(Продолжение)
3.
Петька приходит к Василию Ивановичу:
- Хочу жениться. Только очень не хотелось бы, чтобы моя будущая жена была ****ью.
Построил Василий Иванович всех баб:
- А ну, ****и, шаг вперед!
Одна осталась стоять на месте. Проходит некоторое время, и Василий Иванович спрашивает Петьку:
- Ну, как, Петька?
- Тоже - ****ь, Василий Иванович, но только глухая.
Мужчины, выслушав анекдот, громко зареготали. Артём, довольный тем, что произвёл впечатление, смеялся громче всех. Похоже, этот «бородатый» анекдот в нашей курилке слышали впервые.
Артем у нас новенький сотрудник, и он, конечно, старается обратить на себя внимание, понравиться всем, стать своим парнем. Анекдотов у него воз и маленькая тележка, на все случаи жизни.
- А что, мужики, очень даже жизненная история! – подала голос Виктоша. Она против своего обыкновения приходить убираться в контору после пяти часов вечера явилась часа в три дня: выдавали зарплату плюс небольшую премию, и, получив её, уборщица решила на радостях заняться комнатными цветами.
Они у нас на всех подоконниках стоят, но вечно занятой народ забывает их вовремя полить, не вымыть, так хотя бы стереть пыль с горшков, удалить засохшие листья или проредить поросль. Бывшая библиотекарша раза два в год изображает из себя заядлую цветоводшу: возмущаясь чужой ленью и бессердечным отношением к зеленым друзьям человека, она демонстративно протирает листья всех этих фикусов, агав и бамбука, рыхлит-поливает-брызгает и отмывает керамику. Шик, блеск, красота!
В курилке Виктоша - одна женщина среди восьмерых мужчин. Наверняка у неё опять закончились сигареты, и пришлось идти «стрелять». Она давно забыла, как некогда утверждала: никогда никому ничего не была должна, даже сигареты. Виктоша и вправду обычно возвращала взятое взаймы, но в последнее время изменила своему принципу: «А! Что мелочиться? Дело-то копеечное!» Сама же, однако, считала каждую копейку: сын Аркаша строил квартиру, каждый месяц вынужден был вносить очередной взнос – двадцать тысяч рублей, а много ли простой инженер зарабатывает? Вот матушка и тянулась из последних сил, помогала ему чем могла.
Народ у нас не жадный, всегда выручит, чем Виктоша и пользовалась совершенно беззастенчиво: у неё могла лежать заначка курева, но зачем её пользовать, если весёлые и великодушные курцы всегда угостят страждущую курчиху?
Курилка, между прочим, представляет собой небольшую квадратную комнатку, из которой попадаешь туда, где, как говорится, моют руки, - М и Ж. Оказавшись в туалете по надобности, я, конечно, услышал и анекдот, и комментарии к нему: стенки тонкие – звукопроводность изумительная. Лишний раз, извините, не пукнешь. А то как потом выходить из туалета станешь? В курилке тоже слышат, что в кабинках делается. Эх, ничего нет тайного у нас!
- Что жизненная, это точно! – поддержал Виктошу художник Фёдор Садовой. Он у нас самый опытный и самый классный специалист. – Фаина Раневская, царствие ей небесное, написала в дневнике: «Что-то давно не говорят, что я ****ь – теряю популярность». Коли женщина известная, то о ней непременно слава идёт: та ещё, мол, ****ина! А уж если она хороша собой, то невольно пакостная мыслишка возникает: наверное, ****овитая, хорошо бы с такой хоть разочек покувыркаться…
Садовой вообще-то примерный семьянин и, говорят, в какую-то христианскую секту ходит, кажется, баптистскую. Его жену, строгую, сухую даму с живыми пронзительными глазами, наши сотрудники даже побаиваются: она не терпит никаких шуток, говорит коротко и только по делу; на работу к мужу приходит раз в месяц, в день получки: забирает деньги, чтобы тут же пойти на почту и отправить половину дочке в Петербург. Та учится там на юриста.
- Фёдор, слыхала бы тебя Ольга Петровна! – засмеялась Виктоша. – Она и слова-то такого, поди, не знает.
- Знать-то знает, да не употребляет: незачем порядочной женщине мусорить бранными словами, - степенно ответил Федор. – Что интересно, господа, это слово в словаре Даля есть. ****ь – значит, публичная женщина, проститутка, вообще распутница. Женщина, а вот ****унья – даже ниже обыкновенной ****и, лахудра. Кстати, мы ведь частенько говорим: ишь, мол, лахудра какая! А это тоже ругательство.
- Ясное дело, не хвальба, - кивнула Виктоша. – А вообще-то, ****ь – это наше, чисто русское слово. Иностранцам его вообще трудно понять. Хотите, анекдот тоже расскажу?
- Хотим, хотим! – отозвался народ. Виктоша попросила ещё одну сигарету, и, как я понял, всё предложенное ей аккуратно сложила в нагрудный карманчик:
- Спасибо, теперь у меня заначка будет, - сказала она. – Гонорар, так сказать, за публичное выступление, - и хрипловато хохотнула. – Анекдот же, братцы, такой. Приехала группа английских студентов в Россию на курсы русского языка. Ну, отучились. Всё, вроде, хорошо. Собрались на прощальный ужин, и учительница Марь Иванна говорит им: «Завтра вы уедете в Лондон и неизвестно, увидимся ли мы снова. Поэтому если у вас есть какие-то вопросы, то спрашивайте сейчас, я вам всё объясню». Встаёт Джон: «Дорогая наша Марь Иванна, спасибо вам за всё! Вы прекрасно нас учили. Но у меня и моих товарищей остался один невыясненный вопрос. Скажите, пожалуйста, во фразе "кто последний за водкой?" неопределенный артикль "****ь" ставится в начале фразы или в конце?»
Все грохнули. Виктошин анекдот имел оглушительный успех. А тут и я наконец вышел из туалетной комнаты и, не в силах сдержать улыбку, осторожно кашлянул:
- Никак иллюстративный материал собираете к этому слову? Что-то вроде лингвистического досье...
- Уж, скорее, культурологическое, - усмехнулся Фёдор. – Этим словом не гнушались даже классики великой русской литературы. Не верите? А вот, у Пушкина есть такие строки: «Мы пили - и Венера с нами сидела, прея за столом. Когда ж вновь сядем вчетвером с ****ьми, вином и чубуками?» Так-то вот, Пушкин – наше всё…
- Что-то ты, Фёдор, подозрительно много знаешь об этом слове, - Виктоша иронично приподняла брови, и они обернулись силуэтом чайки. – Мне даже удивительно. Такой, вроде, скромный, интеллигентный и смирный, а послушаешь – поговорку вспомнишь: в тихом омуте все черти водятся…
Садовой смущенно передёрнул плечами: мол, как-то само собой получается, и не хотел да припомнил.
Фёдор мне нравится: спокойный, уравновешенный, в работе на него можно положиться как на самого себя – дотошен, кропотлив и, может, даже чересчур занудлив: не то что семь раз померяет, а все сорок семь, и ещё после этого перепроверит, только потом начистовую переведёт эскиз в плакат. Это только кажется: плакатная реклама, та, что обычно вывешивается на уличных стойках-баннерах, никакое не искусство, а обычное ремесло – сделать картинку поярче, выделить в ней один-два запоминающихся элемента да добавить эротичности за счёт вклинивания какой-нибудь полуголой красотки. Однако девицами-фотомоделями сейчас мало кого удивишь, все к ним привыкли – и тут уж, пожалуй, какая-нибудь дурнушка больше привлечёт внимание, да если ещё у неё есть то, что французы называют шармом: ни кожи, ни рожи, а глаз, однако, не отвести. Садовой умеет придумывать такие образы, и только один его компьютер знает, сколько десятков вариантов художник сделает, прежде чем найдёт один-единственный нюанс, который сделает картинку живой и по-настоящему уникальной. Талант!
Сам Фёдор, когда его хвалили, обычно смущённо отводил глаза в сторону и чуть заметно морщился, будто его комар укусил; при этом он говорил что-то вроде: на картинке должна быть дама, которая ни на секунду не забывает, что она женщина. Какая бы она ни была – молодая, старая, красавица или страхотуля, мужчина должен увидеть: она рождена быть женщиной, если хотите – самкой человека, попросту – ****ью. Основной инстинкт, господа, и рекламой движет тоже.
Он был и прав, и неправ. Навряд ли порядочная женщина оценит комплимент о том, что она классная ****ь. Это всё-таки оскорбление. Но по большому счёту мужики мечтают о незакомплексованной, сексуальной, страстной и презирающей все табу и запреты женщине – чтобы всё, что угодно в постели делала, и сводила с ума, и тайные фантазии оборачивала явью. Доставляя удовольствие партнёру, она сама получает не меньшее, а, может, даже большее наслаждение. Секс для неё – сама жизнь, смысл, единственно достойное занятие на свете, а всё остальное – просто суровая необходимость: работа, семья, дети, уборка-готовка. Ну, не ***** ли?
Фёдор, конечно, слишком упрощал проблему сексуальности. Сам-то он свою Ольгу Петровну меньше всего хотел видеть ****ью. Жена, по его понятия, хранительница очага и всякое такое; исполнила супружеский долг - и слава Богу, жена всё-таки не проститутка, и чем меньше в ней ****ства, тем мужу спокойнее: другие не станут бросаться за ней, как кобели за сукой.
Правда, однажды, как утверждает наша конторская слуховедша Роксана Амельчук, Федор, против своего обыкновения, хлопнул рюмку коньяка на чьём-то дне рождения – и язык его развязался. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Он присоседился за столом к Виктоше, и рядом сидящая курьер Олечка Ихнина якобы слышала, как Садовой жаловался: не было в его жизни женщины, с которой он удовлетворил бы все свои чисто мужские желания; жена не в счёт, жена – это святое, семья – всё-таки не бордель, а супружеское ложе не должно напоминать любовную лодку, плывущую в бушующем море страстей: так недолго и ко дну пойти.
Роксана Амельчук заключила: Федор хотел соблазнить Виктошу, но ему помешала его порядочность. А может, бывшая библиотекарша-сердцеедка сделала вид, что не понимает его намёков: смотрела на Садового широко открытыми глазами, преувеличенно наивно хлопала густо накрашенными ресницами и всем своим видом демонстрировала несокрушимую добродетель. Фёдор, конечно, мог бы поддержать её игру, но опыта флирта у него было маловато и, к тому же, он понял, что глубоко безразличен Виктории Геннадьевне: не герой её романа, что тут поделаешь – и потому стушевался, что-то растерянно пробормотал, от смущения опрокинул себе на брюки стакан с соком и бросился вон. Виктоше он был глубоко безразличен. Если бы Фёдор хоть как-то её заинтересовал, она бы не постеснялась дать это понять.
Но, увы, этого быть просто не могло: Виктоша свято соблюдала золотое правило «Не люби там, где живёшь (читай: работаешь) и не живи там, где любишь». Вообще-то, глагол «любить» - слабый эвфемизм того крепкого словца, которое я не решаюсь тут написать. Прослыть ****ью местного значения Виктоша не желала. Она стремилась произвести впечатление женщины-вамп, эдакой ля фам фаталь, которая сама поматросит да и бросит, но чтоб её – ни-ни, ни в жизнь, она себе цену знает, не то, что эти шалашовки: стоит мужику на них посмотреть – и уже плывут, эх!
- Эх! – Виктоша выпустила мощную струю халявного сигаретного дыма. – Были женщины в наше время, не то, что нынешние! Заглаза их тем самым крепким словцом называли, потому что завидовали: красивые, смелые, на условности плюют. Одна поэтесса, помню, поссорилась с одной журналистской. И решила свести с ней счеты. Мстя была ужасной: для начала она соблазнила любовника этой журналистки и свела его с ума – мужчина ушёл из семьи, бросил корреспондетку. После этого поэтесса перекинулась на мужа неприятельницы – и тот тоже пал к её ногам, позор был жутким: бросил жену, запустил дела на работе, а время-то было ещё то, партийно-советское, его за моральное разложение – на партбюро, выговор объявили, в должности понизили, велели восстанавливать семейные отношения. Мрак, короче! А наша поэтесса легко отделалась: не партийная была, числилась литконсультаншей в журнале – ну, подумаешь, сократили её, так она в Москву дунула. И что вы думаете? Пристроилась ведь там! Вскоре её стишата принялись разные журналы публиковать, книжки появились, известной стала. А в стихах, между прочим, описывала свои любовные похождения. Вот уж где ****ь-то была, но почитаешь её – и даже прослезишься: и чувства есть, и тоска, и страдания, и любовь. А то, что Верка-корреспондентка из-за неё чуть в петлю не полезла, кого это интересует? Да никого! Все: ах-ах, какой талант, каждая строчка – откровение, достижение в поэзии. Тьфу!
Виктоша и вправду плюнула на пол.
- Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда, - я вспомнил строки великой Ахматовой и подмигнул Виктоше. – Тоже ведь неправедная женщина была. С точки зрения среднестатистического обывателя. А с точки зрения тогдашних идеологов и вообще – распутница, блудница. Более крепкое слово товарищ Жданов просто не мог принародно произнести. Но стихи-то её каковы, а? Поэзия! Настоящая!
Конечно, я резонёрствовал. Очень уж мне не понравилось, что Виктоша начала, так сказать, за здравие, а кончила за упокой. Я-то думал: она встанет на защиту женщин, которые не стесняются своего природного предназначения. А то ведь как-то грустно видеть дам, стремящихся походить на мужчин – деловых, неулыбчивых, с вечно озабоченным видом, минимум косметики, резкие жесты и строевая походка: ать-два, левой! Как Роксана Амельчук. Никогда не видел её в юбке и какой-нибудь легкомысленной кофточке – обязательно ходила в чёрных брюках и черном же свитерке, причёска – типа старомодной мужской «канадки», на остреньком носике – очочки в круглой серебряной оправе, из украшений – обручальное кольцо, тоже какое-то старомодное: массивное, тусклое, с чёрной царапиной. Говорят, она как-то демонстрировала в отделе, как можно кольцом откупорить бутылку пива – и вот результат.
И тут, лёгкая на помине, явилась Роксана.
- А! Сергей Николаевич, вот вы где! А вас там, внизу, ищут, - возвестила она. – Пришёл какой-то важный клиент. Желает говорить только с начальством. Генерального-то нет, он уехал по делам. Вам и принимать!
- Кто это может быть? Не спросили? Вроде бы, никаких встреч на это время никто из постоянных клиентов не назначал.
- А он пока не наш заказчик. Новенький. Говорит, кто-то из знакомых посоветовал в нашу фирму обратиться. И разговор у него конфиденциальный. Он пока в приёмной сидит, я ему кофе приготовила…
- Хорошо, - кивнул я и, вдруг представив свой прокуренный кабинет, вспомнил. – Кстати, ты выполнила мою просьбу? Купила освежитель воздуха?
Роксана у нас офис-менеджер, попросту завхоз. Девушка толковая, два раза одно и тоже говорить не нужно, дело своё знает, но иногда на неё что-то находит: опоздает на работу, отвечает невпопад, куда-то задеваются ключи от кладовки, в которой хранится ватман, бумага и всякие канцелярские принадлежности – начнёт искать, всё перешурудит, то смеётся, то слезу пускает, а ключи-то, оказывается, на её собственном столе лежат, прикрытые какой-нибудь папочкой.
- Купила! Специально ездила на базу, только там и есть освежитель, который пахнет корицей, как вы любите, - сообщила Роксана. – Извините, конечно, но кабинет у вас открыт – я уже побрызгала там. Аромат – чудо как хорош!
Роксана шла впереди меня на полшага. Спину держала прямо, голова чуть повернута, чтобы видеть меня. Чёрные брюки откровенно подчёркивали её аккуратные бёдра и длинные ноги; однако впечатление от них наповал убивалось россыпью перхоти на спине. Роксана не могла победить её никакими шампунями. Я знал довольно простой и безотказный способ – репейное масло, но как его посоветовать девушке? Ещё обидится!
Перед моим кабинетом Роксана остановилась, спросила:
- Может, вам тоже сделать кофе? Я прикупила мокко. Французская обжарка. Свежий!
- Спасибо.
- Спасибо – да или нет?
- Нет.
Ну, не мог же я ей сказать, что в последнее время от кофе у меня давление поднимается. Лет пять назад, извиняюсь, другое поднималось, а теперь – давление, чёрт побери. Возраст, наверное. Всё-таки уже не мальчик, к сорока годам приближаюсь. Хотя, если честно, ловлю себя на странном ощущении: возраст сказывается разве что на внешности, а внутри – всё тот же пацан, не перестающий удивляться, горевать и смеяться, выделывать всякие кренделя и, по сути, иногда быть балда балдой. Инфантильностью это не назовёшь, всё-таки жизнь заставляет быть прагматичным, расчётливым и закрытым: что творится на душе – никого не касается, что люблю и ненавижу – моё личное дело, и отчего просыпаюсь в серый предутренний час и уже не могу уснуть – порой и сам не пойму, а посторонние – тем более, но кому скажи об этом, ведь подумают: неврастеник, или что-то в этом роде. Так что уж лучше помолчу о своих внутренних ощущениях. А кофе мне и вправду не надо. По крайней мере, сегодня. Впрочем, тому господину пусть приготовит чашечку. Халява ведь! Каким бы состоятельным он ни был, а от бесплатного не откажется. И, опять-таки, знак уважения. А знаки у нас любят.
Посетитель оказался мужчиной примерно моего возраста, может, чуть постарше. Массивный перстень-печатка, на шее посверкивала толстая золотая цепь, лёгкий льняной костюм, наверное, стоил кучу денег, также, как и специально мятая рубашка из натурального хлопка. Свежий бронзовый загар указывал на то, что господин недавно вернулся с южных морей.
- Такое дело, - он по-особенному растопырил пальцы – сделал, так сказать, распальцовку. – В общем, плачу. За то, чтоб как в Москве. Это самое. Ну, тёлка на плакате. И чтобы все видели.
- Поконкретнее, пожалуйста, - попросил я, уже, впрочем, догадываясь, чего он желает.
- Чо? В Москве не был, что ли? Там пацаны своим тёлкам дарят эти самые… Ну, как это у вас называется? Едешь, короче, смотришь: киска на плакате. И надпись: самая лучшая девушка Земли или чо-то в этом роде. Сюсю-мусю тож пишут: типа, люби меня как я тебя. Но это говно! Пусть портрет будет, и подпись какая-нибудь совсем простая, без выкрутасов.
- Понятно, - кивнул я. – У нас таких заказов ещё не было. Вы первый.
- И чтоб никто не знал, кто заказал портрет, - продолжал мужчина. – Сам понимаешь, у меня дело, семья, всё такое. А тёлка… Ну, у всех они есть. Как же без них-то? Такое дело. Романтики хочет. А девчонка пусть порадуется...
- Хорошо, - я опустил глаза. – Но эта романтика требует вполне конкретного финансового обеспечения.
- А! Дело не в деньгах, а в их количестве, - хмыкнул посетитель и щелкнул пальцами. – Сколько это будет стоить?
- В бухгалтерии вам всё обсчитают, - я упорно обращался к нему на «вы», как бы не обращая внимания на его «тыканье». – В пределах пятидесяти тысяч. Не долларов, а рублей.
- Никакой бухгалтерии! – он поскучнел и как-то весь подобрался. – Ты чо, не врубился? Светиться не хочу! То, что узнают девочки-бухгалтерши, весь город будет знать. Плачу наличными, и точка. А как ты бабло проведёшь – твоё дело.
В дверь постучали. Вошла Роксана с подносом на вытянутых руках: над белоснежной фарфоровой чашечкой клубился ароматный кофейный парок, на блюдечке лежала крохотная шоколадка и три кусочка рафинада; пузырящаяся газом вода в запотевшем высоком стакане, видимо, предназначалась мне.
Роксана, не снимая с губ приклеенную счастливую улыбку, молча поставила поднос на стол, и так же молча взяла пепельницу, проворно выбила окурки из неё в полиэтиленовый пакет и, чуть покачивая бёдрами, с достоинством удалилась.
- Как зовут? – оживился посетитель. – Хороша, стерва!
Вообще-то странно, подумал я, пришёл заказывать сюрприз для любимой девушки, никаких денег на неё не жалеет – и тут же интересуется другими. Казанова, блин!
- Татарка, что ли? – узнав имя Амельчук, поинтересовался мужчина; его глаза зажглись, и он цокнул языком. – На вид они такие скромницы, но в койке кувыркаются – циркачки отдыхают!
Пятая графа меня никогда не интересовала, и потому я пожал плечами: хочешь узнать – сам спроси у Роксаны. Меня больше заботил довольно-таки выгодный заказ. Наверное, я продешевил, надо было назвать более высокую сумму; судя по всему, пятьдесят тысяч рублей для этого господина – тьфу, карманная мелочь. А может, он понты гнёт, хочет выглядеть состоятельнее, чем есть на самом деле? Но ничего, потом можно будет сделать накрутки, допустим, за срочность, эксклюзивность и прочая.
Сошлись на том, что заказ потом ещё обсчитаем, оформим его, допустим, на охранника этого господина, а все фотографии, необходимые для проекта, он привезёт завтра, и никто в нашей конторе ничего не будет знать. Кстати, я был так обескуражен экстравагантностью заказа, что не догадался выяснить ни фамилию посетителя, ни как его зовут, ничего, - пришёл инкогнито и ушёл инкогнито. А может, он просто оригинал или даже сумасшедший? Ходит по всяким фирмам и прикалывается. Бывает ведь и такое.
Роксана, однако, опровергла мои подозрения. Как только посетитель ушёл, она явилась за своим подносиком и, собирая посуду, как бы между прочим заметила:
- Круто всё-таки мэн: навороченный джип, я таких даже в журналах не видела, два охранника – Сталлоне со Шварценеггером отдыхают, а часы… вы засекли, какие у него часы?
- Да плевать мне на его часы! Главное, что заказ выгодный. Если, конечно, выгорит. Он, кстати, что-нибудь о себе рассказал, пока там, в приёмной, кофе пил?
- А что, вы разве не познакомились? – всплеснула руками Роксана. – Николай, охранник, мне свою визитку оставил. Сказал: шеф купил серебряный рудник где-то на севере, у нас в городе недавно, может, с полгода, бывает наездами, жена в Петербурге живёт, сюда ни в какую не соглашается переезжать. Так он вообще-то не скучает, у него тут зазноба какая-то появилась…
- Гнать нужно таких охранников! – сказал я. – Язык за зубами не держит.
- Так он не виноват, - хмыкнула Роксана. – Это я виновата. Знакомы мы с этим Николаем. Так уж получилось, - она смущённо пожала плечами. – Ну, в супермаркете познакомились. Нечаянно. Я на него бутылку гранатового сока уронила. Ужас! Как вспомню, так вздрогну. Пришлось домой его вести, я от супермаркета в пяти минутах ходьбы живу. Пока чистила костюм, болтали, конечно. Он и рассказал кое-что о себе. А тут, гляжу, Николай в форме, с пистолетом на боку, футы-нуты, герой боевика! Ну, бывает же такое. Кому расскажи, не поверят, скажут: дамских романчиков начиталась…
- А что, он похож на героя твоего романа? – улыбнулся я.
- Да ну! Что вы? – зарделась Роксана; она мастерски умела это делать: опускала глаза, скромно поджимала губы и покрывалась слабым румянцем. – Не виновата я, что вечно в какие-нибудь истории вляпываюсь.
Она и меня наверняка уделала бы остатками кофе из чашки серебряного горнозаводчика: поднос опасно накренился над столом, но тут в дверь постучали. Оказывается, возле кабинета собралась небольшая очередь: кому-то надо срочно важную бумагу подписать, кто-то пришёл посоветоваться, а Юля из отдела текстовой рекламы, или как она важно называла его – паблик рилэйшнз, явилась с заготовкой некролога какому-то почившему в бозе бывшему начальнику какого-то бывшего стройстреста. Дедушка уже лет двадцать как был на пенсии, и о том тресте советских времён теперь мало кто помнил, но, однако, у покойника была куча орденов и медалей, весьма внушительный послужной список и, судя по списку наиболее важных объектов, возведенных при его непосредственном участии, это именно он застроил город уродливыми панельными девятиэтажками, безвкусными коробками административных зданий, помпезный театр музкомедии – тоже его детище.
Текста некролога бывшие сподвижники этого строительного начальника сами выдумать не смогли, а в редакции самой влиятельной краевой газеты, куда они обратились, им сказали: «Пожалуйста, предоставьте текст, крайний срок – пятнадцать - ноль ноль. Иначе в завтрашнем номере некролог не появится». Что, трудно тамошним рекламистам самим сочинить некролог? Совсем, видно, обленились в редакции. А может, их тоже достали эти некрологи? Попробуй-ка напиши его на человека, которого и в глаза не видел. А заказчик ещё и кочевряжиться станет: это не так, и то по-другому надо бы написать, а вот это вообще не стоит упоминать. Ну, так и сочиняли бы сами, умники!
Юля показала мне выписки из трудовой книжки, копии удостоверений к наградам, несколько пожелтевших, обмохратившихся по краям газетных вырезок: когда-то о покойнике журналисты сочиняли очерки; и сам он тоже сочинял – доклады, один из которых в изложении был напечатан, видимо, в какой-то ведомственной многотиражке: вперёд и шире, выполним и перевыполним, пятилетку – за четыре года, шире развернем социалистическое соревнование… Тоска!
- Но ничего иного, Юля, не остаётся делать, как взять шаблон, и тупо написать некролог по нему, - вздохнул я. – Дедуля был, конечно, заметным человеком своего времени. Надо же, это его стройтрест воздвиг музкомедию! Теперь, как мимо проходить буду, обязательно его фамилию вспомню.
- А вариант которого из шаблонов взять? – робко поинтересовалась Юля. – Он вроде как на номер первый тянет.
Заготовки текстов некрологов, действительно, делятся у нас на три категории. Вариант номер один – это на тех, кто входил в номенклатуру, занимал высокие должности и имел всякие звания, ордена-медали. Почивший вполне соответствовал. И потому, как это ни цинично, я спросил:
- Ты сообщила этим ходокам, в какую сумму им обойдётся текст по первому варианту? К тому же, им придётся самим согласовывать подпись хотя бы краевого министерства строительства.
- Да! – оживилась Юля. – Они за ценой не постоят. И подписи все соберут сами. Главное – текст.
- Ладно, - кивнул я. – Сама знаешь, что дальше делать. Только умоляю тебя: пока набиваешь текст на компьютере, пусть ходоки посидят в коридоре. Незачем им видеть, как ты с шаблона фразы станешь сдувать. Некоторых это нервирует…
Если честно, то мне и самому иногда противно то, что приходится делать. Но, с другой стороны, если грамотные люди – вроде бы грамотные! – не знают, как написать не то что некролог, а обыкновенное объявление о продаже какой-нибудь своей мутотени, то тот, кто это сделает, должен-таки что-то получить. Хотя бы как моральную компенсацию за страдания, испытываемые при составлении забубённого текста. Он, между прочим, иногда даже получается оригинальным. Юлька это умеет делать, добавляя в трафаретные словосочетания какую-нибудь душевную отсебятину.
Только Юля закрыла за собой дверь, как она опять распахнулась. В проёме живописно стояла Виктоша: синий халат кокетливо обтягивал её грудь, причём три верхние пуговицы она не смогла бы застегнуть даже под угрозой расстрела; в левой руке она держала красное пластмассовое ведро со свесившейся из него пестрой тряпкой, а правой рукой кокетливо прижимала к торсу прозрачный пакет с какими-то баночками, коробочками и разноцветными прямоугольниками губок.
- Серёжа…ох, простите, Сергей Николаевич… ты у меня последний остался. У всех уже цветы в порядок привела. И чтоб вы без меня делали? Посмотришь на твой подоконник – будто огород в сорняках. Ну, куда годится, чтобы эта колючка пол-окна загораживала? Давай-ка, обрежу её…
«Колючку» - молочай, похожий на терновый куст, с длинными красноватыми шипами – Виктоша терпеть не могла. Когда она протирала оконную раму от пыли, растение вечно цапало её иглами. Оно, видимо, чувствовало неприязнь уборщицы и, как могло, оборонялось. Кроме своей «выскочки», Виктоша любила всякие герани, бальзамины и фуксии, а кактусы и молочаи считала эдакими уродцами, не достойными места на приличном подоконнике.
- Не стоит, Виктория Геннадьевна, делать молочаю обрезание, - попросил я. – Всё собираюсь заплести его ветки так, чтобы получился шар. Вот, в субботу специально приду для этого. Да и от лишних бумаг заодно кабинет разгребу…
- Да уж! – покачала головой Виктоша, осуждающе бросив взгляд на кучи папок на журнальном столике и под ним. – Ты, Серёжа…ничего, что я по старой памяти так тебя называю?... ну, прямо Плюшкин: ни одной бумажки не выбросишь, посмотришь в урну: пустая, только от конфет фантики, ты много сладкого, кстати, ешь… хотя сахар, говорят, для мозга необходим… да мало ли что говорят…ещё диабет заработаешь…
Слова низвергались с Виктошиных губ водопадом, и она, казалось, даже не следила за их порядком: что взбредёт на ум, то и говорила.
- Я тебе не мешаю? А то, если что, скажи: уйду, вечером доделаю работу…хотя обещала Аркаше не задерживаться сегодня… с премии куплю рыбки красной, котлеток наделаю, пивко из холодильника достану, хоть посидим с сыном по-людски… А ты чего это по субботам-то на работу шастаешь? Выходные даются, чтоб человек собой занимался, личная жизнь у тебя какая-никакая должна быть… мужчина ты в самом расцвете лет… даже и не верится, что всё ещё одинокий… а может, женился, а мы и не знаем? Нехорошо от коллег скрывать!
- Ну, что ты, Виктоша! - оторопел я. – Мне скрывать нечего. И жениться некогда. Да и какая жена станет терпеть мужа, который с утра до глубокой ночи на работе пропадает?
- Вроде, есть у тебя женщина, - Виктоша хитро глянула на меня. – Давно есть. По секрету скажу, все в фирме удивляются: надо же, какая преданная, другая давно бы нашла кого-нибудь, а эта – как хвостик: куда ты, туда и она… может, ты её даже и не замечаешь… хотя такую женщину трудно не заметить: симпатичная, весёлая, скромная…
Конечно, она говорила о Тамаре. И, конечно, я не поддержал тему – перевёл разговор на другое: не люблю, когда лезут в личную жизнь. Достаточно того, что каждый сотрудник может вломиться в мой кабинет; какое у меня настроение, могу я сейчас говорить или нет, готов ли обсуждать проблему – это, в принципе, никого не волновало, потому что каждый считал свои вопросы главными, а начальство для того и существует, чтобы их решать, для приличия постучал в дверь, тут же распахнул её и сходу: «Сергей Николаевич, а у меня…» А что у меня – разве ж это интересно?
Виктошу, однако, интересовало. Может, даже искренне. Давным-давно однажды разговорившись по душам, мы потом нет-нет да и общались на чисто житейские темы или говорили о книгах, или просто пили чай: Виктория Геннадьевна приносила варенье собственного приготовления, особенно ей удавалось вишнёвое, и звала меня угоститься. Почему-то ей казалось: одинокий мужчина обязательно должен жить впроголодь, сам кулинарничать не умеет, так хоть добрые люди накормят его чем-то домашним. Но когда я, в свою очередь, принёс джем из дынных корочек, она долго не могла поверить, что сварил его сам, и вообще развлекаюсь в выходные дни готовкой каких-нибудь экзотических блюд, например, гаше из рыбы. «Чего-чего?» - переспрашивала Виктоша. И я объяснял: «Разделываешь рыбу на филе, мелко рубишь, перчишь-солишь, добавляешь молотые сухари, чеснок, яйцо, заливаешь молоком, да смотри, чтобы масса была и не слишком жидкой, и не слишком густой, - всё это выкладываешь на противень, сбрызгиваешь маслом и ставишь в духовку. Получается гаше!» Виктоша удивлялась: «Ну, надо же! Рыба - обыкновенная, а слово – необыкновенное. Да я тоже так делаю, но никогда не знала: это – гаше! И как? Вкусно у тебя получается?» Тамаре вообще-то больше нравилась рыбная плакия по-болгарски, но что это за блюдо я Виктоше не рассказывал. Она не любит сельдерей, без которого плакию не приготовишь. Так зачем рассказывать?
С тех пор, как я пересел в отдельный кабинет, мы всё реже и реже общались запросто, всё больше – по делам, а поскольку уборщица вообще-то подчинялась офис-менеджеру, то и обсуждать ей со мной было нечего. Разве что – пожаловаться на Машу, которая, засранка такая, немытые чашки складывает под стол или поругать Мишу за то, что он, паразит молодой, бросает бумажки мимо мусорной корзины. Да и мне за пепел и окурки от неё доставалось тоже. Но разве ж это разговоры? И вот, здрасьте-пожалуйста, заговорили наконец, и вдруг – о Тамаре.
- Сын-то ещё не осчастливил тебя внуком? – спросил я Виктошу, хотя прекрасно знал, что нет. Но надо ж было увести её в сторону! А Виктоша, как я слышал, спала и видела себя в роли счастливой бабушки.
- Не знаю, что с Аркашей происходит, - Виктоша перестала протирать горшок. – Он у меня такой влюбчивый: то одна у него, то другая, а то, гляжу, неделю на диване валяется – никуда не ходит, ничего не хочет, в глазах – тоска. То ли его бросили, то ли он сам – ничего не говорит, и спросить об этом не спросишь – тут же на дыбы взвивается: какое, мол, твоё дело?
Она горестно махнула рукой, да так резко её опустила, что хлопнула по горшку с той самой «колючкой», которую не любила, и чуть не свалила её на пол. Хорошо, по шипам не попала.
- У, вражина! – Виктоша на всякий случай пригрозила молочаю. – Так и норовит исподтишка цапнуть. Выставил бы ты его, Серёжа, из кабинета. А то входит к тебе человек, и что видит? Чертополох какой-то ощерился на окне! И что человек подумает о хозяине? Если любит такую чудь, то и сам, мол, колючий – вот что подумает человек…
- Пусть думают, что хотят, - я даже поморщился, так мне надоели Виктошины нападки на ни в чём не повинное растение. – Я знаю лишь одно: если кого не любишь, то этот кто-то может ответить взаимной неприязнью. Растения, говорят, тоже могут чувствовать. Так что делай выводы…
- Любит – не любит, - пробормотала Виктоша, снова сосредоточенно взявшаяся протирать горшки. – Всё-то мы меряем этой самой любовью. Прямо хоть в таблицу мер и весов её включай!
- Не получится, - вздохнул я. – Каждый понимает любовь по-своему. Она, так сказать, величина не постоянная. Вот, к примеру, сантиметр – это сантиметр, всякому понятно, что такое литр или грамм. А любовь… Как её измерить?
- А никак! Главное – чуйство, - она произнесла это слово подчёркнуто иронично и фыркнула. – А откуда оно берётся – загадка! Ничего, казалось бы, к человеку не испытывала – и вдруг понимаешь: он – твой, жить без него не можешь, и что бы он с тобой ни делал – пусть! Лишь бы ему было хорошо. Ох, что я, глупая, говорю? Дожила, бля**ща, до седин, а дура дурой!
Виктоша сокрушённо покачала головой и с удвоенной силой принялась мыть и протирать горшок с карликовым гранатом. Бедное растение так и затряслось в нём, роняя мелкие листья, а единственный плод, уже начавший краснеть, раскачивался на тонкой веточке и грозил оборваться.
- Осторожнее, - попросил я. – Лишишь меня урожая!
- А! – Виктоша оставила горшок в покое. – Что-то я разнервничалась… Ты ведь ничего не знаешь. И никто ничего не знает. Я тут ни с кем ведь близко не общаюсь. Разве что с тобой… Да и то – после дождичка в четверг. Когда у тебя хорошее настроение бывает. Вот дожили: и поговорить по-человечески некогда. Всё дела да дела, главное – работа, эти проклятые деньги, которых всё равно вечно не хватает. А о душе забываем, - она снова покачала головой и насупилась. – Да что там о душе! Человека, который рядом, не видим, и что с ним происходит – не интересуемся. Каждый – сам по себе. Дожили!
- А что тут такого? – я и вправду искреннее не понимал Виктошиной печали. – У каждого человека есть личное пространство, куда посторонним вход запрещён.
- Я не о пространстве, я – об одиночестве, - Виктоша отвернулась и снова, сгорбившись, принялась терзать горшок с гранатом. – Как-то все мы отдалились друг от друга… не то, что раньше, когда все получали примерно одинаковую зарплату, стояли в очередях, что-то доставали друг для друга… Я не о «совке» тоскую, я о человечности вспоминаю, и всё чаще и чаще… Человек человеку – друг, товарищ и брат… помнишь это выражение?.. и это на самом деле было… А сейчас? Да только скажи: плохо, мол, на душе – некоторые ещё и порадуются…
- Будто бы прежде этого не было, - заметил я. – Просто виду не подавали. Зависть – сильнейшее из чувств.
- Было бы чему завидовать, - она махнула тряпкой. – Мне вот тоже завидуют. Да-да, не удивляйся! Хотя, казалось бы, чему? Всю жизнь незамужняя, сына одна ростила, денег – кот наплакал, квартирка – крохотная, жопа к жопе живём, ни одеться – ни раздеться - сын-то взрослый, и личной жизни, сам понимаешь, тоже никакой. А завидуют! Свободная, мол, что хочу, то и делаю, ни перед кем не отчитываюсь; с кем хочу, с тем и верчу… Эх! Дурочки вы, дурочки! – Вика явно адресовала свой монолог каким-то давним своим оппоненткам. – Никто ничего не знает. И ты тоже не знаешь, что недавно у меня случилось…
Она замолчала. Может, ей было трудно продолжать рассказ. А, может, она хотела, чтобы я хоть как-то отреагировал на эту её фразу «никто ничего не знает», которую она повторила, кажется, второй раз. Не случайно, конечно. Это всё-таки был укор: когда-то мы с ней общались довольно откровенно, дружба не дружба, а нам было что рассказать друг другу, и при этом быть уверенным: всё останется между нами. Иногда очень важно иметь надёжного человека, который просто выслушает тебя, посочувствует, поймёт и, возможно, даже что-то посоветует, хотя советы чаще всего абсолютно бесполезная вещь. Но как бы то ни было, после таких разговоров что-то становится понятнее, а у сложной проблемы неожиданно появляется простое и ясное решение.
Впрочем, дело даже и не в этом. Говорить о себе я могу с очень немногими людьми. Можно сказать, таких людей почти и нет. С отцом – могу, с матерью – нет. Она сразу начинает волноваться, заводиться, задавать всякие дурацкие вопросы, охать-ахать; всё искренне, открыто, с сочувствием, но возникает странное ощущение: как был я для неё ребёнком, так им и остался – она не воспринимает меня взрослым, самостоятельным и, может, вполне самодостаточным человеком. Конечно, я навсегда её ребёнок, сколько бы лет мне не было. Но говорить-то хочется на равных. Жаль, отец переехал вместе с Оксаной Валерьевной на другой конец страны, и видимся мы с ним нечасто. Для родителя он ведёт себя, быть может, странно: не помню, чтобы когда-нибудь кричал или наказывал меня, одёргивал или не терпел возражений; он, как старший друг, невзначай мог сказать одну-единственную фразу – и всё, больше ничего не нужно: вот он, момент истины! С ним как-то спокойно и надёжно; он мог молчать, но в его взгляде, какой-то грустной улыбке, внезапном изгибе брови или движении руки порой было больше смысла, чем в долгих и нудных разговорах с другими людьми.
Виктоша, не смотря на разницу в возрасте, никогда не относилась ко мне как к младшему. Вероятно, ей не хватало брата. Она даже как-то сказала, что когда была маленькой, просила свою мать: «Давай братика заведём!» Не сестру, а именно братика. Чтобы он её защищал, когда вырастет. И чтобы с ним можно было говорить обо всём на свете. Она всё знает о девчонках, а он всё знал бы о мальчишках, и, если надо, подсказывал бы, как ей поступить, а то никогда этих пацанов не поймёшь. Они будто совсем другие люди, инопланетяне какие-то. Виктоша, впрочем, догадывалась, что нечто подобное ребята думают о девчонках. С мальчишками, впрочем, было интереснее, чем с этими задаваками и плаксами, которые вечно хвастались новыми бантами или целлулоидными пупсами; мать покупала Вике игрушки только два раза в год – на день рождения и новогодний праздник, так что ей особенно и похвалиться-то было нечем. Зато девчонки завидовали, что мальчишки легко брали её в свою компанию. Эх, был бы ещё брат…
Но брата у неё так и не появилось. Навряд ли я мог его заменить, но, тем не менее, Виктоша почему-то прониклась ко мне, и со временем мы с ней подружились. Может, мне тоже нужна была сестра? Хотя такую сестру, как Виктоша, я бы не хотел. Всё-таки характер у неё ещё тот! Но, как ни удивительно, это не мешало нам общаться.
- Ладно, не тяни. Рассказывай! – предложил я. – Что случилось-то? Всё намёками да намёками, будто мы не свои…
- Лёшка приезжал, - сообщила Виктоша. – Ну, в общем, оказалось: я – полная дура…
А кто бы сомневался, подумал я. Лёшка, то есть Алексей Иванович, был отцом её Аркаши. И никогда от сына не отказывался. Это Виктоше взбрело в голову остаться матерью-одиночкой, потому что она, видите ли, никак не могла разобраться в своих чувствах: то ли любит Лешку, то ли нет, то ли нужен он ей, то ли пусть катится на все четыре стороны. Алексей закончил мореходку, поплавал по морям-океанам, повидал другие страны, и как-то так получилось, что стал писать – об увиденном, людях, всяких забавных и занятных случаях. Писал сначала, так сказать, для себя. Но как-то показал свои записи капитану, а тот, прочитав, похлопал его по плечу: «Молодец! У меня есть один знакомый журналист. Вечно пристаёт: расскажи, мол, что-нибудь интересненькое, читателю нравится всякая экзотика дальних стран… Если ты не против, я отдам ему твои опусы». Алексей Иванович разрешил.
С первой публикацией он носился как с писаной торбой. Наверное, раз десять сам её перечитал, подарил друзьям и знакомым по газете, Виктоше тоже выслал экземпляр. Она написала ему что-то вроде: в газетах, мол, даже доярки пишут, эка невидаль, вот если бы ты книгу сочинил – тогда другое дело. А тут как раз в Хабаровске затеяли выпуск альманаха «Дальневосточные путешествия и приключения», его редактор случайно увидел материал Алексея Ивановича, узнал его адрес и письмо отправил: «Пожалуйста, расширьте свой очерк и пришлите нам. Очень интересно. Хотелось бы с вами и дальше сотрудничать…»
С того альманаха и началась писательская судьба Алексея Ивановича. Сначала вышла небольшая книжка очерков, потом он сочинил повесть о моряках и, на удивление, её сразу же опубликовал солидный литературный журнал. Позвали работать в газету для моряков, но тут он пробыл недолго: освободилось место собственного корреспондента центральной российской газеты, и Алексею Ивановичу предложили его занять. А потом он и вовсе перебрался в Москву. Почти каждый год выпускал по новой книге, и пусть знаменитым не стал, но свой читатель у него был. А одна восторженная почитательница его таланта вскорости женила его на себе. У них родился сын, тогдашний Литфонд помог построить дачу в Подмосковье, быт более-менее устоялся, да и работа у Алексея Ивановича появилась непыльная и необременительная: он стал заместителем редактора узкопрофильного журнала для рыбаков, пусть и не литературного, но всё-таки более-менее известного.
На Виктошу всё это особого впечатления не производило. И даже его женитьбу перенесла спокойно: «Мужику баба нужна, - сказала она. – Физиология! Он в монахи не записывался».
Брак, увы, оказался бесплодным, но жена Алексея Ивановича, узнав об Аркаше, неожиданно прониклась к его внебрачному сыну, настояла, чтобы муж чаще посылал Виктоше деньги, сама собирала для никогда не виденного ею ребёнка посылки: одежду, обувь, книжки, всякие деликатесы. И даже покупала Виктоше косметику, бельё и что-нибудь из носильных вещей. Отдавала Алексею Ивановичу, когда он ехал в командировку в наш город. Знала: ведь обязательно увидится с этой женщиной, а любая женщина любит подарки, не с пустыми же руками к ней приходить. Алексей Иванович, правда, никогда об этом не говорил Виктоше, но та сама догадалась: мужчины обычно стесняются сами покупать нижнее женское бельё, а тут оно – со вкусом подобранное, модное, все размеры совпадают. Ей это показалось странным: казалось бы, любая нормальная женщина должна ревновать мужа к бывшей, а, может, и не бывшей возлюбленной – тут же, наоборот, никакого чувства собственности, стремление всё сделать как можно лучше, от души. Так могла вести себя женщина, полностью уверенная в себе и доверяющая мужу на все сто процентов. Ну, мало ли что у него с кем-то когда-то было. Этого из своей жизни не выбросишь. К тому же, Виктоша, хоть и бывшая, но всё-таки мать сына её мужа. С ней нужно поддерживать человеческие отношения. Всё-таки интеллигентные мы люди или нет? Примерно так рассуждала Лариса Сергеевна, супруга Алексея Ивановича.
Рассуждать-то она так рассуждала, но что думала на самом деле – это только ей одной известно.
В последний приезд Алексей Иванович был обескуражен. В гостинице, где ему должны были забронировать номер, дежурная администраторша заявила: «Никаких факсов мы не получали. Мест нет». Шёл восьмой час вечера, и в краевом ведомстве, где могли бы помочь уладить недоразумение, уже никого не было. Расстроенный Алексей Иванович позвонил Виктоше.
- Представляешь, я его приютила, - рассказывала она. – Аркашка деликатно на кухню переселился, там у нас раскладное кресло есть. Ну, думаю, Лёшка вспомнит молодость, всё такое… как-никак мужик… да и я ещё женщина не старая… Не старая ведь? - с надеждой спросила она, и я вынужденно кивнул, чтобы подбодрить её. – А он, как лёг, так и замер, будто статуя. Я – на диване, он – на раскладушке у стенки. Может, ты не совсем меня понимаешь? У меня давно никого не было… И Лёшка последний раз год назад приезжал… Кстати, тоже ничего не было…он в гостинице тогда жил, к нам только пару раз пришел: первый вечер – тортик, винцо, подарки, Аркашке какие-то деньги сунул, второй раз – перед отъездом забежал: привет-привет, чаю хлебнул, последнюю сосиску я ему сварила, пуговицу на рубашке пришила… В общем, вроде как и не чужие, но и не близкие. А тут, вот он, рядом, и я – рядом. Ворочаюсь с боку на бок, вздыхаю, то воды встану попить, то ночник включу, чтоб время посмотреть… А он – ни гу-гу, спокойный как валенок… «Спишь?» - спрашиваю. Молчит. Но ведь чувствую: не спит, притворяется.
- Может, он вправду спал? – предположил я. – Всё-таки дальний перелёт, устал, всё такое. Не мальчик ведь. Возраст у него.
- Да какой, к чёрту, возраст? – возмутилась Виктоша. – На нём еще землю пахать можно! Изработался он, что ли, за столом-то? Ничего тяжелее собственного члена никогда в руках не держал.
Мне стало неловко, но к грубостям Виктоши я всё-таки уже был привычный. Она не стеснялась крепкого словца, считая, что из песни слова не выкинешь: раз народ придумал выражения, значит, есть в них какая-то сермяга. Истина бывает и вот такой – грубой, непечатной, не рассчитанной на нежные ушки. Вообще, думала Виктоша, всё гораздо проще, чем напридумывали все эти философы, работами которых забивают головы бедных студентов. Какую пословицу или поговорку не возьми – готовый философский постулат, жизнью проверенный. И какое непечатное слово не произнеси – окажется, что оно ярче и колоритнее всех этих интеллигентских вялых и анемичных заменителей. Толку-то с этих синонимов, когда есть точные и ёмкие понятия! Поэтому сказав слово «член», она имела в виду совсем другое слово, из трёх букв, но постеснялась оскорбить им мой слух.
- Думаешь, мне от него это нужно? – продолжала Виктоша. – Да чёрт с ним, с этим сексом! Я и в молодости-то злоебучкой не была. Мне тепло нужно. Ну, обнял бы он меня, пошептался со мной, убыло бы от него, что ли? Иногда такая близость важнее всего на свете! Ты не понимаешь этого, молодой ещё.
- Не такой уж и молоденький, - заметил я. – Юные девушки всё чаще «дядей» называют…
- Юных девушек, также, как и юных старушек, не бывает, - моментально отреагировала Виктоша. – Девушка она и есть девушка. А ещё у девушек, смею за всех их предположить, - огромная сила любви. А когда она уменьшается, скукоживается, как шагреневая кожа, девушка превращается в сухую ехидную старушку. Я не хочу быть такой старушкой. Понимаешь? Во мне ещё есть эта сила, но ей требуется тепло, даже не огонь – всего-навсего тепло. Чтобы знать: я не безразлична, ещё нужна, и впереди – жизнь, а не доживание.
- А что, он тебе сказал, что ты ему не нужна? – решил уточнить я. – Ведь не сказал же? Причина, наверное, совсем другая.
- И знать не хочу, что за причина! – Виктоша обиженно оттопырила нижнюю губу. – Утром встали, я завтрак приготовила, говорю ему: смотри, мол, полка с посудой на честном слове держится, ты уж поосторожнее с ней. А сама думаю: догадается, ввернёт шуруп, всё равно до обеда ему делать нечего, у него встреча с кем-то назначена на два часа дня. Лёшка посмотрел на полку, кивнул. А мой Аркаша ненавязчиво так сказал: отвёртки вон там, и там же – гвоздики, шурупчики. Лешка опять кивнул, как-то задумчиво на сына посмотрел…
- Наверно, подумал: такой большой мальчик, сам бы давно мог тот шуруп ввернуть, - усмехнулся я.
- Не язви! – прикрикнула Виктоша. – Аркаша, знаешь, день-деньской как белка в колесе крутится, домой приходит никакой: уставший, голодный; когда ему хозяйством-то заниматься? Парню отдохнуть нужно, восстановить силы…
- Обычное дело, - я пожал плечами. – Все мы устаём.
Очень уж мне не нравился этот Аркашка. Виктоша простодушно рассказывала, как по-прежнему стирает, наглаживает ему брюки-рубашки, чистит обувь, перепечатывает на старенькой пишущей машинке «Башкирия» какие-то тексты для его работы. Кстати, она специально в своё время выучилась машинописи, чтобы хоть как-то подзаработать: за страницу печатного текста брала полтинник – по тем временам деньги немалые: буханка хлеба стоила десять копеек. Но клиентов у Виктоши всегда было предостаточно: печатала она быстро, грамотно и чисто. К тому же, никто в нашей конторе не мешал ей стучать на той самой «Башкирии», все понимали: библиотекарша живёт трудно, пусть подзаработает. Так что она, не отрываясь от рабочего места, пополняла свой семейный бюджет.
Аркаша же мало интересовался, откуда мамаша брала деньги. Привыкнув жить на всём готовом, он так и не научился самым обычным вещам, даже не знал, где рядом с домом булочная или молочная – Виктоша не обременяла его походами по магазинам.
- Аркаша ещё намучается, - возразила Виктоша. – Молодым не так легко живётся, как некоторые думают. Всё у них впереди – и трудности, и лишения. Ну что, трудно Лёшке было прибить ту полку? Прихожу домой: он на диване с книжкой лежит, плита грязная, посуда немытая и, главное, полка не прибитая. Ну, не знаю, что такое на меня нашло, только я встала, руки в боки: а ну, говорю, давай катись отсюда, чтоб я тебя не видела. А он: радикулит, мол, прихватил, лекарства в Москве забыл, всё такое. А я: «Ничего слышать не хочу! У меня тут не гостиница! Чтоб через пять минут вышел!»
- Так и сказала?
- Не сомневайся, - усмехнулась Виктоша. – В общем, копошусь на кухне, посудой гремлю, думаю: сейчас приползёт, извиняться станет, главное – чтобы извинился, всё прощу. А он, слышу, хлоп дверью. Ушёл. И до свиданья не сказал. Ну, и что я должна после этого думать?
- Сама же его попёрла! – я не понимал нелогичности Виктоши. – Выгнала мужика – он, как порядочный, даже скандалить не стал.
- Уж лучше бы поорал, поматерился, что ли, - она бросила тряпку меж горшками и устало опустилась в кресло. – Можно, я покурю? Что-то совсем разнервничалась. Представляешь, взял и ушёл! Сначала я решила: сейчас вернётся, погуляет где-нибудь поблизости, успокоится и обратно придёт. Ну, подумаешь, накричала, пар выпустила – он к этому привык, я ведь такая всегда: сначала сделаю – потом подумаю. И сама понимаю: так нельзя, а ничего с собой поделать не могу. Дурочка, в общем! Лёшка прекрасно знает мой характер, и всегда всё понимал, а тут – закусил удила. В общем, ушёл и не вернулся.
- Позвонил потом?
- Нет, - она глубоко затянулась и закашлялась. – Фу! Не в то горло дым попал. Ну и крепкую сигарету мне кто-то дал. У тебя легкие, можно я возьму? – она прикурила новую сигарету. – Не позвонил. Ни мне, ни Аркаше. Правда, сыну деньги оставил. Я даже не знаю, куда он ушёл. Может, в гостинице ему место нашлось, а?
- Может, и нашлось. Могла бы позвонить, узнать, не остановился ли у них такой-то…
- Вот ещё! Ещё подумает, что я из-за него переживаю. А с другой стороны, как подумаю, что он, может, на вокзале ночевал, так мне нехорошо делается. Всё-таки со здоровьем у него не всё в порядке.
Противоречивая Виктоша переживала искренне, но, даже осуждая свой несносный характер, в то же время и оправдывала его. Она считала: женщине разрешается любая глупость – на то она и женщина, импульсивная и внезапная; мужчина, как более сильный и великодушный, должен это понимать и стоически переносить капризы. Алексей Иванович, по её мнению, за столько лет уже мог бы привыкнуть к перепадам её настроения и понять, что она и сама порой не знает, чего хочет. Впрочем, тут Виктоша сделала паузу и, прищурив глаза, задумалась. О чём она думала, монотонно покачивая головой, - это мне неизвестно, но, видимо, о чём-то довольно непростом, потому что, в конце концов, тяжело вздохнула и выдохнула, как отрубила:
- Сама виновата!
Разубеждать её в обратном я не стал, да это, наверное, и не требовалось. Виктоше просто надо было выговориться, и ей требовался не собеседник, а слушатель. Нам всем иногда так не хватает терпеливого, спокойного и внимательного человека, который, отложив все свои дела, выслушал бы до конца всё то, что тревожит и волнует нас. При этом мы ведём себя как самые закоренелые эгоисты, не считаясь с временем и настроением своего визави, но он, бедолага, и не протестует, понимая, что в следующий раз, быть может, сам будет нуждаться в чём-то подобном. Это всё-таки лучше, чем говорить с самим собой – значит, вообще не к кому пойти, и никому не доверяешь, и нет у тебя более-менее близкого человека, который не только согласится выслушать тебя, но и никому ничего не разболтает. По крайней мере, я был уверен в Виктоше, а Виктоша – во мне.
- Вот, собственно, и всё, - она легко усмехнулась. – Мне стало понятно: Лёшка жалеет Ларису Сергеевну. У неё что-то со здоровьем, серьёзное. Он совестливый, не хочет делать ей больно. Потому у нас ничего и не было. Как бы он потом ей в глаза глядел? И она тоже в нём уверена. А может, я вообще ничего не понимаю и дело тут в чём-то другом…
Она снова замолчала. Я подумал, что ей сейчас нужны слова поддержки, пусть даже это будет ложь: мол, ты такая интересная женщина, годы над тобой не властны, да стоит тебе только мигнуть – пять мужиков прибегут, в сто раз лучше Алексея Ивановича; подумаешь, писатель, да таких писателей – пруд пруди, а ты единственная и неповторимая. Но врать мне не хотелось, для этого всё-таки нужно настроение. А настроения не было, потому что Виктоша свалилась на меня со своими проблемами в самый неподходящий момент: нужно обмозговать проект для господина Инкогнито, просмотреть папку со слоганами для новой сети мебельных магазинов, ответить на три срочных письма по электронной почте, сделать несколько звонков нужным людям – короче, забот полно. А тут сиди и успокаивай даму, которая терзается личными проблемами, да ещё отчасти сама же их и создала.
- Когда-то Лёшка утверждал: готов взять на себя все мои печали, избавить от боли и всяких неприятностей, всё готов сделать, лишь бы мне было хорошо и спокойно, - задумчиво сказала Виктоша. – А ещё он сказал однажды, что если я полюблю другого человека, а этот человек не ответит мне взаимностью, то он его убьёт за это. «Зачем? – спросила я. – Любимых убивать нельзя. Они ж не виноваты, что им нужны другие. На чужом несчастье своего счастья не построишь…» Лёшка долго молчал, а потом ответил: «Знаешь, я понял: буду счастлив, если счастливой будешь ты». И снова замолчал. Такой вот у нас с ним получился странный разговор…
Она ещё что-то хотела сказать, но тут в дверь постучали. Это был Федор. Он принес компакт-диск с плакатом, который заказал ресторан «Серая лошадь». Его хозяин был большой привереда, отклонил уже несколько эскизов и, в общем-то, и сам не знал, чего хотел. Ресторан специализировался на китайской кухне, и не совсем было понятно, при чём тут серая лошадь. Но Федор, кажется, нашёл ход: взял иероглиф «лошадь» и выписал его так, что он напоминал силуэт быстроногого скакуна, внизу – адрес и телефон, а под телефоном совсем мелко: «Такого вы ещё не пробовали!» А если и не то ещё кушали, а? И почему «такого»? Может, лучше – «это»? Если по ассоциации вспомнить «Про это» Маяковского, то очень даже увлекательно получается. Хотя кто сейчас знает творчество «глашатая, главаря»…
При всей внешней изящности и легкости плаката чего-то в нём не хватало, и нам с Фёдором надо было понять, чего именно. Может, вообще стоило оставить только телефон? Или один адрес? Наверное, зря мы убрали из рекламы слово «Ресторан». Всё-таки должно быть понятно: не на ипподром или в конный клуб зовут, а приглашают отобедать. В общем, нам было ещё о чём подумать.
- Мне позже зайти? – поинтересовался Федор.
- Нет-нет, я уже ухожу, - подскочила Виктоша. – Мне ещё два подоконника обслужить надо, а уж потом займусь интенсивной половой жизнью, - она преувеличенно резко засмеялась над своей шуткой. – Полы-то сегодня какие затоптанные! Народ неаккуратный пошёл – даром, что коврик положила на входе, всё равно лень вытереть обувь. А дождь всё льёт и льёт…
И правда, серые капли тихо и монотонно постукивали по оконному стеклу. За три дня, что шёл дождь, я уже привык к этому звуку, как привыкают к гулу большой улицы или к шуму работающего компьютера, - и потому не обращал внимания. А ведь было время, когда я стелил на подоконник газету, ставил на неё кружку с горячим чаем, рядом – блюдце с карамельками-печенюшками, придвигал поближе стул, садился и, прихлёбывая душистый напиток (специально мяту и чабрец в чай добавлял!), просто так смотрел на улицу: вон бежит мокрая лохматая собака, идёт женщина под большим красным зонтом, две сороки скачут вокруг клумбы, а на ней сиротливо пригорюнилась мальва… За окном сыро и неуютно, а в квартире тепло, покойно, можно читать какую-нибудь книгу, прихлёбывая чай, и время от времени поглядывать на сорок, на мальчишек, пускающих бумажный кораблик в грязный ручей, на машины или деревья. « А я ем яблоко и смотрю в окно…» Из какого ж фильма эта фраза? Чёрт побери, ведь помнил – и забыл! А фраза великолепная.
- И когда дождь кончится? – вздохнула Виктоша. – Тоску нагоняет!
- Говорят, затяжной циклон, - заметил Федор. – Ещё и завтра может идти.
А я ничего не сказал. И не потому, что не приветствовал разговоры в английском стиле. Я вдруг понял, что за весь день впервые посмотрел в окно. Крутился как белка в колесе. Что-то делал, говорил по телефону, обсуждал эскизы, подписывал бумаги. И ни разу не глянул в окно! Как будто то, что происходило за ним, - это какая-то другая жизнь, не имеющая ко мне отношения. Интересно, а рыбе в аквариуме тоже неинтересно смотреть на то, что происходит снаружи? А может, ей вообще глубоко параллельно всё, что не в её мире? По барабану, фиолетово и так далее.
Виктоша осторожно прикрыла за собой дверь. Я попросил Фёдора разложить чертежи на журнальном столике и приготовился слушать его комментарии к эскизам. Но он вдруг подошёл к окну, посмотрел вниз и сказал:
- Сергей Николаевич, а она не простынет? Промокла, наверное. Зонт у неё сломанный.
- Кто там мокнет?
- Ну, - замялся Фёдор. – Вы посмотрите сами…
Я посмотрел. У входа в нашу фирму стояла Тамара. Её зонт, как полумесяц, трепетал над головой. Видимо, от порыва ветра поломалось сразу несколько спиц.
- Неужели уже шесть часов вечера? – спохватился я. – Вот это да! Я и не заметил. У нас сегодня поход на спектакль, «Любовь к трём апельсинам» называется. Ах, чёрт! Как нехорошо получается. Не до апельсинов сегодня…
Вообще-то, часы показывали 17.45. У меня ещё было пятнадцать минут. Просто у Тамары привычка приходить раньше положенного. И вечно что-нибудь по пути случится: то мальчишка-хулиган сбросит с балкона куриное яйцо – и оно, конечно, разобьётся о плечо Тамары, будто бы других прохожих рядом нет; то проезжающая мимо машина влетит в лужу и окатит брызгами её новое платье; то забудет дома кошелёк, влезет в автобус, а там – контролеры и заплатить за билет нечем; то встретит тандем иеговистов, которые прицепятся именно к ней со своими журнальчиками и брошюрками – так и тащит потом эту макулатуру, потому что постеснялась отказаться, а куда ж её девать? Не выбрасывать же слово божье в урну. Вот и с зонтом у неё что-то случилось.
- Может, вы к ней пойдёте? – спросил Фёдор. – Эскизы завтра посмотрим. Мне тут по ходу одна идея пришла, я ещё посижу, поработаю…
Деликатный Фёдор, как и вся наша фирма, считал Тамару чуть ли не моей второй половиной. Наверное, он тоже удивлялся: я столько лет знаком с этой женщиной, ля-ля тополя и всякое такое, но почему-то никак не оформлю с ней, так сказать, законных отношений. Она тихая, верная, преданная, следующая за выбранным мужчиной, как цыплёнок за курицей. Редкое качество для нынешних самоуверенных эмансипированных женщин! Она – нитка, я – иголка. И чего этому мужику ещё надо, думал, наверное, Фёдор. Во всяком случае, этот немой вопрос читался в его глазах.
- Считаешь, что спектакль лучше работы?
- Считаю, их нельзя сравнивать.
- А что, если позвать Тамару сюда? Пусть тут посидит, обсохнет, нас послушает. А в театр как-нибудь потом сходим…
- Для некоторых женщин театр это больше, чем просто спектакль. Они готовятся к этому, ждут вечера как праздника и, мне кажется, начинают верить в волшебство…
- Ну, ты и романтик, Фёдор!
- Да нет, - он недоумённо пожал плечами. – Скорее, реалист. В театре, вернее, на его сцене, даже самые обыкновенные вещи становятся чудом, ничего невозможного нет, и добро побеждает зло, а если даже и не побеждает, то оставляет надежду. Потому он – праздник, а, может, и не только поэтому. Вы будете смеяться, но…
- Нет, не буду! – подбодрил я Фёдора. – Ведь я и сам люблю театр.
- Иногда просто приятно посидеть рядом с человеком, который тебе небезразличен, вместе пережить историю, разыгрываемую на сцене, смеяться и грустить по одному и тому же поводу, - Фёдор говорил серьёзно, без малейшего намёка на улыбку. – Порой люди не находят друг для друга нужных слов, а может не считают нужным, - он неловко улыбнулся, - сказать то, что давно хочется сказать – то ли стесняемся показаться пафосными, то ли боимся показаться смешными, то ли всё считаем ясным и понятным без всяких объяснений. Не знаю. А в театре вдруг возникает что-то вроде единения душ… А! Кажется, глупости говорю, - он нахмурился и почти сразу рассмеялся. – Не обращайте внимания, Сергей Николаевич. Я вдруг понял: давно не бывал в театре. Жена никак не соберётся. А вам повезло. Вас ждут.
Он перевёл взгляд на окно. Мне стало неловко: Тамара мокнет под дождём, не решаясь войти хотя бы в вестибюль. Как-то я дал ей понять: не стоит слишком часто приходить ко мне на работу, не хочу, чтобы сотрудники сплетничали. Впрочем, наша связь ни для кого не секрет, но в глазах окружающих мне хотелось оставаться одиноким, свободным, ни от кого не зависящим. Чёрт возьми, мало ли у холостого мужчины знакомых женщин! И если он с кем-то из них спит, то разве это что-нибудь значит?
Я подошёл к окну и посмотрел вниз. Тамара стояла грустная и задумчивая. Вдруг захотелось открыть окно, спрыгнуть со второго этажа прямо перед ней и сказать: «Привет! Ну и погодка, однако! »
Но кто в сорок лет спрыгивает со второго этажа и говорит «привет»? Ну, не в сорок. Почти в сорок, Какая, впрочем, разница? И в двадцать-то не всякий на это решится. А то как же! Ноги можно переломать или неловко упасть.
Хотя когда-то – ах, как это было давно! – я забирался на раскидистую черёмуху, мимо которой ходила Катька Семёнова, дожидался её и, когда она оказывалась под веткой, на которой я сидел, спрыгивал: «Привет! Как дела?» И протягивал ей букет черёмухи – там, наверху, её белоснежные кисти были особенно крупными и душистыми. Катька всякий раз пугалась и говорила одно и то же: «С ума сошёл!»
Может, и сошёл, но только я тоже всякий раз напускал на себя безразличный вид и отвечал: «А что? Дерево невысокое. Я ещё и не с таких прыгал!» Катька-то имела в виду совсем другое, а я не хотел, чтобы она думала, будто я бегаю за ней. Больше всего на свете я не хотел, во-первых, показаться смешным, а, во-вторых, потерять свободу.
Та черёмуха вообще-то была высокой. Но я не боялся прыгать с неё.
Я раскрыл окно, перевесился через подоконник и позвал:
- Тамара!
Она мгновенно, будто ждала меня, подняла голову и улыбнулась:
- Привет! Я чуть раньше пришла.
- Поднимешься?
- Нет. Я подожду тут.
- Я сейчас. Одну минуту!
Фёдор тем временем собрал свои бумажки, сложил их в папку и, ни слова не говоря, удалился. Только захлопнулась за ним дверь, как тут же вновь открылась: в проёме показалась голова Роксаны, она что-то говорила, но я не слышал, лишь махнул ей рукой: уйди, мол, не до тебя. Роксану сменила Юля, за ней – ещё один сотрудник, и всем я говорил: «Завтра!» А сам искал в шкафу запасной зонт. Тот, с которым пришёл утром, стоял в углу. Но у меня был ещё один – не очень чтобы очень, маленький, порыжевший, но ещё вполне надёжный; я его принёс на работу на случай внезапного дождя – так он и лежал где-то в шкафу, среди папок и бумаг.
Наконец, нашёл его внизу, где держу обувь. Подхватил портфель, оба зонта и выскочил в коридор. Уже на вахте, отдавая ключ, вспомнил: не закрыл окно. Ну, и чёрт с ним! Всё равно Виктоша ещё придёт убираться в кабинете – закроет. Правда, по инструкции она обязана будет доложить вахтёру: мол, такой-то сотрудник невнимательный, сделал то-то и то-то. А за подобные прегрешения шеф вычитает из премии пять процентов.
Ну, и зануда же я! Думать о каких-то процентах и премиях, когда на улице стоит и мокнет под дождём женщина…
Из дневника Тамары
Позвонила Галка и торопливо, как всегда, зачирикала: «Всё пучком? Другого и быть не может! Ой-ой-ой, и поговорить, бляха-муха, некогда! Через двадцать минут… нет, уже через пятнадцать придёт Саша, а я даже не накрасилась. Слушай! А может, мне не нужно краситься, а? Пусть увидит меня такой, какая есть! Знаешь, когда я собралась выходить замуж за Генусика, то по-честному сходила в ванную, умылась и вышла: «Ну, как, не испугала?» Ха-ха! Правда, было часов восемь утра, он после ночи траха спать хотел, еле-еле глаза разлепил: «Ты лучше всех, мышка!» Только теперь понимаю, какое дурацкое прозвище Геночкин мне придумал. Причём, одно… А Саша – сто! Знаешь, сколько у него любимых зверей? Белочка, кисочка, горностаюшка, зая … Ой, я не о том говорю! Алло! Ты ещё слушаешь? Зачем звоню – знаешь? Ни за что не догадаешься! Из –за Жени… Врубилась? Слышишь: Же-ня … Он дозвониться тебе не может! Ты к телефону не подходишь, что ли? У тебя же определитель номера есть. Так что знаешь, кто звонит… Ладно-ладно, не оправдывайся! Короче, он просил передать: ждёт твоего звонка. Что ты там бормочешь, милая? Да верю я тебе, верю! Он и сам мне сказал: дело у вас какое-то общее есть… Ха-ха! И что это за дела? Потом расскажешь? Ох, пора мне! Чмоки-поки! Бай!»
Этот монолог она произнесла на одном дыхании, скороговоркой. Я бы ничего не поняла, если бы не знала за ней особенности сливать слова в цепочку, глотать их окончания и хотя бы из вежливости делать паузы, чтобы дать мне возможность ввернуть какое-нибудь междометие; у неё получалось что-то вроде потока звуков: «Всёпучкдругнеможетойёйпгритьнечрездвацатьминутнет….»
Слава Богу, говорила она так не всегда, лишь в крайней степени волнения. Конечно, взволновала её не Женина просьба. Её теперь волнует всё, что связано с Сашей. Никогда не думала, что Галка на полном серьёзе станет думать, краситься или не краситься перед встречей с кем-то. Раньше это её не беспокоило: целый день могла ходить нечесаная-некрашеная, в мятом халатике с дыркой на левом кармане, - и ничего, Генусик всё сносил. Привык, наверное. Или она привыкла? А, какая разница! Это её дело…
А Женьку я не хочу слышать. Пока не хочу. Он меня испугал. Никогда бы не подумала, что в нём много мужского шовинизма! Или это как-то по-другому называется?
- Слышь? Я против! Во что превращают нормального гетеросексуального мужика сейчас, а? Думала ты над этим когда-нибудь? Тамара, ты нормальная баба, ты меня поймёшь… Я от тебя ни разу не слышал эту проклятую бабскую фразу: мужчина должен … Может, ты Сергею так говорила. Не уверен. Он бы мне сказал. Серёга, так же, как и я, никому ничего не должен. Но, получается, мы, как мужики, всегда что-то должны. Это основной жизненный принцип женщин: должен, ****ь! Кругом должен…
Кажется, он был сильно пьян. Ни с того, ни с сего позвонил в седьмом часу утра. В субботу! Ясное дело, опять гуляли с Сергеем в каком-нибудь ночном клубе. О, как я их ненавижу, эти клубы! И что-то там приключилось, это как пить дать. Наверное, Женя, как всегда, решил снять какую-нибудь «тёлку», а «тёлка» оказалась непростой, с норовом и, страшно подумать, - мозгами. Слово за слово, она и сказала нечто такое, что возмутило Серёжиного дружка, который привык считать себя неотразимым.
- Нет! Ты только подумай, Тамара, во что превратили мужиков в России! Их уничтожают как биологический вид. Настоящий геноцид! Бесправнее гетеросексуального мужика уже никого и нет. Представляешь, любая мокрощелка с только что оформившимися половыми губками заявляет: «Ты – мужчина, и ты – должен!» Ё-моё, должен! Должен быть вежливым, должен потакать капризам, должен понимать, должен входить в положение…. Должен, ****ь, абсолютно всё! Главное – должен быть при деньгах, машине, с квартирой, и зарабатывать столько, чтоб баба уже и не знала, куда его бабки девать. Должен выполнять все прихоти этой самой лучшей на свете ****юшки, по её мнению, конечно, лучшей. Должен, должен, должен!
Я порывалась остановить Женю, спросить, что случилось, и отчего он так разошёлся, и вообще – глядел ли на часы, когда набирал мой номер телефона, но он токовал как глухарь, не обращая никакого внимания на мои реплики.
- А что должны бабы? Да ни хрена они не должны! Они лишь права имеют, включая право на траханье мозгов мужика. А, вот ещё новое право: максимально оголиться, так, чтоб сиськи и попка были всем мужикам видны, - и вперёд, без всякого зазрения совести, по центральным улицам! Это что, ****ь, за право такое: надеть джинсы, чтоб вся жопа наружу была, а? И попробуй тронь, тут же – ах, подонок, ах, извращенец! А что, у нормального мужика не встанет, если перед его носом полуголая мандель крутит задницей? Видишь ли, изволь быть корректным. А что, если мы свои причиндалы наружу выставим, а? Бабы сразу же крик поднимут! А самим – можно… И никаких у них обязанностей. Убраться в квартире? «Да ты что, с ума сошёл! Я к тебе домработницей не нанималась. Сам мой полы!» Обед приготовить? «Ишь, чего захотел! Я вроде не кухарка. И вообще, привыкла в ресторанах питаться. Жрать хочешь? А вон, в холодильнике, полуфабрикаты есть, инструкцию прочитай – и сам готовь. Что, даже пельмени сварить не можешь?» Да, могу я, могу! И сам эти ху**вы пельмени, кстати, налепить могу, не обязательно магазинными питаться! Так это ж надо вместе сесть, тесто раскатать, фарш сделать, пока лепишь пельмешки – поговоришь о чём-нибудь, посмеёшься… Нет, *****! У неё времени нет на эту ху*ню, ей лучше перед зеркалом посидеть или с намазанной мордой на диванчике полежать – за собой, видишь ли, следить нужно, нет у неё времени на кухонное рабство. Она – принцесса, а мужик – смерд! Он только для того и существует, чтобы выполнять её желания, а не выполнит, тут же услышит: «Не дам!» Ну, может, и не в такой грубой форме, извини, Тамарка, выражаюсь как сапожник – всё достало… Но что правда, то правда: у вас ведь то голова болит, то месячные, то настроения нет, то тошнит, то ещё что-нибудь…
- Алло! Ты меня слышишь? – я снова попробовала его остановить. Но куда там! Евгений слышал только себя. Видно, очень хотел выговориться.
- Там, где мы сегодня были с твоим Серёжкой, - знаю, знаю! молчи! не нравятся тебе наши пятницы-«тяпницы», а как мужикам ещё расслабиться?! – так вот, слушай: там полно «тёлок», и каждая знаешь, о чём думает? Как бы подороже продать свои 90-60-90, а если их нет, то – мордашку, жопку, губки … Всё – на чашки весов, понимаешь? Баба измеряет себя рублём! Ну, ладно, проститутки – это понятно, у них работа такая. А нормальные бабы почему торгуют собой? Хочешь любви – плати, ****ь! И – должен, должен, должен… Мужик – машина по зарабатыванию бабок, мужик – автомат, включила его: хочу то, хочу сё – изволь выдать! Никакого равенства. Мужик кругом виноват. Трахнул – виноват, не трахнул – тоже виноват. Маленький член – урод, большой – тоже урод, и вообще – у соседа лучше. Ну, и трахайся тогда со своим соседом, а ещё лучше – с вибратором, что ж ты ко мне-то лезешь? Тамарик, это я не тебе… Это я так, вообще… Достало всё!
- Успокойся, - я снова попыталась его остановить. – Что случилось-то?
- А ничего! Просто – достало! Я умею зарабатывать, но это не смысл всей жизни. Мне не жалко тратить эти грёбаные деньги, направо-налево, как угодно, чё жаться-то? Ещё туеву хучу заработать можно! Но я не выношу, когда какая-нибудь мандель измеряет меня количеством бабок… Ты не такая, как все, Тамара. Ты – редкость. Уникум! Тебя в музее впору выставить. Серёга – болван, если до сих пор не понял: ты – лучшая, настоящая. Тебе от него ничего не надо, кроме его самого. Извини. Мне выговориться надо было. Не везёт мне, Тамара… А Серёга – счастливчик, только не хочет этого понять, чертяка. Я ему внушал сегодня, внушал, а он, как болван, только лыбился да кивал… А знаешь, что? Если он такой долгоёб, то давай с тобой… Ну, попробуем? Всегда хотел, чтобы у меня была такая женщина…
Я не выдержала. Положила трубку и отключила телефон. Не хочу обсуждать с Женей свои проблемы. И пьяный бред слушать не хочу. Выдумал невесть что: стань, мол, моей… Ну, надо же! Вот бы Серёжа его услышал. Что бы, интересно, сказал?
И потом, я не такая, как думает Женя. Я тоже неправильная. Знал бы он…
Волейбольный сияющий мяч… На нём заплатка – лоскут синей резины… Однажды он взлетел над забором, увитым ипомеей с фиолетовыми цветами-граммофончиками, и, как мне показалось, застыл в воздухе – бежевый мяч с ярко-синей отметиной. А потом упал мне в ноги, этот весёлый мячик, и я вздрогнула, потому что откуда-то уже знала: ничего не бывает случайно, и если Антон позволил мячу перелететь в мой двор, то хотел, чтобы я его поймала и кинула обратно, и что-нибудь при этом сказала, неважно – что, лишь бы сказала, и он ответил бы, и снова ударил по мячу… Конечно, я бросила мяч ему, но сказать ничего не сказала, лишь улыбнулась. Антон, загорелый, белозубый, в коротких шортах, поймал мою улыбку и забыл ударить по мячу. А потом, встревоженный и веселый, он бил наудачу, потому что его слепило солнце, и он был незряч. Или незрячей была всё-таки я?
Но Серёже лучше об этом не знать. Я и сама почти забыла тот знойно-душный день, густо наполненный испарениями мяты, малины, смородины – всего, что росло у нас во дворе, и чего-то ещё – едва уловимого, нежного, как нечаянный порыв ветерка, чуть терпкого и сладкого, похожего на мёд, стекающий с листьев липы. Впрочем, это, говорят, не мёд, а выделения особого вида тли. Но мы считали: мёд!
Волейбольный сияющий мяч, однажды взлетевший над забором…
Иногда хочется вернуться назад. И что бы я тогда сделала?
(Продолжение следует)