Преступление Достоевского состоит в том, что он ввел моду на преступление. Увидев "небо с овчинку" на экзекуции, попав в острог, он пытался убедить себя, что общество убийц, насильников и подонков, в котором он оказался, — высшее общество, потому что они все преступили там, где другие... "не посмели", — так рассуждал Достоевский (Кое-кто, положим, удержался, — посмел "не посметь", — это подчас требует больше мужества, но это исключение.) Отсюда — теория: либо — тварь дрожащая и "не посмел", либо "право имею" и "преступил", — "все дозволено". Вот почему "преступившие" — высший тип людей. Вот почему нервная болезнь, облегчающая "преступление" — печать высшего существа. Юлий Цезарь, перед которым благоговел Достоевский (всегда бывший в глубине души монархистом), — "из высших побуждений" преступил Рубикон — и страдал эпилепсией.
"Аристократ в революции обаятелен". На этой мысли Достоевского едва не помешался молодой Бердяев, которого некоторые величали не иначе как Ставрогиным, но он сам, пережив кризис "нравственных исканий", впоследствии называл этого персонажа своим негативом. К сожалению, не все сумели так себя переломить.
В свете этого Ленин в России был неизбежен. Это кара и возмездие. Он неизбежно должен был зародиться как бес противоречия в мушиной скуке симбирских гимназий, о которой писал в "Уединенном" Розанов. Там, где дремал ничего не преступивший Ильич Обломов и был в тайной моде все преступивший Родион Раскольников — предтеча террористов, не мог не появиться (как неизбежно сопутствуют китайские "инь" и "янь") Ильич Ульянов.
Ленин, помешанный на Наполеоне (тоже "нравственном идиоте", механической дряни перед тем же Цезарем или Петром I), этот, — говорю я, — низкорослый выскочка, вечно лезший на цыпочках меряться ростом, этот не в меру расшалившийся школьник, которому прекраснодушные и равнодушные не "врезали" вовремя линейкой по рукам для его же пользы, когда его детский порок левизны еще только начинался... вот он и утвердился (после "жадного взгляда", брошенного на ненавидимого им Достоевского), что "Бога нет" и "все дозволено", что учитель дремлет или умер... Он расшалился и преступил все и вся в глумливом бунте... Попробуйте даже теперь остановить его. Поистине, этого "героя" создал Достоевский, у которого Раскольников полагал, что Ньютон был вправе убить сотни тысяч, если бы они стояли на пути его законов. “Марксизм — не догма, а руководство к действию”, — говорил наш “герой”. Марксизм нужно было во что бы то ни стало, любой ценой воплотить в реальность.
Так что Ленин, насаждал “классовую борьбу”, жаждал крови и крови, — преступал и преступал, — ради "механической мертвечины марксизма" (А. Белый), потому что этого требовал закон жанра, таким должен был быть его сверхчеловеческий наполеоновский жест, таким его выпестовала жизнь. Иначе было бы нельзя удержаться в России, где ниша для Ленина была уже создана. В сущности, это ребячество, гипертрофия шалостей младших гимназистов в отсутствие учителя... Но, как писал в одном из стихотворений Н. Гумилев, нет ничего хуже, чем "стать забавой злых детей".
Мне от "позднего" Ленина всегда как-то веяло — не кровью, нет, — но пошлым и спертым духом конторы, взятками и приписками. Но он не просто вор и хулиган, каких много, а "теоретически обоснованный" вор и хулиган, бунтовавший ради благоприобретенной идеи, что преступить — значит быть выше. В этом и есть ленинский пафос, его пресловутая непримиримость. Уместно перекрестить рот: скучно на этом свете, господа. Мелочатся, шуршат, революции какие-то делают... Но это только теперь так кажется.
Итак, преступление Достоевского состоит в том, что на зрелом этапе своего творчества он сделал преступление прельстительным для честолюбцев и самолюбцев, расставил логический капкан, который и сам долго не мог разомкнуть, куда загнал многих, а некоторые и до сих пор не выбрались.
1999