Продолжение
***
Лена вспомнила бабушку Марию, отправившуюся на поиски своей любви чуть ли не на край света, в чужую, необъятную и непонятную страну, оставив ради любимого родных и близких, знакомых и друзей. Однако она так и не нашла её, любовь своей жизни, заплатив дорогой ценой за зов сердца, потеряв всех и всё, что было накоплено до этого путешествия...
Только-только после известия о смерти жениха начала Мария возвращаться к нормальной жизни, как хозяйка огорошила её другой новостью. Софочкиного благоверного повысили по службе, и они скоро, очень скоро переберутся жить в Москву. Правда, к величайшему их сожалению, Марию взять с собой никак не могут. Говоря это, Софочка виновато улыбалась, вздыхала, но глаза при этом лучились радостью, которую стыдливая грусть не могла скрыть.
- Наконец-то, Машенька, та-а-м, - пухленький указательный пальчик хозяйки взметнулся вверх, - оценили моего Ясика по заслугам. Он давно, давно заслужил это повышение. Ты же знаешь, дорогая Мария, что абсолютно всё в конторе держится только на нём. Исключительно на нём. Работает, работает, как одержимый. Днюет и ночует там. Совсем себя не жалеет, не бережёт! А ведь мы уже далеко не молодые. И что ты себе думаешь? Если бы не я, он даже покушать забывал бы с этой работой. А что он с этого имел? Что? Да ничего! Совершенно ничего! Даже шубки приличной у меня до сих пор нет. Другие чего только не нажили за это время! Ну, ничего, теперь всё будет по-другому! А какие, Машенька, в Москве магазины, театры... - при этих словах хозяйка умилительно сложила у пышной груди свои белы рученьки, ладошка к ладошке, и закатила глазки, будто в молитве благодарила Бога за выпавшую, наконец, и на их долю радость, но, вспомнив о пережитом Марией горе, снова устыдилась своей радости, и виноватая улыбка послушно вернулась на её разрумянившееся круглое лицо. – Но ты не беспокойся, Машенька-Марусечка, - приторно ласковый голос Софочки насторожил девушку. - Я подумала, родная, и о тебе... – после этих слов последовала многозначительная пауза.
- О чём это Вы, Софья Львовна? - пугаясь хозяйкиного темперамента, выбивающего порой из накатанной колеи не только её саму, но и меланхоличного в домашнем быту хозяина, нарушила тишину Мария.
- Знаешь... – в глазах Софьи Львовны вспыхнули лукавые огоньки. - У нас с Ясиком есть один очень хороший знакомый. Ну, очень хороший... Просто удивительный... В своё время... – хозяйка подошла поближе к Марии, взяла руку девушки в свою, нежно погладила и, перейдя почему-то на шёпот, продолжила: - его представил Ясику купец Новиков. Так вот, это очень, очень известный на всем Среднем Урале горщик Данила Кондратьевич Зверев. Таких знатоков камня днём с огнем не сыщешь, говорил о нём Новиков. К тому же ещё совершенно непьющий и некурящий, что большущая редкость среди мужского сословия. Словом, серьезный мужчина, крепко стоящий на ногах, пользуется большущим авторитетом не только среди горщиков, но и среди учёных мужей, профессоров. К нему даже академики из столицы за советом приезжают. Он их по горам-лесам водит, про то, как какие камни и где находит, рассказывает, а они за ним всё в свои тетрадки прилежно записывают. Да и писатели к нему наведываются. Он ведь столько интересных историй о нашем Урале знает! Женщин очень уважает... Часто ли среди русских мужиков встретишь такого?! А о честности его вообще легенды ходят. Говорят, когда после революции купец Новиков за границу бежать надумал, то часть своих драгоценностей (а их у него – и представить-то трудно! – сколько было накоплено) оставил Даниле Кондратьевичу на хранение. Мол, прогонят скоро большевиков, не сомневайся, вернусь и заберу, знаю, что у тебя, Данилушка, всё в целости и сохранности будет, кому как не тебе доверять...
Хозяйка говорила и говорила, а на Марию накатило вдруг такое безразличие ко всему, что, провались сейчас весь мир вокруг неё в тартарары, и тогда осталась бы безучастной. О возвращении в отчий дом не могло быть и речи – все мосты сожжены. Восстановить? Нет ни желания, ни сил. Будь что будет...
- Около года назад у Данилы Кондратьевича умерла жена. Дети уже давно взрослые, самостоятельные и живут отдельно от отца. Одинокому мужчине, да ещё и в годах, без хозяйки, сама понимаешь, тяжело. Он, конечно, гораздо старше тебя...
Будь что будет, думала Мария, слушая хозяйку, мне теперь всё равно. И вздохнула тяжело, будто точку на прошлом поставила.
- Но очень уж он, Машенька, положительный, - добавила осторожно хозяйка после короткой паузы, вызванной Марииным вздохом, и попыталась поймать взгляд девушки, чтобы хоть как-то понять, что происходит у той внутри, но Мария ещё ниже склонила голову и продолжала упорно молчать. Софочка не могла придумать ничего лучшего, как продолжить: - За ним, Машенька, ты будешь как за каменной стеной. Никому тебя не даст в обиду. Поверь мне, пожившей достаточно на этом свете. Уж я знаю, что говорю. Ведь я тебе, душечка ты моя родненькая, зла никогда не пожелаю. Если ты согласна встретиться с Данилой Кондратьевичем, я попрошу Ясика договориться о встрече. Знаешь, ты прости нас, но мы уже рассказали ему о тебе. Он хотел бы познакомиться с тобой. Ну, что скажешь?
- Будь что будет, - наконец-то заговорила Мария. – У меня, как я погляжу, выбора-то никакого и нет... Хорошо, я встречусь с ним. Большое спасибо за Вашу заботу обо мне, Софья Львовна.
- Вот и хорошо. Вот и чудненько, - вздохнула облегченно хозяйка. – Будто камень с души свалился. Я ведь так переживаю за тебя, Машенька. Без родных, без близких в чужой стране, да ещё и в такое нелёгкое время. Ясик пригласит Данилу Кондратьевича к нам на чай. На днях. Ты испечёшь наши любимые пирожки с черёмухой, венские булочки...
- Может, ничего и не выйдет из этой затеи, - тусклый, невыразительный голос Марии прервал на мгновение радостное чириканье Софьи Львовны.
- Ах, Машенька! Выкинь ты из головы эти мысли. Всё будет хорошо. Даже не сомневайся. Поверь мне! Данила Кондратьевич тебе непременно понравится. Вот увидишь!
- Главное ведь сейчас, чтобы я ему понравилась, - в этих словах девушки чувствовалась такая безысходность, такая боль, что даже Софья Львовна на минуту смутилась, призадумалась на секунду-другую.
- Ах, душенька моя, Машенька, - хозяйка, однако, не собиралась сдаваться так легко, - вот помяни мое слово – ты ещё влюбишься в него! Мудрый, обаятельный, добрый, ласковый, невероятно щедрый! О его щедрости, кстати, тоже легенды ходят. Алкоголь на дух не переносит! Для своих лет такой крепкий! Говорят.... – она взглянула на Марию многозначительно, - любой молодой его силе позавидует! – речь Софьи Львовны была пересыпана сплошными восклицаниями. – Ну, ты знаешь, дорогая, о чём я... – добавила она со смущенной улыбочкой.
И недели не прошло после этого разговора, как горщик Данила Кондратьевич Зверев пожаловал к ним в гости. Двери ему открывала, конечно же, Мария. «Боже милостивый! – ужаснулась она про себя, увидев потенциального жениха, который тут же у порога стянул тёмно-серого цвета картуз с головы и слегка склонил её перед девушкой в приветствии. – Да он же совсем-совсем белый! Как лунь! Он ведь мне в дедушки годится, а не в мужья! Господи, спаси и помилуй...» – чуть было не перекрестилась Мария от охватившего её отчаяния.
А седовласый мужчина, снова высоко вскинув голову, уверенно сидящую на крепкой жилистой шее, и, распрямив свои довольно широкие плечи, обтянутые добротным драпом короткого двубортного пальто, похожего на бушлат, без всякого смущения взглянул девице прямо в глаза, да так серьезно (ей же показалось – сурово), что у той тут же сердце в пятки ушло.
Молчание, длившееся буквально пару секунд, показалось Марии целой вечностью, холодной и неуютной, безжалостно вытягивающей из неё тепло и жизнь... Мне конец, пронеслось в голове. Но в этот момент старик (так окрестила она его про себя) протянул ей огромный бумажный кулёк с пряниками и... неожиданно ласково улыбнулся: «К чаю. Свежайшие. Жена моего среднего сына испекла сегодня утром. Они у неё всегда вкусные получаются».
Некоторое время ласковая теплая улыбка не сходила с его лица: она оставалась в уголках упругих губ, лучилась из глубоко посаженных серых глаз, неотрывно смотревших на Марию сквозь стёкла очков в тонкой золотой оправе, невидимыми кругами расходилась по всему лицу, разглаживая морщинки и прогоняя с него суровость...
Гость явно не терялся перед женским полом. И тут с Марией произошло что-то невероятное – помимо её воли по лицу вдруг разлилась ответная улыбка, приветливая, доброжелательная, даже какая-то ребячливая, то есть, скорее, девичья. Так можно улыбаться только доброму знакомому, долгожданному и надежному другу... Ну и ну, только и успела подумать Мария. Нервное напряжение, в котором она пребывала вот уже несколько последних дней до этой встречи, улетучилось в мгновение ока.
Пригласив Данилу Кондратьевича пройти в гостиную, она лёгкой уверенной походкой пошла впереди него. После обмена любезностями с хозяевами, обсуждения последних новостей гостя провели в столовую - почаёвничать.
Прежде чем усесться на указанное ему хозяйкой место за уже по-праздничному накрытым столом, Данила-старец быстренько окинул его взглядом и, как показалось Марии, остался доволен увиденным: и белоснежной, без единого пятнышка, без малейшей складочки и крошечки на ней скатертью, и аккуратно разложенными и расставленными приборами, посудой и угощением - начищенными до блеска серебряными ложками, вилками и ножами, мягко отражающими свет свечей изящными фарфоровыми чашками, хрустальными вазочками с душистым земляничным и черничным вареньем, огромными блюдами с аппетитно попахивающими, румяными, ещё горяченькими пирогами и ватрушками.
Дело в том, что, будучи сам очень чистоплотным, Данила Кондратьевич не выносил неряшливости ни в ком другом и ни в каком виде. Он был настолько щепетильным в вопросах чистоты и порядка, что мог, например, кушать только в двух местах: у себя дома и у одной из невесток – жены среднего сына.
Но об этом, как и о многом другом, Мария узнала позже. Всему свое время, которое течёт себе и течёт дальше и дальше, не прерываясь, не спотыкаясь, что бы там не происходило вокруг.
Пока же организованное Софьей Львовной чаепитие оправдывало её чаяния, и она искренне радовалась тому, что в замерзшее было сердце девушки возвращалось тепло. Природное девичье любопытство брало своё, и наблюдение за необычным «старцем» так увлекло Марию, что на время она совершенно забыла о преследующих её превратностях судьбы.
Поначалу Данила Кондратьевич был совсем уж немногословным, но зато очень внимательным ко всем и всему. Он больше слушал, подперев щеку рукой и чуть подавшись грудью в сторону говорящего, однако делал это так, что у собеседника складывалось впечатление, будто с ним разговаривают, даже спорят, потому что глаза старика то искрились доброй ласковой улыбкой, то хитро прищуривались, то печалились под сдвинутыми к переносице густыми и тоже почти полностью белыми бровями, то округлялись от удивления, то темнели от негодования...
Однако, как выяснилось позже, старик был не только идеальным слушателем, но и замечательным рассказчиком. Если уж он начинал говорить, то полностью захватывал присутствующих своими историями, в которых суровая жизнь уральского горщика перемешивалась с дивными легендами и невероятными сказаниями, преданиями и суевериями и отделить одно от другого было не по силам уже никому, да и надо ли было...
- Данила Кондратьевич, если не секрет, расскажи, как так получилось, что ты стал горщиком, да ещё и таким известным? – поинтересовался хозяин. – Откуда у тебя такой нюх на все эти жилы золота, сапфиров, рубинов, изумрудов, алмазов и прочих драгоценных камушков, на все эти месторождения? Твой отец что ли тем же промышлял и тебе свои знания передал?
- Какое там! – махнул рукой Данила. – Первый я в нашей семье по этой дорожке пошёл, первый. А дело было так... – начал он свой рассказ и тут же замолчал, будто задумался и забыл, где находится и чего от него ожидают. Мария подумала тогда, что он попросту перенесся в мыслях к тому судьбоносному моменту, определившему его путь. Но зато после паузы речь его потекла плавно, размеренно, увлекая за собой в путешествие благодарных слушателей.
***
Было Данилке в ту пору лет восемь-девять. Разве вспомнишь сейчас точно! Сколько годочков-то с тех пор прошло – всего в памяти не удержишь! Да и не это важно, а то, как Боженька всё так чудно устраивает, направляет. Живёшь себе, живёшь, хлеб ешь, воду пьёшь, и всё-то кругом привычное, известное, понятное, всё-то изо дня в день, изо дня в день повторяется... А потом раз – и вдруг меняется, с ног на голову встаёт... или, может, наоборот.
На свет Данилушка появился в уральской деревушке под названием Колташи, что приютилась на берегу небольшой речки Положихи (красотища кругом неописуемая!), в которой, будучи мальчонкой, ловил с друзьями рыбу – какое-никакое, да подспорье в хозяйстве. Жили-то они бедно.
Отец пил безбожно, пропивая всё, что только под руку попадалось. Хорошо хоть, что старшие братья начали понемногу зарабатывать. Мать бедная крутилась по хозяйству да с ребятней от зари до темна, как белка в колесе. Разве проживёшь долго при такой-то жизни? Вот и отдала она Богу душу, когда Данилке всего лишь восемь годков от роду исполнилось.
После смерти матери стали попивать и старшие братья. Тоскливо было Данилке смотреть изо дня в день на пьянки, перебранки. А нередко и до серьёзных потасовок доходило, потому парнишка и перебрался на жилье к бабке, ветхая, покосившаяся от времени избушка которой стояла на самом краю деревни, откуда до леса было совсем рукой подать.
Весной, летом и осенью мальчонка пропадал в лесу чуть ли не целый день: то запашистую черемшу или другие какие съедобные корешки по весне домой принесёт, то полное лукошко ягоды лесной пахучей или орешков крепеньких, то кузов грибов ядрёных-разъядрёных. Бабке радость: у самой-то уже не было сил на такие дела, а полакомиться ягодками или орешками кто же откажется. Кроме того, Данилка и по дому успевал помочь: то крышу прохудившуюся починит, то воды из колодца принесет, то дров наколет...
Была и еще одна немаловажная причина, по которой паренёк перебрался жить к бабке. Останавливались у неё частенько на ночлег старатели и горщики, направляющиеся в поисках своего фарта в горы по весне, сразу же, как только начинало пригревать солнышко и земля становилась податливой для лопаты и кайла, или по осенним холодам возвращающиеся домой – кто довольный, с богатой добычей, а кто – понурый, почти что и ни с чем.
По вечерам перед сном эти сурового вида бородатые дядьки с самым серьёзным видом рассказывали друг другу невероятные истории про жизнь в уральских горах, про хранящиеся в их недрах несметные богатства, охраняемые необычными хозяевами и хозяйками, умеющими принимать самый разный вид, превращаться в самые разные существа: то в красна молодца, то в девицу-красу, а то и в махонькую юркую ящерку... Рассказывали о тех счастливчиках, кому открывались тайны месторождения, богатые золотые жилы, россыпи драгоценных камней, а также о несчастных жертвах, навсегда сгинувших в горах...
Данилка слушал все эти истории, затаив дыхание, и ему хотелось побыстрее вырасти и тоже стать горщиком, и отправиться на поиски сокровищ, скрытых в глубине Уральских гор, обязательно раздобыть их и вернуться в деревню с возом подарков, и, останавливаясь по очереди у каждой избы, одаривать односельчан: мужикам по кисету, женщинам и девицам по цветастому платку, а ребятишкам по кульку с пряниками и другими лакомствами... Так и засыпал с мечтой о совсем другой, необычайно яркой и интересной жизни, совсем не похожей на заражённую порочным пьянством жизнь деревни, и с молитвой к Богу на устах, чтобы помог мальчонке выйти в люди...
И вот как-то летом застала Данилку в лесу гроза. Стихия разбушевалась не на шутку. Чёрные, будто наполненные густыми чернилами, тучи расползлись-разлились вдруг по всему небу, цепляясь своими толстыми обвисшими животами за макушки деревьев, и в считанные минуты мир окунулся в кромешную темноту. Будто невидимый злой колдун рукой взмахнул, ворвался в лесное пространство ветер и с неимоверной силищей давай качать-гнуть деревья во все стороны. Засверкали гигантские молнии, разрывая небо на части, загрохотал гром над самой головой, оглушив и напугав мальчонку до полусмерти, и, наконец, хлынул на землю сплошным потоком ливень, промочивший сразу же всю одежду насквозь.
Куда бежать? Где спрятаться? И тут, при вспышке очередной молнии, Данилка увидел лежащее неподалеку огромное дерево – оно было выворочено из земли прямо с корнями. Вот в ямку под густые плотно переплетенные корни этого дерева и юркнул парнишка, дрожа от холода и страха, лишь пятки голые мелькнули на лету в сверкании очередной молнии.
Сколько он там пробыл не помнит. Видимо, задремал, пригревшись на моховой подстилке у самого основания корней. Пробудился от мягкого и ласкового солнечного света, с трудом, но всё же пробившегося в убежище, после того как гроза отбушевала и ушла.
Данилка долго не мог прийти в себя, тёр отчаянно заспанные глаза грязными кулачками, а, вспомнив, наконец, где он и почему, двинулся на карачках к «выходу». Но на полпути в глаза ему вдруг что-то сверкнуло, да так ярко, что он даже зажмурился на мгновение. Открыв же глаза и присмотревшись как следует, увидел запутавшийся в корешках камешек блестящий, на прозрачное стёклышко похожий. Вытащил осторожно находку, зажал в кулачок и дальше полез, а уже снаружи, протянув руку к солнцу, стал внимательно рассматривать её.
Прозрачный чистый камешек поблёскивал в Данилкиных чумазых пальчиках, играл всеми цветами радуги и, казалось, был столь чудной, необычной красоты, что мальчонка, забыв от восторга лукошко с грибами около поваленного дерева, припустил вприпрыжку в деревню.
Дома он первым делом похвастался находкой перед бабкой, но та давно уже плохо видела, поэтому не смогла оценить Данилкино сокровище по достоинству. Сам же паренёк ни на минуту не сомневался, что в его руки попало именно оно - настоящее сокровище. Повертела бабка «драгоценность» в руках, повертела да и вернула внуку со словами: «Стекляшка она и есть стекляшка. Думаешь, хороший камушек просто так вот в траве под ногами валяться будет? На-ко, родненький, возьми меня, мол, давно тебя дожидаюсь. Вона мужички за этими камнями всё лето по лесам-горам рыскают. Сколь земли перероют, сколь породы перелопатят, и то далеко не всегда от энтого всего прок есть. Не забивай себе голову глупостями всякими, а сбегай-ка лучше в лес за лукошком, а то кто-нибудь из добрых людей приберет еще к рукам».
Но потом всё же, глядя на поникшего Данилку, бабка смилостивилась и добавила: «Ты вот давеча в лесу от грозы прятался, а к нам в энто время двое старателей на ночлег напросились. Один сейчас в избе храпака дает, а другой к Никишихе за заразой этой, вином то бишь, – тьфу ты, прости, Господи, - побежал. Покажи-ка ему свой камешек, как воротится. Чем чёрт не шутит! Может, и взаправду не стекляшка».
Присел Данилка на завалинку около дома и стал с нетерпением поглядывать на ещё не просохшую после дождя дорогу, не идёт ли мужик. «Да что же он так долго не возвращается, что делает у Никишихи? – то и дело задавал себе один и тот же вопрос паренёк. – Тут идти-то совсем ничего. Может, самому навстречу побежать? А вдруг это и впрямь стекляшка? Засмеет еще мужик при народе. Здесь уж лучше подожду».
Долго мужика где-то черти носили, а Данилка все сидел и сидел на завалинке, даже по нужде боялся отлучиться: вдруг прозевает мужика, а тот заявится да сразу на боковую, и жди тогда до следующего раза... Но, наконец, старатель заявился и... навеселе уже – успел, видимо, с кем-то из деревенских познакомиться. Обычно Данилка сторонился подвыпивших мужиков, в данном случае, однако, поступился своими принципами.
- Дяденька, а, дяденька, - начал он нерешительно.
- Чего тебе, малец? – мужик приостановился, покачиваясь на некрепких ногах, колючие же крохотные глазки, хоть и помутнели от выпитого вина, всё же уставились, не мигая, на паренька.
- Я, дяденька... - Данилка протянул свою правую руку к мужику и медленно раскрыл ладошку, – нашёл вот красивый камешек сегодня в лесу...
- Кхы, кхы, - закашлялся вдруг тот, будто поперхнулся чем. Глазки вмиг просветлели, словно вся муть самогонная на самое их донышко опустилась и там осела до поры до времени, и так и впились в камешек-то, так и впились, а жилистая короткопалая рука потянулась к маленькой Данилкиной ладошке. – Ну, покажь свою стекляшку, покажь, - наигранно равнодушно выдавил из себя мужик. Он очень осторожно взял камень большим и указательным пальцами правой руки и поднял повыше к свету ещё довольно яркого вечернего солнца. – В лесу, говоришь, нашёл? – глухо произнес он, не отводя глаз от камня.
- Да, прямехонько в корнях вывороченного в бурю дерева.
- Хм, - мужик не мог оторвать взгляд свой от камня, поворачивал его к свету то одним боком, то другим. От алкоголя и следа не осталось.
- Дяденька, а что это за камень такой? Уж больно красивый.
- Да много ли красивого ты, голубь мой сизокрылый, в своей жизни-то видывал! С чем тебе сравнивать-то? – скосил глаза на мальчонку старатель и презрительно сплюнул сквозь темно-желтые прокуренные, но ещё на удивление довольно крепкие зубы себе под ноги. – Нашёл безделицу, а ужо возомнил, что клад в руках держит. Ты поучись-ко поначалу у знающих-то людей да порыскай, порыскай по горам и лесам, помахай кайлой, покопай лопатой... – Данилка это уже и от бабки слышал. - Ишь ты! От стола два вершка, а ужо возомнил себя горщиком, - разошёлся не на шутку мужик.
- Я, дяденька, ничего... – Данилка уже пожалел, что обратился к этому старателю.
- То-то и оно, что ничего особенного в твоём камушке нет! – стрельнув своими колючими глазками в мальца, подытожил свою бурную речь мужик и снова уставился на камешек.
- Уж больно он красивенький, дяденька... Хоть и стекляшка... Оставлю его у себя, - и Данилка протянул руку за камнем.
- Дело оно, конешно, хозяйское. Можно и оставить, - мужик не спешил отдавать камень обратно и всё вертел и вертел его в своих толстых коротких пальцах. – А знаешь-ка что, малец! – приободрился вдруг он. – Тебя как звать-величать?
- Данила.
- Так вот, Данила, понравился ты мне больно. Доброе дело хочу тебе сделать, да и бабке твоей... Есть у меня в городе барин один знакомый. Хо-о-роший человек! Ученый человек! Бо-о-льшой человек! Не нам с тобой ровня! Собирает он, значит, камушки разные. Покупает их, где придется. Иногда неплохую деньгу за них дает. Я ему тоже много всяких камней перетаскал. Их у него ужо видимо-невидимо, а он всё о новых выспрашивает. Вот я ему твой камушок-то и предложу. Авось, возьмет да ешо и пару копеек за него даст. Ну, как, малец, согласен?
- Пошто это он за стекляшку деньги давать будет? – засомневался Данилка. Ему уже и не хотелось расставаться с камешком, и он снова протянул руку за ним.
- Я ж тебе, дураку этакому, толкую, что собирает он их, камушки-то энти, коллек... Одним словом, собирает, - занервничал мужик. Он краем глаза заметил, что Данилкина бабка, наведывавшаяся по каким-то делам к соседке, прощается уже с той у калитки, значит, скоро будет дома и может ещё помешать сделке. – Слухай сюда, Данила, - понизил он доверительно голос. – Обнакновенно я так дела не делаю никогда, то бишь не покупаю камушки, ежели уверенности нет, что продам их потом. Но ты мне, ей Богу, приглянулся очень. Хочу тебе и бабке твоей помочь. Даю тебе за ентот камушек аж сорок копеек!
- Сорок копеек?! – изумился парнишка. Сердечко так и подпрыгнуло в груди: таких денег он и не видел никогда, а уж в руках и подавно не держал. – Так ведь давеча Вы, дяденька, сказали, что это стекляшка... – не верил он привалившему вдруг счастью.
- Кака тебе-то разница, дурак ты эдакий? Это ужо мои заботы. Так хочешь ты сорок копеек за свою безделицу или нет?
- Хочу! – выпалил Данилка. Он представил себе, как обрадуется бабка, когда он вручит ей такие деньжищи.
Мужик крякнул удовлетворенно и присел на старенькое кособокое крылечко бабкиной хатёнки, быстрёхонько достал из кармана какую-то сильно скомканную тряпицу, завернул в неё аккуратненько камень и спрятал сверточек во внутренний карман своего изрядно потёртого пиджака, затем из другого кармана достал маленький пухленький узелочек, положил его себе на колени и осторожно развязал, но не распахнул, а лишь чуть-чуть отогнул края тряпицы так, чтобы Данилке не было видно содержимое узелка. Мужик хмурился, сопел, отсчитывая копейки: жалко было отдавать деньги какому-то пацанёнку-недоростку, но камень, видать, упускать не хотел.
Когда бабка, наконец, доковыляла до своей избёнки, мужик уже исчез внутри неё. Данилкино лицо расплылось в улыбке, он с гордостью протянул навстречу бабке зажатую в кулак руку и раскрыл ладошку лишь перед самыми её глазами, чтобы та сразу могла оценить увиденное.
- Батюшки родненькие, соколик ты мой ненаглядный, - запричитала старая, - да неужто камушек твой стоящим оказался. Вот и в наш дом удача заглянула. Да нам теперь с тобой, милок, и зима не страшна. Кормилец ты мой, - бабка ласково потрепала Данилку по щеке своими шершавыми, скрюченными от долгой тяжелой жизни пальцами и тут же добавила серьезно: - Ты, слышь-ко, Данилка, отцу да брательникам своим об этом – ни-ни, не говори, не говори. Не надо! Отымут ведь, негодники, да и пропьют все до последней копейки.
Мальчишка был на седьмом небе от счастья. И в тот же миг он твердо решил, что непременно станет горщиком и будет искать красивые камни. Они и глаз радуют, и хороший заработок приносят. А уж по лесам и горам он всегда ходит с превеликим удовольствием...
***
- Как решил я тогда посвятить жизнь поиску самоцветов, так решения своего больше не менял, - закончил рассказ Данила Кондратьевич.
На короткое время в комнате повисла тишина: каждый из присутствующих задумался вдруг о жизненных перипетиях, припомнил о внезапных поворотах в своей судьбе. «Неисповедимы пути твои, Господи», - подумала Мария и уже с нескрываемым интересом взглянула на удивительного старика. «А он вовсе даже и не старый, - тут же поправила она себя. – Лоб-то вон совсем гладенький. Да и весь он подтянутый такой... И лицо-то, лицо чистое, благородное...»
- А хотите, повеселю вас немножко? - прервал молчание Данила Кондратьевич, и стеклышки его очков в тонкой золотой оправе дрогнули, блеснули лукаво поочередно на каждого из присутствующих.
Все, конечно, дружно закивали головами, а хозяева даже заулыбались в предвкушении нового интересного рассказа.
- Шёл я, значит, сегодня к вам, да и задумался о чём-то своем. А на Большом Московском прошпекте, неподалеку от плотины, хватает меня кто-то за рукав. Поднимаю голову – мужик незнакомый с котомкой за плечами, деревенский, видать. Одной рукой продолжает меня за рукав дёргать, а другой картуз свой с головы стаскивает и кланяться вдруг начинает. И улыбка при этом довольная-предовольная по лицу растекается – ну, прямо красно солнышко из-за тучек выглянуло. Рядом ещё трое стоят и тоже с непокрытыми головами. Смотрят на меня, улыбаются довольно и кланяются, кланяются. Что за чудеса, думаю. Верно, с кем-то меня попутали или дорогу спросить хотят. Только было рот открыл, чтобы спросить, что им нужно, как тот, который меня за рукав дергал, сам заговорил: «Энто и взаправду ты, родимый?» - и обернулся к своим попутчикам. А те дружно закивали непокрытыми головами: «Не сумлевайся, Прокофьич. Он самый и есть». «Да кто он-то?» - спрашиваю. «Как хто! Как хто! Энтот... ну, как, то бишь, его?» - наморщил, вспоминая, лоб Прокофьич, но, видимо, так и не вспомнив, обернулся за помощью к своим спутникам. Один из них, почесав в раздумьи затылок, молвил, наконец: «Кырла Мырла – вот хто! Самый первый большевик! Кырла Мырла - точно! Патрет твой в нашем клубе на самом видном месте висит. Только ты там без очков – на патрете-то. Читашь и пишешь, поди, много. Вот глаза-то и спортил, родимый». Я не стал их разуверять, что никакой я не Карл Маркс, а обычный горщик, да ещё к тому же безграмотный. Ведь всё одно бы не поверили мне! Вернувшись в деревню, наверняка хвастать будут, что самого Кырлу Мырлу в Екатеринбурге на улице видели, за ручку здоровались.
После этого рассказа и Мария заулыбалась. За чаем и беседой она и не заметила, как разошёлся, развеялся холодок в груди, потеплело в сердце, полегчало на душе. «Какой удивительный старик этот Данила Кондратьевич! – пронеслось в голове. – Хотя, что это я его все стариком да стариком называю... Да он вовсе и не старик никакой! И с ним очень интересно, с ним надежно, как ни с одним молодым...»
Нет, конечно же, Мария не влюбилась в Данилу Зверева в эту первую их встречу, а, может, и вообще никогда, но в её положении судьба оказалась к ней действительно благосклонной, послав навстречу такого неординарного человека, да еще непьющего и некурящего, заботливого...
Через месяц справили свадьбу, а через год Мария родила девочку, которую счастливый отец назвал Музочкой – своей маленькой музой в этот тяжелый период его жизни.
Данила Кондратьевич, как и купец Новиков, был уверен, что революция, большевики – это временно и совсем не надолго. Не дурак же народ, думал он, быстро одумается, поймет, к какой беде, к какой трагедии ведёт страну новая власть. Вон ведь Каина уже ничего не сдерживает, снова руку на брата родного поднимает...
Но ошибся в своих расчётах горщик Зверев, ошибся купец Новиков, ошиблись многие другие, не оправдались их ожидания. Не один уже год держалась новая власть... Хорошо хоть, что у Данилы Кондратьевича оставалась его любимая работа, смысл всей его жизни, да вот и молодая жена с крохой-дочуркой на склоне лет появились, о которых ему так хотелось заботиться, защищать от зла и всяческих напастей, пока не иссякнут силы...
По первому весеннему теплу, едва земля освобождалась от снега, отправлялся Данила Зверев в путь. Причем налегке. Лишь небольшая котомка с краюхой хлеба да парой других бесхитростных припасов за плечами и деревянная тросточка в руке – вот и всё, что он брал с собой, уходя на поиски уральских самоцветов.
Тросточка же у него была не совсем обычной, то есть не только в помощь при ходьбе предназначалась. Верх её завершался не простым набалдашником, а настоящим металлическим молоточком, один конец которого был расплющен, вытянут и слегка загнут вниз, как крючок. И была эта тросточка большим подспорьем в его работе. Данила Зверев брался за лопату или кайло только тогда, когда был твёрдо убеждён, что именно в этом месте лежит то, за чем он и пришел в горы. Притянет, бывало, его взгляд что-то под ногами, перевернет он свою тросточку и, не наклоняясь и не приседая лишний раз к земле, ковырнёт крючковатым молоточком то место, а увидит что-нибудь интересное на горном склоне повыше головы, поднимет тросточку в вытянутой руке, постучит молоточком по породе, отколет кусочек... Вот эти найденные под ногами или отколотые от горной породы камешки да галечки и были для Данилы Кондратьевича теми следочками, которые приводили его затем к настоящему кладу.
- Фартит Даниле Кондратичу на камушки-то, - завистливо качали головами другие горщики. – Ох, и фартит. Видать, секрет какой знает, не иначе как с самой Хозяйкой гор знается... Сам слыхал, как мужики сказывали, мол, он им не раз жилу-то золотую возвернуть помогал. Найдут они, значит, золотишко, день копают, два копают – всё хорошо да гладко, а на третий жила взяла и пропала, как ящерка, вильнула хвостом – и поминай как звали. Только что вот туточки, под самыми ногами была – и вдруг исчезла бесследно... Такие дела... Позовут отчаявшиеся мужики Данилу Кондратича на помощь. Тот походит кругом, посмотрит, молоточком своим на длинной тросточке постукает, потюкает, камешки какие-то на ладошке поперебирает, даже на вкус их попробует: лизнет языком раз, лизнет другой и задумается... А потом позовёт мужиков, ткнёт своей палкой в одно место и говорит: «Здесь, мужички, копайте». И точно – вот она жилка-то золотая, возвернулась родимая... Удачливый, что и говорить, Данила Кондратич...
Как только не называли горщика Зверева! И чудодеем, и колдуном, и просто удачливым человеком... И уважали его, и завидовали... Он же просто очень любил своё дело, запали ему самоцветы в душу с самого детства. И не о богатстве Данила помышлял, бродя по горам, лесам и болотам, а о встрече с красотой небывалой, от которой сердце в восторге замирало, а душа ликовала.
Он и деньги-то совсем не умел считать. Продаст, бывало, в Екатеринбурге камень-другой удачно, накупит целую подводу пряников да других сладостей для ребятишек деревенских, платков цветастых для баб – и в свои родные Колташи подастся. Около каждой избы остановится и одарит всех подарками: «Земля у нас общая, вот и праздник должен быть общим», - говорил. Люди радуются, и ему хорошо.
Вот такой муж достался Марии. На зависть многим женщинам: не пьет, не курит, любит, почитает, заботится... Но разве бывает в жизни всё безупречно, гладко?
Со временем привязалась Мария к Данилушке, может, даже и полюбила. Пока он в горах своих родных пропадал, самоцветы искал, ждала верно, дни до встречи считала и дочку Музочку ответственно воспитывала, дом в чистоте и порядке содержала. И Данилушка в ней да в дочурке маленькой души не чаял, тосковал по ним в разлуке, в дом родной всегда с гостинцами спешил. Удивлялся каждый раз, как Музочка за время его отсутствия менялась. «Ну, прямо не узнать тебя, девица-красавица! Как на дрожжах растёшь ты, кроха моя ненаглядная!» - светился счастьем, глядя на малышку.
И была у него, вечного скитальца в мире камней, ещё одна большая мечта. Очень уж он хотел, чтобы доченька его любимая, как только подрастёт, училась играть на пианино. Несколько странная, необычная мечта для безграмотного профессора-самоучки... А, может, вовсе и нет? Может, в камне для него как раз-таки жила музыка, которую он отчетливо слышал, перебирая в руках, поглаживая своими скрюченными от многолетней работы на холоде и в воде пальцами и разглядывая на свет кроваво-красные рубины, найденные на уральской речушке Положихе, лиловые или малиновые аметистовые друзы, кристаллы горного хрусталя, хризолиты, сапфиры из-под Мурзинки... Может, именно потому он и хотел, чтобы его Музочка, самый прекрасный из всех найденных им когда-либо самоцветов, поведала всем о необыкновенной музыкальной душе камня?
Да, Данила Кондратьевич всю свою долгую жизнь умел ценить красоту вокруг себя, радоваться ей, делиться своей радостью с другими... Однако не всегда и не всем была в радость его радость.
Как завораживали, пленяли, притягивали своей неповторимой, зачастую необъяснимой волшебной красотой самоцветы, так влекли к себе даже уже белого, как лунь, Данилу и женщины. Чуть ли не в каждой из них видел он редкостный самородок. И женщины, особенно деревенские, - а в деревнях Данилушка проводил довольно много времени, останавливаясь в них на ночлег во время долгих экспедиций в горы, - не избалованные любовью и уважением своих вечно пьяных муженьков, были благодарны горщику Звереву за его внимание и деликатное обхождение с ними, за щедрые подарки и искренне отвечали ему взаимностью.
Но вот за такое своё неравнодушие к слабому полу, за ответную взаимность со стороны женщин да в придачу и за фарт в поисках ценных камешков дорого поплатился однажды (задолго еще до встречи с Марией) Данила Кондратьевич.
Когда дела у молодого горщика Зверева пошли в гору, поставил он в родной деревеньке, то есть в Колташах, хорошую добротную избу, женился, жена родила ему троих сыновей. Подросли сыновья, отправились учиться гранильному делу в Екатеринбург. Вскоре после этого умерла Данилушкина жёнушка, но деревенские молодушки не оставили вдовца одного в горе, пожалели, приласкали... Не понравился такой расклад дел колташевским мужикам, осерчали они очень на Данилу и решили отомстить ему.
Отправился как-то Зверев в очередной раз в горы, а вернувшись в Колташи, вместо ладного крепкого дома увидел уже остывшее угрюмое пепелище. Стоял Данила Кондратьевич у пожарища, понурив от горьких мыслей голову. Редкие односельчане, проходившие мимо, отводили в сторону глаза, пряча в них то ли раскаяние, то ли злорадство.
Конечно же, Данила давно примечал, что его удачи раздражали односельчан. Не любит народ, зачастую даже очень не любит тех, кто начинает выделяться из толпы. Успех другого, да ещё и живущего под самым боком, как бельмо на глазу, покоя не дает. «Чем же я хуже соседа? – задаёт себе каждый вопрос и сам же на него отвечает: - Да ничем! Абсолютно ничем! Просто он хитрец и обманщик, и всё-то он приобрел неправедным путем!» Но Данила Кондратьевич научился понимать, что всем мил не будешь, что зависть людская существовала испокон веку и искоренить её не берется даже сам Бог, давший человеку свободу выбора, возможность самому решать, в чьи руки вверить свою судьбу...
Он понимал, что зависть могла иногда застить человеку глаза, лишать разума, сеять вокруг себя зло, толкать на самые неблаговидные поступки, даже на преступления... Потому (и не столько от людской своей мудрости, а скорее от Божьей, прикоснуться к которой может каждый, сумевший хоть на какое-то время усмирить свои страсти, взять их под уздцы) со всеми держался просто, не хвастался успехами, не выпячивал напоказ свои победы, всегда искренне готов был прийти на помощь просящему... И не думал, не гадал он, что в родной деревне так ополчатся против него. Однако Данилина простота, видно, ещё больше раздражала односельчан. Будь он жадным, жестким, бессердечным... может, и ненавидели бы его, но терпели, боялись, не трогали... Хотя... пока человеком правит зависть, зло не искоренимо.
Случившееся действительно поразило Данилу настолько, что не знал он больше, не ведал, как ему здесь дальше жить. Делать вид, что ничего особенного не произошло? Простить, списать случившееся на невинное помутнение разума во хмелю (мало что ли насмотрелся он за свою долгую жизнь на то, как пьяное зелье превращает людей в нелюдей!), а не на притаившиеся до поры до времени, до удачного момента зависть и злобу на тех, кто не хочет увязнуть прочно и навсегда в общем болоте?
Металась душа, рвалась на части: ведь уже больше полжизни прожил он с этими людьми. Но тем больнее и обиднее было от того, как они поступили с ним. «Поди ещё и благословения у Бога на поджог попросили, в церкви перед иконами святых поклоны усердно били», - вздохнул глубоко, рубанул рукой воздух, будто мысли тяжелые от себя отсечь хотел, и пошагал вон с пепелища. Даже не оглянулся ни разу.
Сам Данила Кондратьевич был верующим человеком, в младенчестве крещенным в православной церкви, однако уже давненько не хаживал туда. Последний раз был в церкви, когда бабка его жива была, и то потому, что не хотел обижать старушку. После её же смерти – ни ногой туда. Ни по праздникам, ни по будням.
Марии, девушке тоже глубоко верующей, в семье которой посещение церкви в положенные для того дни было обязательным даже для отца, человека вольнодумного и далеко нерелигиозного, такое поведение мужа, в чьём доме в углу самой большой комнаты висела икона с постоянно горящей перед ней лампадкой, казалось странным, поэтому она не выдержала и спросила его одним воскресным утром, а не пойти ли им в церковь, на что тот ответил так:
- Ты же, Машенька, знаешь, что я думаю о пьянстве.
Ещё бы ей не знать этого. В доме никогда не держалось ничего спиртного. Ни-ни! Строжайший запрет. Даже ради праздника и почётных гостей не делалось исключения. Вот чай с пряниками, пирогами, шаньгами, ватрушками – всегда пожалуйста. Без всяких ограничений – ешь, покуда лезет!
Всю свою долгую жизнь был Данила щедрым, хлебосольным. И в голодные двадцатые годы он требовал от Марии последнее гостям на стол выставлять. Частенько приводил домой совершенно незнакомых людей, просто чем-то ему приглянувшихся, приехавших в большой город по нужде да не нашедших места для ночлега, замёрзших и голодных. Приведёт, за стол усадит и скажет жене:
- Покорми-ка нас, Машенька. Неси всё, что на кухне найдется.
- Да у меня всего лишь краюха хлеба и несколько картошин осталось. Масло постное почти закончилось... - ответит та.
- Как же так. Ведь я только вчера пару килограммов муки принёс да кусок сахара.
- У нас же дочка маленькая! Чем же я её кормить буду?
- Ничего. С Божьей-то помощью что-нибудь обязательно придумаем. А сейчас испеки-ка нам оладушек так, как только ты умеешь, - пухленьких, румяненьких, с хрустящей каёмочкой.
Мария глянет на мужа искоса, сдвинет сердито брови к переносице, тряхнет упрямо головой, но всё же идет на кухню. Знает, что спорить с Данилой бесполезно. Он и обидеться может, да так, что замолчит на несколько дней. Уже не раз пережила такое. Припрячет только для Музочки что-нибудь, а остальное – совершенно чужим людям на стол. Гости разомлеют от горячего чая, от пышных мягоньких оладушек – хорошо им станет. Вот кто-нибудь и брякнет в задумчивости, мечтательно, не зная нрава хозяйского:
- Эх, сейчас бы рюмочку-другую пропустить... Как ты, Данила Кондратич, думаешь? – и тут же осечётся, увидев, как изменился в лице хозяин, каким жёстким и холодным стал его взгляд, как раздулись крылья его крупного носа, что не предвещало ничего хорошего...
- Да это Матюшка пошутил так, Данила Кондратич, - пытается исправить положение другой гость. – Ты уж не серчай, Бога ради, на него, глупого. Спасибочки за угощеньице хозяевам.
Но настроение у Данилы было уже испорчено и - надолго. Встает молча из-за стола и уходит, лишь угрюмо махнув головой на прощанье, в другую комнату, оставив приведенных им же чужих людей на попечение Марии.
Многое мог Данила стерпеть, мимо ушей пропустить, за многое мог простить, но только не за пьянство. Не мог он, не хотел понять, почему человек добровольно превращает себя в лишённое разума животное.
Нет, Данила Кондратьевич не был героем, не боролся повсюду, где бывал, с пьянством, не проповедовал трезвый образ жизни на каждом углу, понимая, что ничего этим не добьется, а только зря потратит своё время, силы и нервы, да и не для этого он был рождён. Но зато у себя дома ввёл на алкоголь самый что ни на есть строжайший запрет, нарушители которого строго наказывались.
Данилины сыновья, к примеру, знали, что у отца в доме не бывает горячительного, и, приходя в гости по праздникам, тайком приносили с собой бутылочку (для поднятия настроения) и прятали её где-нибудь в сенях. Посидят чинно за столом, отведают разносолов всяких, поговорят с отцом о том о сём, скажут, что очень уж натоплено в избе и надо бы немного охладиться в сенях, да и ноги не мешает перед чаем размять. Выйдут - и сразу же за свою заначку. Выпьют, прихваченным с собой пирогом закусят, чтобы запах, значит, водочный перебить. Возвращаются в избу повеселевшими, с развязавшимися языками, начинают байки всякие травить, не совсем приличные слова в них вставлять. Данилу не проведешь, он сразу чует, откуда ветер дует, и тут же без всяких объяснений выгоняет сыновей из своего дома, на глаза показываться не велит, неделями с ними ни словечком не обмолвится, как бы слёзно не просили те о прощениии – бес, мол, попутал, не будем больше.
Мария тоже никогда не приветствовала распитие спиртного и в этом деле была полностью на стороне мужа, хотя и не поддерживала его жесткости в отношении сыновей, частенько за них перед ним заступалась, просила простить.
- Но при чем же здесь пьянство и посещение церкви? – удивилась она объяснению Данилы Кондратьевича.
- Ну, как же ты, Машенька, не понимаешь! Да ведь все попы – пьяницы, картёжники, лихоимцы, неряхи, словом, нечестивцы! И что хорошего может сказать моей душе такой вот поп?! Вот она и протестует, душа то есть моя... - последовал ответ. – Уж поверь мне. Знаю, что говорю. За свою долгую жизнь я не в одной церкви побывал, не одного батюшку знавал...
- Священники – тоже ведь люди, хотя и Богу служат. И среди них всякие есть, - попыталась возразить Мария, но куда там – если уж Данила Кондратьевич составил себе о чём-то или ком-то мнение, его было трудно переубедить в обратном.
- Ты, душенька, молода ещё, молода... Многого в жизни не видала, многого не знаешь. Там, откуда ты сюда приехала, может, попы и непьющие. Спорить не буду. Не видал – не знаю. А вот наши русские водочки-то не гнушаются. Уж поверь мне, старому и седому, на слово.
Видя такое упорство со стороны мужа, Мария особо и не настаивала на посещении церкви: для разговора с Богом ей не требовалось какого-то особого места, она обращалась к Нему тогда, когда об этом просила её душа. Вот и на этот раз она лишь кивнула согласно головой, подобрала выбившиеся из-под повязанного сзади штапельного платка волосы и собралась было пойти на кухню, как Данила остановил её.
- Погоди, Машенька, не уходи. Побудь со мной ещё немножко. Вот я уже говорил тебе, что после смерти бабаньки своей ни разу в церкви не был. Но я не рассказал, почему именно тогда я принял такое решение – не ходить туда. Конечно, раньше я боялся обидеть бабку, роднее которой у меня много лет никого не было. Мальцом ведь ещё нашёл приют у неё. Ты знаешь ведь, я рассказывал тебе. Однако, может, я бы и переборол тогда свою неприязнь к пьяным попам, так и продолжал бы ходить в церковь по выходным и праздникам, как приучили меня с детства. Ведь жить в деревне, на виду у всех, и не ходить в церковь... Скажу тебе, не так всё это просто... – Данила вздохнул глубоко и прикрыл ладошкой правой руки глаза. Так он сидел с минуту, погрузившись в свои безрадостные мысли, а потом вздохнул ещё раз и погрустневшими глазами взглянул на Марию. - Когда баба Матрёна, сердешная, почувствовала, что приходит её конец, попросила она меня послать кого-нибудь из соседской ребятни за батюшкой, чтобы тот причастил её, значит, в последний путь. У нас как раз тётка Полина, соседка, была. Помочь по хозяйству пришла. Так вот она и послала своего старшого, десятилетнего Мишаньку, за нашим батюшкой, изба которого стояла рядом с церковью, на другом конце деревни. Я, видишь ли, не хотел отлучаться из дома надолго, боялся - помрёт без меня бабанька. У её кровати всё время сидел. По нужде только и отлучался на минутку. Она свою малюсенькую, совсем высохшую ручонку – одни кости да кожа остались – на мою положила и время от времени большим пальцем легонечко так легонечко, как перышком воздушным, совсем невесомым, поглаживала. Давала знать, что жива ещё. Последние сутки она почти не двигалась и глаза не открывала, да и не говорила почти ничегошеньки – силы, видать, к причастию берегла. Вот за батюшкой попросила послать – тихо так, едва разобрал, чего хочет-то.
Данила поднялся со стула и прошёл на кухню. Через открытую дверь Мария видела, как он снял крышку с ведра, зачерпнул ковшиком холодной, недавно принесенной из колодца воды и медленно, маленькими глоточками, чтобы не застудить горло, пил. Потом прижался губами к тыльной стороне ладони, будто промокая их, постоял так несколько секунд и, наконец, вернулся к Марии в горницу.
- Ну, вот. Дело к вечеру было. Соседка Полина, как я говорил, отправила своего сына Мишаньку за батюшкой. Через полчаса примерно заявляется тот, весь запыхавшийся от быстрого бега. «Дядька Данила, - говорит, - я не видел батюшку, но попадья велела передать, что он спать ужо лёг. Не здоровится сегодня ему. Завтра поутру придет». Я сразу понял, в чём его нездоровье-то заключается. Опять, поди, лыка служитель Божий не вяжет. Так горько стало на душе, так обидно – руки сами собой в кулаки сжались. Баба Матрена почувствовала это и пальчиком снова меня поглаживает и губами шевелит, шевелит – сказать что-то пытается. Наклонился я к её губам, напрягся весь, чтобы не упустить чего, а она шепчет: «Сбегай-ка ты, Данилушка, сам к батюшке, объясни ему, что я могу и не дотянуть до утра. Пусть за ради Христа придёт. Не бойся – беги, я дождуся тебя...» Не дождалась сердешная...
В конце концов, после поджога дома решил Данила перебраться жить в Екатеринбург. Навсегда. Давно уже переманивал его туда купец Новиков, дела которого из года в год шли все выше и выше в гору, поэтому ему нужны были такие редкостные знатоки камня, как Зверев, не говоря уже о том, что Даниле Кондратьевичу можно было довериться в любом самом сложном деле, не боясь подвоха, обмана, предательства.
Но, перебравшись в большой город, Данила не отрёкся от своих земляков, не бросил их навсегда. Во время долгих экспедиций в горы он частенько останавливался на ночлег в Колташах, а когда односельчане наведывались по делам в Екатеринбург, всегда находили приют и угощение (только не спиртное!) в его доме.
Интерес к женщинам, тем не менее, как и любовь к камню, был у Данилы Зверева, видимо, в крови. И даже появление молоденькой жены рядом не охладило эту тягу, греховную страсть. В лесничестве неподалеку от Колташей, например, его всегда ждала аппетитная вдовушка по имени Липа. Говорят, у неё и ребенок от Данилушки был.
Однако тайное, как известно, в определённый момент всё же становится явным... Как-то один из гостивших в доме Данилы Кондратьевича земляков проговорился (по простоте ли душевной или с намерением – кто знает) Марии о Липочке, добавив при этом, что такие вот «липочки» есть у её благоверного и в других деревнях. Так что на этот раз по возвращении домой ждала Данилушку совсем другая Мария...
Она стояла на пороге дома... с метлой в руках, неподвижная и молчаливая, только глаза говорили о бушевавших внутри молодой женщины страстях, о рвущихся наружу чувствах: неприязни, гнева, боли, страдания, отчаяния...
И только было открыл Данила рот, чтобы спросить, не случилось ли чего за время его отсутствия, как получил удар метлой по плечу. От неожиданности он потерял дар речи и несколько секунд стоял на пороге как вкопанный, только глазами непонимающе моргал. «С ума сошла баба. Никак бес в неё за время моего отсутствия вселился!» - пронеслось у него в голове. А Мария уже замахивалась для второго удара. Данила инстинктивно, с поразительной для его возраста прыткостью отскочил в сторону и едва успел отвернуться, чтобы уберечь лицо, как новый удар пришелся по спине, за ним следом ещё один... Старик шустро, по-молодецки спрыгнул с крыльца и лишь затем обернулся. Мария с поднятой в руке метлой, чеканя шаг, приближалась к нему. «Сумасшедшая. Как пить дать сумасшедшая», - снова подумал он и пустился наутёк вокруг дома. Мария с метлой – за ним. Так и бегали некоторое время по кругу под любопытными взглядами соседей.
Первой остановилась Мария. Руки вдруг повисли безжизненными плетьми вдоль тела, из которого в один миг будто все силы ушли, соскользнула, упала к ногам изрядно потрепанная метла, а из глаз покатились, потекли беспрерывным потоком молчаливые слёзы, искривляя, размывая собой весь мир вокруг неё. «Может, он и на самом деле такой кривой, непостоянный, обманчивый, призрачный, как выплывающие из густого тумана предметы, которые сначала принимаешь за что-то одно, а потом оказывается - это совершенно другое, – подумалось ей. - Может, мир только на время представляется нам прямым и понятным, а когда мы к нему привыкаем и начинаем верить в твердость почвы под ногами, он вдруг поворачивается к нам совсем другой своей стороной, недоброй, коварной, и почва тут же начинает уходить из-под ног, и ты стоишь уже одна-одинешенька перед разверзнутой бездной... Господи, ну что же мне сейчас-то делать? Не лучше ли было уйти тогда с Каей?..»
Потерянный вид Марии отрезвил и Данилу Кондратьевича. Её боль в ту минуту была настолько сильной, огромной, безмерной, что просто-напросто не умещалась уже внутри молодой женщины. Она отразилась сначала на её побледневшем, мокром от слёз лице, а потом, как от брошенного в воду камня, стала расходиться кругами – дальше и шире – в окружающем пространстве, пока не проникла и в сердце Данилы, да так, что он вмиг догадался - боль эта не его, а бедной Машеньки, у которой никого, на всем белом свете никогошеньки-то нет, кроме него и Музочки.
Он испугался не на шутку: вдруг её сердце не выдержит такой сильной муки и, уже истонченное предыдущей болью потери, просто-напросто остановится... Переполненный жалостью, состраданием, своей собственной виной, любовью, Данилушка подбежал к Марии и крепко-накрепко прижал к себе, будто пытаясь защитить от невидимого, но опасного врага, успокоить её маленькое исстрадавшееся сердце.
- Не плачь, родненькая моя. Дороже тебя и Музочки у меня нет никого на свете, - поглаживая её растрепавшиеся в погоне за ним волосы, ласково нашептывал он ей. – Поверь, Машенька, душенька моя ненаглядная, драгоценная. Пойдем, пойдем в дом, дорогая. Чайку горяченького-пригоряченького, как ты любишь, попьем, ватрушек твоих вкуснейших поедим. Ох, и проголодался же я с дороги. Как волк! Да и Музочка проснуться может. Увидит, что никого в доме нет, – испугается, расплачется кроха. Пойдем, Машенька. Пойдем, радость моя ненаглядная.
Правой рукой обнимая за плечи и прижимая к своей широкой груди, а левой поддерживая под локоток, Данила Кондратьевич повёл молодую жену в дом. Да так осторожно, сосредоточенно, как будто в руках у него находилось хрупкое и самое редчайшее сокровище его жизни, разбив которое, он навсегда потерял бы покой...
Мария успокоилась. Не сразу, конечно. Она ведь была гордой и независимой женщиной. Была... Когда-то... Казалось, целая вечность отделяет её нынешнюю жизнь от той прежней... Во всяком случае после рождения дочки Мария уже не могла бросить приобретенное и вновь отправиться на поиски своего счастья. Ни за что на свете она не стала бы рисковать жизнью зависимой от неё малышки. А всё нарастающая борьба с разного рода врагами в стране не сулила ничего хорошего молодой эстонке, говорящей по-русски с предательски сильным акцентом.
Мария простила Данилу Кондратьевича, осталась в его доме. Сей факт, однако, не означал, что она решила и впредь закрывать глаза на его слабость к женскому полу. И Данила это почувствовал. Но ведь трудно переделать свою натуру, поэтому от интереса к женщинам он не мог избавиться раз и навсегда, хотя с этих пор старался действовать с максимальной осторожностью, чтобы слухи о его неверности не доходили до молодой жены. Ведь он искренне дорожил семейным счастьем и очень боялся потерять свою ни на кого не похожую Машеньку и трогательно беспомощную крошку Музочку. Да только ведь на каждый роток не набросишь платок, и доброжелатели, хоть реже и реже, всё же продолжали доносить Марии об очередном срыве муженька, что на некоторое время лишало семью мира и покоя.
Главное, Мария больше никогда ни на минуту не сомневалась в Данилиных словах: она и Музочка – самое большое, самое редкое его сокровище. Ради них он готов был пойти на многое, и жизнь не преминула испытать его... Правда, душа Данилы Кондратьевича после этого растерялась, расстроилась и заболела навсегда... А, может, это было как раз-таки ее спасением в то смутное время?
Душевнобольной.
Больной душой.
Душа болеет, а не болит,
Она в расстройстве, но не скорбит.
Лучше душевнобольным в нашем мире жить
Или с болью в душе, душой скорбным быть?..
Кто ответит на этот вопрос однозначно?
(Продолжение следует)