Олегу Матушкину.
Уже вторые сутки Тихон не слезал с печи. Снова мучил ревматизм — верный спутник старости. Когда боль в пояснице становилась нестерпимой, старик растапливал печь, брал алюминиевый бидончик с водой, кружку, хлеба и, завалившись на печь, пережидал, «покуда злоклязая немощь не отпустит». Слезал разве что по нужде.
Живности у него никакой не водилось, кроме кота Тимофея, который был так же стар, как и хозяин. Так они и лежали на печи: старик из-за ревматизма, кот же из-за солидарности к хозяину. Чтобы хоть как-то скрасить одиночество, Тихон иногда разговаривал с котом. Вот и сейчас, когда Тимофей прыгнул на печь и лапой начал умывать мордочку, он спросил:
— Чево, Тимоша, гостей намываешь?
— М-р мяу-у, — ответил кот.
Именно в такие часы старику назойливо вспоминалось прожитое. Молодость, война...
Детство его проходило так же, как и у многих крестьянских ребятишек той поры. Рос в многодетной семье. Рано начал помогать отцу по хозяйству.
В годы коллективизации он — так уж вышло! — участвовал в раскулачивании. Тогда под это дело многие попадали. Кто по ошибке, кто по партийному сознанию, а кто — и такое не раз бывало! — из-за сведения счетов. Тяжёлое было время, страшное. Многих расстреляли, сгноили в концлагерях. Никого не щадили... Даже малых детей! Однажды, поняв, что вокруг творилось, Тихон наотрез отказался глумиться над односельчанами, которые собственным горбом нажили хозяйство. Начальнику это, конечно, сильно не понравилось, он в бешенстве задёргался, заорал матом, угрожая сгноить в тюрьме. Тихон не сдержался — и ударил кулаком в сытое, наглое лицо, сбив начальника с ног.
Лагерь, куда он попал по приговору «тройки», многому научил. Таких, как он, уголовники называли «от сохи». Тихон стал угрюмым, замкнутым. Молча приноравливался к строгому лагерному режиму.
Поначалу его не трогали, и он никого не трогал. Но как-то раз двое решили взять ножичком на испуг... И моментально поплатились поломанными рёбрами. «За себя умей постоять», — эту науку он хорошо усвоил ещё тогда, когда под конвоем тащился по этапу.
Потом была война. Штрафной батальон. В первом же бою Тихон ворвался во вражескую траншею и упал, скошенный автоматной очередью. Долгие месяцы в госпиталях. И снова фронт. Белоруссия, Венгрия, Германия...
В родную деревню вернулся не лагерником, а фронтовиком-героем.
Председатель колхоза сразу отправил на курсы механизаторов. И пока от ревматизма совсем не согнулся в дугу, всё работал трактористом.
— Эхе-хе, — тяжело вздохнул Тихон, — не желаешь, а эдак оно всё одно поминается. Житуха вся... И мёртвые… будто живые. Какие хлопцы тогда были… — не то что теперешние! Чево глядишь-то, Тимоша? Молвил бы чево?! А?
— М-р мяу-у...
— Во-во, мяукать-то оно ты могешь! А вот мог бы изъясняться по-нашему, по-людски… — глядишь, и отвели бы душу. А то невмочь ей… душе-то! Вон оно как... Кажись, жизнь прожита, помирать уж пора. Чево мог — добился! Вон аж уважаемым стал, грамоты пущие имею. Но чево-то не так всё, не так...
Немного помолчав, старик горестно продолжал:
— Годовщина ноне… как нету нашей хозяюшки. Ушла... и оставила нас одношинных. Невмоготу без неё. Ох, как невмоготу, — он замотал головой. — Теперича вот некому совсем попотчевать оладушками, пельмешками. Некому словца доброго молвить, песню какую затянуть… То уж точно, жили — как душа в душу. Сына вон взрастили. Да не так, видать, взрастили, уж коль столь годков сам не наведывается, а и внука не везёт, не пущает. А она-то, Дарьюшка наша, ох как поджидала, в окошко всё высматривала, вздыхала. Ушла, так и не увидавши напоследок ни сына, ни внука. Эхе-хе...
Тихон замолчал. Потом очнулся от невесёлых дум, сел и, поглаживая поясницу, выругался. Вздохнул. Отломил хлеба, сорвал луковку со связки, висевшей тут же на гвозде, и налил в кружку воды. После того, как обед был завершён, старик снова лёг. Задремал. Кот преданно растянулся рядом с хозяином.
Вдруг в дверь постучали. Тихон приподнялся на локте. Подумалось: «Кто б это? Вроде, некому!»
Стук повторился.
«Похоже, это не свои будут... Ой! Неужель…»
И старика охватило волнение. Он сел на печи. Неужели это и впрямь гости дорогие пожаловали?
В дверь ещё раз постучали. На этот раз сильнее.
— Счас! Счас!
Тихон кое-как слез на пол, доковылял до двери и всем телом резко на неё навалился. На пороге возникла рослая фигура с орденом на лацкане десантной куртки.
— А я уж подумал, не случилось ли чего, — хрипловатым баском сказал парень. — Не вы ли будете Тихоном Захарычем?!
— Ну, — старик недоумённо оглядел гостя с головы до ног.
— Пашки Кузнецова дед?!
Тихон растерялся, он вытаращил на парня удивлённые глаза, и попытался было вспомнить, где ж это он его видел. Но нужное не вспомнилось. Этого человека он точно никогда не видел... И тут его осенило:
— Эдак ты от мово внука будешь?
— Так точно! Только вот… позвольте уж для начала на лавку присесть, а то культю совсем натёр, горит прямо вся...
— Добре, добре! Проходь…
— До вас пока доберёшься, всех на свете проклянёшь, всюду грязь, лужи...
— Ага, дороги-то у нас такие, что никуды не годятся! Сколь председателю говорено было, а толку никакого…
— Стало быть, плохо с ним воюете!
— Да председатель счас тоже не тот всё пошёл… о своём кармане токо и пекутся! Как их там? Ага, «новые русские»…
— Это вы верно говорите! Всем начхать стало на страну…
— Ага. Сел? Ну… сказывай давай… Радость-то, радость какая, — старика нельзя было узнать, он весь как-то преобразился. В глубоко посажёных глазах запрыгали весёлые огоньки, на тонких губах заиграла улыбка и даже боль в пояснице поутихла. — Вспомнил всё ж внучек-то, вспомнил... Как хоть он там? Небось, вымахал — эдак, чё аж теперича и не признать!
На смуглом лице гостя появилось выражение недоумения:
— Вы что, разве ничего не знаете? — голос его дрогнул.
— Чево? — Тихон снова растерялся. Он ясно почувствовал неладное, сердце больно сжалось. — Чево я должен был знать?
Парень помрачнел, опустил голову.
— Сказывай, не тяни душу…
— Так это…
— Ну!
— Нет вашего внука боле... Нет. Погиб он...
Тихон мешком сел на лавку рядом. Сердце забилось часто и неспокойно. В голове не было ни одной цельной мысли, лишь обрывки. Он хотел было что-то сказать, но к горлу поднялся удушливый ком, стеснил дыхание. Старик отвернулся, чтоб украдкой смахнуть навернувшуюся слезу. Потом глянул на орден гостя, и ему всё стало ясно.
— Ты был там? — чуть слышно выдавил он.
— Да, с Пашкой вашим, он был в моём отделении.
— Я ничё не знал. Ничё, — старик тряс головой. — Эх, внучек, внучек... Помню его токо мальцом, шустрый такой был, смышлёный...
— И очень, знаете, упёртым. Горы-то сначала не по нём были. Затем всё ж приноровился, на марше даже новичкам помогал. Всё шутил: «Знаешь, что такое десантник? Одну минуту орёл, а остальное время — ломовая лошадь»... Крепко сдружились. Раз даже жизнь мне спас! Отбил у «духов»…
Наступила пауза. Молчание нарушил Тихон:
— Чево замолчал-то? Сказывай уж всё. Хоть и муторно слышать, но мне надо знать, надо...
— Больно говорить... Я закурю?
— Кури…
Гость шумно сглотнул слюну, достал из кармашка куртки пачку сигарет с зажигалкой, неторопливо вытащил одну сигарету, покрутил её пальцами, будто о чём-то раздумывая, и щёлкнул зажигалкой. Сделав пару затяжек, медленно, негромко начал свой рассказ:
— В тот день напоролись на засаду. Площадка открытая, укрыться негде… Вокруг раненые, убитые… Такая злоба взяла. Ну и рванули напролом... Пашка всё время рядом был. Тут откуда-то сбоку прямо на нас свалились «духи»… Оглянулся… Г-гады. А Пашка уже того… лежит. Подбегаю, переворачиваю… Он в крови. Шепчет: «Прощай, командир. Повидай деда, виноват я перед ним очень»... И всё. Всё… Нас-то всего пятеро и выбралось из той кромешной мясорубки! А Пашку… не… я не оставил, с собой взял…
— Внучек, внучек. Пошто, пошто тебя убили? — стонал старик, обхватив руками голову и покачиваясь из стороны в сторону. — Ведь совсем ещо молод был. Ой, несправедливость-то какая...
— Ребята там хорошие полегли. А главное… за что?! Такое пережить довелось, что даже вспоминать-то страшно, — парень заскрежетал зубами, сжав кулаки. — Вам в сорок первом легче было, вы хоть знали, за что воевали, за что отдавали свои жизни...
— Ты эдак боле ни в жизнь не сказывай, — отозвался Тихон и поднял глаза. — Вы, младые, ничё толком не знаете про ту войну. Поверь, нам тоже нисколь не легче было. Вот мы с тобой тут оба солдаты... И негоже нам, солдатам, друг дружку попрекать!
— То вы точно подметили, не стоит… Конечно. Простите уж, коли чем обидел ненароком...
— Но ты, паря, всё ж верно шевелишь мозгами! Напрасно гибли там хлопцы, напрасно... В том-то как не согласишься.
Они помолчали. Первым заговорил Тихон:
— Сказывай лучше, где могилка внука, когда его схоронили?
— Год назад, на городском кладбище.
— Год?! И лишь теперича узнаю! — старика передёрнуло. — Никто даже весточку не дал... Хотя бы строчку отписали. О, как… Разом вот отъехали — и ни слуху, ни духу! Эх, где совесть-то у людей? — он вздохнул и махнул рукой. — Морозы-то пока не ударили, надобно б на могилку съездить, попроведать, землицы родной хотя положить...
— Обязательно смотаемся! — отозвался гость.
— У родителей был?
— Его? А как же! После госпиталя сразу отправился к отцу. Открыл он дверь, а там веселье в разгаре: отец его себе новую свадьбу справляет.
— Как то?! — лицо старика вытянулось.
— Он же с матерью Пашки давно развёлся! А мать я так и не застал, она всё по экспедициям мотается.
— И об том ничё не знал, — гневно выдохнул Тихон.
— Честно сказать, я на той свадьбе чуть дров не наломал, а так хотелось...
— И поделом бы!
— Такие вот дела, Тихон Захарыч.
— Тьфу ты, — старик встрепенулся, — гостя-то к столу не зову и ничем не балую!
— Да не беспокойтесь, сыт я!
— Ты-то, паря, хотя не обижай старика. Счас сообразим чево-нибудь... Звать-то как?
— Павлом.
— Прямо как внука. А родители кто будут?
— Нет у меня никого... Детдомовский я.
— Эхе-хе… Теперича-то куды?
— Не знаю. Всё из-за неё, — Павел кивнул на протезную ногу. — Коли не прогоните, то у вас немного погощу.
— Оставайся, живи сколь душе угодно, хоть будет с кем словечком обмолвиться! Ты, Паша, только не серчай, кушанье моё скромное, чем богаты — тем и рады.
— Да всё в ажуре! Может, в чём-то помочь? Скажите — всё сделаю...
Ночью Тихон не мог заснуть. Во сне Павел метался, стонал и бормотал что-то несвязное. Стоны эти острой болью отзывались в сердце старика. Всю ночь он так не сомкнул глаз.
А утром Тихон тронул парня за плечо. Павел вздрогнул и проснулся.
— Вставай, Паша, вставай, внучек… Просыпайся. Новый день давно настал…
апрель 1989 г.