-то далеко… Женькины губы оказались рядом, коснулись ее губ, обожгли. Она приоткрыла рот, хотела послушно ответить на поцелуй, но не смогла, словно забыла, как это делается – ее внимание сосредоточилось на его руке, чужой, непривычной, нарушавшей суверенность ее тела – еще никто из мужчин не касался её таких затаенных мест. Его теплая рука ластилась, нежно погладила по внутренней стороне бедра, пальцами робко проникла под трусики и так бережно начала их стягивать, так умоляюще затеребила их, что Марина милосердно решила ей помочь и чуть-чуть приподнялась. Трусики заскользили вниз к гладким коленкам и похолодевшим ступням. Ей стало не по себе: снято последнее прикрытие, она беззащитна, открыта, бессильна – с нею сейчас что-то сделают, что-то нарушат. Женька нежно, чуть щекотно тыкался губами в шею, потом сдвинул в сторону её ночную маечку и стал целовать небольшую, упругую, беззащитную грудь. Целая лавина незнакомых ощущений обрушилась на Марину – она и не подозревала, что ее грудь так чувствительна к чужим губам и что от этих прикосновений маленькие молнии приятно и остро пронизывали ее сверху до низу, пронизывали до дрожи, до легких конвульсий. Он нежно касался её груди, а она только поражалась новым ощущениям, но в то же время она чувствовала какой-то отдаленный мотив, впервые не девичий, женский мотив, материнский – не понимала толком, но ощущала мужчину, как женщина, как покорного ей, как… ребенка?
       Женька повернул Марину на спину, она послушно подалась, и он оказался сверху. Плоть его надрывалась от напряжения, готова была лопнуть. Марина инстинктивно сжимала ноги, боялась, стеснялась, но под его настойчивым напором медленно, робко и неумело их раздвинула. Вся бледная, она дрожала, словно совершала нечто страшное, запретное, незаконное, отвернула голову в сторону, уцепилась зубами в нижнюю губу… Все произошло внезапно, быстро, странно (и зачем собственно?) и длилось совсем недолго. Марина только ойкнула от легкой боли, от неожиданности, чужеродности, от непонятности, что с ней делают, и от неизбежности происходящего. Нарушена была ее неприкосновенность, нежелательно и неизбежно нарушена. Девочка будто куда-то рухнула, на что-то наткнулась, разбилась, потеряла себя, свою цельность, первозданность – стала другим существом. Это не было приятно, не было и мучительно – это, как рок, захлестывает и ведет. И никуда не деться от неизбежного. И ощущение абсолютной беззащитности перед чужой волей. До растворения, до потери себя.
       Женька в свою очередь был разочарован и мрачен – никакого особенного удовольствия, только облегчение плоти и вместе с тем досадное чувство содеянного, как чего-то непозволительного, греховного. Он еще пытался целовать Марину, словно заглаживал вину, но она никак не отвечала на его прикосновения и, оглушенная, ошеломленная, опешившая, лежала неподвижно, криво, некрасиво, не зная, радоваться ли ей, что стала женщиной, огорчаться ли потерей девственности.
       Потом Марина отвернулась от Женьки, зябко закутала плечи в одеяло, свернулась калачиком и тоненько заплакала, заскулила:
       - Как ты мог?! Как ты мог…