Был официальный миф о Ленине и была неофициальная лениниана: обратное общее место. Теперь часто приводят какие-то факты о ленинском беспределе. Я не хотел бы в это углубляться. Главное же в Ленине — человек идеи и человек нерефлексирующий. В этом разгадка его фантастической сверхнаглости и сверххамства, которые, превзойдя все мыслимые пределы, являясь каким-то своеобразным ноздревско-русским явлением, выступают уже как явление космического, вселенского масштаба, зашкаливают до полной бессмыслицы всякий барометр ужаса и осуждения, так что здесь нет ни ужаса, ни осуждения в обычном смысле слова. Есть желание понять.
Это уже действительно по ту сторону всяких нормальных нравственно-этических оценок, "по ту сторону добра и зла". Сказать что Ленин был злой человек или то, что он был добрый — одинаково неверно. Это все не про него. Он вне этих оценок. Не выше и не ниже их, просто — вне. В этом смысле он действительно сверхчеловек (или недочеловек, — кому как нравится). Я бы обобщил это новым термином "внечеловек". Но, возможно, это и значит — революционер?
Сказать ли вслед за Буниным, что это "нравственный идиот"? Сказать ли в духе советского официоза, что это "самый человечный человек", чадолюбивый, но бездетный, дедушка Ленин, который умер, но "живее всех живых"? Или — по Бердяеву — “гений грубости”? Или — по Мережковскому что это "грядущий (тогда) на царство мещанин, Грядущий Хам"? Или — в духе веховского сборника "Из глубины", что это "злой зверь"? Или — по Гиппиус — "хуже зверя"? Сначала кажется, что вроде бы все перечисленное по-своему верно, что так оно и есть, но потом приглядываешься и обнаруживаешь, что все с него спадает — как с гуся вода. Все не про него. Все это оценки в прежних понятиях, которые, применяясь к Ленину, трещат по швам. Вот почему нюрнбергский процесс над Лениным означал бы просто попытку вложить представление о нем в прокрустово ложе обычных человеческих представлений...
В Ленине мы видим дитя Серебряного века. В нем — Брюсов и Белый, атмосфера масок, карнавала, хлестаковщины. В нем — предельное напряжение сил, горение, обязательное для символиста. Отношение к восстанию как к искусству — модные потуги на аристократизм духа. И его жестокость была не садистическая, а теоретическая, механическая, сухая, вмененная себе в долг, поставленная на конвейер Форда, — и тем, по нынешним понятиям, еще более бесчеловечная, точнее, внечеловечная. Нет, это не Белый, не Брюсов. Они в этом не преступили, не виновны, хотя им и случалось славить "кремневых людей": Петров Верховенских, да Нечаевых.
Ленина вдавливали в нас, особенно в более старшее чем я, тридцатилетний, поколение. Ленин стал нам имманентен, хотим мы того или нет. Каждый бывший советский человек в той или иной степени может сказать: "Ленин — это я". Каждый изживает в себе Ленина по-своему. Кто-то, как, например, С.Н. Есин, изживает вождя в своем очередном "ленинском романе", — говоря, как бы от лица В.И. с далекими его потомками — т.е. с нами. Зачем обращаться к лениниане? Можно ли найти более скучного, скупого на человеческие проявления персонажа, чем В.И.Л.?
Так ли интересно выискивать "человеческий" элемент в Ленине, который уже давно ассоциируется в нашем сознании с мумией, лежащей в мавзолее? Да и вообще, муссирование этого имени, ставшего грандиознейшим штампом, само по себе чревато недобрыми последствиями: назови черта по имени, он и появится?.. Шельмование Ленина, пинание "мертвого льва" — тоже пошлость, дурной тон, как говорил Тургенев, — обратное общее место, — во всяком случае, занятие малоблагородное, не требующее в наше время особого мужества.
Но если с детства привязалась эта тема, и если, случается, нам преподносят-таки порой Ленина в новой и необычной упаковке, то попробуем и мы взглянуть на В.И. не позитивно или негативно, не пытаясь изначально вызвать к нему симпатии или антипатии, а в поиске места этого персонажа в русской литературе и искусстве.
1999