Сестра Агата нахмурилась, но я прекрасно знал, что это не всерьёз: Христова невеста просто не могла испытывать чувства, отличные от добродетельных. И, как будто в подтверждение сей истины, в следующее мгновение она мягко, по-родительски пожурила меня, сдержанно улыбаясь. Набравшись решимости, я продолжил своё признание.
- Я… люблю её, моя добрая сестра, хотя и понимаю, что по учению матери-церкви подобное считается тяжким грехом. Столь же тяжким, сколь и мой светский долг перед её мужем, бароном К., вызвавшим меня на дуэль. Завтра я обязан драться с ним, как требуют того законы чести, ведь доброе имя, которое впоследствии достанется моим детям, должно быть сохранено незапятнанным. Так поступил бы любой дворянин, окажись перед тем же выбором, что и я.
Несмотря на положение, ставившее сестру Агату независимо от светских званий и церемоний, она смотрела на меня с крайним почтением. Со стороны выглядело так, словно мой графский титул стеснял даже её дыхание. И хотя я чувствовал из-за этого очевидную неловкость, сердце моё наполнялось признательностью.
- Зачем же тогда вы здесь, мой мирской брат, раз вы признаёте оба своих греха, но при этом ничуть не раскаиваетесь в них? – спросила монахиня с подавленным вздохом.
- Я пришёл просить у вас благословения, сестра…
Лицо её резко изменилось, выражая испуг, граничащий с изумлением, но я не дал ей вымолвить ни слова.
- …не благословения на убийство, ведь это было бы безумным кощунством, но напротив… Сестра, прошу вас, помолитесь за то, чтобы моя рука завтра не поразила барона в этом поединке. Пусть даже его рука в сём случае поразит меня… если так угодно Господу, - я склонил голову в знак смирения.
Её тронула моя речь: я заметил искорки сочувствия у неё в глазах. Некоторое время мы провели в неловком молчании, хотя каждому было, что сказать, в особенности мне, проведшему бессонную ночь над тяжёлыми мыслями о своей судьбе, и пришедшему в часовенку именно для того, чтобы освободиться хоть немного от их бремени. Наконец губы сестры Агаты дрогнули, и, осторожно, будто боясь собственной речи, она проговорила:
- Да будет так, сударь. Мне кажется, вы праведны в душе, хотя и не смогли устоять перед искушениями, выпавшими у вас на пути. И, конечно, вы заслуживаете молитвы… Но моя просьба Богу не будет услышана, если вы сами сейчас не преклоните колени перед алтарём и не скажете то же самое, открыв своё сердце для покаяния. А дальше всё будет зависеть от того, насколько вы будете искренним. На всё воля Божья…
- Благодарю вас, сестра. Я всегда буду помнить вашу доброту.
Я учтиво поклонился ей и проследовал к алтарю. Маленькая часовенка была оформлена очень скромно, и неудивительно: порядок в ней поддерживали всего два человека – сама сестра и отец-настоятель, который хворал в этот день и не мог ко мне выйти. Но невзирая на простоту убранства, алтарь выглядел более чем подобающе. По сторонам от креста, венчавшего дарохранительницу, стояли фигуры святого Антония и Богоматери. Первый был изображен в скромной монашеской одежде, с посохом и чётками. Его рука, протянутая к наблюдателю, словно накладывала благословение, и прихожанину, которому доводилось стоять рядом с фигурой, от этого всегда становилось легко на душе, независимо, бывал ли он на исповеди или нет. Мария же была запечатлена будто во время молитвы. Её руки были сложены, а взгляд, направленный к небу, изображал смирение. Казалось, она просит за каждого, кто подходит к алтарю, у самого Отца Небесного… Я часто видел, как простой люд всего лишь подходил поцеловать ей ноги, а отступал с блаженной улыбкой на устах, и меня невольно охватила волна благоговения перед фигурой.
Когда я перекрестился и начал слова молитвы, мне пришлось закрыть глаза, чтобы не смотреть на святого Антония. На его лице будто появилось сожаление, и хотя я понимал, что передо мной лишь игра света, но всё равно сбивался, ведь волнение и без того мучительно отзывалось в груди. Выражение фигуры не оставило меня, даже когда я зажмурился; оно вырисовалось во тьме прикрытых век, и даже будто стало ещё более непримиримым и суровым. Но я храбро дочитал молитву до конца, и наваждение тотчас оставило меня. Лишь губы Марии, как мне привиделось, чуть шевелились, когда я осторожно открыл глаза и снова осмотрел алтарь. Я вздрогнул: фигура действительно будто ходатайствовала за меня перед высшими силами.
- Вы уже закончили молитву? – вежливо спросила сестра Агата, внимательно глядя на меня.
Её голос, до того звучавший нежно и умиротворённо, теперь отчего-то прорезал мой слух. И хотя вид монахини остался прежним, и даже во взгляде я не заметил перемены, всё же нечто подсказало мне о присутствии сверхъестественного – возможно, не столь явного, но различимого… вне зависимости от моего желания.
Я только собрался ответить ей, отталкивая охватившее меня странное ощущение, как внезапно дверь часовенки отворилась и, запыхавшись, в неё забежал мой слуга. Он неловко извинился перед монахиней за непочтительный способ, которым вошёл, и сразу обратился ко мне, поминутно прерываясь на то, чтобы перевести дух:
- Ваша светлость!.. Барон К. передаёт вам свои извинения… и изъявляет желание отменить дуэль, если, конечно, вы примете их…
- Господь услышал вас! - прошептала сестра Агата, облегченно улыбнувшись и победно глядя на моего слугу.
Мне было так жаль говорить ей то, что скрывалось под маской правды в этой мрачной истории… Но мой голос, наполненный болью, сам произнёс, как бы отстраняя хозяина:
- Завтра утром баронесса отравит себя. Она обещала сделать так, если поединок не состоится. – Я замялся, потерявшись в равнодушии собственного тона. – Её никто не сможет отговорить, даже вы, сестра.
Выходя, я затворил двери часовни, оставляя внутри растерянных слугу и монахиню. Паутина мыслей собиралась в моей голове, оплетая картины будущего. Я знал, что через несколько дней отправлюсь вместе с генерал-губернатором на войну, с которой могу не возвратиться.
«На всё воля Божья» - просвистели в ушах слова сестры Агаты, тихо-тихо, но достаточно внятно, чтобы я уловил их.
Я знал, что и барон К. непременно поедет на войну, и может статься, окажется со мной в одном полку. Губы мои сжались в возбуждении, и я наполовину обнажил шпагу, с ненавистью подумав о своём враге.
- На всё воля Божья! – не слова, а чужой крик, перерождённый во что-то нечеловеческое, отозвался эхом где-то внутри меня. Я стремительно спрятал клинок обратно в ножны, отдёрнув от него руку, точно мои пальцы обожгло о рукоять.
Перед глазами встало лицо святой Марии и едва шевелящиеся губы на нём. Они повторяли слова моей молитвы? Быть может… Или шептали сестре Агате что-то, до чего моему разуму никогда не добраться? Озлобленному, изорванному досадой и сомнениями разуму… Но вместе с тем, благодарному.
Да, благодарному. Я поднял голову к небу и тихонько сказал: «Спасибо…».
15 апреля 2008