ЗДРАВСТВУЙ, РОДНАЯ ЗЕМЛЯ! И ПРОЩАЙ!
…И я уйду.
А птица будет петь, как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.
На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.
С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной, тоскуя,
только тень моя заглянет….
И я уйду; один — без ничего,
без дерева, без утренней капели
и белого колодца моего…
Хуан Рамон Хименес,
«Конечный путь».
Помню, из детства, такую игру-баловство. Двое ребятишек становились лицом к лицу, крепко взявшись за руки. В замок. Ноги вместе, тела откинулись назад, на длину вытянутых рук. Смотреть нужно в небо, и начинать вращение вокруг общей оси. Передвигая, притопывая, по кругу шажками ноги, все быстрее и быстрее. И еще быстрее…. Насколько хватит сил и смелости. И пока не закружится голова.
От быстрого вращения, от бешеной скорости, все вокруг сливалось в один бесконечный пугающий круг. И небо, и ребятишки вокруг, и соседние предметы. Все – в один бесконечный круг….
Я любил, когда партнером моим была девочка. Я старался всегда закружить ее. Но, к сожалению, сдавался скорости первым обычно я. Да и всегда девочки – побеждали, выносливее они были.
И вот, кажется мне иногда, и жизнь моя так же быстро пролетела. Совсем, как то вращение.
Я улыбаюсь, представляя, как кружились бы мы сейчас, с той моей подружкой. Где она, и во здравии ли? И печалюсь, что уже не притопывать мне, хотя бы просто шажками, по моей родной земле. По отчей земле. Потому что - не буду там я уже никогда.
Но в думах, я часто представляю: солнечное утро, и я там. Пусть, и не солнечное, пусть дождик, на моей родине это – бывает часто. Я встаю на колени, накланяюсь..., и целую родную землю. Сейчас мне это можно. Потому что – старый уже, и не стыжусь.
*****
Первую поездку домой, после длительной разлуки – я не забыл. Поездку на первые зимние студенческие каникулы.
Денег у меня тогда было - только на билет. Но…до областного центра, до Кирова, я добрался нормально, за трое суток. И за это время, во рту моем, росинки маковой не было. Потому что, чтобы подольше побыть дома, рядом с мамой, рядом с моей детской семьей, - экзамены я сдал досрочно. И не успел получить мамин денежный перевод. Занять денег у местных однокурсников - было стыдно. У иногородних – откуда у них свободные деньги, у всех впереди - каникулы.
При покупке билета билетный кассир никак не могла найти в своих талмудах мою станцию, мой родной поселок. «Давайте до Кирова!», - поторопил я кассира. Потому что сзади шумела недовольная очередь, наш поезд уже прибыл.
Тогда, по железнодорожным правилам, продавался один билет в общем вагоне до конечной станции. Который, при пересадках на промежуточных станциях – компостировался. Так вот я и доехал до Кирова, с пересадкой в Москве….
А дальше… и я голодный, и действие билета, на последний кусочек моего пути – кончилось. Я решил попытать счастья и встретить пригородный поезд со стороны моего родного поселка. Вдруг встречу знакомых, приехавших в город за покупками.
И мне повезло, я встретил Вальку Симонова, моего хорошего знакомого, почти друга, он приехал в город сдавать сессию, учился в техникуме, на заочном отделении.
Денег мне Валька дал мало. Не было у него много, ему самому нужно было жить в Кирове целый месяц.
На эти денежки мне бы, нет, купить хлеба. Но я так хотел есть, так кружилась у меня от голода голова, что я, глупый, купил в пристанционном буфете пряников. И оставил денежек только на билет до первой станции. Чтобы войти в поезд, в вагон. В надежде, что проводник меня не запомнит. И дальше я доеду безбилетником. А что мне было делать!
Но мне не повезло. Проехали первую станцию, Матанцы, и я слышу, проверяют билеты контролеры.
Конечно, я уверен, контролеры меня бы простили. Паренек, это я, полгода не был дома, полгода не видел маму, голодный, холодный, как такого не простить. Но…стыдно было объясняться.
Я забросил свою балетку ( чемоданчик такой, модный тогда был ) на верхнюю полку и бросился к противоположному от контролеров выходу. Вагонные двери на улицу в тамбуре не были заперты. Я выскочил на подножку-лестницу и осторожно прикрыл за собой дверь. В пригородных поездах тогда вагоны были еще с открытыми сверху лестницами. Что было удобно для безбилетников, для пассажирских «зайцев».
Поезд вечерний, темнеет рано, была почти уже ночь. На улице холодно, мороз под тридцать градусов. Ледяной ветер. Сугробы внизу, проносятся подо мной. Вагонные ручки, за которые я держусь, вцепившись – ледяные, варежки меня не спасают. Упади вниз – и вряд ли я выберусь уже из сугробов.
Я жду, когда, наконец, пройдут контролеры. Главное, чтобы они не проверили, и не закрыли дверь на замок. Тогда мне пришлось бы кричать о помощи.
Был в нашем поселке случай. Морячок-солдатик добирался домой, в отпуск. Его дом был в соседней деревне, за рекой, всего ничего осталось пути. Да весна была, разлив. Нужно было утра дождаться, и добраться ему на автобусе кружным путем. Да ведь вон они, огоньки родного дома за рекой. И мама там у солдатика, родители. А, может быть, и любимая девушка. И на вечЕрку можно еще успеть, где все друзья-товарищи соберутся.
И решил солдатик коротким путем добираться, через реку, то ли вплавь, то ли вброд. Небольшие у нас реки, если только не в разлив. А в разлив – шутки с водой плохие.
Не добрался тот солдатик до дома. Слышали жители крайних деревенских домов крики о помощи…. Но, не успела помощь.
А у меня тогда все хорошо обошлось. Контролеры прошли, вернулся я на свое место, рассказал пассажирам-соседям о своей промашке. Поругали они меня, что рисковал, проехал зайцем на подножке в такой мороз.
Давно это было. А сейчас, сейчас я могу только помечтать. Как я приезжаю в поселок моего детства. И кланяюсь, целую родную землю. Только не знаю, где и как это сделать.
Но, наверно, сойти с поезда и сразу же, на перроне преклонить колени и поцеловать родную землю – храбрости такой у меня не хватит. Слишком много во мне комплексов, ограничивающих мои поступки. Осмелюсь назвать здесь и гордыню.
Хоть никто меня на перроне и не узнает, мало осталось в поселке людей, помнящих меня. Но все-таки, все-таки, - вокруг меня соберется сразу же кучка любопытных людей. Которые подумают – юродивый какой-то приехал, блаженный…. Нет, на перроне я преклонить колени не смогу.
Иногда я думаю – не стоит усложнять мои желания. Лучше пойти сразу же к самому дорогому для меня здесь месту. Пойти сразу же на кладбище. И уж там и землю поцеловать, и родные могилки обнять, и поплакать.
Из моей детской семьи остался живым на свете только я один. Можно сказать – сирота я теперь.
Вначале умер отец.
Не знаю, чем руководствовалась моя мама, но оградку на первой нашей родной могилке она попросила сделать большую. На сельских кладбищах это не так строго контролируется. «Господь Бог только знает, как жизнь наша дальше сложится. Пусть будет наш семейный уголок на кладбище…», - так решила мама. Начались уже ельцинские перестроечные времена.
Потом не стало и мамы.
Но, с родным для моей детской семьи домом мне, да всем нам, – повезло. У моей мамы часто жили внуки, мои племянники, сын и дочка сестры. У которой не все хорошо было со здоровьем.
И вот однажды внук Дима, еще школьник, говорит бабушке.
-Знаешь, бабушка, когда я вырасту, я ни в каком городе жить не буду! Ни в какой Перми. Я к тебе приеду жить. Ты согласна, возьмешь меня?
-Согласна, согласна, конечно, возьму! – рассмеялась и одновременно расплакалась бабушка, от радости и счастья.
Уж очень она любила своих внуков. И мою, одну из дочек, я на целую зиму как-то привозил к бабушке. В ее, и мой в детстве, уютный теплый дом, на живительное тепло большой русской печи, на козье молочко. Но, главное, на бабушкину любовь, мудрость и бескорыстную заботу. До этой поездки наша дочка часто болела. А от бабушки я увез дочку весной – веселенькой, полненькой, с румяными щечками. И ямочками на них.
Внук Дима не забыл свою просьбу к бабушке и свое обещание. Он отслужил в армии, пожил какое-то время в городе, женился. И однажды, с молодой женой, приехали они к моей маме.
-Встречай нас, бабушка! Мы приехали к тебе, как договаривались! Навсегда!
Я радуюсь, что в моем доме, в доме моего детства, живут родные люди. Следующее поколение нашего рода. Пусть так будет и в последующие времена. Дом начали строить отцовы братья, мои дяди. Но их – взяла навсегда война. Достраивал дом мой отец. А мы ему помогали. Дом деревянный, бревна – в обхват. Я люблю свой дом, дом нашего детства. Дом моего рода, мне так хочется называть его.
Но, не услышу я уже никогда в этом доме голосов моих родителей. А теперь – и голосов моих брата и сестры.
Потому что мы – «Дети войны». Сейчас много говорят о сложной демографической ситуации в стране. Что многие мужчины не доживают даже до пенсионного возраста, до шестидесяти лет. Мне кажется, одной из причин такой беды – это то, что сейчас пенсионной границы достигли те, кто ребенком пережил войну, кто родился или во время войны, или в первые послевоенные годы. Те, чье детство было тяжелым, холодным, голодным. Это поколение, чье здоровье было подорвано еще войной. Те, кто - «Дети войны». Сейчас в нашей стране стали об этом говорить.
В последние три года не стало моих брата и сестры. И наш семейный уголок на кладбище заполнился, так уж сложилась жизнь, мама моя оказалась права.
И мне есть о ком поплакать на поселковом погосте.
Только так хочется, чтобы поплакать мне – никто не мешал.
Однажды я пришел на кладбище помянуть отца. И на соседней могиле, недалеко, навзрыд плакала женщина. Я решил помочь ей, успокоить. Но понял, помощь моя ей не нужна, женщине нужно было выплакать свое горе. Я извинился и ушел. Женщина больше не плакала, чувствуя рядом человека. А я – чувствовал себя таким виноватым.
Вот такие поездки, в своих мыслях, я совершаю иногда. Но все еще на что-то лучшее – надеюсь.
Только постоянно, с каждым годом все сильнее звучит лейтмотивом строки Хуан Рамон Хименес
…С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной, тоскуя,
только тень моя заглянет….