Ленин — во многом ученик Достоевского, в том, что касается познания ахиллесовых пят русского человека, знать которые ему было нужно, чтобы уничтожить эту ненавистную ему страну. Отсюда его позиция "достофоба": "вор кричит держите вора". Ленин маскировал, как много почерпнул он у Достоевского:
1) в том, что касается готовности, не колеблясь, преступить, если понадобится, через жизни многих людей; благодаря экзальтированным экзерсисам Достоевского, такая позиция обладала мрачным, "демонически-сверхчеловеческим" обаянием, прельстительным для честолюбцев;
2) в тезисе Д., что русского человека более всего можно увлечь правом на бесчестие, "тогда все за вами побегут"; т.е. в конкретно-исторической ситуации: не вести войну до победного, славного конца, когда до победы оставался "год в окопах", а, вопреки заветам Петра I, устроить подлейшую, бессмысленную "революцию" и гражданскую войну; позиция Ленина как "пораженца"; Брестский мир; образование ублюдочного "СССР" расчленением России на национальные республики — завязка кровавых и позорных узлов на столетия, образование гигантских бесправных русских диаспор;
3) в смердяковском, как бы "западническом" (на деле — доморощенном), антитезисе: "а зря нас не покорил Наполеон", "культурная нация покорила бы самую отсталую, да-с". Конечно, Ленину было больно видеть, как "культурная" Германия (питекантроп в цилиндре, с золотыми часами и инкрустированной тростью) надорвалсь в войне с "отсталой" Россией.
Из опыта наполеоновского нашествия Ленин знал, что беспощадная партизанская война носила религиозный характер: по церквям по повелению Александра I объявили и так народу очевидное, что в страну вторгся "антихрист", с которым не может быть компромиссов. Поэтому Наполеону, в частности, не удался его план “раскрепощения крестьян”, чтобы на волне крестьянской революции прийти к власти. Не удивительно, что "наполеонофил" Ленин ненавидел русскую церковь, которая воодушевляя народ на борьбу с завоевателем, погубила “блестящие” наполеоновские замыслы.
Ленин был воплощением того русского демона-погубителя, которого наиболее отчетливо показал во всех подробностях Достоевский, дабы, увидев, отшатнулись. Но не успели. Взывал же с отчаяньем П. Флоренский в дни революции: "И это происходит теперь, — теперь, когда у нас есть Пушкин и Достоевский!.. Ведь там, в Кремле, засели бесы красноглазые..."
Ждали ревизора. Бердяев больше всех ждал, бушевал, томился, писал "Духи русской революции", пил кровавый морковный чай, жрал землистый хлеб революции. Но как беспощадно опоздал ревизор! Когда наконец явился, в конце столетия, с пошатнувшимся умом, не вяжущий лыка, почти забывший о своей миссии, его уже и не ждали, и не особо боялись, да и спасать почти некого, да и сам он перевертыш... "О, Боже, как грустна наша Россия!" — раздался в полях унылый стон. Зато и демону Достоевского у нас, кажется, больше нечем поживиться. Благодаря Ленину, приобрели иммунитет.
Ленин — во многом ученик Тургенева. В Тургеневе ему импонировало либеральное барство, это "лежание под липами" птенцов дворянских гнезд. "Липа — мое самое любимое дерево", — говорил Валентинову Ленин, позже — творец липовой революции, созревшей в уме во время "обломовских" лежаний под липами с томиком Гегеля и потрепанной подшивкой "Нивы".
То, что у Тургенева было скорее положительным обаянием, в Ленине обрело отрицательный, неприятный оттенок. Тургенев олицетворял будущий тип "кадета", из рук которого легко вырвать власть, если она туда несвоевременно попадет. Тургенев написал любимый В. Ульяновым рассказ "Колосов", о вроде бы ничем не примечательном, но все-таки "наполеоновски" роковом человеке, тайном мессии, живущем среди нас, о котором все знают, что... при некоторых таинственных обстоятельствах... он... ах!... преступит, взойдет, перейдет Рубикон, обретет Тулон, украдет (убьет) миллион...
Вклад Набокова в "лениниану" — тема многих будущих диссертаций. Пошлая мистика ожидания "рокового человека" (который оказывается убогим и мрачным пошляком, по сути недочеловеком), развенчана в романе "Bend Sinister". М-сье Пьер из "Приглашения на казнь", эстетствующий низкорослый палач с до блеска начищенным топором в аккуратнейшем футляре — пародия на сугубо ленинское, пошлейшее отношении к восстанию (т.е. спланированному массовому убийству) “как к искусству”. Вспомним так же о том знаменитом ленинском, до блеска начищенном как инструмент м-сье Пьера ("прочитайте наоборот слово ропот"), велосипеде, за повреждение которого он с кем-то долго и нудно судился в Швейцарии. ("Не судите в судах", — говорил в "Исповеди" Толстой.)
Наполеон и Ленин... Болконский и Наполеон. Тема Л. Толстого. Образ Наполеона, хотя и развенчанный Л. Толстым, прельстил "нашего убогого Ленина" (выражение Набокова) не только потому, что узурпатор "тоже" боролся с "царизмом", но понравился самим своим человеческим типом ничтоже сумнящегося "нравственного идиота".
Лично мне Н. Бонапарт (в вольном переводе — "хорошая участь") никогда не казался полноценным романтическим персонажем, а его судьба — прельстительной и захватывающей. Это был сухой, плоскорожий механический людоед, франкенштейн революции и бездушный циник. Не случайно им восторгался Ленин, тоже коротыш, тоже сухой озлобленный холерик, тоже и т.д. Давно уже невозможно без доли брезгливой снисходительности или постмодернистской отстраненности читать в "Войне и мире" эти сцены с жеманным "ранним" Болконским, мечтающем о "своем Тулоне". (Вспоминается возня Палисандра в ванне с корабликами в пародийном романе Саши Соколова.) Геройство стало будничным делом солдата: так происходит теперь в Чечне. Почти каждый из них достоин Тулона. Но кому придет в голову кочевряжить Болконского? Подвиг как раз в сознательном отстранении чувства своего геройства при ежесекундном хождении под смертью.
Ребячество, пошлость, чрезмерное и раннее гормональное развитие, олигофрения — вот что такое болконщина "до Аустерлица". Толстой первый, кажется, разоблачил пошлость "роковых личностей": человек есть дробь, в числителе — его мнение о людях, в знаменателе — самомнение. Но Ленин читал принципиально наоборот, любил переворачивать с ног на голову подобные дроби. У Лермонтова Печорин еще не сатира, еще не изжитый, а только изживаемый образ, но совершенно ясна наметившаяся тенденция в дальнейшем развенчать такого рода героев.
Наполеон и Ленин не были "обаятельны в революции". Серые, властолюбивые, слепые к человеческим проявлениям, они несли дух конторы и машинизации жизни, печать злого и "умного" зверя, вставшего "по ту сторону" добра и зла. Они производят впечатление вурдалаков или зомби, восстающих из неподвижности, когда запахнет кровью и проявляющих чудеса изобретательности в разжигании кровавых бойней.
Характерно, что сухому, поверхностному, механическому уму Ленина импонировали аморфные Гегель и Тургенев-Гончаров, заискивающие перед "Базаровыми", но не Шопенгауэр и Достоевский, которые его раздражали своими шероховатостями и рытвинами, отнюдь не вымышленными, открывали глаза на примитивность его мировоззрения. Характерно, что двойником Ленина является Обломов. Ленин есть сознательное преодоление Обломова, которого он в себе заключал и с которым боролся каждую минуту в себе и "соратниках" (см. воспоминания Валентинова). Обломов был органичен для Ленина, его "альтер эго", которое он хорошо чувствовал и понимал изнутри. Преодолевать в себе Обломова было его идеей фикс, превратившей его в машину механического делания революции, машину разрушения. Кто разбудил Герцена, мы знаем, но кто разбудил Ленина? Ответ: развенчатель обломовщины Гончаров и теоретик "преступления" Достоевский. Поистине, гремучая смесь, — русская литература XIX века.
Ленину импонировало заискивание барственного лощеного Тургенева перед революцией, он сам хотел быть в роли барственного и лощеного первого чиновника революции. В Тургеневе импонировало его барственно-вальяжное тело, его львиные замашки, его циничное жеманство, его генетическая связь с веком "просвещения". Тургенев был скорее гегельянского, поверхностно-романтического, разжиженно-мистического толка, к которому сравнительно легко (по принципу обратного общего места) прививался "марксизм", но от которого естественно отторгался Достоевский, писатель конгениальный Экклезиасту и Шопенгауэру, глубокий и не лицемерный.
Что мог бы вычитать Ленин в тургневских "Стихотворениях в прозе"? Например это: "Хорошо негодяям среди трусов". И еще — о "желчевике", прослывшем дельным критиком. Набирался в творчестве жизненного опыта, учился на тургеневских негативах. Тургенев хотел парламент? Прекрасно. Да здравствует убийство царя в 1881 г. — и конец надеждам Тургенева на революцию сверху. Тургенев — любимый враг Ленина. Любимый, потому что не кровожадный. Потому что, поймав, не накажет. Просто пожурит.
1999