Я рассматривал ложечку, сидя в глубоком продавленном кресле, и не мог продолжить своё занятие. Занятие было довольно грустным – я разбирал родительские вещи, в основном, выбрасывал. Попытался, было, создать какой-то архив, но не получилось. Письма почти отсутствовали. Фотографий было мало. Мелкие безделушки пришли в негодность, а что-то более существенное и так давно нашло применение. В руках была ложечка. Припоминалось, что-то смутно, но точно сказать, что именно с этой, да и вообще с какой-либо ложечкой во рту я родился, было невозможно. Припоминалось, разумеется, из рассказов матери, а не из моих личных закутков памяти, которые свой собственный день появления на свет уж точно не охватывали.
Вертел, вертел ложечку, да вдруг заметил на ней надпись. Буквы в середине были плохо выплавлены или оттиснуты при изготовлении, а может быть, стёрлись от времени, но прочитать ещё можно было: «цена…». Устав от бесплодных размышлений, я залез в ящик с инструментами, нашёл там самое маленькое сверло и просверлил в ложечке отверстие, на которое и повесил на петлю ложечку, используя кусок суровой нитки, а петлю набросил на шею. Как только я это проделал, мысли мои совершенно успокоились, я быстро разобрал весь хлам, упаковал его в заранее приготовленные мешки и к вечеру уж полностью всё прибрал. В садовом домике установился порядок пустоты. Сколько лет я откладывал это, а теперь всё закончилось, можно делать всё что угодно, а главное, продолжать жить без тяжкого груза прошлого.
Обстоятельства так складывались, что возвращаться в Москву я не желал, а, наверное, даже не мог. Этот маленький домик, оставался моим надёжным пристанищем, в котором я мог уединиться и вволю поразмышлять о жизни, и что важно, просто её закончить естественным путём. Повседневные занятия мои были просты. Я гулял, читал, готовил еду, размышлял. Иногда помогал разобраться с платёжными документами в правлении нашего академического посёлка, за что получал очень скромную плату; в совокупности с небольшой пенсией, которую уже начал получать, денег на пропитание вполне хватало.
Домик мой был маленький с большой комнатой на первом этаже и крошечной терраской, которая выходила прямо в сад. Половину комнаты занимала русская печь с лежанкой, заменявшей мне диван. Постирав в ручье старенький коврик, тщательно отскоблив его от пыли и грязи и положив коврик на лежанку, я обеспечил себе замечательное, тёплое место, мягкое и уютное, что очень требовалось моим старым костям. Вторую половину комнаты занимали стеллажи с книгами; в основном - старые издания классиков, но попадались и современные авторы, которых я тщательно отобрал с полок, лишив незаконно занятого места, связал бечёвкой и собирался в самом ближайшем будущем отвезти на помойку. Откладывал только потому, что и такого труда они не стоили.
Нервное напряжение этого дня всё же сказалось. Я, не раздеваясь, прилёг на лежанку, умастил высокую подушку под голову, уложил себе на грудь Горация, которого читал ещё вчера: «Любовь моя так же несётся мимо, мимо того, что лежит предо мной, а бегущее ловит», - я хотел продолжить чтение сегодня, и стал смотреть на своё обиталище случайно, потому как забыл опустить взгляд. Тишина была потрясающая. Обычно сельской тишины, как таковой, не бывает - просто звуки тут мягкие и не вредные. Тишина в деревне это вой и лай собак, мяуканье кошек, шелест листвы, шум ветра, где-то под крышей или в трубах, а то и крики человеческие, означающие что угодно, но приглушённые расстоянием, деревьями и всяким иным вполне природным причинами. Сейчас только привычный звон в ушах составлял какой-то общий звук, остальных звуков не было. Было неспокойно.
Движение воздуха обозначилось между стопкой упакованных книг, стоявших на полу и тех, что стояли на полках. Я приподнялся на локтях, и Гораций мягко шлёпнулся на пол, закрылся он беззвучно. Что это? Может, облачко пыли поднялось от сквозняка, а может быть, это… Воздушные спирали закрутились, забегали от полки к связкам на полу и обратно, засветились молочным светом блёкло-белого газа с голубоватым отблеском посередине. Устойчивое уже свечение перемежалось оранжевыми искорками и тёмными пятнами похожими на ночных летучих насекомых, не достигших смерти на горячей лампе.… Искры становились всё ярче, всё быстрее вращались в спиралях и всё ожесточённее сталкивались с тёмными пятнами ночных насекомых и растворялись, исчезая в навязанной столкновением прозрачности.
В такие моменты, когда не было ни искр, ни пятен, были хорошо видны старые обои, свисавшие клоками со стен, а в проступавшем из тьмы окне покачивался лунный, плотный туман, будто не решавшийся вползти в дом. Бледные тени спускались с полки и вступали в бой с пустыми пятнами, они дрались ожесточённо, но тьма побеждала, она проглатывала тот нежный и блёкло-перламутровый свет, который исходил от полок, и смачно вставляла вместо этого слабого света свою пустоту, наполненную страшной, непроницаемой тьмой. Потом послышались голоса.
Стройный хор, напоминавший церковное пение, раскатывался горячей приливной волной по посёлку. Хор всё нарастал звучанием, становился мощнее, но тут послышался отрывистый скрежет нечеловеческого речитатива, поддерживаемого ритмичными ударами выстрелов и чавкающего пузырями болота. Речитатив победил хор. Отдельные слова звучали наставительно и победно: «Скучно, непонятно, слишком красиво, уже было, устарело, стилизовано, нанизано….».
Наконец, всё слилось в сплошной вой, который уже нельзя было понять, можно было лишь ощутить, как наступление всеобщей катастрофы, в течение которой все только радуются, смыкают молодые ряды, требуют усилить желание, усилить и предоставить желаемое немедленно.
Потом и этого не стало слышно, только треск пламени, адского пламени. Пламя нельзя было уже ничем ни заглушить, ни затемнить. Пламя. Сажа. Гарь.
- Повезло старикашке. Смотри у него и ложечка какая-то во рту. Может быть, он родился с ней. - Послышался здоровый смех санитаров.
- Грузи его в машину, из всего посёлка видно он один остался жив.
- Вот это пожар, давно не приходилось на такой выезжать.
- Брось ты эту книгу, зачем она ему.
Скорая помощь медленно отъехала, тяжело переваливаясь на ямах. Никто, из продолжавших суетиться и месить промокшую гарь людей, не обратил внимания на то, что карета переехала маленький томик стихов в кожаном переплёте. Лысое резиновое колесо глубоко вмяло томик в дорожную грязь. В этот момент ложечка выпала изо рта старика и он умер.