Написано по рассказам одного Особо Злобного Таджика.
Нет, правда! Если вдруг у тебя заболит бок, а потом станет тяжело дышать. Заболит там, где печень. Заболит так, что тебя согнет пополам, ты упадешь на колени, потом опустишь голову на пол, держась за живот, ты будешь стонать.
Единственное что я могу посоветовать: НИКОМУ! НИКОГДА! НИЗА ЧТО! Не говори об этом.
Лучше пусть тебя скрутит от боли, может быть, вырвет, может, ты будешь тошнить, пока желудок не очистится, и не польется чистая желчь. Но никому, нет, лучше пусть ты потеряешь сознание от боли, лучше пусть твоя мать найдет тебя на пути в туалет, в луже блевотины, и красного как помидор. И тогда она наклонится к тебе, начнет тебя трясти, ты этого не почувствуешь, ты будешь в обмороке, а она трясет тебя и кричит, потом быстро бежит в комнату за телефоном, приезжают доктора, и быстро, с мигалкой, везут тебя в больницу.
Запомни одно- пока ты всего этого не видишь. Пока есть надежда, что ты этого не запомнишь. Терпи. Ты проваляешься две недели в больнице, но есть шанс, что нормально сможешь соображать только дома, и ты не будешь помнить, как тебе подносили утку, как мед сестра с холодными руками брала тебя за пенис и массировала его, что бы ты пописал. Говорят, что человек в полуобмороке редко мочится под себя. Это рефлексы.
Но, эти прелести тебе светят, если ты доведешь себя до такого состояния, если ты будешь, будешь терпеть боль. До того момента, пока ты не упадешь.
После операции. Сразу, после того как тебя вскрыли как консервную банку, выдернули кусочек, и зашили обратно. Ты видишь лампы, лампы, лампы, лампы, бесконечные лампы, зеленые стены, и лампы. На самом деле из операционной до палаты ехать пять минут, но тебя везут уже целую вечность. Психологи говорят, что зеленый цвет успокаивает. Врут.
Знаешь, невозможно заснуть за ночь до операции. Ты ворочаешься ночью, на кровати, ты укутываешься в простыню, которая пахнет хлоркой, тебя трясет, в полубреду ты с кем то говоришь. Часов в пять утра, когда уже начинает светать, ты засыпаешь.
Но то, первое утро, то утро когда тебя только вчера привели, а сегодня ты уже проснулся в скучной палате, с такими же как ты бедолагами. Ничего не подозревавшими бедолагами.
Ты проснулся и почувствовал чью то холодную руку, прямо у себя на заднице, и первая мысль, нет, даже подумать страшно, тебе десять лет, и первая твоя мысль, когда ты чувствуешь на своей беленькой попе холодную руку – «Сейчас будут насиловать»! Нет, это не потому что ты такой негодяй – извращенец. Просто ты еще не проснулся, а тебе уже сделали укол. Тебя никто не предупреждал! С тебя, спящего стащили одеяло, сняли с тебя штаны, те, пижамные штаны, которые тебе мама упаковывала, перед тем как привезти тебя сюда, и бах! У тебя на заднице, маленькая дырочка, ты еще толком не проснулся, только глаза приоткрыл, а у тебя уже паника, и всем на тебя наплевать. Никто на тебя не смотрит. Тебе в руку дают ватку, и говорят, держи на месте укола. И ты держишь. Через пять минут ногу сводит. И ты как калека, опираясь на стену, идешь в туалет. В первый раз, в больнице, ты решил сходить пописать, но когда ты доходишь до туалета, вся нижняя часть тела как каменная. Ноги не сгибаются. Ты кое как операясь плечом снимаешь штаны, но твой член, он холодный, и маленький, и бледный. Ты в полном ужасе понимаешь что не можешь пописать. Самое страшное, что твой член, он как бы втянулся в лобок. Почти в два раза.. Его почти не видно. И яички. Их вообще нет! Ты в панике. Второй раз за утро. За первое утро в больнице. Такие вещи не забываются. Такие как то что ты стоишь в полностью белой комнате, комнате белого кафеля, с онемевшей нижней половиной тела, с глазами полными слез. Ты начинаешь тихо плакать. Ты очень хочешь писать, но для этого нужно напрячь нижнюю половину живота. И ты стоишь, весь в соплях, с растекшимися слезами, ты чувствуешь себя одиноким как никогда. И тут есть такое правило. Тот кто первый войдет в туалет, в туалет где стоит новичок, плачет от бессилия, с обезумевшими глазами. Тот, кто войдет, он станет твоим лучшим другом. Нет, правда, я не шучу. Все через это прошли. Правда.
А гулять вам можно только после двух. После обеда. После овсяной каши, разваренной как клейстер. После киселя, приторно сладкого, что бы перебить горечь лекарств. Никакого хлеба. Тоесть это даже нельзя назвать обедом. Это скорее необходимый прием пищи. Никакого хлеба, шоколада, вообще ничего сладкого, ничего жаренного, ничего тушеного, соленого. Только разваренную кашу, и кисель. Нет, правда, ты целый день голодный.
На прогулке нельзя бегать, можно ходить.
То что можно было за забором, осталось за забором. Там остался макдональдс с папой по выходным. Там остались бабушкины блины, и жаренная картошка. Там остались мамины поцелуи перед сном.
Нет, правда, не смейтесь, но там, в больнице, там порядки как в концлагере для военнопленных.
Ну хорошо. Ты поиграл в карты. Поиграл в домино. Поиграл во все, что только можно. Все интересные занятия, все что ты можешь придумать сидя в комнате. Все это займет у тебя половину дня. Половину одного дня. И все. Дальше пустота. Бесконечные процедуры, и море времени. И вот тогда ты начинаешь предстовлять себе что чувствует Бессмертный. У тебя есть неограниченное количество времени. А ты так ничего и не сделал. И вот ты лежишь, на кровати. Ты даже свыкся с мыслью об этом невыносимом запахе. Ты уже вроде всю жизнь здесь прожил. До- отметается. И ты уже забыл, зачем собственно ты тут находишься. Ты сдался. И тут, тут, приходит медсестра и говорит что к тебе мама пришла. Нет, ты же рад. Ты рад, до того момента, пока мама не скажет что завтра уже двадцать седьмое. День операции. И вот, она пришла тебя подбодрить. Вот, вот она, твоя мама, которую ты так любишь, и которой тебя так не хватает, той что больше не целует тебя на ночь. У вас есть сорок минут. Потом она уйдет. Она сидит, с пакетом всяких сладостей, вяло улыбается. А ты, ты, тебя трясет. А потом мама на прощание тебя целует, говорит что все будет хорошо. Говорит, что придет еще завтра, после операции. Она дает тебе упаковку сушек. Таких, с маком, она дает их тебе, а тебе, тебе так плохо, что лучше умереть. Прямо здесь, только бы не видеть маму, не потому что она тебе противна, а потому что она чуть не плачет. И ты держишь этот пакетик сушек, и смотришь в большое окно, на улицу, там на улице дождь. Там по дороге от твоего корпуса к проходной идет твоя мама. А тебе всего то десять лет. А ты чувствуешь что прожил уже такую длинную и скучную жизнь, что дальше просто невозможно. И ты пойдешь к себе в палату, положишь сушки на тумбу, ляжешь головой в подушку. Ты сегодня не обедал, потому что был с мамой, и у тебя есть примерно десять минут, до того как придут все остальные. Ты утыкаешься в падушку, зажмуриваешься и кричишь. ААА! МАМА! ААА! НУ ЗА ЧТО? Ты лежищь, и кричишь «за что!?» Ты не ждешь ответа, ты даже не вполне представляешь что это «за что!?» значит. Просто это первое что пришло в голову. И ты думашь. Ну, тебе просто очень себя жалко, и поэтому ты думаешь, что если сейчас откуда не возьмись, придет дядька, и будет тебя убивать, ты не будешь сопротивляться.
А тебе всего то десять БЛЯТЬ лет.
Может быть, по этому мы убиваем тех, кого любим?
Может быть, по этому мы любим тех, кого убиваем?
Может быть, по этому мы любим, когда убивают нас?
А потом все. Тебя просто будят раньше остальных. Кладут тебя на каталку. И везут в операционную. Тебе так страшно. Так страшно, что ты ничего не соображаешь. Мысли летают со скоростью света. Лампы, лампы, лампы. Ты приезжаешь в операционную, тебе дают хлопчато бумажную рубаху до пят. За ширмой ты переодеваешся, потом ложишься на операционный стол, тебе дают такую штуку, похожую на противогаз, и говорят:
- Дыши глубже.
И ты дышишь. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. И все. Когда ты засыпаешь в своей постели, ты не замечаешь как погружаешься в сон. А тут, ты очень ясно, до поры, понимаешь что засыпаешь. Становится тяжело моргать. Все звуки далеко, далеко. Все уплывает во тьму. А потом сны. Страшные, сны. Страшная штука этот общий наркоз.
Когда ты проснешься, ты либо будешь весь мокрый, либо весь в дерьме. И ты будешь плакать. Ну, это нормально.
Проблема в том, что швы еще свежие, и тебе нельзя глубоко дышать, говорить, двигаться- очень больно.
Еще есть такая традиция. За ночь до операции, все рассказывают друг другу страшилки. Все очень стараются бояться страшилок.
Это намного лучше. Бояться черной руки, которая может тебя задушить.
Боятся белой перчатки, которая будет поедать твою руку.
Отвлечь себя от страха перед операцией. Заставить себя поверить в чертика в гробу.
Ты думаешь так: После операции, все будет хорошо. Я выздоровею, это же не так страшно. И больно мне не будет.
Соль в том, что после операции, все станет еще хуже.
Представь себе, что сидишь, у себя на толчке, собираешься обильно покакать, сидишь, минут уже эдак, двадцать. Потом, ты, вполне довольный, встаешь с толчка, и видишь что вместе с какашками, там, ну в толчке, там лежит твоя толстая кишка. Просто представь, что ты предпримешь, ты один, дома больше нет никого, а до телефона надо идти в гостиную. Представь, как ты собираешь свои кишки, перемазываешься в дерьме, и крови. И потом ты со всем этим «грузом» идешь в гостиную. Ищешь телефон, а его нет. Нет его на базе. Вот ты до этого никогда не задумывался, что это плохая привычка, оставлять телефон, где ни попадя. Тебе не особо больно. Ты, в сущности, почти ничего не соображаешь. Ты пробуешь наклонится, что бы нажать на кнопку звукового сигнала, что бы найти телефон, но это сделать не так то просто, по этому тебе приходится переложить свои кишки на одну руку, наклонится, нажать кнопку. И нет. Ты не поверишь. Телефон начинает пищать именно в туалете. Тут ты вспоминаешь, что брал с собой в туалет телефон что бы скоротать время за разговором с другом. Тебе повезет если у тебя по всему полу расстелены ковры, потому что кровь то течет, и если у тебя например линолеум, то будет очень скользко идти обратно до туалета, по собственной крови, вперемешку с дерьмом.
Вот такие у нас были страшилки.
На самом деле, после операции, ты толком даже ходить не можешь. А сходить по большому – это почти не выполнимо. Представь что на точке ты, не должен тужится. Вообще. Ну, Тоесть не то что бы не должен, ты не можешь. И ты сидишь час. Второй. Ждешь пока расслабится сфинктер, и дерьмо не вывалится из тебя само собой.
И ты сидишь. Тоесть ты там не один, вас там таких много. Человек семь. Час. Два. Три.
Нет, правда, я не шучу, ты сидишь там на толчке уже второй час, с такими же как ты, и вдруг, ты слышишь хлюпанье. Как будто что то упало в воду. Ты слышишь звук плюханья, и все начинают хлопать. Серьезно. А ты сидишь на толчке, твои ноги уже онемели. Стульчак туалета уже нагрелся под твоей задницей, а потом, потом, тебя начинает трясти. Честно. Ты трясешься. И вдруг плюх. Ты смотришь по сторонам. И тут кто то начинает хлопать. Твоя очередь пришла, и ты вытираешь зад, встаешь, медленно, идешь к двери, и кто то говорит, что бы ты принес журнальчик. Кто то просит тебя, принести булочку, книгу, игрушку. Это не шутка. Когда ты сидишь на толчке два часа к ряду, после этого, у тебя просто нет сил. Ты идешь в палату, и засыпаешь, в два часа дня, ты засыпаешь сном шахтера целый день возившего уголь.
Человек, в первую очередь осознает себя как личность. Потом как внешний, физический объект, проще говоря, как то что он видит в зеркале. Но! Никогда, никогда человек не видит себя как мешок, набитый требухой, кровью, и костями.
Когда тебе не спится. Или просто посреди ночи,ты выходишь пописать, ты идешь по коридору с зелеными стенами. Ты открываешь дверь в туалет, и видишь собственные органы на белом блестящем кафельном полу. Тоесть их нет, но ты обсалютной ясно видишь, как шов расходится, плоть начинает разрываться, и твои органы вываливаются из тебя. Нет правда. Очень страшно, после операции. Всем. Никто об этом не говорит, но об это и не нужно говорить. Все и так знают. После операции, ты не можешь нормально дышать, тебе сложно ходить. И ты постоянно думаешь, о том что шов может разойтись. Всегда. Ты ходишь и думаешь о шве. Ты спишь, и тебе снится, что твой шов разошелся, тебе так страшно, как никогда. Тебе запретили под страхом смерти трогать шов. Он заклеен пластырем. Нет правда, были случаи когда пластырь отклеивали, и трогали, трогали, трогали. А потом их увозили с перитонитом. Увозили навсегда.
А потом приехал тот мальчик. Мальчик, которому было хуже чем нам.
Его привезли вечером. Это такое время когда большие ребята гуляют во дворе. Часов в шесть.
Нет, правда. Так бывает. Тут нет ничего удивительного. Он просто гулял с друзьями. А где еще можно так попрыгать и побегать как ни на стройке.
Никто точно не знал что у него за история. Но все точно знали, что эта штука, арматурина, огромная и тонкая, и ржавая. Эта штука вошла в его ляжку как нож в масло. Говорили что у него огромная рваная дырка. Прямо там, на том месте, где начинается попа. Он был старше нас всех. Семнадцать лет. Ему промыли рану, ему все сделали как надо. Мы ходили на него смотреть. Мы все забыли про наши боли. Мы с ним говорили, улыбались, говорили, что все будет хорошо. Ему постоянно кололи обезболивающее, и от этого он был сонный. А мы просто стояли у его кровати, и смотрели на него. Ждали. Придумывали себе страшилку. Страшилку от всех бед. Когда он засыпал, мы все замирали, и смотрели, выпятив глаза. Мы ждали, делали ставки, когда он умрет. Мы знали, что ему ничего не грозит.
Да, да, люди так делают. Люди любят пугаться, что бы отвлечь себя.
А потом, как-то раз, его увезли. Увезли на операцию. Его везли, а он кричал в голос. Он, он плакал, рыдал, у него была истерика.
А потом… нет, правда. Так бывает. Тут нет ничего удивительного. Потом, он приехал без ноги. И половины задницы. Ну вот так.
А потом он кричал. Кричал трое суток. Ночью, днем. Все зависело от того когда он очнется. Не потому что он плохо отходит от наркоза. А потому что ноги больше нет. Ну нету! Все! А мы все радовались.
Никто об этом не говорит, но об это и не нужно говорить.
Мы улыбались, а он кричал. Мы просыпались ночью, и рассказывали анекдоты. А он кричал. Мы смеялись, хохотали, смеялись до слез.
Ну, вот как-то так.
У меня оставалась неделя. И у меня случилось это… это когда ты хочешь присесть на кровать, и нечаянно садишься на собственное яичко. Оно уходит туда, внутрь. И его не видно. Совсем. Это когда ты идешь к медсестре, и говоришь, что у тебя пропало яичко. Что его не видно. Она ведет тебя к специальному врачу. У которого, белые перчатки. Оставляет тебя с ним на один на один. И он улыбаясь спрашивает, что у тебя случилось.
А потом он просит тебя сесть и задрать ноги, показать свою попу. Он говорит расслабься принцесса, и смеется. Он намазывает пальцы мазью и сует тебе в попу. Туда где какашки.
И что-то массирует. А потом ты встаешь, и он говорит, приходи завтра. И все бы хорошо. Но теперь тебя все называют «принцесса». Ты теперь не спишь по ночам.
Нет правда, это еще не самое страшное.
А тот парень, который теперь без ноги. Как-то раз, он опять начинает плакать. Ночью. Но теперь проснулся ты один. И тебе так плохо. Так грустно. Что ты встаешь, и едешь, туда, к нему в комнату. Там, лежит этот парень. Лежит, и трясется. Плачет. Ты подходишь. Он смотрит на тебя, и спрашивает, кто ты такой. Он тебя не слушает, но он единственный кто может тебя понять. И вы говорите всю ночь на пролет. А потом, утром. Он просит тебя принести ему скальпель. Он говорит, что он лежит в такой комнате, на этом этаже, там моют всякие приборы, он говорит, что ему очень нужен скальпель.
И уже, после того как ты принес ему эту штуку. После того, как утром его увезли, всего в крови. В больницу приезжает его мать. Вся растрепанная, с красными вспухшими глазами. И она кричит. Она визжит на всю больницу, как такое могло произойти? Как могло случится, что обессилевший мальчик, без ноги, достал скальпель?
Ну вот как то так.
А потом на следующий день, ты опять идешь к этому доктору. У которого, перчатки. И он говорит, что бы ты никому об этом не говорил. Что это специальная процедура.
Он запирает комнату на ключ. Просит тебя нагнутся. Ты этого не видишь. Ты чувствуешь, как что то входит в твою попу. Туда где какашки. Что то, непохожее на пальцы. Тебе очень больно, ты хочешь закричать, но доктор, он закрывает тебе рот, и пропихивает что то в твою попу, еще глубже. Ты плачешь, ты хочешь обернутся, но доктор так сильно тебя держит что ты не в силах ничего сделать. И ты просто стоишь, опершись щекой о стену.
А потом тебя забрали из больници. Просто твой срок кончился. И ты можешь ехать домой. И там, по дороге к проходной, ты идешь с мамой, угрюмый. А на встречу, женщина везет парня, на коляске. Того парня. Которому, ты принес скальпель. И ты смотришь ему в глаза. В бездонные, пустые глаза. А он смотрит в твои. А потом. Этот парень, улыбается. Начинает смеятся. Он смеется до хрипоты в горле.
А потом, потом он снился тебе. И снится до сих пор.
Нет, правда. Такое случается. Все возвращается. Правда. Правда?