Зомбификатор
Дмитрий Ценёв
http://www.proza.ru/2005/02/25-65
Как! Тебе ещё необходим театр! Разве ты ещё так молод? Будь мудр и ищи трагедии и комедии там, где они играются лучше!.. Правда, не совсем легко быть там только зрителем, но научись этому! И… ты найдёшь там дверцу, ведущую к радости…
Ф. Ницше. «Утренняя заря», стрф. 433.
Когда-то на исходе, мне помнится, второго года сотрудничества я сам и предложил Ваграняну этот термин. Он не впервые отреагировал так, как всегда сейчас: сказал вслух то, что я только что подумал. Почти дословно, но это не дежа вю, говорю точно.
- Не лучше и не хуже всех прочих иностранных названий. Сгодится хотя бы потому, что в могучем и великом русском языке таких слов как раз и нету, не было и не будет. Единственное успокоение, когда мне в очередной раз подсовывают чужеземщину.
Я в очередной раз кивал, уже тогда серьёзно задумываясь о том, что, видимо, не случайно Вагранян пользуется у подчинённых прямо-таки мистической репутацией. Позже неоднократно проверяемый мной, он продолжал оставаться крепким орешком. Ни одна самая минимальная программа им не выполнялась в чистую – безукоризненно, если и выполнялось хоть что-то – это случалось крайне редко. Я иногда даже постыдно склонен думать, что это всего лишь совпадение. Но самое странное в нём то, что я не встретил не только ни одного, пусть слабенького, пусть идеально замаскированного, но – блока, но и сопротивления-то никакого его сознание моему не оказывало. Даже статического, чего, на мой взгляд, вообще не может быть в природе, как не может быть вещества, имеющего плотность, но не оказывающего при том никакого сопротивления движущемуся в нём инородному объекту. А по лабиринтам же его подсознания я бродил, как сейчас – по собственной трёхкомнатной берлоге.
До сих пор слово «сексот» для меня больше имеет отношение к сексу, нежели к истинному значению. И это должно бы быть смешно… сейчас, спустя уже много лет, мне поистине трудно объяснить, зачем мне понадобилось убивать Лизу?! Своему единственному преступлению в жизни и по сей день я ищу оправдание в тогдашнем моём страхе.
- Пиши книгу. О службе. О твоей службе в ОПП. Гонорары получишь валютой, мне хватит процентов.
Никто не имеет права ни в чём меня обвинить. В дальнейшем даже надобность в непосредственном моём участии отпала. Вспоминая прожитое, я мог бы и посмеяться, если б находил сейчас нескучными и остроумными те штуки, которые мы откалывали. Тем более, что я сижу вот: вдруг усидчив, и пишу книгу… кажется, вполне сносно.
Скольких я убил?
Неоднажды Вагранян прорабатывал меня и распекал за такие вот сомнения. Странно, зачем ему в разговоре со мной вообще рот раскрывать?! Неужели не догадывается? Да нет же! Прекрасно знает, что мне не нужны колебания воздуха, чтоб знать его мысли, чтобы знать слова, которые он по этому поводу произнесёт и, естественно, знать заранее, чем они будут отличаться друг от друга. Если мы находимся в одной комнате. Видимо, привычка обычного общения с обычными подчинёнными сказывается. Интересно было бы хоть однажды усадить его напротив и, остановив жестом, допроизнести за него вслух всё, что он собирался сказать. Но – «Это не смешно!» – тут же останавливал я сам себя чуждой мне самому интонацией и продолжал делать вид, что продолжаю слушать только лишь ушами.
Не забывай, Геша, ты не убийца, а палач. Работа твоя такая. Жизненно необходимая профессия. Хранитель военных и государственных тайн. Сами эти тайны тебе и знать не обязательно. Просто не нужно. Исполняешь приговор, оправданный справедливостью. Читай: законом. Услышь: обществом. Знай: государством. А что ведь такое государство? Высшая необходимость во всех своих проявлениях!
Я почти никогда не возражал ему вслух, само собой получалось, что его свободно-обширный монолог всеобъемлюще отвечал на все вопросы, всегда разбирая по косточкам всякие сомнения, бесспорно – не только в разговоре со мной. Это ещё раз говорит в пользу наличия у него бессознательного телепатического восприятия. И транслирует он, похоже, так же, не отдавая отчёта себе, неосознанно прикрываясь произнесением вслух тех же непонятно откуда берущихся мыслей-слов-фраз.
И никакого самоконтроля! Я бы пошутил: «доверчивость и открытость»!
- Поэтому слово «убил», Геша, здесь не подходит. Казнил, скорее всего, но… А почему, собственно, «но»?! Да! Казнил и должен гордиться качеством своего труда и тем паче – количеством тех жизней, которые косвенным образом спас. В тот самый момент, когда пациент сбился с пути. Только не надо библейских философий насчёт того, что есть истина?! Ладно? Истина непостижима, и не надо пытаться представить ангела шлюхой, примеряя всё новые пёстрые наряды. Материалисты, и те, каждый божий день ухитряясь подредактировать свои теории, давно публично подписали капитуляцию. Так что всем нам остаётся лишь «пэ-рэ-а-вэ-дэ-а», а к этому слову всегда применимы местоимения, отвечающие на вопрос «Чья?». Моя, твоя, его, её, наша, ваша, ихняя. Чья правда, братишка?
Вагранян никогда не был русским, не был философом, но, если б он не был полковником КГБ, то был бы, безусловно, филологом неродного языка по специализации «лексикология и лингвистика, морфология и философия русского языка и языкотворчества в изучении мира» – что-нибудь в этом роде. Он ужасно любит говорить и, составляя фразы, анализируя лексические единицы, морфемы, идиомы и тэдэтэпэ до состояния ядерного распада, балдеет, вытаскивая на свет божий и обсасывая всё новые открытия. Которые, кстати, после некоторой обработки кислотами теорий и щелочами практик становятся либо новейшим каким-нибудь философским законом, либо неопровержимейшим доказательством какого-нибудь из фундаментальнейших. Пишется примерно так, каково было бы, если б это в приступе своей словесной диареи он произнёс вслух, окрылённый приступом импровизированного вдохновения. Воистину, необъяснима любовь его к русскому языку.
Кстати, если хочешь знать…
- Кстати! Я вот вспылил и опять оказался не совсем прав. Если хочешь знать, ты и палачом-то, по зрелому размышлению, не являешься. Ты – всего лишь гильотина или электрический стул, то есть очень сложный механизм для гуманизации акта общественно-необходимой насильственной смерти. И всё? Можешь полностью сложить с себя всякую ответственность на того, кто дёргает рубильник. То есть, а то и есть, на меня и на моего генерала. Тебе лишь необходимо быть всегда готовым к употреблению.
А и действительно, мне никогда и в голову не приходило примерить ответственность на себя. Я, наверное, и впрямь боялся испортить этот самый механизм, даже вовсе не отдавая себе в этом никакого отчёта. Исполняя заказы (читай – приказы или «постановления суда», если уж на то пошло), просто продолжал хорошо жить на честно заработанные гонорары (разумеется, на зарплату или, как говорили в старину, на жалование). Сегодня Вагранян позвонил рано утром и, против обыкновения, фамильярно поприветствовал:
- Хеллоу, Геша!
Я чуть было не решил, что он пьян: в последние времена кто только с рельс не сходит?! Разве что самолёты…
- Айм сори! У меня, Геша, родилась дочь в виде блестящей идеи, как нам с тобой в обстоятельствах сегодняшней несулепицы не только остаться наплаву, но и примитивно разбогатеть. В одночасье. Ю тчиз мой голд! Деньги не пахнут, зато есть нечто, от чего ими ну просто воняет за версту. Ну-ка, скажи-ка мне вслух, что бы это могло быть?
Дико!!! Невозможно, но я впервые понял, что в телефонном разговоре не улавливаю… не слышу, не вижу, не чувствую, не понимаю ни тени, ни отзвука, ни аромата его мысли! Так было всегда или стало сейчас?! Спросил я себя, а вслух ответил, с полминуты для приличия помолчав:
- Даже не знаю, так с ходу и предположить-то не могу ничего.
- А ты подумай, Геша. Подумай.
- Адраник, перестань! Ты же знаешь, я давно разучился думать сам.
Он принял мой ответ за шутку. Так необычно искренен был его смех, а потом ответил тоном, ну, прямо великого комбинатора, нечаянно переквалифицировавшегося в великие революционеры-подпольщики:
- Сенсация, Геша, вот что воняет деньгами. И не только воняет, но и стоит их, заметь – больших, очень больших денег. Скандальная сенсация. Раз. Политическая. Два. Грязная. Три. Страшная. Четыре. Мистическая, если хочешь. Пять.
- Не понимаю. – сказал я, но, не понимая ещё, уже невольно как-то насторожился.
Что-то во мне зашевелилось. Что-то такое мистическое, политическое и скандальное, грязное и страшное. Наверное, предчувствие, какое-то подло-этическое из себя предчувствие. Он снова усмехнулся:
- Пиши книгу. О службе. О твоей службе в ОПП. Я буду твоим литературным агентом и в мгновение ока найду наисолиднейшего издателя. Вплоть до международного уровня. Гонорары получишь валютой, мне хватит процентов. Как тебе моя индейка, а? Стоит скушать, а?!
Я был больше чем удивлён или ошарашен. Больше, чем потрясён. Поняв, что со мной происходит, он ещё и успокоить меня попытался.
- Ладно-ладно, ты не волнуйся так! И, главное, не думай, что я – провокатор. Я ведь звоню тебе не из конторы и не из дома, а из автомата. Можешь проверить, у тебя ведь эта штучка из новеньких – с определителем? Из мира, цветущего загниванием? Ну, нажимай на кнопку и получай результат, не стесняйся, профессия у нас с тобой такая: проверять, даже если доверяешь, и… вот так.
Получив на табло моей «штучки» зелёненькими буковками подтверждение, я убедился. Вагранян закончил:
- Та-ак, индейку я тебе подогнал. Придётся теперь тебе снова учиться мыслить самому, Геша, своими мозгами! Обсоси это дело, обмусоль, а я перезвоню часов в одиннадцать. О’кей?
- Утра или вечера?
- Конечно, вечера.
- О’кей, Адраник!
- Пока! – он попрощался так, будто мы самые-самые близкие на свете друзья… хотя, чёрт его знает, как оно на самом деле.
Когда раздался этот звонок, открыв только что глаза, я едва выкурил обычную свою «постельную» сигарету, без которой, конечно же, во вред себе, но никак не могу просто даже по-настоящему открыть глаза. А потом, уже в ванной, я долго смотрел на пену, смываемую с лица. Густая такая и белая. И плотная, как что? Ну, какой из меня писатель, к чёрту?! Я порезался и увидел на сугробе в раковине три капельки крови. Забавно, но они не смогли пробить эту хрупко-воздушную белизну, повисли где-то очень неглубоко от краёв прорезанных – штолен? – штоленок, совсем неглубоко. Только при виде этих трёх скважинок в снегу с красными капельками на дне я впервые не для самооправдания, что, впрочем, тоже случалось очень редко, задумался о своей профессии, о звании подполковника ФСБ, о материальном достатке, полученных благодаря ей. Крепко задумался – на пару-другую минут – и об авторитете своём у сослуживцев, которые даже не знали и не знают моего истинного значения… назначения… предназначения… О, подумать только – государственной, тайне, которую должно хранить… Сев за стол на кухне, я усмехнулся и в ожидании привычной глазуньи с ломтем ужаренной почти до черноты ветчины и непривычного так называемого вдохновения налил сто грамм сорокаградусной утренне традиционной свежести.
- Для аппетита. – сказал я вслух, громко, оценивая звучание слов возможного в ближайшем будущем литератора.
Двадцать пять лет назад мне довелось жить в одном доме с неким мрачным типом, не любимым, между прочим, другими соседями поголовно и безоговорочно. Два слова с тех пор засели в башку, они возникают как стерильно-серые призрачные больничные простыни где-то рядом с ним: сексот и КГБ. В первом звучали отзвуки взрослых предосудительных разговоров о чём-то нехорошем из жизни родителей и не только, тщательно скрываемом от детей и не только. Смешно, до сих пор слово «сексот» для меня больше имеет отношение к сексу, нежели к истинному значению. Аббревиатура же КГБ нагоняла ужас безоговорочно и поголовно на всех, даже просто совпадая – и даже не всеми – буквами с сокращениями вполне мирных и неопасных предприятий и организаций. Городской больницы, например, или Государственного банка, Гидроинженерного Бюро или Комиссии по управлению городскими банями. Слово «гэбэшник», простонародное производное, превзошло мистической силой страха, который вселяло в сердца, само слово «дьявол». Но этот человек был страшен соседям, знавшим и боявшимся его пуще сглаза, и – отнюдь не мне, легко знавшему все их сокровенности. Врождённая по наследству хитрость всё же подсказала мне не высовываться, а пользоваться щедрыми дарами природы втихаря, просчитывая и не ошибаясь. Так и добиваясь своего. Просто, без усилий. Школу я закончил, давно решив для себя, не для других, что делать дальше. Научился усыплять, выгонять в туалет, заставлять не видеть то, что есть, и видеть, наоборот, то, чего нет и что нужно мне, чтоб видели, читать и внушать мысли и действия. После этого по мыслевому и эмоциональному шлейфу неприкасаемого соседа вышел на Ваграняна, молодого подававшего надежды подполковника ГБ, заместителя начальника ООГТ. Хотя он и не поспешил воспользоваться мной, но решил испытать. Случай подвернулся спустя два года, когда благодаря мощному покровительству и своим необычайным талантам я учился уже в Политической Академии. Конечно же, можно было бы и раньше, но нам не хотелось мелочиться: пожалуй, что боялись неудачи или преждевременной огласки. К тому времени досконально разработали теорию ненасильственного устранения, систему экстрасекретных мер по охране государственных и военных тайн, доктрину управления политическими процессами на уровне подсознательного управления личностями и методики психосоциального манипулирования. Все термины придумались сами собой, и установить сегодня авторство теорий, названий, принципов, постулатов, законов: непреложных и дополняющих – я не возьмусь. Наши головы вдохновенно творили вместе. А в тот день я сдал очередной экзамен, едва ли потрудившись перефразировать резцом времени вбитый в мозги преподавателя конспект, считанный мной по привычке – из «первоисточника», с позволения сказать, и, получив «пятёрку», привычно направился на дачу к Ваграняну, как условились. По обыкновению. Подняв навстречу мне бокал, он торжественно встретил меня прямо на веранде:
- Вот и настал наш с тобой день Икс! – посмотрел, впечатлило ли это меня.
Конечно, нет! – ответил я мысленно, а вслух произнёс:
- Ну, наконец-то!
Ему поручили разработать план и осуществить операцию по устранению одного нобелевского лауреата, Так, чтоб никому и в голову не пришла мысль о весьма своевременной смерти. Адраник выдумал и расписал совершенно бредовую идею «от обратного». Лауреату, что осмелился вякнуть супротив родного государства, должны были начать угождать, уступать во всём. Признавать во всём его правоту, наградить орденами, медалями и юбилейными премиями за всяческие своевременные «вклады в дело». Прислушаться – разумеется, как бы – к его многочисленным мнениям и глупым советам. Даже генсек по этому плану пожал ему руку и приватно произнёс дружественную «беседу». Счастливчику подарили дачу и автомобиль, а он всё не догадывался, что его покупают, замазывая глаза разноцветным пластилином. И тогда, как сослался Вагранян на данные последних самых-самых медицинских обследований подопечного, останется только нанести удар, просто укол – укол совести, может быть? – самому уязвимому органу нашего приговорённого к бессрочной изоляции – сердцу. План был великолепен, и начальнику даже в голову не пришло, что всё это чушь собачья. Адраник был назначен руководителем операции, и тут же под видом лаборанта в одном из учебных заведений, куда ещё изредка загонял нобелевского учёного каприз почитать свои гениальные лекции, я провёл с ним три сеанса. На всякий случай, три. Три разных кода: вербальный, визуальный, вкусовой. Когда, примерно, через четверть года пришла пора убрать старца, пребывавшего в добром здравии, Адраник позвонил мне однажды, прекратив на время встречи:
- Пора, Геша. Сегодня, в промежутке времени с шести тридцати пяти до восьми двадцати, никого в доме не будет, кроме самого пациента. Жди звонка. Номер скажу, когда позвоню. Приказ ясен, курсант Копцов?
- Ясен, как мирное небо над головой, товарищ подполковник!
- Ждите! – вместо «выполняйте», означавшего бы, впрочем, то же самое.
- Есть! – я положил трубку и отправился в общежитие горного института, где жила моя тогдашняя женщина. По дороге я купил одну-единственную розу. Мы поболтали о том, о сём. О всём незначительном, что всегда может быть темой между людьми, которым для общения и тем-то никаких не нужно. О цветах, например. Я высказал вслух мысль, что, возможно, природа и вправду создаёт совершенство, и, наверное, если нарушить это совершенство даже очень и совсем незначительно, то, возможно, всё равно последствия будут катастрофичны. Сколько учёных селекционеров бились, например, над тем, чтоб вывести сорт роз без шипов?! Но ведь если шипы есть, значит, это кому-нибудь нужно? Конечно, они необходимы… Потом мы невзначай отложили сегодняшний культпоход в кино на завтра, и я, посмотрев на часы, стал одеваться. Она лишь вздохнула, ведь были каникулы, и именно ради меня она единственная из подруг осталась здесь – не поехала домой к родителям. Комната несколько дней принадлежала нам одним. Я поцеловал её на прощание.
Это было настоящее прощание. Уходя, я обломил на стебле подаренного цветка всего лишь один из шипов. Сейчас, спустя уже много лет, мне трудно объяснить, зачем мне это понадобилось? Своему единственному преступлению в жизни и сегодня я ищу оправдания в тогдашнем страхе за исход эксперимента. Смешно подумать, что мне вдруг могло показаться, как кто-нибудь увяжется за мной по пятам, прослушает телефонные разговоры, кто-нибудь начнёт сверять даты и время, да просто своим присутствием помешает, куда уж там о чём-то этаком фантастическом догадаться! Однако…
В семь часов одиннадцать с половиной минут истеричный дребезг телефона вырвал меня из состояния некоторого оцепенения. Я не сразу смог поднять трубку, зависшая над ней рука заметно подрагивала, но, справившись с собой, услышал инструкцию, официальной жёсткостью больше походившую на игру, чем на действительность.
- Четыре-два-девять-один-три-два-пять. Код номер один. О выполнении доложить сразу. Приказ?
- Ясен!
- Выполняйте!
- Есть! – я надавил рычаги и, не смея остановиться, набрал номер. Как только на том конце провода ответили, буквально выпалил. – Это химчистка или балет?
- Э-э. странный вопрос, молодой… – спокойный, ничуть не возмущён-ный голос на том конце провода, конечно, закончил: «…человек», – но это уже не имело никакого значения. Пальцы мои перестали дрожать.
Глядя на заглохшую черноту аппарата, я хотел было закурить, но условие эксперимента было жёстким: доложить сразу.
- Задание выполнено!
- Спасибо, курсант!
- Служу Советскому Союзу!
- Вольно, закуривай.
Если хоть на мгновение сознаться, что это я, а не всемогущее ведомство устранило великого учёного, пришлось бы вписать его на чистые листы моей совести. Но так я никогда не думал, не думаю и думать не собираюсь. И никто не имеет права ни в чём меня обвинить. В дальнейшем отпала надобность в моём участии. Если казнили по телефону, звонили секретарши, не подозревая о своей роковой роли в жизни не известного им человека, произносили какой-то более или менее бессмысленный бред с вкраплением слов-убийц. Если код был визуальным, пациенту подсовывали картину или, как в последнее время, видеокассету с очередным киношедевром. Код можно было и продублировать. Духи, запах и вкус пищи, форма разрыва страницы письма или подаренной книги. Точка. Всё что угодно – всего лишь за один сеанс, когда мы с уже полковником Адраником Ваграняном убедились в моих силах. А тогда:
- Чисто сработано, подполковник. Благодарю! – похвалил начальник.
- Служу Советскому Союзу!!! – согласился подчинённый, лелея в голове планы кардинальных преобразований работы отдела. Над этим мы тоже работали вместе на даче у него. Деликатных поручений государственной важности пока не предвиделось, проект расцветал, обретая красоту и стройность. Общественность нуждалась в затишье после потрясения. Некрологи газет сменились воспоминаниями журналов, а траурность лиц постепенно ограничилась вполне визуальной поминальностью «памяти об ушедшем товарище».
Тот начальник, я сегодня почему-то никак не могу вспомнить его имени-отчества, засиделся в хозяйском кресле, совсем не спеша на пенсию, нам он, откровенно говоря, уже мешал. Всесторонне и осторожно обсудив его кандидатуру, мы через полгода решили: «Пора!». Всё было просто: приговорённый очень любил цитировать свежеспущенные откровения генсека. Найдя один из самых любимых речевых оборотов его, из тех, что он вставлял в речи не глядя в бумажку, я закодировал полковника на резкую закупорку сосудов головного мозга. Пусть медики не ищут безграмотности в моих «диагнозах», во-первых, пишу не для них – для широкой публики – так, чтобы понятно было, а во-вторых, правильные названия не имеют никакого смысла при кодировании, я даже не могу выразить словами, каким образом, то есть в каком виде, я закладываю роковую информацию в мозг пациента. В общем, в день празднования очередной Годовщины он покинул этот суетный мир, не покинув, однако, трибуны. Упал, где стоял: за спинами хозяев и Хозяина всех хозяев. С окружёнными таинственностью гэбэшниками проще, чем с нобелевскими лауреатами: ни тебе сколько-нибудь привлекательных некрологов, ни памяти народной. Адраник автоматически занял пост.
Вспоминая прожитое, бурное участием во всемирной истории, я мог бы посмеяться иногда, если б находил сейчас остроумными те штуки, которые мы откалывали. Одного африканского цезарька, например, в последний день дружеского визита я запрограммировал на соприкосновение с морской водой. Он прожил так месяца три и, отправившись к другому такому же цезарьку на побережье, умер во время купания, охраняемый чуть ли не пятью сотнями телохранителей, полицейских и солдат. Жутко смешно было читать потом в газетах, видеть по телику и слушать по радио соболезнования нашего Генерального народу осиротевшей державы. Это было, когда я уже дипломировался и начал службу в ОПП ООГТ КГБ. Через полгода нас незаметно наградили, Вагранян получил свои полковничьи погоны, а я стал майором.
Как-то убрали зазнавшегося спортсмена. Он, видите ли, съездив на чуждую Олимпиаду, захотел стать очень богатым и высказывал сие желание в какой-то эмигрантской газетёнке. Дурак, для своей страны он и так был достаточно богат. Алчность сгубила его, прикрывшись именем Цирроз Алкогольевич. Ему я просто повысил уровень самоконтроля, а он всё пил и пил, тщетно пытаясь опьянеть. Говорят, даже пари, как Левша, заключал. И ещё говорят, что прилично подзаработал на этом. Так и не смог никто напоить его, что называется, «до усрачки». Сгинул быстро, проводили с почётом, с любовью народной, опять же, и роскошно. Имидж, конечно, подправили, как смогли. Мол, закладывал, было дело, но только по праздникам, да! А их вон, мол, сколько, праздников-то! Человек знаменитый в лицо, общительный, весёлый. Да разве ж виноват он?
Не скучно и полезно прошли мои лучшие годы. Будучи уже капитаном я получил самое особое, самое сверхсекретное задание. Пришла пора убрать Всем хозяевам Хозяина. Да так, чтоб врачам ни краснеть, ни в носу ковыряться не пришлось! А после этого работёнки-то и поприбавилось: покатились головы, как биллиардные шары. Того в автокатастрофу засунь, другого параличом разбей, третьего – в Гамбурге каком-нибудь на стрит-де-Пигаль местную в стриптиз-казино загони, да так, чтоб весь мир об этом позорище узнал! И что самое интересное, звёздочек-то тогда и не прибавилось почти. Так это обидно, когда вкалываешь, что твой негр в колхозе, своих мозгов вместо его рук не покладая, чужие мозги перепахиваешь в поте лица – вдоль и поперёк, если можно так выразиться.
Неужели дурацкая идея насчёт книги так заинтересовала меня? Так, что вот он я: сижу и пишу, и написал уже семь с половиной страниц?! Тем страннее, что подозреваю я более чем скромность своих литературных талантов! И тут вдруг – усидчив и пишу вроде бы сносно, как, пожалуй, не писал даже сочинений, имея под рукой, по меньшей мере, дюжину не самых слабых мозгов. Жуткие мысли приходят иногда в голову, удивляют своей необоснованностью. Неожиданностью своей обескураживают просто! А что, если я – не один такой в обойме? Тогда ведь возможно, что и сам… а что, если и меня закодировали, а?!.
Шарик на кончике стержня будто провалился внутрь. И это не литературный образ, с помощью которого новоиспечённый изобретательненький писателишко попытался подчеркнуть весь ужас догадки. Сначала я просто ничего не понял, автоматически продолжая писать: грязно марать страницу тягучей тонкой струйкой, исступлённо царапая по бумаге кончиком стержня. Остановился и, оторвав его от тетрадки, вперился взглядом в провисшую синюю нитку… Это продолжалось долго, потом я сменил ручку и описал происшедшее. А шарик, кстати, как ни странно, не провалился внутрь стержня, а вывалился наружу – я обнаружил его маленькой металлической точкой в конце странного абзаца.
А перед этим я спокойно и вполне уверенно закончил своё раздумье, констатируя вслух:
- Так оно и есть! Более того, я чувствую, седьмым своим чувством знаю, что сигнал уже дан, и я лишь качусь от него к какой-то точке, в которой мне придёт, что называется… С этого момента я буду осторожен. Как никогда. Надо найти тот орган, по которому мне вдарили или вдарят! Первое – медосмотр.
Я на время отложу ручку… Стало особенно спокойно. Оттого, наверное, что я не знаю, сколько же мне отпущено-то и что от меня ещё зависит, а что – зависит вряд ли?! С этого момента я начал всё время говорить вслух и тут же записывать действия и слова. Фонендоскоп оглушил биением пульса, когда отпущенная пневматической шиной вена вновь пропустила кровь через себя. Норма, вроде бы. Пока.
- Если срок слишком короток… – я понял, что мысль, начатая из этой точки, не даст ничего, но всё же сосчитал за десять секунд и умножил на шесть, как положено, начав думать заново.
- Здесь всё почти в норме. С поправкой на переживания… и прочая, что, впрочем, если постараться, уже как бы и не волнует. Ни гипертонии вам, ни гипотонии, ни тахикардии, ни стенокардии – ни хрена собачьего! – слова сами полились из меня, и от этого стало легче. – Козлы вонючие!
По случаю я опрокинул пару внережимных стопарей водяры. Я вновь вернулся за письменный стол и почувствовал какое-то странное – странное слово выплыло – «подноготное» облегчение. Я пропел не менее козлиным, но – бля буду! – очень спокойным голосом:
- Е-рун-да! А я убью тебя! – потом замолчал и, решив покончить с фундаментальными мелочами, прослушал себя.
То есть: дыхание – ни хрипа, между прочим, ни свербинки; мышцы – ни утомления, ни судорожки, ни тика малейшего; насморк? Может быть… конечно, чёрт побери, всё может быть… А может и не быть! Скорее всего, нет, трудно уцепить за насморк какую-нибудь смертельно-неотразимую скоропостижную мигрень… что?! Кстати, я так и подумал. Сперва случайно – «мигрень», а потом сразу – «что?!» – спросил сам себя. Так и записал.
- Не выйдет, хозяин! – на радостях я замахнул ещё стопарь, но тут же тормознул себя с полной гарантией, между прочим, поглядев на часы. – Следующую приму через час!
Пришлось подавлять в себе какое-то неуместное возбуждение.
- Радость борьбы. – прокомментировал я мысленно, а вслух успокоил себя. – Как бы не так, дорогой Адраник! Я, конечно же, по-прежнему, люблю преданнейшей любовью тебя. Преданнейшей любовью преданнейшего пса. Будь уверен и совершенно спокоен, вот как я сейчас, я ведь, как ты знаешь, сейчас ничего и не подозреваю даже, товарищ генерал! Просто пишу книгу. Весьма увлекательное занятие, кстати. Никогда бы не подумал, что можно вот так вот сидеть одержимо и находить во всём этом какое-то странное удовольствие. Я бы даже сказал, страстное. Или ещё точнее: сладострастное. Сладострастное удовольствие писать и писать, двигаясь неумолимо к какой-то ещё не понятой мною цели. Я ощущаю эту цель только как какое-то странное предчувствие, не больше.
Какое-то странное предчувствие, написал я.
Честно говоря, я собираюсь отомстить вам всем за то, что сейчас испытываю. Не за то, что вы меня убьёте, нет! Но пасаран, у вас ничего не выйдет! Нет, я отомщу за предательство, за удар в спину, который ты мне нанёс, Адраник! Я снова успокаиваю себя и продолжаю самоосмотр, вспоминаю результаты прошлогоднего медосмотра – того, настоящего – и не нахожу сколько-нибудь серьёзно уязвимых мест. Ну, хорошо…
- Я и раньше, конечно, знал, но сейчас испытал на собственной шкуре, что преданность и вера обречены на удар в спину. Да они просто созданы для этой процедуры. Они сами воспитывают и учат своего палача – предательство! Потому что преданность и вера – это сила, а предательство совершает всегда тот только, кто слаб. И сегодня, Адраник, ты расписался в собственной слабости, не иначе. А значит, и в трусости твоей передо мной, и в подлости по отношению ко мне. Не правда ли?
Совсем недавно: не то два года, не то пять лет назад – я признался тебе в единственном своём преступлении. В убийстве, которое совершил по собственной воле и вне зависимости от того, нажали ли ты или твой генерал на злосчастную кнопку.
- Я точно знал, что в тот раз, Адраник, на кнопку не нажимал никто! Тогда я сам, безупречная и безмозглая машина, решил убить и убил. Вот так, Адраник!
- Нет! Совсем даже не так!!! – ответил ты, и глаза твои пылали благородным негодованием, а рот наполнил пространство кабинета напалмом всепоглощающей справедливости, но, возможно, это было сочувствие… или страх. – Просто ты, Геша, не мог рисковать результатом эксперимента и повёл себя как истинный учёный! Ты устранил все мельчайшие помехи, все факторы, что могли повлиять на исход опыта. А вдруг бы твоя возлюбленная пришла бы к тебе в общежитие в самый ответственный момент?! Сравни только всё то, что было поставлено нами на карту! Дальнейшая историческая судьба нашей с тобой Родины, подтверждение правильности её мировой роли – с одной стороны, и с другой – полная невозможность РА-ЗУ-МА контролировать те процессы распада, что так неумолимо начали затягивать горизонты облаками глупости и алчности, карьеризма и лживости во имя собственнических благополучий самых узких политических кругов эгоистической власти.
Я слышал, что – да, конечно! – ты и сам веришь в то, что говоришь. Я видел написанное на твоём лице удивление собственными словами, их безоговорочной правильности. Я почувствовал за тобой право держать в руках огромное рулевое колесо, о котором так красиво ты говорил мне всегда. То самое, которое бесноватая инерция тяжёлой воды пытается вырвать из рук, крутя то влево, то вправо – нанося жуткой силы удары в киль нашего с тобой драгоценного корабля.
И я, естественно, поверил тебе в очередной раз, потрясённый величием представленной картины, потому что знал, что я – просто машина, и, если в механизм мой между электрическими контактами или между зубьями шестерёнок попала пылинка… пусть даже винтик, то он сгорит, изотрётся в пыль, как совсем незначительная помеха, в пламени электрической дуги между клеммами высокого напряжения или сплющится… История ведь зависела всегда и зависит сейчас даже не от глупой судьбы того или иного глупого нобелевского гения и, подавно, не от Лизы из горного института с её розочками и культпоходами в киношку, но от удачного исхода нашего с тобой воистину судьбоносного эксперимента. От подтверждений и ответов, предоставленных им.
Сейчас, когда пишу вот эти строки, кажется, я впервые понастоящему понял, зачем совсем недавно: два года или пять лет назад – тебе понадобилось успокоить меня. Да-да, просто успокоить меня – испортившуюся, поизносившуюся машинку для гуманизации акта общественно полезной бессрочной изоляции. Тогда у тебя ещё не было замены орудию казни, действовавшему до тех пор отменно. Теперь-то мне ясно, что именно после того разговора ты начал искать нового зомбификатора и, видимо, нашёл…
Не закончив, далеко не закончив пока свою «книгу» – этот очень хитрый и сложный код моей смерти, я сделал необходимую паузу – перекусить. Слава Богу, сегодня я уже никуда не пойду. Просто не хочу. Сейчас я поем и заодно перечитаю написанное. Странно, но мне очень хочется примерить на свою буйную головушку лавровый венец писателя! Ты прав, Адраник, сейчас любят публиковать и читать такие сенсации. Ты хотел этого? Получай. Но только я найду другого литературного агента. Да, теперь я не постыжусь всего, что написал… Страшно только, что чистые листы моей совести запятнаны одним именем. Но ты теперь отомщена, Лиза, и лишь это оправдывает меня. Лишь сегодня, получив удар в спину, я получил право взглянуть в твои глаза и попросить у тебя прощения. Мне даже хуже. Я ведь и вправду любил тебя. Прости меня, Лиза! Я знаю, ты любишь меня и поэтому простишь!
Предыдущее я написал в неистовом каком-то порыве, неподвластном холодным рассуждениям разума. Один восклицательный знак на конце неумело сцепленных в цепочку звеньев-слов так не соответствует тому состоянию, в котором я двадцать минут назад отшвырнул от себя ручку и набросился жадно на консервы из холодильника. Я проголодался так, что поначалу чтение даже не собрало моего внимания. Лишь приглушив первоначальную остроту аппетита, я смог по-настоящему вникать в написанное и понял наконец, зачем я это делаю! Мной завладела надежда, что смогу всё-таки отыскать ключ к коду собственной смерти. Наверняка, я просто по невнимательности пропустил его, подсознательно оброненный среди всего, что уже посеял! Ага, «Какое-то странное предчувствие, написал я». Что дальше? Давай-ка вспомним, Адраник!
«…удовольствие писать и писать, двигаясь неумолимо к какой-то ещё не понятой мною цели.»
«…какую-нибудь смертельно-неотразимую скоропостижную мигрень… что?!»
«…мысль, начатая из этой точки, не даст ничего…»
«…сигнал уже дан, и я лишь качусь от него к какой-то точке, в которой мне придёт, что называется…»
«…дурацкая идея насчёт книги так заинтересовала…»
Нет, пожалуй, раньше, чем я догадался, что меня «запустили», наверное, искать не стоит. Но вот в отмеченных фразах есть что-то такое общее. И ещё. Мне легко, когда я говорю вслух и пишу, не останавливаясь. Когда слова сами льются из меня, тогда я и не останавливаюсь. Адраник, вы вместе с твоим новым зомбификатором явно перемудрили на этот раз: зачем понадобилась эта дурацкая «книга»? Лелея в себе то «подноготное» предчувствие, я поигрывал уже исписанными страницами тетради. И вдруг я увидел. Глаза сами впились в крошево нервного почерка, и я прочёл нечто неожиданное в неожиданном месте рукописи:
«…и продублировать. Духи, запах и вкус пищи, форма разрыва страницы письма или подаренной книги. Точка. Всё что угодно…»
Я вспомнил того молодого человека, что заменит меня отныне. Теперь уж точно заменит. Он и вправду лет на десять младше меня. Мы беседовали с ним о литературе. Этот юнец всерьёз утверждает, что в жизни писателя есть только одна книга! Единственная.
- Потому что всё, что было до неё – всего лишь упражнения, а всё, что после – повторения пройденного. Но если без того, что предшествовало единственной книге, писатель уже никак не обойдётся, то для него самого лучше будет, чтобы последняя точка его в его жизни совпала с последней точкой его книги.
Я вспомнил его самого и его слова. Адраник! Я заканчиваю свою первую – пусть короткую до смешного, наивную и некрасивую – книгу и приступаю на днях к следующей, начиная свой страстный путь к той единственной, в конце которой, возможно, я и поставлю, как вы с новым палачом хотите, точку. Если, конечно, мне осточертеет окончательно эта страшная и страшно любимая штука под названием «жизнь».
Ах, если б ты только знал, как я устал! Сейчас я пойду спать и буду спать двое суток, не ответив на твой вечерний звонок.
Потому что сегодня вы проиграли, я ставлю восклицательный знак: говна поешьте!
© Copyright: Дмитрий Ценёв, 2005
Свидетельство о публикации №2502250065