Один день лета

       
       ПОВЕСТЬ ДЛЯ ЮНОШЕСТВА.

       Юность! Не за горами видится еще светлая даль юности. Кажется, совсем недавно выпорхнул этаким безалаберным мотыльком из зарослей школьной жизни в суровую действительность, подхвачен был житейским ураганом, унесен, потрепан, в результате чего поистерся, пооблетел, но научился трепыхаться, терпеть, противиться бушующему ветру.
И может быть поэтому с какой-то ностальгической грустью вспоминается то беззаботное школьное время, когда в радость были радости, а горести и проблемы уже через несколько дней исчезали сами собой.
       А может быть потому дороги каждому из нас воспоминания о юности, что каждый, пусть не одинаково, кто-то больше, кто-то меньше, или даже совсем чуть-чуть, но был затронут чувством первой любви, симпатии, привязанности к другому человеку, и до сих пор в глубине души своей хранит частицу этого чувства.
       Говорят, что первая любовь редко бывает счастливой. Наверное, так оно и есть. Первой любви не свойственен какой бы то ни было прагматизм. Это - любовь идеала, созданного воображением, порыв души, исходящий от сердца а не от мозга, и пусть потом идеал растает, как мираж в пустыне (прошу прощения за столь избитое сравнение), но ореол сияния этого идеала так и остается в багаже памяти на всю жизнь.
       Во все возрастающей кутерьме жизни почти не остается времени для воспоминаний. Только случается, вдруг приснится сон из детства, из юности. И приходят во сне этом товарищи, зовут погонять в футбол, и мама, еще молодая и красивая, поругает за порванные брюки и похвалит за пятерку по контрольной. И запах букета цветов для девочки, в которую был безнадежно влюблен, того самого букета, что из-за страшного стеснения так и не набрался смелости ей подарить, а подбросил на балкон, в надежде, что она найдет его и будет ему рада, запах ударит вдруг в голову.
       Сон этот, как награда, как праздник возвращения в детство, но и как грусть по давно ушедшему, которого, увы, не вернешь; как момент анализа жизни своей, оценки что ли ее, где сам себе даешь честный ответ, почему не достиг того к чему стремился, почему не стерпел, не вынес, не пересилил, не преодолел, почему расслабился, ослабел, покривил душой, обманул себя и других, не сделал того, чего мог бы сделать. А потом, собравшись с духом, пробуешь заглянуть в даль своего будущего и попытаться хоть что-то еще исправить…




       Из-за синих морей, из-за высоких гор, из-за дремучих лесов встает солнце красное. Поднимается оно величаво и трубит на весь мир светом своим: «Уходи скорее прочь темная ночь! Здравствуй день ясный!»- будя при этом букашек земных, и пичуг лесных, и рыб, и зверей, и нас – человеков.
       Впрочем - нет. Все не так. И вовсе не из-за синих морей, высоких гор и дремучих лесов, а из-за рыжего холма, окруженного сосновым бором, и потому похожего на лысину католического монаха в обрамлении темно-зеленых вьющихся волос, и не подымается величаво, а, скорее наоборот, крадучись выползает, стараясь, как агент иностранной державы из вчерашнего детектива, незаметно внедриться в пространство нашей квартиры. Почему как агент? А как еще назовешь того, кто с первых мгновений пребывания на чужой территории сразу принимается вербовать себе в помощь злобных клевретов для осуществления своих недобрых замыслов.
       Первым предателем становится муха. Подпав под жаркое обаяние и тонкую солнечную лесть, она быстро соглашается на все условия. «З-з-з-ы-ы…,- говорит она,- прос-с-сто з-з-здорово. Ус-с-строим сейчас-с-с! Больше, больше деньз-з-знаков хочу!- и принимается противно зудеть. Потом, вспомнив видимо, что за пособничество вражескому агенту ждет ее суровая кара, всеобщая ненависть и презрение учащихся, замолкает и пытается тихо уйти со сцены. Но не тут-то было. Солнце крепко держит ее своими лучами. Получила муха задаток в виде тепла, погрела косточки, а теперь в тень решила забиться - не выйдет, родимая, будь добра, голубушка, отработай. Рискуя оказаться меж двух мечей, муха от отчаяния начинает биться головой об оконное стекло, пытаясь вырваться на волю из квартирного и солнечного плена, и в последний момент все-таки находит лазейку и ускользает от заслуженного возмездия. Сообразив, что наймит ловко скрылся, солнце в одиночку переходит к активным боевым действиям. Нащупав прореху в портьерах, оно подло бьет прямо в глаз. Я пытаюсь защищаться, прикрывшись краем одеяла, но удар так силен, что заснуть после него невозможно.
       Отступившись от меня, солнце начинает ощупывать комнату, выискивая очередную потенциальную жертву. Поиски эти ни к чему не приводят: моего брата Мишку так просто не возьмешь, он в таких случаях еще с вечера занимает жесткую оборону и теперь удовлетворенно посапывает во сне.
       Солнце продолжает шарить по комнате тонкими лучами, закрапив десятками зайчиков обои на стенах, а я, едва разлепив сомкнутые веки, смотрю, как в лучах этих пляшут и мечутся мириады пылинок, невидимых при обычном свете.
       - Миша! Витя! Пора вставать! – громко говорит мама, входя в нашу комнату.
Вставать конечно же не хочется. Вчера до упора смотрели детектив про контрразведчиков, а потом еще кое-что доделывали с Мишкой. Но мама непреклонна. Ей через полчаса на работу идти, и она хочет, чтобы к ее уходу мы были бы в полном порядке и могли самостоятельно отправиться в городской пионерский лагерь.
       Мама решительно стягивает с нас одеяла, за которые, укрывшись под ним с головой, мы цепляемся как за последнюю возможность продлить хоть самую чуточку сладостное полусонное состояние. Я пытаюсь делать вид, что не заметил стянутого одеяла, и продолжаю лежать с закрытыми глазами, словно бы еще не проснулся, а Мишка, свернувшись от холода калачиком, начинает канючить:
       - Ма, ну ма, ну еще хоть минуточку…
       - Все!- решительно обрывает мама. – Больше телевизор до двенадцати ночи смотреть не будете! Что я из-за вас каждый раз на работу должна опаздывать?
       Тут мама явно перегибает палку. До работы ей пять минут ходу: поликлинику, где она работает детским врачом, из окна видно. И вообще, что-то не припомню, чтобы она на работу когда-нибудь опаздывала.
       - Ма, ну ма, - продолжает просительно Мишка,- ну ты иди, мы и сами в лагерь притопаем, не маленькие ведь…
       - Ага, - ехидно улыбается мама. - Ты, Мишка, прошлый раз так же обещал, мол, дорогу знаем, не маленькие, а сам до часу дня проспал, и еще бы спал, если бы я на обед не пришла… Все, все, мужички! - уже сердится она, - раз утром вовремя не встаете, теперь никаких поздних телевизоров не будет.
       Угроза сразу возымела действие. Я быстро вскакиваю и бегу в туалет, а Мишка, обиженно сопя, бредет умываться.
       …Минут через двадцать мы готовы и вместе с мамой спускаемся во двор. Обогнав маму на лестнице и быстро спрыгнув с крыльца, прячемся за углом склада. Она, не заметив нас, проходит мимо, и мы, обрадованные удачной своей хитростью, мчимся обратно домой за очередной, приготовленной Мишкой к испытаниям, моделью планера.
       Спустя несколько минут пытаемся запустить его с железнодорожной насыпи. Планер, похожий на альбатроса с серебристыми крыльями и влекомый в поднебесную синь восходящими потоками воздуха, вдруг вздрагивает в полете и, вспыхнув холодным серебром крыльев в солнечном луче, будто он подбит лазерным залпом (вот опять эти подлые шпионские выкрутасы), срывается штопором вниз. Он словно с горки скатывается с высоты и исчезает среди хаоса огородных заборов, гаражей и сараев, а мы сломя голову бежим на его поиски.
Ищем долго и безрезультатно. Терпение мое кончается, и я сердито говорю брату:
       - Слушь, Мишка! Да ну его к черту, планер этот, на завтрак же опаздываем! Чего искать-то, если все равно он разбился.
       Мишка молчит, злится про себя, но искать продолжает.
       Наконец удача. Около огородного забора на досках, напоминая израненную птицу, жалостливо поблескивая разодранной в клочья пленкой в расщепленных ланжеронах, стрингерах и нервюрах крыльев и как будто прося у нас прощения за неудачный свой полет, лежит разбитый планер.
       Мишка тоскливо собирает остатки и чуть не плача бормочет:
       - Ух, какую пленку на него угробил, а он - в дребезги…
       - Ничо, Миш,- пытаюсь я утешить брата,- еще построишь. А пленку чо жалеть, она, может, и красивая, только с ней ни одна твоя модель толком еще не летала. Плюнь ты на нее да бежим быстрей.
       Мишка все-таки бережно собирает то, что осталось от планера, и относит домой. Минутой позже он, задумчивый и грустный, появляется на крыльце, и мы отправляемся в лагерь…

       Тут, пожалуй, самое время остановиться и немного рассказать о себе. Точнее о нас. Мы - это мой старший брат Мишка и я, Витька, Скворцовы. Мы - двойня, выражаясь медицинским языком. Мишка - старший, ему посчастливилось родиться на несколько минут раньше, а мне вот не повезло, приходится теперь довольствоваться ролью младшего брата. То, что мы - двойня, выяснилось совсем недавно, точнее в прошлом году, когда Мишка неожиданно вырос до метра семидесяти, а я отстал от него на четыре сантиметра, да и лицом теперь мы как-то меньше похожи. А поначалу нас все считали близнецами, и многие мамины знакомые при встрече в один голос восклицали: «Ах, Наденька, какие у тебя чудные близняшки!»
       Нам с Мишкой было в общем-то все равно, кто мы - близнецы или двойня, но только до тех пор, пока мы не пошли в школу.
       В школе-то все и началось. Однажды, в конце первой недели занятий, на большой перемене какой-то старшеклассник остановил нас в коридоре и спросил: «Ну вы, шкеты, близнецы што ли?» - «Ага - утвердительно закивал Мишка,- мы - близнецы». Старшеклассник радостно «заржал» на весь коридор, повергнув этим веселящийся вокруг народец в безграничное изумление, схватил нас, отчаянно сопротивлявшихся, за шиворот и поволок к туалету. Втолкнув в первую залу (излюбленное место общения взрослых ребят), он подтащил нас к группе куривших десятиклассников и, обращаясь к одному из них, высокому прыщеватому очкарику, театрально возопил: «О, мудрейший наш Сева! Приношу вам дар для биологического эксперимента, во имя науки биологии»! Сева презрительно глянул на нас и, хмыкнув, ответил: «Ладно, Козел, ставь пока их затылками друг к другу, сейчас исследуем». Растолкав собравшуюся вокруг малышню, он подошел к нам и принялся внимательно разглядывать, а затем, осклабившись, выдавил менторским тоном роковую фразу: «Да, сэр! Сегодня вы правы как никогда, это близнецы, типичные однояйцевые близнецы, - и, еще раз рассмотрев нас, добавил, - что ж, Козя, будем считать, что пиво я тебе проспорил». Козя аж подпрыгнул от радости и заорал: «Ну чо, ну чо мужики, ну чо я говорил, типичные же, однояйцевые»! Он весело вытолкал нас из туалета, предварительно слегка пнув по тому месту на чем сидят, и мы, окруженные толпой малышей, в которой толклись и наши одноклассники, и сопровождаемые смешками и тихим торжествующим шепотком: «Однояйцевые идут», - всхлипывая от обиды, поплелись в класс на занятия.
Мы с Мишкой тогда не поняли толком, почему нас так назвали, но повышенное внимание других ребят не понравилось. Вечером мы все же попытались выяснить этот вопрос у мамы, но вместо объяснения получили хорошую трепку, и уж больше у нее выяснять желания не возникало.
       На этом наши несчастья не закончились. На следующий день, только мы появились в школе, опять собралась толпа малышей и целый день ходила за нами, превратив нас в некое школьное диво, вгоняющее девчонок в краску, а у мальчишек вызывающее снисходительную улыбку. В довершение ко всему, к нам прилипло это прозвище, и сколько потом крови пролилось из наших носов, прежде чем удалось отучить от него товарищей. (И только в третьем классе, посмотрев передачу «Здоровье», я узнал из рассказа о близнецах врача Юлии Васильевны Белянчиковой, что в понятии однояйцевые близнецы нет никаких, как говорит мама, паталогических отклонений.)
       Впрочем, все это давно уже позади. Сейчас нам по тринадцать с половиной лет, и мы закончили этой весной шестой класс. Мишка у нас голова - почти отличник, у него только по поведению « уд», а у меня кроме «уда» есть две четверки - русский и пение. Ко всему, Мишка - конструктор – моделист, занимается он в кружке при доме культуры. У него даже есть модель, которая на соревнованиях на первенство район первое место заняла среди кордовых. Правда, сейчас он переключился на планеры и пока неудачно, в чем мы и убедились сегодня утром. Только, думаю, неудачи у него временные: чего-чего, а стремления добиться своего, у брата хватает… А я занимаюсь лыжным спортом, занимаюсь всего лишь первый год, и результатами, если по честному, пока не блещу. Занимаюсь скорее не для результатов, а для того, чтобы стать сильнее и доказать Мишке, что он задавала хороший и иной раз не по праву пользуется положением старшего брата. Пару недель назад я попробовал было втолковать это Мишке, но, несмотря на то, что я подтягиваюсь больше его раз на пять, он убедительно доказал, распространив по моей щеке большущий синяк, что я несколько рано начал претендовать на его права…
       Пожалуй, пока биографических данных достаточно, если возникнет необходимость, добавим еще.

       Итак, мы идем с Мишкой в лагерь. Впрочем, идем – здесь неуместно. Всего-то перебежать через дорогу напротив нашего дома, и начинается аллея школьного сада, а это уже территория нашего лагеря.
       Школа, а теперь, в каникулы, городской пионерский лагерь, встречает нас подозрительной тишиной, что является явным признаком нашего опоздания на завтрак.
Мы проходим в фойе и спешим в столовую. Точно, отряды уже заканчивают завтракать. Пытаемся незаметно шмыгнуть на свои места, но из угла, где находятся столики нашего отряда, в подражание известной песенке доносится:
       «Скворцы прилетели! Скворцы прилетели!
       На завтрак к обеду пришли»…
       Это восторженно выдает Юрка Нефедов, самый старший и самый отчаянный в нашем отряде. Он уже встал из-за стола и еще раз, дирижируя вилкой в такт, под одобрительный смех товарищей пропевает весь куплет снова.
       Благодаря Юрке наше появление замечено: младшие ребята как по команде поворачиваются в нашу сторону и начинают хихикать. В столовой нарастает веселый гомон. Если разобраться, то ничего страшного в этом нет, подумаешь, немного посмеялись над нами, ерунда какая. В другой раз мы и сами бы подыграли этой дурацкой выходке, но сейчас, увы, не до смеха. Гроза уже приближается. И приближается она в лице Юркиной матери – завуча школы, а сейчас начальника нашего лагеря – Тамары Борисовны. Она, грозно сдвинув брови, торопливо огибая столики, пробирается от кухни к нам.
       - Ну что, Скворцовы, опять опоздали? - начинает сердито она.
       Мы стоим понурив головы и молчим.
       - Сколько, ну сколько раз можно говорить об одном и том же? Что вы не знаете, когда нужно приходить в лагерь, или хотя бы в какое время начинается завтрак? Можно, в конце концов, смириться с вашими опозданиями по утрам на линейку, но теперь – то вы и на завтрак стали опаздывать! Это что – вызов?! Или, может быть, прямое нежелание подчиняться распорядку лагеря?
       Лицо Тамары Борисовны буреет, а педагогические интонации, вырвавшись наружу, еще больше распаляют ее.
       - Ну что, по-вашему, я должна с вами делать теперь? Вы же своим поведением весь коллектив лагеря разлагаете, влияете дурно на товарищей, и вообще с дисциплиной…
Она, проглотив окончание фразы, вдруг спрашивает:
       - А что, Скворцовы! Вас, похоже, тяготит пребывание в лагере?- и, немного помедлив, добавляет. – Вот отчислим без возмещения стоимости путевок и посмотрим, какое вам родители спасибо скажут?
       Тамара Борисовна замолкает, ожидая нашей ответной реакции. Ей, вероятно, видится в мечтах, что мы чуть ли не на коленях, оба в слезах, ползаем у ее ног и вымаливаем прощение. Только тут уж - дудки. Ничего даже близко похожего она от нас не добьется. И мы по-прежнему молчим, понимая бесполезность любых обычных попыток оправданий и возражений. …Только если честно, то гори этот лагерь синим огнем, ни в жисть бы не пришел на тушение пожара. До того все эти нотации задолбали – летом и то житья от учителей нет. Куда бы как лучше без всякого лагеря: спи сколько хочешь, ешь, гуляй, когда хочешь и с кем хочешь, и купайся хоть до посинения - житуха. Только вот родителям – то этого не докажешь, заикнись только, попробуй, тут мама и начнет про плохие компании, а батя и того хуже: про то, что мы, мол, дармоедами растем и труда родительского не ценим…
       Наконец сообразив, что молчать больше нельзя, ибо дальнейшее молчание может быть действительно расценено как вызов, со всеми вытекающими последствиями, я с трудом выжимаю из себя:
       - Тамар… Борисовна, ну простите нас…, мы больше не будем…
       Звучит это по меньшей мере наивно: детский лепет какой-то – и, естественно, Тамара Борисовна его игнорирует. Лицо ее строжает.
       - Почему вы опоздали? – спрашивает она и, повернувшись, обращается к Мишке. – Вот скажи мне, Михаил! Как вас еще нужно воспитывать, чтобы вы нормальными людьми выросли? Что ты мне посоветуешь?
       Мишка надулся как индюк, покраснел и словно язык проглотил.
       Гениальная идея случайно приходит в голову, и я, набравшись смелости, отвечаю за Мишку:
       - Тамар… Борисовна, ну простите нас, не виноваты мы… Мы Мишке кеды искали, мама их спрятала, чтобы он в них все время не бегал. Она говорит, что постоянно их носить вредно, ну и убрала, а сегодня как назло футбольная встреча с салютовцами, а в футболе без кед хотя бы, сами знаете, никак нельзя…
       Напоминание о футбольной встрече с командой загородного пионерлагеря «Салют» попадает в самую точку. Тамара Борисовна, вспомнив о столь ответственном, в смысле организации, мероприятии, требующем вывода почти всего лагеря за пределы города, резко ослабляет натиск.
       -Правильно говорит ваша мама. Кеды вредны при постоянной носке,- и захваченная предстоящими организационными хлопотами заканчивает довольно спокойно. – Ладно, Скворцовы, идите пока, завтракайте, потом разберемся, как вас наказать.
       Завтрак уже закончился, и ребята шумно расходятся по отрядам. Юрка, проходя мимо, нарочно подталкивает Мишку и с издевкой усмехается:
       - Ну чо, Скворушки, клювы-то повесили? Испугались, что перья вечером чистить будут?
       - Ух, Нефедина! – шипит в ответ Мишка. - Подожди, гад, допросишься, получишь!
       - Ой – ой, как страшненько! – притворно изумляется Юрка. – Куда и бежать - то, не знаю? – и, не спеша, направляется к лестнице, ведущей на второй этаж.

       А сейчас самое время немного сообщить о Нефедове. Как я уже говорил, Юрка – сын Тамары Борисовны. Он самый старший в нашем отряде, старше остальных почти на год, и перешел в восьмой класс. По всему он, пожалуй, и самый сильный, разве что Мишка может с ним потягаться, и основательно нахальный и драчливый, потому - что постоянно стремится утвердить свое превосходство над другими, но зато юморной, неплохо может петь, отлично играет на гитаре и, предполагаю, лучший футболист в лагерной команде, что на сегодня особенно важно. У педагогов он считается трудным. Еще когда он учился в начальных классах, попал в веселенькую компанию и был поставлен на учет в детской комнате милиции. Тогда же Тамара Борисовна перевела Юрку в другую школу, чтобы он, как она выразилась, «не позорил меня перед коллективом учителей и учеников». Он и по сей день ходит в трудных. Имеет раза два в год приводы в милицию; при любом удобном случае сбегает с уроков для того, чтобы сразиться с дружками в «орлянку», «пристенок» или в карты на деньги, безжалостно терзает своих карточных должников и при любом удобном случае готов поизмываться над ними. С ребятами в отряде он высокомерен и дерзок, пытается всех повязать вассальной зависимостью и разыгрывает из себя удельного князька. Бесспорно, подобные выходки его мало кому нравятся. К тому же, чужак он среди нас, как говаривали древние французы из Одессы – вы, сэр, из другого графства и не в свою пролетку сели, - а посему часто получает организованный отпор, с которым самолюбие его смириться не может, и тогда он с обидчиками сквитывается по одиночке, отлавливая их после лагеря на улице и расправляясь.
       И все же при всей скверности его характера, он умеет собрать вокруг себя лагерников, особенно из младших отрядов, в первую очередь благодаря своему умению травить истории и исполнять блатные песенки, умению попижонить и прикинуться «своим в доску», ну и конечно, экстравагантностью выходок и наплевательским отношением к лагерным порядкам. Вот и сейчас, в лагере, к всеобщему восхищению он смело покуривает иной раз в мужском туалете на втором этаже.
       Я думаю, это он виноват в том, что Тамара Борисовна такая нервная и занудливая, а то и психованная бывает. Вот и на уроках по ее поведению четко понять можно, что с Юркой опять что-то случилось. Обычно она на уроках строго официальна, придирается редко, и вдруг словно с цепи сорвется, кричать начинает, двойки ставит без разбора, может и убежать из класса вроде как и без особой причины. И точно, через пару дней вся школа знает, что у Тамары Борисовны Юрка то ли напился, то ли у малышей мелочь шмонал или еще там что. Потому вот и устроила она Юрку в наш лагерь, хоть он и не из нашей школы, у них там свой лагерь есть, мол, на виду все-таки, и от его дружков подальше.
       Отношусь я к нему по-разному. Есть в нем иногда что-то притягательное (рубаха – парень, одним словом), за что и простить многое ему готов, ну а в целом если брать, одно слово – гад. Мы с Мишкой постоянно с ним конфликтуем, потому он и стремится при любом удобном случае подложить нам свинью и временами очень даже умело ее подложить.

       Мы быстро доедаем завтрак в опустевшей столовой. Мишка кипятится и злобно бубнит:
       - Гад ползучий! Перед мамочкой выслуживается, закладывает!
       - Ладно, Мишка, заткнись! - огрызаюсь я. – Сам же виноват. Если б не твой планер, в самый бы раз пришли.
       Но Мишкины страсти погасить непросто, и он продолжает:
- Все, Вить! Сам гадом буду, если этой скотине морду не начищу!
       Звучит это многообещающе. Мишка – он такой. Пообещал – сделает.
       Покончив с завтраком, мы отправляемся в спортзал. Там нас ждет Катя (по – настоящему, Екатерина Ивановна, преподавательница физкультуры, а сейчас воспитатель в нашем отряде). Катя – это в своем, школярском, кругу, за глаза, а так - вполне официально. Бывает, иногда срывается, но если она даже и слышит – не сердится. Она знает, что мы ее уважаем и уважаем так, как, вероятно, никого в школе, и потому, наверное, и спускает на тормозах некоторые вольности обращения…

       О Кате есть смысл рассказать по – подробнее, ибо она - человек неординарный, и уважать ее есть за что. Катя - мастер спорта по гимнастике. После института она не стала искать работу получше, попрестижней, а попросилась учительницей физкультуры в обычную школу и теперь вот учит нас. До нее был учитель: придет на урок, мяч бросит – играйте мужики - и до звонка его не видно. Сначала нравилось, потом скучно стало и надоело так, что с физо, особенно девчонки, даже сбегать стали. В прошлом году его на пенсию проводили, а на его место прислали Катю.
       Помню, заявились мы на урок, радуемся, что побалдеть можно, а тут входит она в зал, вся такая подтянутая, строго красивая, в костюме из эластика, в ботасах и командует:
«Шестой «Б» по ранжиру становись! По порядку номеров рассчитайсь»!
       Мы в недоумении: ворвалась какая-то фифа, раскомандовалась. Построились не спеша, рассчитались, а Катя, представившись, как принялась гонять нас по кругу, то бегом, то шагом гусиным, то прыжками. Очень нам такое начало не понравилось. Стали мы филонить, урок срывать. Где завал устроим, где просто команды не выполняем, потом принялись откровенно ее вышучивать. Смотрела, смотрела она на такое безобразие, вдруг останавливает и выдает:
       « Ох и слабаки же вы все! Немного вас погоняла, а вы и раскисли, что мальчики, что девочки».
       А Петька Слепцов возьми да и ляпни:
       «Не, Екатерина Ивановна. Это девчонки – слабухи, а мы сильные. Я, например, пудовую гирю одной левой жму».
       Катя засмеялась и говорит:
       «Сейчас вот и проверим, кто чего стоит. Ну кто у вас тут самый сильный, выходи».
       В ответ - молчание. Сразу выйти никто не решился.
       «Что, все трусы»?- удивилась Катя.
       Тут Мишка не выдержал, вышел на середину. Катя оценивающе посмотрела на него, потом взяла за руку и подвела к перекладине.
       «Ну, изобрази, сколько сможешь подтянуться»?
       Первые восемь раз Мишка одолел уверенно, после десятого начал извиваться, и еще вытянул два раза, и, обессиленный, спрыгнул на пол, и уставился на Катю, довольно улыбаясь.
       «Предлагаю пари всему классу, - громко объявила она. - Условия: если я подтянусь больше любого из вас на десять раз, то на уроках весь класс поддерживает дисциплину и слушается меня беспрекословно».
       В зале снова молчание. Весь класс был ошарашен столь оригинальным предложением. Неожиданно из строя прорвался голос Коськи Ковкина:
       «Ну а если нет, чо тогда будет»?
       «Тогда… - на секунду Катя задумалась, - тогда тому, кто подтянется с меньшей разницей, разрешаю не посещать моих уроков».
       Ребят словно подстегнули. Пацаны, сойдясь в кучу, принялись совещаться, а девчонки, сбившись стайками, зашептались, захихикали в ладошку. Наконец, худенький Костя решительно выбрался из кучи и пошел к перекладине.
       Подойдя к спортивному снаряду, он повернулся к Кате и, подозрительно глянув, уточнил:
       «Ну так чо, заметано насчет уроков»?
       «Заметано», - серьезно ответила она.
       Поплевав на ладони, Коська с трудом запрыгнул на перекладину и начал подтягиваться. Класс вместе с Катей дружно принялся считать. На двадцатом счете Коська повис, дернулся, но двадцать первого раза добить не смог. Спрыгнув, он подошел к учительнице и, ухмыляясь этак ехидненько, заявил:
       «Мавр сделал все что мог, и, наверное, мавр уже может уйти? Или вы все-таки попробуете? В этом случае про уроки не забудьте»!
       Класс невольно замер от подобного нахальства, полагая, что все это пусть нелепая, но все же шутка со стороны новой учительницы, и что сейчас грянет гром и жестоко покарает наглеца Коську.
       Но Катя, как ни в чем не бывало, направилась к перекладине, лучезарно улыбнулась, грациозно подпрыгнула и, поудобнее перехватившись, дала команду на отсчет. На одном дыхании подтянувшись тридцать пять раз, она спрыгнула и чуть хрипловатым голосом спросила:
       «Кто еще хочет попробовать? Прошу!»
       Воцарившаяся в зале на какое-то мгновение полная тишина уже в следующий миг была прорвана воплями восторга, удивления и веселым смехом над незадачливым Коськой.
       «Тихо! - неожиданно громко выкрикнула Катя и уже спокойно добавила. - А теперь уж давайте как договорились.»
       …Что говорить, встречаются в школе хорошие учителя: предмет свой ведут - заслушаешься. Физик, например, учитель что надо. Но только и к ним нет такого полного доверия, какое, скажем, есть к Кате. Ей и врать-то страшно: она, словно рентген, насквозь видит. Самое смешное, под ее влияние попав, отъявленнейшие бузотеры честней становятся. Тот же Коська, когда скелета по косточкам разложил ради интереса, а потом, сообразив, что обратно сложить не сможет, так зарылся и затих, что век бы искали и не нашли, кто это зло сотворил. А Катя раз на него глянула, и он в момент рассыпался, сам пошел к биологичке с повинной, а после еще две недели вместе с ней приводил в порядок злосчастную костную конструкцию.
       Трудно сказать, чем Катя всех берет: Обаянием, эффектной внешностью или умением найти с каждым общий язык - феномен этот необъясним. Важно то, что она учит нас быть честными, не входя при этом в противоречие с нашей мальчишечьей этикой. А это ох как трудно. Девчонки, те вообще ее боготворят, она для них как путеводная звезда, некий эталон, реально, может быть, и никогда не достижимый, но к совершенству которого хочется хотя бы немного приблизиться или, пусть хоть чуточку, но быть на него похожим.
       Одно ясно, повезло нашей школе с Катей, здорово повезло. И хочу сразу добавить, что при всей своей популярности, Катя по-прежнему остается для большинства загадкой или, как выразился профессор философии по учебной программе телика, «вещью в себе», в какой-то момент вдруг неожиданно раскрываясь новым качеством или умением, вызывающим у всех в очередной раз удивление и восторг. Совсем вот недавно, уже в лагере, Катя наблюдала за нашей футбольной тренировкой, и к всеобщему удивлению согласилась поиграть вместе с нами. К нашему стыду, не даст соврать Мишка, оказалось, что и в футбол она играет не хуже многих из нас, а кое в чем и фору дать может.
       Возможно и не имело бы смысла останавливаться на Катиной персоне столь подробно, пусть даже она – самый выдающийся человек в школе, если бы не еще одно очень важное обстоятельство. Ее появление вызвало среди мужской половины старших и даже средних классов некое почти поголовное сердечное томление, что-то вроде любовной эпидемии. Чего греха таить, мне она тоже немного нравилась. Мишку же эта болезнь сразила немилосердно. Он влюблен в Катю, и ему безнадежно горько от осознания собственной детскости. И от этого он еще больше стесняется ее. Он мужественно носит в себе эту свою беду, никому не доверяя ее, и не выдавая своего истинного отношения к Кате. Лишь мы с Катей знаем об этом. Я догадался, случайно обнаружив среди школьных бумаг Мишкины рисунки с довольно удачным Катиным изображением. А Катя – для нее, пожалуй, нет ничего такого, о чем бы она не знала, либо не догадывалась.
       Эх, Мишка, Мишка – несчастный человек. Он ведь знает, что у Кати есть парень, тоже из спортсменов, и не так себе, а почти что Ален Делон в молодости, или что-то в этом роде, и при сложившейся ситуации и, самое главное, разнице в возрасте Мишке, минимум, нужно стать космонавтом и слетать, к примеру, на Марс, чтобы рассчитывать хоть на какую-то взаимность с ее стороны. Ну а пока, пока ему остается по-прежнему нести в душе сей тяжкий крест, и, как бы ни было мне жалко брата, увы, тут я ему помочь просто не в силах… Впрочем, что-то я углубился, пора продолжить.

       …Мы влетаем в Катину спортивную комнату. Она встает из-за рабочего стола и насмешливо спрашивает:
       - Ну что, Скворцы! Опять опоздали? Ох и долго же вы спите.
Мишка молчит, у него при общении с Катей пропадает дар речи, поэтому отвечаю я:
       - Не, Катерина Ивановна! Мы… Мишке… кеды…
       - Послушай, Витя! – перебивает она, в голосе ее звучит ирония и насмешка. – Этим ты Тамаре Борисовне можешь голову заморочить, а мне-то зачем лапшу на уши вешать… . Сказал бы по-честному, что проспали…
       - Не, Катерина Ивановна, - снова начинаю я, - не проспали мы. Мы Мишкин новый планер запускали.
       Катя иронично смотрит на Мишку и дурашливо говорит:
       - Миш, ты так скоро дельтаплан построишь да и улетишь, на кого же я-то тогда останусь.
       Лицо у Мишки наливается краской, он стоит, отвернувшись к стеллажу со спортинвентарем, теребит лыжный ботинок и упорно молчит. Катя улавливает Мишкино настроение и, став серьезной, просит:
       - Ты прости меня, Миша. Как-то неудачно пошутилось. - И, уже окончательно перестроившись, продолжает. – Так что, други мои. Как сегодня команда сыграет?
       - Если не напропускаем, тогда выиграем, - отвечаю я.
       - А ты, капитан, что отмалчиваешься? – снова обращается она к Мишке.
       - Што-што. Должны выиграть! – бурчит он.
       На какое-то время в комнате становится тихо.
       - Ладно, ребята, идите пока на стадион, разминайтесь, - наконец говорит Катя, затем добавляет. – Я договорилась с Тамарой Борисовной: команда поедет на рейсовом автобусе, а не пойдет со всем лагерем пешком.
       Новость воспринимается с энтузиазмом, топать перед футболом по жаре несколько километров удовольствие не из приятных.
       - Но уж постарайтесь выдать салютовцам. Возьмите еще пару мячей и по воротам побейте, - продолжает она, а затем, посмотрев в окно, из которого стадион просматривается почти полностью, озабоченно заканчивает. – Да, еще Нефедова поищите, похоже опять в туалете сачкует.
       Выйдя от Кати, Мишка направляется на поиски Нефедова, а я, забрав мячи, спешу на стадион к товарищам.
       Минут через пятнадцать у кромки поля появляется брат. На лбу у него пузырится основательная шишка, вид немного потрепанный, но веселый. Ребята, забыв про игру, собираются вокруг. На их вопросы Мишка предпочитает отмалчиваться. В этот момент через школьную калитку на стадион входит Катя с большой спортивной сумкой через плечо и взмахом руки подзывает всех к себе.
       Оказывается, отряды ушли минут двадцать назад, пора отправляться и нам. Забрав с трибуны свои вещи, мы шумной оравой направляемся на автобусную остановку.
       Понятие загородный пионерлагерь к «Салюту» не очень-то подходит. Находится он на окраине города, и было бы уместно называть его пригородным. До лагеря пехом километра три, на автобусе четыре остановки, езды минут десять. На остановке собираем мелочь, у кого сколько есть, и неожиданно обнаруживаем в наших рядах Юрку Нефедова. На скуле у него обозначился синяк. Он, игнорируя расспросы ребят, молча отдает Кате деньги за проезд, независимо отходит в сторону и удобно разваливается на стоящей рядом с автобусным указателем массивной скамье.
       Я смотрю на Мишку. Он пытается делать вид, что никакого отношения к Юркиному синяку не имеет, а сам нет-нет да и бросает из-под тишка удовлетворенный взгляд в сторону Юрки.
Подходит автобус. Мы загружаемся в него и едем.
       Лагерь салютовцев встречает нас тишиной. Все на стадионе, на матче сезона. Матч этот носит принципиальное значение, особенно для нас. Он традиционен, и проводится между командами лагерей каждое лето. Общий счет встреч – 4:3 – увы, пока не в нашу пользу, и, поэтому, в случае нашей победы счет сравнивается, а в случае поражения позволяет салютовцам уйти в отрыв, обрекая нас на насмешки и моральное унижение.
       Оба лагеря уже собрались на стадионе, разместившись на противоположных трибунах (это обычные скамейки в два ряда, но разной высоты), и радостно гудят в ожидании футбольного сражения.
       Стадион небольшой, удобный: поле местами вытоптано, но ровное, с яркой разметкой, и хотя размерами оно примерно метров пятьдесят на семьдесят, и ворота чуть уже стандарта, лучшего для подобных встречь желать не приходится.
       Салютовская команда вовсю разминается, мелькая оранжевыми и синими пятнами футболок и трусов на дальней половине поля. До одиннадцати часов, времени начала матча, остается еще минут двадцать.
       Катя вынимает из спортивной сумки комплекты трусов и футболок с номерами и даже гетры и отправляет нас переодеваться, а сама спешит к коллегам из «Салюта» утрясти организационные вопросы.
       Мы переодеваемся в пустом подсобном помещении. Настроение приподнятое, жалко только, что нет настоящих бутс, впрочем и у соперников их тоже нет. И вот все готовы, и под довольный шум нашей трибуны мы выбегаем на разминку.
       Судья в поле, он же главный судья, - скорее всего это кто-то из салютовских вожатых - свистком подзывает всех к центральному кругу. Обе команды строятся, следуют приветствия. Мишка, капитан нашей команды, жмет руку салютовскому капитану, высокому чернявому парнишке. Судья громко объявляет условия матча, разыгрывает ворота и право первого удара, после чего игроки разбегаются по полю, а я занимаю место в воротах.
       - Витя, - неожиданно слышится сзади, - на, возьми.
       Оглядываюсь и вижу за сеткой Катю, протягивающую в ячейку сетки настоящие вратарские перчатки. Для меня это просто чудо, даже оторопь берет, и слова благодарности застревают в горле.
       - Вить, ты только не суетись зря, - продолжает она, - и на капитана ихнего посматривай - здоров мальчишечка, если будет сильно наседать, скажи Мишке, пусть опеку к нему приставит.
       - Ладно. Ладно! - только и успеваю ответить я.
       В этот момент звучит свисток судьи, матч начинается.
       Первое время, переходя на язык телекомментаторов, завязывается позиционная вязкая борьба в центре, много неточностей в передачах, сутолоки, потерь мяча. Но вот Юрка Нефедов, подхватив мяч, под восторженные крики наших болельщиков пулей мчится к воротам соперников. Навстречу ему из штрафной смещаются сразу трое защитников. Первого Юрка обходит на скорости, второго обманывает хитрым финтом, но далеко отпускает мяч, и его подхватывает третий.
       Снова перепасовки, игра в основном в центре. Несколько дальних ударов по моим воротам с целью проверки бдительности. Мячи я беру легко, такое впечатление, что мяч сам прилипает к перчаткам Кати.
       …Неожиданно салютовцы прорываются по флангу, и ребята отбивают мяч на угловой. Их правый нападающий навешивает во вратарскую, я выбегаю и выбиваю мяч кулаком в поле, но он отлетает к их капитану, и тот головой забивает мяч в ворота.
       Над салютовской трибуной проносится рев радости, подбадривающие выкрики и довольный свист – на нашей трибуне же рокот неодобрения, от которого невольно краснеют уши, и спине становится холодно. Судья показывает на центр поля, и после свистка Мишка вводит мяч в игру.
       Комбинируя с левым нападающим, он по центру приближается к штрафной и вдруг навешивает направо, на угол вратарской, и набежавший Нефедов метко посылает мяч в девятку.. Счет равный.
       Теперь уже на нашей трибуне взрыв восторга, а салютовцы отвечают редким свистом.
И опять все начинается сначала. Постепенно намечается небольшой перевес нашей команды, но салютовцы обороняются довольно четко, и мяч в ворота не идет. Мишка пробует пристрелку из-за штрафной. Заметив, что вратарь сместился в правый угол, где на грани офсайда Пасется Нефедов, тут же бьет в левый. Удар точен, вратарь бросается, но мяч уже влетел в ворота.
       Наша трибуна весело бурлит, а тем временем судья в поле, показывая на бокового и на Юрку, машет руками, давая понять, что из-за Юркиного положения вне игры мяч не засчитан, и назначает свободный в нашу сторону. Обидно, не по правилам это. С нашей трибуны доносится возмущенный свист, а салютовцы начинают радостно кричать и хлопать в ладоши.
После розыгрыша свободного мяч каким-то чудом оказывается у Юрки, и он, парой движений обманув защитника и вратаря, буквально вкатывает мяч в ворота. Все ошарашены легкостью добытого гола. Счет становится 2:1 в нашу пользу.
       Разыграв мяч, салютовцы пытаются перевести игру к нашим воротам, но ребята играют в защите надежно и довольно спокойно доводят игру до перерыва.
       В перерыве всей командой собираемся у нашей трибуны, в том месте, где сидят Катя с Тамарой Борисовной, жадно пьем воду, проливая ее на мокрые от пота футболки, и, наконец утолив жажду, устраиваемся поудобнее для отдыха, развалившись на скамейках трибуны. Катя хвалит ребят за игру, особенно Мишку, Юрку и Игоря Серова – левого крайнего нападающего, а потом слегка прорабатывает меня. Вокруг толкутся пацаны из младших отрядов, окружив в плотное кольцо героя первого тайма Юрку, пробуя угодить его желаниям, или просто толкаясь в надежде привлечь к себе его внимание.
       Тамара Борисовна, раздвигая толпу Юркиных почитателей, подходит к нему. Лицо ее в довольной улыбке несет отпечаток гордости за сына. Она, приобняв, пробует приласкать отворачивающегося Юрку, но тут замечает вздувшийся на губе синяк, брови ее хмурятся, и в следующий момент она ему что-то выговаривает. Юрка вырывается из-под ее руки и, сердито взглянув на нее, отходит в сторону…
       Тем временем на поле вновь появляется судья и приглашает команды к продолжению встречи. Я спешу занять противоположные ворота, для меня менее удобные, потому что солнце при навесных ударах будет слепить глаза.
       Звучит свисток. Второй тайм начинается. Наша команда, имея в запасе мяч, играет уверенно, практически не пуская соперника в свою штрафную площадь. Но и салютовцы в перерыве сделали для себя кое-какие выводы, сразу взяв под плотную опеку Мишку и Юрку и почти не давая им играть и бить по воротам.
       Мишка водит за собой сразу двух салютовских полузащитников и старается играть на других ребят, особенно на левый край, на Игоря Серова, а Юрка явно жадничает, пробует играть на публику и, когда мяч попадает к нему, пытается освободиться от своих опекунов финтами, но, как правило, тут же теряет его, вызывая на трибунах насмешки и язвительные замечания.
       Впрочем и у салютовцев контратаки дальше середины поля редко проходят.
Игра пошла вялая и неинтересная. Ко всему еще немилосердно печет солнце, да и ребята подустали. Я, прислонившись к левой стойке ворот, рассматриваю салютовских болельщиков; узнаю кое-кого из знакомых ребят, одноклассников Витьку Рожкова и Коську; вижу, как девчонки из нашего класса приветливо машут мне рукой, заметив, что я смотрю в их сторону, и сам машу им в ответ перчаткой.
       Вдруг среди сидящих девчонок узнаю Лену. В первый момент глазам моим не верится, и я, словно очнувшись от сна, непроизвольно протираю их. Сердце начинает бешено колотиться от радости, а готовый вырваться из груди крик к счастью застревает в горле комом.
Мгновенное желание броситься к Лене заставляет невольно сделать шаг в сторону их трибуны, но, вовремя спохватившись, ловлю себя на мысли, как глупо, смешно и непонятно смотрелся бы мой поступок со стороны.
       Что ж, придется сделать еще одно и, надеюсь, последнее отступление, в котором попробую пояснить суть моего отношения к Лене Беликовой. Понимаю, что осуществить это будет непросто, потому что просто все видится со стороны, и совсем другое дело, когда пытаешься рассказать о собственных чувствах, переживаниях, о своей первой влюбленности, и потому заранее прошу прощения, если временами отступление мое больше будет смахивать на несвязный бред, чем на последовательный рассказ о светлом чувстве первой любви. И все же попробую…

       Их семья получила в позапрошлом году квартиру в доме напротив, только что сданном строителями. Для меня же Лена появилась только в прошлом году осенью, до этого просто не отличал ее среди других девчонок, живущих на нашем дворе.
       Первая встреча с ней произошла при несколько грустных для меня обстоятельствах. В тот день я катался на велике, просто так, от нечего делать. Уже начало темнеть, и я решил сделать последний круг и выехал со двора на тропинку, ведущую к железнодорожной насыпи, чтобы еще раз слететь с нее на полном ходу. Издали заметил идущую по шпалам девчонку в коричневом пальто в желтую клеточку. Не знаю как и почему, но в голове вдруг возникла глупая мыслишка – пофорсить перед ней. В следующий момент, увидев, что она спускается с насыпи по тропинке, я отчаянно даванул педали, догнал ее и резко ударил по тормозам. Сначала вышло как у лучших мастеров велокросса: она даже испугаться не успела, когда я ее огибал, но тут переднее колесо попало в грязь и соскользнуло в сторону, а я перелетел через руль и пробороздил плашмя по тропинке вниз. Приземление было, мягко говоря, не из приятных. Рукав куртки и брюки на коленках оказались разодраны в клочья, а на ладонях и коленках сразу выступила кровь.
       Кое-как повернувшись, я сел около валявшегося велосипеда и стал дуть на руки. Девчонка, наблюдавшая мой феерический полет, заливалась от хохота, потом спустилась с горки, подошла ко мне и осеклась, заметив слезы, выступившие в моих глазах от боли.
       Она присела рядом и сочувственно сказала:
       «Кто же так с горы гоняет? Так и голову потерять можно.»
       Заметив капающую с ладони кровь, побледнела в лице.
       «Слушай, у тебя же вся рука в крови. Больно же ведь!»
       «Не, - расхрабрился я, понимая очевидную глупость ответа, – И не болит вовсе, саднит вот только немного.»
       Она подхватила меня за руку выше локтя и помогла встать, затем подняла велосипед с земли и, взявшись за перекошенный руль, спросила:
       «Ты как? Сам-то идти можешь?»
       «Могу». – Выдавил я.
       «Если можешь, ты иди потихоньку, а я твой велосипед покачу.»
       Когда мы добрели до нашего подъезда, она приставила велосипед к стенке, улыбнулась и сказала:
       «А ты – молодец! Даже не заплакал. Я на твоем месте море слез бы пролила. Если по правде, то, наверное, сильно больно? Да?»
       «Угу». – Кивнул я и отвернулся, оттого что стало стыдно перед незнакомой девчонкой за глупую выходку и проявленную мной слабость.
       «Ну ладно, я пошла». – Сказала она, немного помолчав.
       «Спасибо тебе». - Пробурчал я смущенно в ответ и начал взбираться на крыльцо.
Она отошла шагов пять, оглянулась и крикнула:
       «Эй! Ты сильно не расстраивайся. Руки заживут, руль выпрямишь, главное, чтоб от родителей не влетело!»
       …А от родителей в тот вечер несмотря на все мои раны влетело довольно здорово.
       Несколько дней спустя, я возвращался с тренировки и остался на стадионе посмотреть, как ребята из соседней школы сдают нормы БГТО. Устроившись на трибуне и оглядевшись, с удивлением узнал среди прочих ту самую девчонку, на глазах у которой так классически исполнил в воскресенье полет с велосипеда. А десятью минутами позже я невольно восхищался тому, как бежала она стометровку: легко, непринужденно, без особых внешних усилий, словно летела над землей, и обогнала остальных соперниц минимум метров на восемь – девять. Я даже подумал тогда: «Вот тебе и девчонка! Такая, окажись на моем месте в воскресенье, пожалуй, тоже могла бы не заплакать».
       Когда я проходил мимо девчонок, сгрудившихся вокруг нее и восторженно шумевших, громкий говор одной из них услышал совсем отчетливо: «Ну и молодец же ты, Ленка! Выдала времечко - ребята позавидуют! Теперь на городские соревнования поедешь…»
       Вернувшись домой, ощутил вдруг непонятное томление, маяту, словно бы еще чего-то не сделал, не выполнил, и почти час пробездельничал, пока, наконец, не понял, что так ничего и не смогу сделать, если еще раз не увижу Лену. Я накинул куртку и спустился вниз, на улицу, в надежде дождаться ее из школы.
       Ждать пришлось довольно долго. Уже стемнело, и фонари зажглись, когда среди облетевших кустов сирени и черемухи мелькнуло знакомое клетчатое пальто.
       Я устроился на краешке скамейки рядом с дорожкой, по которой она должна была пройти, и стал ждать.
       Поравнявшись со мной, она удивленно посмотрела на меня, остановилась и спросила:
       «А, это ты? Ну как, больше не гоняешь? Руки-то зажили?»
       «Ага, зажили».
       «А от родителей попало?»
       «Попало», - огорченно согласился я.
       Она вздохнула сочувственно, помолчала и снова спросила:
       «Слушай, а чего ты здесь один болтаешься?»
       «Чего-чего? Так просто! - не нашелся я что ответить, но потом собрался с духом и выпалил. – Знаешь, а я сегодня видел, как вы сотку бегали!»
       «Ну и что, что видел?» - спросила она.
       «Так ты же там всех обогнала!»
       Озорно стрельнув глазами, Лена усмехнулась:
       «Что ж ты, «прынц», так слабо болел? Я бы, может, при твоей-то поддержке до мирового рекорда дотянула».
       Это шутливое признание здорово смутило меня, и я ответил еле слышно:
       «Ты извини, Лена. Если бы я знал, что можно, я бы обязательно за тебя покричал.»
       «Постой, а откуда ты знаешь, как меня зовут?» - еще больше удивилась она, окончательно вводя меня в смущение.
       «Так, слышал нечаянно, как тебя девочки из вашей школы называли».
       «Ну а тебя-то как зовут? – весело заулыбалась она. - А то интересно получается - ты меня знаешь, а я тебя - нет!»
       «Витя», - только и смог я из себя выжать.
       «Витя, - Лена рассмеялась, потом кивнула на прощание. - Ну приветик, Витя! А то так с тобой и до дома не доберусь», -повернулась и пошла к подъезду.
       Что-то невероятное случилось со мной с того дня. Околдовала Лена меня что ли? И не жизнь вовсе пошла, а как бы две жизни. В одной я по-прежнему хожу в школу, хожу на тренировки, уроки учу и в другой, где засыпаю и просыпаюсь с мыслями о Лене, с желанием постоянно видеть ее, разговаривать с ней, заботиться о ней, защищать ее.
       Постепенно наложение этих двух жизней и для окружающих стало заметно. Даже мама начала удивляться. Нет-нет да и спросит: «Вить, что это с тобой? Раньше в магазин сходить и не допросишься, ни тебя, ни Мишку. А теперь что? Иной раз – надо, не надо – за любой мелочью готов бежать! У окна почти каждый вечер сидишь, уроки и те на подоконник учить перебрался?» А как маме все объяснить? Ведь не скажешь же ей, что из окна подъезд, в котором живет Лена, виден как на ладони, и что, когда из школы она возвращается, обязательно под окном проходит. Вот вечерами сижу у окна и жду, не пойдет ли она куда – нибудь. К сожалению, тут все как по закону подлости: стоит только заметить, что Лена из подъезда с сумкой выходит, как тут же выясняется, что из продуктов все уже есть, и приходится хоть какую-то мелочь выискивать.
       Зато какое это удовольствие - ходить с Леной в магазин. Если пристроиться в очередь следом за ней человека через три-четыре, можно несколько минут незаметно, как бы невзначай, разглядывать ее: Какие у нее волосы, какие губы, глаза, брови, ямочки на щеках; как она улыбается, говорит, смеется. Если бы у меня спросили, красивая ли она, я даже не знаю, смог бы я точно ответить или нет. Описать женское лицо словами гораздо сложнее, чем изобразить его художнику при помощи красок, потому что трудно выделить незначительные но характерные детали, и во много раз труднее при помощи сотни раз заштампованных слов и фраз донести эти детали до читателей, и если я скажу, что лицо у нее, пожалуй, узкое, волосы короткие и чуть вьются, лоб немного выпуклый, брови негустые, но ровными дугами, зато ресницы густые и длинные, почему-то пепельные и очень дополняют большие серо-голубые глаза, носик аккуратный, рот небольшой, красиво очерченный ярко-розовыми губами, подбородок узкий, выступающий, нерезкий, и все-таки я почти ничего не скажу этим. Пожалуй, могу сказать только одно, что она не такая откровенно красивая, как наша Катя, и все же очень красивая; красота в ней не кричит, не бросается в глаза, а истекает из всего ее облика.
       Везет же Нефедову: в одном классе с Леной учится. Мне б такое счастье, я бы, наверное, часами на Лену смотрел, эх да что там…, тогда бы и поговорить с ней о чем хочешь было бы можно, или так, не нарочно как бы, рукой коснуться, и домой провожать и носить ее портфель… Но не повезло мне… Нет, скорее сам виноват. Несколько раз догонял я ее, когда из магазина возвращались. «Привет»! - «Привет»! - «Как живешь? Как дела?» Тут бы мне смелости набраться и предложить ей хотя бы сумку донести что ли, но, как назло, язык будто к небу присохнет, а то такую чепуху принимаюсь городить – самому стыдно.
       …В общем, так и ходили, пока она однажды не спросила:
       «Слушай, Вить! Тебе не кажется, что мы с тобой в магазин постоянно вместе ходим? К чему бы это?»
       Вижу, скосила глаза в мою сторону и ждет реакции. И опять мне храбрости не хватило сказать честно, что, мол, нравишься ты мне, и будь что будет, а вместо этого только и смог промямлить:
       «К чему, к чему? Это родители в одно время посылают.»
       «Эх, Витя, Витя, - грустно вздохнула она, - Ничего-то ты не понял. В том-то и дело, что в разное…»
       После этого я совсем не замог с ней разговаривать. А немного позднее она узнала, что учусь я еще только в шестом классе, и интерес ко мне и вовсе пропал; разговаривать и то почти перестали, так, односложно, привет - привет, и все.
       К весне окончательно разладилось, совсем замечать перестала: так, один из пацанов во дворе, живет себе и живет. Зато для меня, чем дальше, тем все хуже и хуже, прямо хоть плачь. Стоит один день Лену не увидеть, как все из рук начинает валиться, настроение преотвратное, одним словом - тоска.
       В совсем уж неудачные дни, когда даже издали не удавалось взглянуть на нее, а желание видеть было непреодолимо, я шел на железнодорожную станцию, в сторону которой выходят окна их квартиры, прятался среди станционных построек и подолгу ждал, когда мелькнет в окне ее силуэт, и, если довелось хоть на несколько мгновений увидеть ее, возвращался домой счастливый от сознания, что вот она, есть, всего в нескольких десятках метров от меня, живет, чему-то радуется, чему-то огорчается и почти рядом со мной.
       В начале июня встречи с ней разом закончились. Лена исчезла. Пропали ее родители и старший брат. Первые два дня я жил еще спокойно, но потом заволновался: в голову полезли дикие мысли, что они вдруг уехали жить в какое-то другое место, и что Лену я уже больше никогда не увижу, и только вид их чуть пришторенных окон со знакомыми портьерами немного меня успокоил, утвердив в мысли, что исчезновение временное.
       Попытки выяснить что-нибудь у приятелей, живущих в ее доме, ни к чему не привели: про Беликовых никто толком не знал.
       Встретив в городском лагере Юрку Нефедова, я осторожно попытался вытянуть хоть что-то из него, но ничего кроме насмешек и непонятного молчания не добился. Впрочем, нет, добился. Добился, что и без того натянутые с ним отношения стали до крайности резкими…

       И вот, как чудо, эта встреча…
       Постепенно ощущение безумной радости слабеет. Лена, оказывается, вовсе не в какой-то недоступной дали, а здесь, рядом. И даже мои попытки найти ее представляются теперь смешными и немного наивными.
       Успокоившись, я незаметно пытаюсь наблюдать за ней. Она сидит среди подруг, загорелая, в летнем цветном сарафане, о чем-то с ними оживленно разговаривает, лишь изредка посматривая на играющих.
       В подсознании непроизвольно зарождается мысль: привлечь ее внимание к себе, как-то отличиться что ли у нее на глазах. Воображение услужливо рисует различные игровые ситуации, в которых я то эффектно, из девятки, выбиваю мяч на угловой, растянувшись при этом в немыслимо гигантском прыжке, то, картинно выпрыгнув, легко забираю верховой удар, то отчаянно бросаюсь в ноги нападающему, снимаю у него с ноги мяч, получаю при этом мощный удар в бок и, задыхаясь от боли, корчусь в пыльной траве, краем глаза все же замечая, как она, почуяв мою боль и забыв про подруг, срывается мне на помощь. Она наклоняется надо мной, и нежное ее дыхание, будто легкий ветерок, коснувшийся моего лица, а прикосновения ее пальчиков так исцеляющее ласковы и осторожны, что любой чудодейственный бальзам ничто в сравнении с ними…
       Но, увы, в жизни часто бывает все наоборот… Так и выходит.
       Я стою, прислонясь к правой стойке ворот, и, размечтавшись, невольно упускаю события, происходящие на поле. Наказание следует незамедлительно.
       Кто-то из салютовцев, заметив, что я витаю в небесах, неожиданно бьет почти с середины поля. Мяч я замечаю в полете, делаю неловкую и запоздалую попытку достать его, но поздно. Мяч в сетке. Со стороны, похоже, выглядит все это очень комично, в чем меня сразу же убеждает дикий гогот, доносящийся с трибун. Особенно сильно беснуются салютовцы, улюлюкая, визжа, махая руками возле уха, показывая этим, мол, вратарь - лопух.
Я стою обескураженный, не соображая еще, что произошло. Среди давящихся от хохота физиономий салютовцев различаю смеющееся лицо Лены, и осознаю, что я сотворил, в одну секунду превратившись у нее на глазах в посмешище для всего лагеря, даже двух. Теперь не один еще месяц будет помниться этот позорно пропущенный мной гол.
       Подбежавший Мишка выводит меня из оцепенения.
       -Ну, Витька, и гад же ты! - в гневе ревет он. – Как же так можно? Ведь ты же им явную победу сделал!
       -Чего орешь-то! Не проигрываем же еще!- огрызаюсь я.
       -Лопух ты! Это уж точно! – он с сожалением смотрит на меня и добавляет: – Ты чо еще до сих пор не понял, что судья за них судит!
       -Понял!
       -Ничерта ты не понял! Даже если ничья будет, по пеналям обязательно проиграем, как пить дать, засудит!
       -Засудит - засудит! После драки кулаками не машут! - отбиваюсь я от его наскоков.
       -Чего ты на трибуны-то вылупился? - продолжает кипеть Мишка. – Девчонок наших давно не видел?
       -Иди ты к черту! - свирепею я и, достав мяч из сетки, зло бросаю его брату…
       Но и это еще не стало пределом уготованных игрой мне испытаний. Салютовцы, воодушевившись голом, принимаются отчаянно штурмовать наши ворота. Усилив натиск, они врываются в нашу штрафную площадку. Двое наших бегут навстречу их правому крайнему, ведущему мяч, но он вдруг спотыкается и, крутнувшись, падает, и почти сразу звучит свисток судьи, и он решительно показывает на одиннадцатиметровую отметку.
       Охватившее меня в первую секунду недоумение сменяется нарастающим чувством протеста, вызванного ошибкой судьи. Но тут я ловлю злой Мишкин взгляд, от которого сердце словно проваливается куда-то внутрь, к животу, и тоскливо сжимается.
Мишка подбегает к судье, начинает с ним спорить, доказывая, что нарушения не было, но тот неумолим. С нашей трибуны доносится свист, и слышатся выкрики: «Судья подсуживает! На мыло его!» К спорщикам, раздвигая собравшихся вокруг игроков, пробирается Катя и смело вклинивается в спор. Через минуту она отходит от них и спешит ко мне.
Катя не ругает, а только, укоризненно глянув, произносит:
       - Ничего, Витя, еще не вечер. Времени еще минут двадцать остается, успеете отыграться.
       - Эх, да чего отыгрываться, - уныло отвечаю я, - опять слили воду.
       - Ты мне брось, Витька! – сердится Катя. – Слили, слили. Что за настроение такое?! Ничего еще не слили! И запомни самое главное: пропустишь – не пропустишь, сразу заменись с Мишкой, пусть он в ворота встанет, а то ему совсем прохода не дают. Ну а ты сразу в атаку не бросайся, выжди, поиграй в защите, дай им успокоиться, а минут через пять давай в атаку, и уж если не забьешь, тогда берегись, узнавать перестану.
       Получив от Кати наставления, я немного успокаиваюсь. К моим воротам стекаются болельщики обеих команд. Судья устанавливает мяч. Сзади то и дело слышится: «Возьмет его Витька.» - «Ни фига не возьмет пеналь, и вообще - фонарь ваш Скворец!»
       Крики отвлекают, и я невольно оглядываюсь. Прямо за мной за воротами стоит Катя и ободряюще говорит:
       - Не дрейфь, Витя! Все путем!
       К мячу подходит капитан, поправляет его и отходит для разбега. Судья свистит. Капитан разбегается и бьет. Бьет несильно, видимо уверен, что гол неизбежен. Мяч летит в полутора метрах, и я в падении успеваю его отбить. Он снова отскакивает к капитану, но тот в растерянности бьет мимо.
       За воротами гвалт невообразимый. Наши сбегаются, обнимают меня, восторженно орут: «Молодец, Витька!» В суете я быстро обрисовываю Мишке идею Кати. Он удивленно смотрит в ее сторону и, поймав взглядом утвердительный кивок, молча стягивает свою майку.
       После смены маек Мишка надевает перчатки и занимает место в воротах; судья к нашей замене претензий не имеет, скорее даже доволен, а я, взяв принесенный кем-то из пацанов мяч, устанавливаю его на угол вратарской для розыгрыша.
       Игра продолжается. План Кати работает точно: о моей опеке никто и не помышляет, продолжая уделять основное внимание Юрке Нефедову. Салютовцы откатываются к своим воротам, надеясь дотянуть до серии пенальтиев, а наши, наоборот, усиливают навал. Я топчусь в центральном круге, изредка подбираю отбитые салютовцами подальше от своих ворот мячи и снова посылаю их нашим нападающим. Только все наши усилия пока тщетны: защита у салютовцев – монолит, а Нефед в который уже раз передерживает мяч.
       Заметив Катин жест рукой, означающий, что, мол, пора начинать, я подбираю очередной мяч и веду его к воротам. Мой рейд пока еще не воспринимается всерьез, но вот Юркины опекуны, забеспокоившись, бросаются мне на перерез, а я, перекинув мяч через них, пасую его оставшемуся в одиночестве Юрке, но он вместо удара по воротам стремится, что называется, разыграть мяч до верного. Бежавшие ко мне защитники успевают развернуться и, воспользовавшись Юркиной дуростью, вновь наседают на него. Он начинает их обводить, и мне кажется, что и на этот раз ничего путного уже не получится.
       - Юрка! Скотина! Пас давай! - в бешенстве ору я.
       Юрка, услышав мой вопль, непонятно как, но все-таки умудряется протолкнуть мяч сквозь кучу окруживших его игроков; я подхватываю его и, выйдя один на один с вратарем, загоняю мяч в правый нижний угол ворот.
       Не слыша криков радости, бегу к центральному кругу и лишь оттуда осмеливаюсь посмотреть в сторону Лены. Она замечает мой взгляд и радостно машет рукой, и от этого ее приветствия у меня словно крылья вырастают.
       Всю концовку я ношусь как угорелый, неплохо играю в отборе, остро атакую. После пропущенного гола салютовцы снова пробуют отыграться, но все их атаки гаснут в нашей встречной игре, и они вынуждены вновь откатиться к своим воротам. В довершение ко всему, минуты за две до конца Юрка умудряется забить еще гол в ворота соперников. Счет 4 : 2. Полная наша победа.
       После финального свистка на поле высыпают почти все лагерники и принимаются качать Юрку, Мишку, других ребят и даже меня. Затем команды строятся, опять приветствуют друг дружку, и начальник «Салюта» торжественно передает Тамаре Борисовне переходящий вымпел, вручаемый победителю данного года.
       …Обратно мы идем со всем лагерем. Отовсюду слышны взрывы смеха, восторженные выкрики, идет веселый обмен впечатлениями о закончившемся только что матче. Правда, настроение у нас испорчено. Причиной тому Тамара Борисовна: она не разрешила команде искупаться в лагерном пруду, и как ее Катя ни пыталась уговаривать, как ни просили ребята, она осталась непреклонна, сославшись на то, что мы и так опаздываем к обеду.
Обед проходит быстро и шумно. Все еще бушуют футбольные страсти, а малыши заворожено смотрят на Юрку и Мишку.
       После обеда тихий час. Отряды, утомленные двумя переходами, разбредаются по классам, переоборудованным временно под спальни. Только мы не очень-то спешим, для нашего старшего отряда сделано исключение: мы можем не ложиться в постель - но и бродить по школе нам тоже не разрешается.
       Ребята устраиваются кто как. Кто с книгой ложится поверх одеяла на раскладушку, кто рисует за столом в центре, парами режутся в морской бой, шашки-сшибалки, шахматы.
       Мишка, притащив стопку журналов «Моделист – конструктор», рассматривает в них картинки, а я, устроившись поудобнее на раскладушке и закрыв глаза, мечтаю о Лене… Вдруг чувствую, что меня толкают в бок. Мишка показывает на настенные часы и спрашивает:
       -Вить, ты что с тренировки сегодня решил сакануть?
       Стрелка показывает без четверти три. Я быстро вскакиваю, надеваю кроссовки и, поблагодарив Мишку, пулей мчусь вниз.
       На выходе из школы сталкиваюсь с Тамарой Борисовной. Она, удивленно вскинув брови, спрашивает:
       -Скворцов, куда это ты?
       На ее лице появляется выражение неприступной строгости, и у меня возникает опасение: состоится ли для меня сегодня тренировка.
       -Как куда! На тренировку, Тамара Борисовна. – Бодро отвечаю я.
       -А. Да-да. – После секундной заминки кивает она. – Прости, я совсем забыла.

       На стадион успеваю вовремя. В раздевалке уже толкутся товарищи, тренер что-то подробно объясняет старшим и дает команду выходить на разминку. Быстро переодевшись в спортивную форму, на ходу здороваясь с ребятами, я вместе со всеми спешу на выход.
       Разминка легкая: пара кругов по стадиону, а затем упражнения на растяжение. Дальше по плану кросс. Для интереса разбиваемся на две группы: в первой более слабые и начинающие, а во второй старшие ребята и мои ровесники по желанию, но с разрешения тренера, одним словом, кросс по принципу «кошки-мышки» или догонялки - одна группа убегает, оставляя следы, другая должна по этим следам догнать первую группу.
       Бежать в первой группе легко: в ровном темпе, без ускорений, да и Геннадий Михайлович что-нибудь интересное мимоходом рассказывать успевает. Зато во второй группе гораздо трудней, но есть возможность проверить себя, собственные силы, и когда доходит до меня очередь определяться, я не раздумывая подхожу к старшим ребятам.
       Наконец Геннадий Михайлович, призывно взмахнув рукой, командует: «Эй, сачки, за мной!» - и направляется к выходу со стадиона. Старшие ребята тут же принимаются спорить, сколько дать форы первой группе. Большинство предлагает десять минут, но кое-кто даже пятнадцать. От пятнадцатиминутного зазора становится не по себе. Я невольно смотрю на двух таких же как я «смелых» товарищей, улавливаю на их лицах беспокойство и невольно думаю о том, что мы, кажется, авантюрно поспешили определиться к старшим.
       Заметив наши скисшие физиономии, старший группы, Володька Кириллов, с ухмылкой спрашивает:
       -Ну что, шустрики, уже спеклись? Может совсем не побежите или вот по стадиону кругов сорок дадите?
       -Не, Володь, мы с вами побежим, - отвечает за всех Генка Веснин.
       -Ну попробуйте, - смягчается Володька. – Если уж совсем не в моготу станет, скажите. Потянем.
       Через двенадцать минут после ухода первой группы мы высыпаем со стадиона. Сразу свернув на тихую улочку, начинаем бег в среднем темпе. Бежим плотной группой почти по средине дороги. Улица кончается довольно быстро; по тропинке пересекаем пустырь, затем еще улица, но уже без асфальта, с обычной грунтовкой, переходящей с окончанием домов в двухколейный проселок с тропинками по краям дороги.
       Группа вытягивается в две цепочки, темп увеличивается. Впереди, в километре, начинается лес, проселок перед ним раздваивается, одним рукавом вливаясь внутрь, а другим как бы пытаясь охватить лес справа.
       На развилке проявляются следы первой группы. Прочерченная сучком по жирному слою пыли и песка стрелка указывает вглубь леса. Теперь уже вся группа, вытянувшись внушительной лентой, чтобы не месить пыль по проселку, бежит единственной оставшейся тропинкой.
       Незаметно темп нарастает. Бежать становится все трудней, и даже мощные кроны сосен и густой лапник елей плохо спасают от жгущего солнца. Тропинка петляет между деревьями справа от проселка, порой пересекая то просеку, то дорогу, то сама, разветвляясь, уходит песчаным ручейком вправо.
       Мы втроем держимся в хвосте группы. Бежим так быстро, что сил хватает только на то, чтобы, вцепившись глазами в спину впереди бегущего товарища, держаться за ним сколько возможно. Давно не слышно шуток, подначек, смешков старших ребят, лишь изредка доносится чей-нибудь хрипловатый возглас, смысла которого понять невозможно.
       Впереди бегущий Генка вдруг резко тормозит у очередной, уходящей вправо, тропинки и кричит сиплым срывающимся хрипом вслед удаляющейся группе:
       -Эй, стойте! Назад! Стрелку пропустили!
       Мы втроем, сбившись в кучу, пробуя сдержать хрипящее дыхание, рассматриваем полузатоптанную стрелку, указывающую вправо, пока старшие, успевшие отбежать достаточно далеко, разворачиваются и возвращаются к нам. Столпившись, они внимательно разглядывают стрелку, кто-то опять начинает спорить, а мы, утирая ладонью стекающий ручьями пот, молча радуемся этой заминке, пусть короткой, но все же возможности хоть немного восстановить силы и дыхание.
       Несколько секунд спустя, Володька Кириллов, хлопнув по спине гордого Генку и сказав: «Молодец, Веснуха, плюс тебе за бдительность,» - выходит на новую тропинку и снова начинает бег, увлекая за собой остальных.
       Неожиданно лес кончается. Тропка, извиваясь, устремляется на холм, почти у вершины которого, растянувшись длинной цепочкой, движется первая группа. До них метров пятьсот-шестьсот. Старшие, воодушевившись близостью цели, резко взвинчивают темп, но и первая группа, заметив нас на хвосте, ускоряется.
       Начинается подъем. Мы пытаемся держаться за старшими, но дается это все труднее и труднее. Солнце жжет неимоверно, духота такая, что, кажется, до воздуха можно дотронуться, как до осязаемого предмета. Пот застилает глаза; схватывает резкой болью бок, дыхание совсем сбивается, и нет уже никаких сил, и только мысль, упасть бы сейчас в дорожную горячую пыль и полежать хоть миг, хоть чуточку без движения, бьется в сознании.
Но падать нельзя. Попробуй упади, потом стыда не оберешься, старшие засмеют, и прощай тогда кроссы вместе с ними, да и ребята уважать перестанут, мол, напросился, а сам ерундовой горки одолеть не смог.
       Перед глазами начинают плыть круги, в виски словно кувалдой бьет, из горла вырывается не дыхание, а всхлип или высвист какой-то, а вместо новой порции воздуха в легкие словно раскаленный металл вливают…
       Цепочка растягивается, спутывается, но я из последних сил держусь за старшими, только вот ноги начинают подозрительно заплетаться. Вдруг чувствую, что меня хватает за руку за собой неизвестно как оказавшийся рядом Володька. Из груди его вырывается сипло:
       -Держись, Витек! Сейчас мы их достанем…
       Наконец, вершина. Впереди по пологому спуску, перемешавшись, едва трусят вниз обе наши группы. Мы с Володькой быстро догоняем их, а сразу за нами вливаются в группу Веснуха с Толей Сорокиным, помогавшим Генке вбегать наверх.
       С холма, притягивая взор, открывается удивительная панорама раскинувшегося напротив, на высоком левом берегу реки, города и нашей, правобережной, гораздо меньшей его части. Отсюда, с вершины, город представляется огромным фантастическим броненосцем-монстром, рассекающим закругленным, похожим на человеческий подбородок, форштевнем серовато-зеленую пену сосновых крон заречного парка. Он несет на себе массу палубных надстроек, состоящих из невероятного хаоса заводских и фабричных цехов, пяти-, девяти-, двенадцати-, четырнадцатиэтажных зданий, среди которых выделяется серебристыми нитями металлоконструкций передняя мачта - двухсотметровой высоты телевизионная антенна, - и задняя мачта, имеющая более сложную конфигурацию в силу того, что является трамплином для прыжков на лыжах. Множество труб, будто орудия разных калибров, неестественно задранные вертикально вверх и готовые для торжественного салюта в нашу честь. Массивные серые башни котлов ТЭЦ - это трубы корабля. Юго-западный ветер срывает с их плоских вершин клубы белого пара, придавая увиденному еще больший эффект движущейся на юг громады. Темный борт корабля – левый крутой берег реки, местами размытый, словно пятнами ржавчины, оврагами, очерчен строгими прямыми линиями набережных, лишь в середине нарушенными автомобильным мостом, соединяющим обе части города и похожим на прикрепленный к борту трап. И, наконец, чертово колесо городского парка нелепо выделяющееся на фоне неба и напоминающее штурвал, снятый с пиратского брига. Оно, как насмешка, как нонсенс, и только портит общее впечатление несущегося по волнам исполина. И все равно создается впечатление, что пройдет, быть может, несколько минут, и чудо-корабль промчится мимо и унесется вперед, куда-то туда, в неведомые дали, в неизведанное, новое, неоткрытое, а мы так и останемся стоять на берегу, лишь прощально махнув ему вслед…
       Наша правобережная часть значительно скромнее. Она как небольшой плавучий островок, прилепившийся к мосту-трапу и никак не желающий оставаться в одиночестве среди зелени лесного океана.
       С вершины, если присмотреться повнимательнее, среди скопления пятиэтажек можно различить дом, в котором живет Лена, и даже часть нашего. В бинокль, наверное, и наше окно можно увидеть, потому что это как раз тот самый холм, из-за которого каждое утро выбирается солнце, чтобы вновь и вновь проникать в нашу комнату.
       Но сейчас совсем не до любования ни городом, ни домом. Внизу, всего в каком-то километре, призывая к себе солнечными бликами, искрится лагерный пруд, тот, в котором нам так и не удалось искупаться после футбола.
       Спустя пять минут мы всей ватагой располагаемся на небольшом песчаном пляже, чуть в стороне от двадцатипятиметрового, собранного из пустых, на плаву, бочек, с деревянным настилом и вышкой бассейна и лагерных купален для мелюзги.
       В пруду вовсю купаются салютовцы, правда, только в бассейне, за пределы которого им заплывать запрещается. У нас с этим вопросом легче, почти все плавают прилично, поэтому Геннадий Михайлович никого в купании особенно не ограничивает.
       Быстро раздевшись, гурьбой ссыпаемся в воду. Ее приятная прохлада нежно обволакивает разгоряченное тело, смывая пот и пыль и унося накопившуюся усталость.

       Немного поплавав, я выбираюсь на мостики рядом с вышкой, разваливаюсь на теплых досках и начинаю наблюдать за ныряльщиками. Вышка приличная: трех и пятиметровая. В основном, все ныряют с трехметровой. Я и сам сколько раз прыгал с нее головой вниз. Совсем другое дело - пятиметровка, с нее только «солдатиком». Вниз головой страшно. Из наших только Володька Кириллов оттуда головой вниз нырял. Для этого очень большая смелость нужна. И вообще, такому ныряльщику не очень-то позавидуешь. Володька говорит, что если в воду неудачно войти, кишки и печенку с селезенкой в элементе отбить можно, а уж про руки, ноги и голову и говорить не приходится, даже когда солдатиком прыгаешь, и то руки до красноты отбиваются, чуть их разведи только.
       К пляжу у бассейна подходит довольно большая компания ребят и девчонок. Большинство из них салютовцы из старшего отряда, наши бывшие соперники по футболу, с ними два вожатых из лагеря и непонятно как затесавшиеся к ним со своими приблатненными дружками Юрка Нефедов.
       От нечего делать я принимаюсь наблюдать за ними. Компания, сбросив одежду у грибков на пляжике, собирается купаться; кое-кто, не дожидая остальных, разбегается и прыгает с мостиков в бассейн, вызывая обиженные вопли купающихся. Несколько человек, окружив закурившего Юрку, просят его что-нибудь спеть под гитару, которую он почти всегда таскает с собой. Юрка ломается, отнекивается, ссылаясь на жару, и вешает гитару под грибком, намереваясь пойти к воде, но в последний момент замечает, что к компании подошла Лена.
       Заглядевшись на Лену, я совсем не придаю значения тому, что она сама просит Юрку сыграть, и он без всякого ломания сразу соглашается.
       Сняв гитару с вешалки, он проходит по мостику и останавливается у нырялки. Ничего не скажешь, выглядит он впечатляюще: не очень высокий, чуть выше меня, загорелый, с заметным рельефом мышц на груди и животе, с болтающейся на шее цепочкой с самодельным из черной пластмассы крестиком и бликующими на солнце, тоже крестиком, внутри него прозрачными камешками. Если честно, то и меня завидки берут, чего уж тут про девчонок говорить. Многим из них Юрка нравится. А ему хоть бы что: избалован девчоночьим вниманием, на танцы только со старшеклассницами ходит…
       Юрка присаживается на стартовую тумбу. Лена, другие ребята и девчонки пристраиваются рядом. Он проверяет гитару и, взяв несколько аккордов, начинает:
       Уж нет мне и счастья, покоя мне нету
       И нету желаньям конца.
       С последним червонцем в кармане уеду
       На ловлю златого тельца.
       Голос у Юрки негромкий, приятный, и даже эта блатняцкая песня в его исполнении притягивает слушателей.
       Тельца подою, ну а дальше куплю я
       Машину и дачу-дворец.
       И нежную розу по имени Юля
       На «Волге» умчу под венец.
       Допев куплет, Юрка встряхивает головой и, взглянув на Лену, подмигивает девчонкам, вызывая их восторженные смешки, а затем еще раз на первой струне выщипывает повторение мелодии.
       Впрочем, Юрка мне не очень-то и интересен: его песенок я и в лагере наслушался. Взгляд мой прикован к Лене. Лена вместе с одним из вожатых отошла к лесенке, по которой забираются на вышку, и, взявшись рукой за поручень, о чем-то негромко с ним разговаривает. Расстояние до них метров десять, и из-за шума в бассейне удается расслышать лишь отдельные слова, не раскрывающие смысла разговора.
       Прикрывшись рукой словно бы от солнца, я любуюсь Леной, вглядываясь в улыбающееся лицо, ямочку на щеке, когда она смеется; любуюсь ее стройной фигурой в красивых цветастых трусиках и таком же лифчике, плотно обтягивающем небольшую грудь, и неожиданно для себя осознаю, что вижу перед собой уже не девочку – подростка, а самую настоящую девушку, и мгновенно понимаю, что и вожатый смотрит на нее не как на девочку, а как на девушку и при том на девушку, которая ему нравится.
       Это открытие наводит на грустные размышления. Тяжело сознавать собственную детскость, и дело тут даже не в возрасте, она и старше-то всего на несколько месяцев, но уже чувствует, что остальные видят в ней рождающуюся женщину. И от понимания своей неполноценности по отношению к Лене хочется исчезнуть, раствориться, умереть, наконец, или утонуть у нее на глазах, чтобы вызвать в ней хоть чуточку сожаления ко мне.
       Слезный комок жалости к себе сдавливает горло, слезы вот-вот готовы брызнуть из глаз. И все-таки удается сдержаться, убедив себя тем, что мелко и эгоистично мое чувство к Лене, коль хочется собственной смертью привлечь ее внимание…
       Горечь постепенно уходит, сменяясь желанием, наоборот, сделать что-то особенное для Лены, например, спасти ее. В голове сами собой проявляются картины, как Лена, стоя на краю бассейна, случайно оступается и, взмахнув руками, падает в воду; сколько-то секунд спустя на поверхности показывается ее испуганное лицо и вновь погружается. Все растерянно смотрят…, и в это мгновение я, сорвавшись с места, ныряю и, подхватив в глубине ее безжизненно слабеющее тело, выплываю на поверхность…
       Мечтания мои прерываются громким возгласом. Я, приподняв руку, смотрю на Юркину компанию. Один из салютовцев, показывая в мою сторону рукой, довольно улыбается и громко говорит приятелям:
       -Ну точно, мужики, точно он! Ну посмотрите! Это же тот самый лопушок, которому я с середины поля всадил!
       Почти вся компания поворачивается в мою сторону, кое-кто радостно игогочет, а парень, почувствовав поддержку, самозабвенно продолжает:
       -Я, значит, смотрю, он на трибуны выставился, ну и как вдарю, вижу, мяч уже в воротах, а он еще только дергаться начинает, а потом еще в пыли на коленках принимается ползать. Вот умора!
       Возможно в другое время я, скорее всего, повернулся бы и ушел на противоположную сторону бассейна или попросту нырнул за его пределы и уплыл бы к нашим, но сейчас, на глазах у Лены, уплыть ничего не ответив, посчитал вдруг оскорбительным для себя.
       -Эй ты, фонарь! Что, в теплом кругу друзей решил проигрышем похвалиться? - громко отвечаю я. – Лучше бы в футбол учился играть, чтобы случайных голов не забивать!
       Мои слова явно задевают его, и он, начиная пробираться ко мне, возмущенно вскидывается:
       -Это кто? Я-то - фонарь? Ты чо, воды давно не хлебал, да? Сейчас попробуешь!
       Я поднимаюсь ему навстречу. Оглянувшись кругом в надежде на поддержку своих, с тоской обнаруживаю, что наших никого поблизости нет: все они после купания греются на солнышке, расположившись на пляже метрах в сто отсюда, и вряд ли что-нибудь сразу заметят.
       Вызревает веселенькая перспектива по меньшей мере заработать фингал, а если «повезет», то и воды вдосталь попробовать.
       Нефедовская компания в полном составе окружила нас и с удовольствием подначивает в надежде на драку. Парень, ощущая мощную поддержку своих, бесспорно настроен помахаться.
       Становится тоскливо от мысли, что вот сейчас, на глазах у Лены, меня будут унижать, начнут глумиться и, в конце концов, наподдают, и нет практически никакой возможности достойно избежать этого. Что ж, видимо придется драться, пусть даже в неравных условиях.
       …Избавление, подобно чуду, приходит совсем неожиданно. Приходит оттуда, откуда и ждать-то его было немыслимо. Расталкивая окруживших нас ребят, в середину круга пробивается Лена и решительно становится между нами.
       -Ты чего, Генка, к человеку пристал? - сердито спрашивает она.
       Генка, конфузясь, мямлит:
       -Да чо, я што ли пристал? Он сам задирается!
       -Ой, Геник, не надо! – говорит Лена. - Я же рядом была, слышала. Не смогли честно выиграть, теперь зло сорвать хотите?
       Генка, совсем смутившись, чуть пятится. Компания разочарована: столь желанное развлечение срывается.
       -Лен! Ты чего за него заступаешься? - слышится сбоку голос Нефеда. Он, отдав кому-то гитару, стоит немного сзади меня.
       -Он те брат што ли? - и, весело лыбясь, добавляет. - А может, уххажер?
       -Ну и дурак же ты, Нефедов! - алея, кричит Лена. - Просто он на нашем дворе живет!
       -Ах, он просто на вашем дворе живет? – с издевкой улыбается Юрка. - Ну прости, Лен, я ведь не знал. Тогда по этой причине придется накостылять ему дополнительно! - и, подмигнув дружкам, продолжает: - А то что же это получается? Скворец нашего Генку оскорбил, обидел, а мы его и пальцем не тронь?...
       В это время, раздвинув ребят, подходит к нам и становится рядом с Леной вожатый, тот, который с ней только что разговаривал. Повернувшись к Генке, он спрашивает:
       -Что случилось, петухи? Чего не поделили?
       Генка молчит, Лена сбивчиво пытается объяснить, что происходит. Выслушав ее, вожатый говорит Генке:
       - Ну ка, Совков, топай на берег! - Затем остальным. – А вы чего собрались? Давай, расходись, цирка сегодня не будет. - И потом, уже обернувшись ко мне, добавляет: - И ты, приятель, быстренько вали отсюда…
       Тут снова встревает Юрка:
       -Подожди, Володя. - фамильярничает он с вожатым. - У нас с этим мальчиком свой разговор остался. Раз Генке нельзя, мы сами Скворцу перья помоем.
       Володе подобный тон не нравится. Повернувшись к Нефедову и его дружкам, он, подражая Юркиной фамильярности, ласково говорит:
       -И ты, Юрик, тоже катись отсюда! Я же ясненько сказал, что цирка не будет!
       Такой оборот дела Юрку явно не устраивает. Оглянувшись на дружков, он пробует задираться.
       -Кончай, Володя, не шебуршись, а то и тебе при случае рога обломаем!
       Володя аж багровеет от Юркиной наглости. Неожиданно схватив Юрку за волосы левой рукой и притянув к себе, он в ярости тихо шипит:
       -Слушай ты, сопляк, быстренько скачи отсюда, пока я тебя не утопил в этой луже!!!
       Оттолкнув Юрку к дружкам, он поворачивается и не спеша идет по мостикам к берегу.
       Юрка в бешенстве пытается броситься вслед вожатому, но оба дружка, схватив его за руки, не пускают, сообразив, что и втроем против Володи они не выстоят.
       Я чувствую, как трясутся от только что пережитого сжатые в кулак руки, и что вот-вот и всего меня заколотит. Лена стоит рядом. Поняв мое состояние, она тянет меня за руку и говорит:
       -Да ну их всех, Вить! Пойдем лучше на берег.
       Юрка, охолонув от приступа бешенства, тоже улавливает мое состояние и, идя следом за нами, подначивает:
       -Лен, да ты посмотри, у него же все поджилки трясутся.
       Дружки одобряюще хихикают.
       Проходя мимо вышки, я неожиданно для себя говорю:
       -Слушай, Лен! А хочешь я для тебя с пятерки головой нырну?
       В глазах Лены появляется удивление, перерастающее в испуг.
       -А вот это, Скворец, уже слабо, - Сзади говорит Юрка. – Беру на спор, что не прыгнешь.
       Я решительно подхожу к лесенке и начинаю взбираться наверх. Пережитый страх все еще владеет мной, и, кажется, что смелости вполне хватит. Вода, обычно когда прыгаешь солдатиком, не вызывающая слишком большого волнения, вдруг словно бы отдаляется и тяжелеет, будто и не вода вовсе, а что-то твердо-непроницаемое. От страха цепенеет тело, и я поневоле делаю шаг назад.
       Снизу доносится смех.
       -Слышь, Скворец! – кричит Юрка. – Ладно, слазь давай! А то у дамы нездоровый цвет лица. Слазь, не бойся, сегодня бить не будем. Братишке только передай, что обоих поймаем, разом и сочтемся, - И обращаясь к приятелям, добавляет: - Я же говорил – слабо будет.
       Глянув на мгновение вниз, среди толпящихся салютовцев я различаю довольную физиономию Юрки, ухмыляющиеся рожи его приятелей и бледное лицо Лены. Не помня себя, разбегаюсь. Прыжок. Вода больно ударяет в сжатые кулаки и голову. Через несколько мгновений я выныриваю рядом с мостиками. Все, кто стоит на них, оторопело глядят на меня. У Юрки даже челюсть отвисла от удивления, и только Лена, успевшая раньше других прийти в себя, восторженно кричит:
       -Молодчина! Так им и надо, трусам!
       Пока я выбираюсь из воды на берег, вожатый Володя начинает сзывать салютовцев и командует идти в лагерь. Лена, сбежав с мостиков, подходит ко мне и, неожиданно прогнувшись, целует в щеку. Я заворожено смотрю на нее, а она, улыбаясь, говорит:
       -Молодец, Витенька! Это тебе награда за храбрость.
       Потом, забрав свои вещи, не оглядываясь, догоняет подруг и только перед лагерной калиткой поворачивается в мою сторону и машет рукой…

       Вечер. Вернувшись домой после тренировки, застаю Мишку за ремонтом разбитого планера, вернее - это сборка нового из остатков старого.
       -Миш, - интересуюсь я, - чего Тамара-то про утреннее опоздание сказала?
       -Чо-чо. Ничего не сказала. Забыла, наверное, - безразлично пожимает плечами он, все еще удрученный утренней катастрофой.
       К Мишке сейчас лучше не подходить: он начинает злиться и психовать, когда его отвлекают от любимого занятия, и я, забрав книгу, выхожу на балкон. Но и читать не хочется. За день столько впечатлений, что мысли невольно уносятся в сторону…
       Заглядывает мама и зовет ужинать. После ужина смотрим не очень интересный фильм, но так и не досмотрев, отправляемся спать.
       Уже лежа в постели, я спрашиваю Мишку:
       -Слушай, это ты Нефеду синяк поставил?
       -А то кто же, - самодовольно улыбается он, но, вспомнив о шишке на лбу, принимается озабоченно ее тереть.
       -Миш, - прошу я, - ну расскажи, как было-то?
       -А чо рассказывать? - ухмыляется он, но я чувствую, что ему не терпится поделиться со мной. – Захожу, значит, в туалет – точно, курит в углу. Я подошел, еще и слова не успел сказать, а он в драку… Ну, сразу в лоб и заехал, а я ему в скулу… Потом сцепились, я уже давить начал…, а тут завхоз входит… Пришлось драпануть… - помолчав немного, добавляет: -Эх, мало я ему, гаду, надавал!
       - Знаешь, Мишк! – перебиваю я его. – А ведь он с дружками чуть не отлупил меня на лагерном пруду! И с тобой при случае обещал поквитаться!
       -А чего не отлупил-то? – спрашивает брат. – Ваших что ли испугался?
       Не очень рисуясь, вкратце обрисовываю ему ситуацию, возникшую на пруду, опустив при этом некоторые моменты, не касающиеся Мишки. Подмывает, конечно, похвастать про то, что прыгнул с пятиметровки, но вовремя сдерживаюсь, так как знаю – стоит только заикнуться, брат тут же вытянет все подробности, которые ему совсем ни к чему знать (пусть свои проблемы решает).
       Мишка, приподнявшись на локте в своей постели, подперев голову рукой, внимательно слушает, а потом говорит задумчиво:
       -Слушай, Вить! А ведь мы ему в любой момент сами навалять сможем, - и, заметив мое недоумение, поясняет: - Он к нам на двор в последнее время частенько заплывать стал, одноклассницу закадрить пробует, ну ту, Лену Беликову, что ли…
       После Мишкиных слов будто пелена с моих глаз спадает. Многие события сегодняшнего дня и дней прошедших связываются в голове в единое целое, что-то проясняя, что-то еще более запутывая.
       Мы лежим с Мишкой в кроватях и молчим. Каждый думает о своем. Я в который раз перебираю в памяти все моменты дня, связанные с Леной, пытаясь понять, нашел ли я ее снова или снова потерял, и теперь уже навсегда… Опять грезится ее поцелуй, и, казалось бы, что еще может быть выше этого счастья, но нет, отчего-то не ощущается счастья…
       Скатывающееся за горизонт солнце, выглянув из-за здания школы, проникает в комнату через другое, юго-западное, окно и обливает малиновым сиропом полоску обоев. Пятно все уменьшается и уменьшается, потом исчезает и вдруг снова вспыхивает, на этот раз выше и правее. Солнце словно еще раз прощается с нами и на прощание пытается сказать: «Все, други мои, ухожу, сегодня уже совсем. Простите, если что не так. Каюсь, грешило сегодня. Ну а завтра, уж не взыщите, разбужу опять.» Пятно гаснет. В комнату наползают сумерки, сначала сгущаясь на полу и в углах, потом занимая все пространство.
       И все же пока еще не спится…
       Грезы, наверное, и есть граница между сном и явью. Почему-то мне видится, что мы с Леной стоим посреди каменистой пустыни. Вдруг в земле появляется трещина. Лена успевает сделать шаг вперед, а меня словно какие-то силы удерживают на месте. Трещина ширится, и теперь это уже не трещина, а пропасть, и я в растерянности топчусь на краю той половины, где осталось детство, а Лена с гордо поднятой головой стоит на другом, удаляющемся от меня, краю, стоит на пороге взрослости. Лена удаляется, а я, чуть не плача, кричу ей – подожди же, я сейчас, наберусь смелости и прыгну к тебе - но ноги, проклятые ноги не слушаются меня. И вот уже пропасть не преодолима. Я остаюсь в детстве, а она там. Там, где взрослые люди, взрослые отношения, взрослая любовь. И не тешит меня мысль, что пройдет, быть может, совсем немного времени, и края пропасти снова сойдутся, давая возможность и мне переступить в тот взрослый мир. Не тешит оттого, что боюсь, не будет ли тогда уже поздно, не скажет ли какой-нибудь вожатый Володя в фуражке диспетчера, мол, прости, парень, но поезд твоей первой любви, увы, ушел. Жди следующего… И что же тогда остается делать? К сожалению, готовых рецептов нет. И все же, если действительно любишь, если веришь в свою любовь, остается, пожалуй, одно - борись за нее, прилагай усилия, сверхусилия, и тогда, возможно, удастся наладить мост через пропасть, нагнать время и успеть еще к своему поезду! Дерзай…







1997г.