Палата на шесть коек. Между моей кроватью и стеной зазор сантиметров 70 максимум, справа – тумбочка и стул. Дальше - Валентина. Та, что ревниво насторожилась, достаточно ли тщательно ее прооперировали по сравнению со мной. У нее похожая история, только растянулась она на коврике в собственном коридоре и вообще ничего не поняла, потому как зацепиться вроде было не за что, и это мучило ее постоянно. Она перебирала цепь событий, но так и не могла понять, каким образом очутилась на полу. Мы поступили с ней в один день (она – на пару часов раньше), чем подтвердили закономерное врачебное резюме о законе «парных случаев»...
Ко мне, как не просто иногородней, но еще и «москвичке» отнеслись поначалу настороженно, переговариваясь через мою голову, типа – «меня тут не стояло».
Чему я была рада несказанно. Разговаривать не хотелось. Зато у меня, помимо романа Джулиана Барнса и книжечки «судоку», была прекрасная возможность наблюдать со стороны за всеми особенностями южного общения, от которого изрядно отвыкла, и получать разнообразные впечатления. Какая же немосковская естественность, простота и открытость эмоций - все эти жалобы, слезы, переходящие в смех, шуточки, нытье, самоирония, взаимопомощь - и все без пафоса и фальши, все натуральное...
Я пришла в эту палату (вернее, вьехала) последней, а выехала – первой. И провожали меня, как родную. И мне они стали близкими со всеми своими родственниками, друзьями и соседями, непрестанно сменяющими друг друга с утра до ночи вне всяких «часов посещений»...
Кому до работы успевали принести горячий завтрак, кому – обед или ужин - все теплое, укутанное, в кастрюльках.
К Валентине по вечерам после работы заходила соседка, тихая скромная невзрачная женщина.
Всегда с разнообразной едой и на сейчас и на завтра, кормила, помогала ей привести себя в порядок.
Развитие их отношений было наглядно-поучительным. Всегда подозрительная, до слез жалеющая себя, с ужасом думающая о том, как она окажется одна в своей квартире на 4 этаже, Валентина соседке не доверяла. Она не могла поверить, что чужая для нее женщина может совершенно бескорыстно помогать, а потому ворчала, капризничала, задавала каверзные вопросы. А та не обращала на это никакого внимания, оставалась ровной, спокойной и продолжала свои визиты, не пропустив ни дня. И постепенно атмосфера согрелась до такой степени, что Валентина стала интересоваться самочувствием и делами соседки, стала внимательной и благодарной, и та расслабилась, неожиданно оказалась улыбчивой, они уже перешучивались.
Валентина перестала бояться будущего и плакать по вечерам, а стала рассказывать - да как!- о своем детстве на Западной Украине, о маме, которая была горничной у богатых поляков,-"Представляете,-
рассказывала Валя,- два раза в году мама бывала с хозяевами в Варшаве! И дважды в год ее отпускали на месяц в родное село с полной телегой всякого добра, и так ее любили, что не отказали ей от места, когда замуж выходила, но жить она оставалась у них, только чаще в село стали отпускать... Ну, а потом, когда русские пришли и все отобрали, хозяева, конечно, в Польшу уехали( не была бы мама замужней да еще на сносях, они бы ее с собой взяли),и такой ужас начался... Меня мама в лесу родила, там скрывались, отец пропал куда-то, хату то ли отняли, то ли спалили (на поляков же работали!), голодали мы страшно, чудом выжили, по ночам кто-то из соседей иногда молоко приносил из села...".
Много чего рассказывала нам вечерами Валентина, все не запомнилось, так и засыпали под ее воспоминания. Иногда она говорила,- "Ну, теперь вы рассказывайте, а то все я, да я". Но все хотели только ее слушать и, чуть покапризничав, она продолжала...
А бабе Маше, что лежала напротив меня, обеспечивался глобальный уход круглые сутки. Рядом с ней пустовала койка, на которой дремали по ночам по очереди многочисленные родственники, вплоть до бывшего зятя–дизайнера, и никто из них не гнушался помочь другим. Бабе Маше обеспечивалось 4-х разовое питание по полному меню «украинско-западеньской» кухни: борщи, котлеты, пирожки со всяким, и сладенькое и кисломолочное, и она все кушала с превеликим удовольствием и переваривала, как ни странно...Эта была не семья, а клан! Дочки, сын, племянницы, внучка, мужья их всех, невестка – в этом калейдоскопе нежно любящих родственников разобраться было не просто, но было понятно, отчего все они - любящие. Баба Маша была немногословна, но остроумна, все обо всех знала и во всех нюансах их жизней принимала самое активное и, видимо, позитивное участие. Собственно, из-за этого и попала в травматологию. Перенеся за полгода до этого неглубокий инсульт со слабостью в левых конечностях, только начав вставать и ходить самостоятельно, в одно непрекрасное утро она решила проследить из окна, как там ее дочь садится за руль, и, попробовав из окна дать ей ценные указания на дорожку, поскользнулась и упала, сломав ту же левую ногу.
Вообще бабу Машу, кроме меня, так никто не называл. Все, включая дочь, называли ее просто «баушка». Она никогда не капризничала, не жаловалась, но пошутить любила, и то по делу. У забежавшей ненадолго внучки спросила – «Ну, как там твой немой?». Оказалось, у белокурой красавицы-внучки был юный ревнивый муж-испанец, ни слова не знавший по-русски. Откуда он нарисовался в Евпатории, осталось неразгаданной тайной.
Однажды «баушка» осталась одна. Случилось так, что кто-то из родных заскочил до работы( в ту ночь никто не дежурил), накормил, обратил внимание на то, что сломанная нога как-то сместилась не в ту сторону, вызвал дежурного травматолога и убежал по делам, а на смену ему никто вдруг не пришел. До часу дня баба Маша лежала спокойно, а потом стала тихонечко всхлипывать. Все ее утешали, кто-то из «чужих» посетителей помог, она успокоилась, и тут пришел, вернее пришла, дежурный травматолог – красивая высокая темноволосая женщина – злая, как почти все дамы, испытывающие тягу к хирургии. Она с бабулей не церемонилась – приказала той сдвинуться в сторону, и когда бабуля не поняла, потому как никуда самостоятельно сдвинуться не могла, докторица уточнила: « Ну-ка, поднимите правое полупопие!» - «Что?» - в недоумении спросила баба Маша. – «Ну, полупопие - что непонятного?.. Нет так нет, делать ничего не буду, тут все неправильно, но возиться мне с вами некогда, у меня в приемном тяжелые больные!» - и вышла вон, хлопнув дверью. Это «полупопие» привело всю палату в такой восторг, что заглушило отдельные, возмущенные врачихиной черствостью, реплики. При этом баба Маша осталась абсолютно индифферентной, поскольку вообще не поняла – чего, собственно, от нее хотели...
С бабой Машей нас связало одно больничное «приключение». После вечерних инъекций обезболивающих медсестра покинула нас, забыв выключить единственную в палате лампу (выключатель был за дверью в коридоре), и несчастные мы мучались от этой пытки, никто не мог заснуть. Крики и вопли сквозь закрытую дверь не просачивались, и тогда баба Маша стала какой-то палкой бить по своему железному пруту с петлей над кроватью (за эту петлю можно было кое-как подтягиваться, чтобы изменить положение, присесть, поправить подушку).
Толку не было. Тогда я, ближе всех находящаяся к двери, осторожно спустила ноги с кровати и стала потихоньку, опираясь на руки, подтягиваться к противоположной спинке,- это было на пятый-шестой день после операции, и мне разрешили присаживаться, но так, чтобы колени не свешивались за пределы опоры. Увидев мои попытки и поняв суть задуманного, Валентина, уже давно сменившая подозрительность к «москалям» в моем лице на дружеское расположение, стала кричать: «не смей, не вздумай, не делай этого!» и т.п. – «Тихо, тихо, все будет хорошо, я очень осторожно» - успокаивала я ее, продвигаясь по кровати. Потом, крепко схватившись за спинку правой рукой, поднялась, прыгнула на левой ноге к двери, вытянула левую руку и – достала-таки эту чертову дверную ручку, сама себе не веря, и дверь приоткрылась. Сделав прыжок назад и сев на кровать, скомандовала бабе Маше: «А теперь стучите!», и остальным: « А вы все – орите!».
Ну и сработало!
После этого баба Маша гордо всем рассказывала, - « а вот мы с Таней!..»
А еще к ней приходили подруги. Это тоже было уморительно. Однажды пришла совсем древняя, и разговор закрутился вокруг главной старческой темы –
квартирной собственности и поползновений на нее мерзких потомков. У других, конечно.
У бабы Маши и ее подруг такого быть не могло, а потому этот жуткий рассказик был преподнесен и воспринят оживленно, чтобы не сказать – весело:
« ...встретила тут свою приятельницу, и она рассказала, как легко ее знакомую старуху дочь упекла в психушку для хроников, чтоб прибрать побыстрее квартирку. Так вот, нашла она психиатра, объяснила, чего ей нужно, а тот и говорит – ну, это проще простого. Приехали к мамаше ее, и психиатр этот начал ее спрашивать: когда родился Пушкин? Ну, бабка говорит: не помню. А этот снова: а когда Ленин родился? Бабка опять - не помню. И тут он спрашивает: А когда посевная? - Да не помню я, - говорит несчастная бабка... Тут психиатр руками разводит и заявляет: Все, полный маразм. Можно отправлять. И выписал направление..."
И тут же эта подруга спрашивает у бабы Маши: А ты помнишь, когда Пушкин родился? Та, с ленцой: Не-а. А Ленин? - Не-а. - А посевная когда? – Да отстань ты... - Вот и я не помню, - признается подруга. И тут баба Маша, ехидно: А как эту твою знакомую зовут, что тебе это рассказала? Та в растерянности молчит, потом оправдывается: «Да не такая уж и близкая знакомая... Да забыла, как ее зовут!» - уже в отчаянии. И баба Маша, удовлетворенно: «Во, во, всем нам в психушку пора». И обе хохочут, довольные...
Вспоминая потом эту душераздирающую историю с психиатром, иногда думаю,- не анекдот ли это, который старушка приняла на полном серьезе и выдала, как вполне достоверную быль, уж больно вопросы у этого психиатра подозрительны в этом смысле, однако событие само по себе до ужаса реально для нашей новейшей истории.
За два дня до выписки принесли мне костыли, чтобы я освоилась. Хожу по палате от окна к двери и обратно, баба Маша следит внимательно, а потом говорит мне: «Таня, ты, когда идешь, вперед смотри!» - «Ну уж нет, - отвечаю, - вперед я уже смотрела, теперь только под ноги!» Все смеются.
И вот день выписки, суета, последний рентген, последние счета, документы.
На пороге возникает еще одна подруга бабы Маши, помоложе. «Ну что? Один трутень выписывается, остальные продолжают дурака валять?»
Я жалуюсь, что три штыря в бедре, и когда-то их надо будет извлекать. На что она – весело: «Ха! Да моя невестка 20 лет с железкой в ноге ходит – и ничего!» - «Правда? Да мне столько и не нужно! Спасибо огромное!» – безумная радость от возможности с этим железом дожить свой срок, лишь бы снова не переносить операции.
Прощаемся тепло и с сожалением.
Меня вывозит в казенном кресле-каталке до такси моя девочка, раздобывшая к тому времени и костыли и ходунки, купившая мне мобильник, снявшая кучу денег со своего счета, обговорившая с хозяйкой деловые вопросы и частично обдумавшая мое дальнейшее бытие...
Завтра она уезжает к себе домой, очень далеко...
У нас меньше суток для «домашней» адаптации, общения и расставания.