ВОЛОСЫ
Не все стриги, что растет.
Кузьма Прутков
Известно, что королева Клотильда принесла двух своих внуков в жертву за волосы, предпочтя меч ножницам – самая высокая плата за такой легкомысленный предмет, известная история. Впрочем, и для Самсона оправдалась поговорка: снявши волосы, по голове не плачут. Инес Де Ла Крус угрозой ножниц умудрялась исправлять недостатки ума, а суперхиппи Шива своей роскошной шевелюрой – недостатки брачной моногамии богов, скрывая в них своих любовниц. Анакреонт первый поднялся на защиту чудесных фракийских кудрей от мерзкого железа, а Аполлоний Тианский видел в них признак мудреца. Сам Сатана проповедовал за волосы с Норт-Бервикской кафедры. Чего же хотят эти, с иконописными ликами шастающие по людным артериям города?
Хиппи, давно уже причисленный к музейным раритетам, все еще гнездится где-то по подвалам и задворкам, последний носитель бациллы, еще так недавно угрожавшей нигерийским детям, равно как и пионерам Урала, и не давимой даже сапогом тоталитарной культуры, и почти так же подорвавшей репутацию НТР, как атомная бомба.
Как все, принадлежащие времени, братишки преподали незабываемый урок, оставив по себе легенду о новом сознании, благословенном месте, "где речь вольна и гении косматы", очевидном и ясном, как бублик, породившем что-то лишь ему присущее, но ныне отмеченном птичкой на шкале ценностей человечества. Подобно мародерствующим вагантам, любители выпить и послушать музон, они стали творцами контркультуры, аморфного чудища, негативного по выражению и дилетантского по сути – предельно соответствующего больному либерализмом времени.
Неистощимые на эпитеты журналисты, прозревали в них как ласточек весны и надежды, так и грязную шпану из-под забора, тунеядцев-наркоманов, к чьему появлению на родной нелиберальной земле, кажется, совсем не были готовы.
Хиппи не стрижется, и все его боятся.
В конце концов все приписали проделкам вымирающего Запада, через голову всех и вся коварно соблазнивших малых сих. На всякий случай занесенные в вандалы, они сделались врагами культуры, бездеятельной гиперинтеллигенцией, предавшейся незапятнанному машинным маслом созерцанию. Незанятые ничем, кроме принципиального отсиживания в стороне от неудобств времени, обладающие еще до всякого труда неким априори ценностей, созданных келейно в своем кругу из отходов рыгающей цивилизации, они вполне довольны тем эрзацем культуры, который, по их понятиям, уже давно освободил их от рамок всякой культуры.
Может быть, они первые свободные и веселые, осуществившие своеобразный идеал калокагатии, наполнившие жизнь искусством – невозможный симбиоз уже хотя бы потому, что искусство выражает только модальность жизни, а можно ли жить голой модальностью?
Практичный Платон предпочитал столяра и сапожника бесполезному в ремесле иллюзионисту, носящему имя художника. Как совершенно верно сказал Козьма Прутков: "Если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе". Искусство – блаженный лепет обитателей давно отвоеванных плацдармов. Культовые изображения несли особенную нагрузку для закрывающих театры пуритан, озабоченных созданием пограничных заборчиков в сознании для экономии полицейских сил.
Перед нами плоды той отпускной, которая в незапамятные времена была выдана искусству. Превращение древнего праздника уличного театра в акт жизни – не есть ли это дерзостная попытка взгромоздить Пелион на Оссу и занять искусству неподобающее место? Потерявшее качество исключительности искусство изо всех сил стремится сделаться доступным пониманию профанов, становясь такой же профилактикой как Перке. Но насколько успешно совладали волосатые оборванцы с изящными выпуклостями предмета, срамя своими бусами из бисера знаменитые витражи Нотр-Дама? И почему как ночные бабочки кружатся они у книжных лавок, кафе, университетов, записываясь в семинар по китайскому: Нихао!? Новое ли это сознание или это еще одна форма бессознательного, стихийно тянущаяся к свету и бегущая известно от чего, но неизвестно куда? На свет, из лабиринта? Но что есть свет, и что есть лабиринт?
Нынче принято с почтением относиться к якобы что-то проясняющему феномену религии. Но что нового можно найти на этой золотой жиле, истощенной стараниями сонмов верующих, удобряющих Богову делянку, на самом деле никак не связанную ни с хипповым, ни с земным?
Если свет – наука, то ее пристанище за заваленными столами педантов, флиртующих с дифференциальными уравнениями.
Если свет – борьба, то вздохнем о преданных, взмыленных и законспирированных крамольниках, не носящих длинных волос.
Если свет – свобода, то обладая лишь негативными определениями, она может освобождать от чего угодно, сама же в себе оставаясь пустой, опять нуждающейся в наполнении религией, борьбой, наукой или искусством. Отсюда следует возвращение в лабиринт, из которого якобы осуществлено бегство.
Не написан ли на их флаге здоровый вызов культуре со стороны страдающих избытком гормонов акселератов, стремящихся сопрячь самых свободных и неуловимых тварей, вроде религии и искусства, чтобы отдалить час неизбежной фиксации внутри любимой социальной машины, в которой до сих пор ни музыка, ни искусство, ни религия не несли через себя безусловного освобождения?
Не наливайте вино новое в меха ветхие.
Перед строгим взглядом "одержимых невежд и первооткрывателей" профессора философии могут предложить опять лишь старые формы гадания над загадкой творения, все менее охватные для неудовлетворенных искателей универсального знания. Никакой Игры в Бисер, никакой Касталии до сих пор нет. Но и случись им быть, Касталия представилась бы хиппи образцом порядка и дискриминации, где не ужился бы их мятежный дух.
Не в том ли таилась неудача всех благонамеренных попыток человечества, что дорог оказалось слишком мало, и оно их все слишком быстро прошло, и теперь ему грозили лишь возвращения: в хаос ли дикой натуральности, где душили интеллигента, или за скамью, где крутили ухи бунтарю, либо в кабак, где спивался идеалист. И пусть паломничество существует и движение продолжается, но никто не знает, где она – Страна Востока, и раздвинув кусты агитационного флера, не увидим ли мы, что колонна прекрасных паломников ходит кругами мимо проклятого ими Вавилона? Найдут ли они свои путь, или достаточно жить на некоем спутнике нескольким избранным, чтобы сверкать новой звездой среди чарующей пустоты ночного неба по Шкловскому?
Не с той ли целью ходят они вкруг стен, готовясь дружно дунуть в трубы на горе всем тугоухим, чтобы вызвать из небытия сидящего на привязи богов волка Фенрира? А пока что со всей доброжелательностью они предоставляют повод для торжеств по случаю возвращения блудного сына, который не прочь вновь уйти. Невольники своей свободы, нарочно изобретенной для хлопот хороших предков, озабоченных, чтобы дети и в их свободе не отощали, хиппи открывают свой храм свободной коммуны для принятия первин чужого грешного труда. Перед хозяевами жизни их сверхформенно отросшие волосья срамят труд скромно одетых преобразователей.
Что же остается делать страхолюдным? Изображать из себя добро или путь легендарной гармонии с природой, открытой специально для ненормальных? Вот уж! Они только беззаботны, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Хиппи – двуличен. В остаточной области, не охваченной шизофренией, по-прежнему живет еще что-то человеческое, что отчасти выражается в способе зарабатывать на жизнь. Тот принцип, что в отношении трудового вопроса хиппи определен единственным образом, то есть отрицательно, на деле не всегда строго соблюдается.
Их можно найти чем-то занятых в театрах и в бригадах пенсионеров по охране государственной собственности и даже встретить в качестве линейного контролера, который лишь у другого волосатого не проверил билет. Не вызывает сомнения, что они не ищут случая потрудиться, если, конечно, не считать аск трудом, как однажды дефинировал отдыхающий кандидат наук, глядя на греющихся у его костра лохматых апостолов, уже давно согласившихся испытывать судьбу и трудовое законодательство, и бросивших перчатку самому героическому веку бегунов.
Достоверно, что социологизированный хиппи сталкивается с большими трудностями соблюсти себя, выделяясь среди бритых и стриженных лишь чудаковатым прикидом, хорошо капающим под модный лайф. Подвижник ли он в таком случае или просто забавный парвеню? Но могут ли столько подвижников скрываться зараз под потертой джинсовой униформой?
Раскроем карты. Прежде всего, хиппи такие же люди, как и все прочие. Когда они не на своем боевом посту на лужайке или не на классической трассе Москва-Питер, они бывают обнаружены в банальном продмаге или со всеми ноевыми парными и непарными зажатыми в угол переполненного вагона, а по утрам чистящими зубы (не все!). Многие ходят на работу, водят или не водят детей в сад, варят по утрам манную кашу, и ставят себе и другим горчичники. Есть хиппи-чистоплюи, переоценивающие ценности уже внутри переоценщиков и избегающие надевать рваные джинсы и пестрые клоуза. Есть хиппи-идеалисты, фанатики, одевающиеся в джинсы, в которых, говоря по-брехтовски, подпорок больше, чем стены. Они любят рядиться в военные прикиды, находя комизм в этой своеобразной травестии. Рядом с ними живут хиппи-экспериментаторы, ставящие себе цель воспроизвести в местных условиях любую страницу великой летописи хипленда. Есть хиппи-эскаписты, книжные педанты, предпочитающие стол веселой ватаге на траве, хотя разбираются и любят импрессионистов. Есть хиппи-дромоманы, добирающиеся хайком до любой географической точки, куда протянут асфальт, и каким-то образом возвращающиеся обратно. Есть хиппи-музыканты и идеологи, наркоманы и визионеры. Хиппи есть все, что угодно, но всего лучше оптом и никогда в розницу, одинаково хорошо подвешивающие переметную суму на сторублевые джинсы, и способные понять Гессе и Соловьева, но не своих родителей. Они в восхищении от всего еретического, яркого, вызывающего сбои в строю. Как все авантюристы, они верят в друга, как в стену, и узнают его через улицу по одному условному знаку длинных волос.
По какому признаку можно вычислить будущего еретика, незаметно произрастающего среди здорового коллектива семьи и школы? Что побуждает его предпочесть роль аутсайдера – надежной крыше молодого специалиста на 120 рублей? Или излишне радужно глядящему на будущее карьера и долг перед обществом кажутся в наше время пошлыми и скучными, требующими у сверхчувствительных и ослабленных неправильным половым развитием непомерных усилий и непривившихся бойцовых навыков, так необходимых строителю счастливой утопии для идиотов?
Долг выдумали люди, которым не удалось завоевать ближнего любовью или оригинальностью.
Детища мощных социальных процессов, они ни хера не смыслят в простейших вещах. Наследники семьи и порядка, они забывают в своих коммунах о необходимости официально оформиться. Дети технократии, они смотрят в лес религии, и психоделический туман застилает глаза маниакально счастливых внутри своих грязных джинов. В этом они дети своего времени, которое при самых впечатляющих примерах социологизации имеет самое возвышенное представление о свободном лайфе.
Они увлекаются пограничными ситуациями и шизеют от парадоксов, будучи сами одним из них. Не готовые пальцем пошевелить ради общего, подыграть идолу родной корпорации, они избирают собственных идолов. Они рады на самих себе доказать бездну богоизбранности и крестные муки мессианизма. Их не пугает истина, что: Бога видевший – умрет. Они приносят себя в жертву нескольким электрическим хоралам и нескольким задушевным словам, сипло пропетым с новозаветной искренностью волосатым юнцом. Прельщенные дьявольским диссонансом музыки и феерией непонятных слов, они присягнули не ночевать дома, без устали качаясь на бесплатном сиденье дальнобойного хайка, проводя время в безумных чаепитиях на чужих флэтах, на неподражаемом языке рассказывая бесконечные истории о незабываемых встречах с представителями порядка, без чьих мелочных претензий жизнь поистине была бы скучнее.
Они питаются, не готовя и стираются не дочиста. На грязной одежде висят яркие бабочки и цветные бусы, а бородатые рты щедры как на проклятья, так и на утренние альбы. Их искусство – это живопись на стенах, их музыка – это хоровая медитация на расстроенных струнах. Калифорния – их земля обетованная, Вудсток – их Ханаан, Катманду – край земли, за которым ничего нет. Их волосы – это зашифрованные анналы самого тайного и свободолюбивого учения, и где Аполлон играет, там хиппи уже кричит, так как несет в себе нечто противоположное мере.
Что-то угадывается сразу по внешнему виду, по манере одеваться и носить одетое, одинаково успешно выдавая в мэне или герле потенциальную или действительную принадлежность к Системе. У них длинные распущенные волосы, свободно болтающиеся на ветру и превращающиеся, наконец, в живописные копны. Истоптанная обувь, неглаженные штаны, перешитый куртец, отвечающий обоим благородным компонентам: Дешевизне и Изяществу, не скрывающий независимости владельца. Ансамбль завершается знаменитой волосатой походкой: той развинченной и сугубо нестроевой, которая так бесила преподавателя гражданской обороны. Хиляющий урел не имеет с ней ничего общего. И – "О, по цвету голубому стосковались мы давно..." – узкие голубые джинсы на тощих ногах заканчивают его неотразимый имидж. В нем слиты не только избитая свобода, вызов, любовь или ненависть. Это весь цветочный комплекс, в котором так много наивности, непосредственности, бесстрашия и беззаботности.
Проходя по улице, он, как и любой другой, ищет друзей – готовых прямо здесь и сейчас сесть на грязный асфальт и экспромтом выкинуть какую-нибудь нестандартную штуку, оснащенную длинной витиеватой телегой, полной бреда, философии, Уолдена и Экзюпери. Святой Холден Колфилд на нашей стороне, говорят они, и Будда, в своей первой дзеновской проповеди потрясавший букетиком цветов. Чем более безнадежно, тем отчетливей: Take It Easy! Надо быть героем или сумасшедшим, чтобы на вопрос: который час? – ответить: хороший час, и надо быть Кратетом, чтобы, будучи влекомым за волосы в отделение, вспоминать Гефсиманскую арию: "Бейте меня, убейте меня теперь, прежде чем я отрекусь". Так они перебирают бисер культуры, неизвестный еще ни одному каталогу культурного мира.
Это не оправдание хиппи – их невозможно оправдывать. Любая похвала в их адрес для постороннего уха прозвучит тяжкой хулой. Дзеновский учебный коан это загадка, ответ на которую можно дать, лишь въехав в дзен. Если вы увидите волосатого, сидящего на асфальте, не спешите делать выводы: истина, как известно, не терпит отбора. Представьте, что так тоже хорошо. Все его кощунство есть вопрос мнения: лучше ли садиться сразу или ждать, пока тебя посадят. Не стоит оспаривать у него эти десять сантиметров высоты, с которой джинсы, кстати, смотрятся ничуть не хуже.
Возможно, они овладели старинным японским искусством высмеивать, вешая на обезьяну обезьянью маску. Задравши нос, чванливость спотыкается об их ноги, а им того и надо. Теперь никто уже не боится ходить в заплатах, мир упростился, и это тоже хорошо. Сегодня любой юный прозелит может ответить, как одетый в рванину американский миллионер: я могу себе это позволить.
На земле моего отечества хиппи переживают второе рождение. С каждым новоявленным поколением будут рождаться и неухоженные волосатые, чтобы наконец и здесь познать тайну 68 года, выстроить Божье Царство Хэйт-Эшбери и Венис, хоть на несколько лет – до своей кульминационной точки, когда через успехи хиппи общество добьется лавров просвещенного либерализма. Возможно, тогда хиппизм и будет изжит.
Но ныне даже ветераны наших летаргических Одеонов вынуждены констатировать: не знаю, нравится ли мне это, но это бесспорно хиппи. Те же самые хиппи, которые должны были вымереть 10 лет назад, как о том и писал журнал "Ньюсвик". И вдруг опять: длинные волосы, бусы, истертые джины, а на устах все те же имена, в голове все та же музыка, а в обиходе все тот же язык, с красочной фиоритурой сленга: смеси офенского со школьным английским, накрепко связующим перекрестки их повседневного экспириенса.
Почему они не исчезли, как им было напророчено их собственными контркультурными поэмами конца 70-х? Кто подхватил факел из рук вымирающего хиппи, современника Вудстока и Суперстара? Что светило им, не видевшим автобуса с крестом в пустыне, всеобщего объединения в бойкоте вьетнамской войны, символа всех войн, отделенным от дней великих пророков расписными гробницами Моррисона и Джона Леннона? Джим спит, гласит надпись на могиле на Пер-Лашез... Не в этом ли разгадка секрета? Спит Джим, спит Джон, спят Джими и Джанис, спит Брайан Джонс и Джон Бонэм. Все они спят. Их паства, как и тысячелетия назад, не верит, что боги умирают. Боги не умирают. Их музыка по-прежнему звучит в пространствах малогабаритных квартир яснее и громче год от года. Замызганные обои несут иконопись их рекламных фото, иллюстрированные библии с их биографиями изучаются со всей скрупулезностью корявого английского. Повторяются стоны их гитар и стоны их арий. 16 лет назад разбившийся Титаник Битлов зазвучал ныне под древними стенами Бухары, знавшей суровые дни джихада, а ностальгический припев о мертвом рок-н-ролле – на Камчатке, среди горячих ключей речки Паратуньки. Что это – девальвация (по словам одного рок-фана) или вторая жизнь, возвращение к корням детства, ностальгия по слишком быстро потерянному или никогда не бывшему обретенным?
Что такое Система? Мечта, легенда – предмет беспокойства ретивых органов, роющих землю в поисках чудовища, "следов не оставляющего на песке?" Наша "американская" мечта неприрученной молодежи, национальная форма независимости внутри тотального контроля?
Она и реальность, и мечта, принадлежность к которой почитается и отстаивается – лишенная каких-либо наглядных критериев. Их узнают лишь в лицо и по одежде, по манере говорить, по вспыхнувшей кликухе или воспоминаниям о былых тусовках, ставших историческими для поклонников эзотерических культов.
Когда-нибудь власти еще поймут, что добродушные, проказящие хиппи – это меньшее из зол на фоне марширующих спартаковцев, закованных в цепи металлистов, бушующих панков и люберов, устраивающих черносотенные погромы: т.е. всех массовых увлечений, которыми скомпрометировала себя "надежная смена" другой, самой "непротиворечивой" Системы.
Система – сокровенное детище неприкаянной молодежи ("есть такая партия!"), странно преобразившая соборную мечту Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова, внеся в нее полулегальные начала и вовсе незаконное содержание. По существу, глубоко моральная, Система живет вразрез с целым рядом основных законов, происходящих из охранительной и меркантильной функции государства. Рожденная из духовных исканий и недисциплинированности, Система явилась прибежищем мыслящих увальней и чокнутых поэтов. Существуя в неблагоприятных условиях, она со строгостью рыцарского ордена блюдет стихийный кодекс чести, устраивающий наркомана, злосчастного вегетарианца и духовного эмигранта, ушедшего из дома в поисках Идеала, и претерпевшего на этом пути роковые изменения, провоцируя прохожих на истерические вскрики:
Была до пояса длинна
Волос шафрановых волна,
что доказывает, что со времен Чосера нервы заметно расстроились.
И тут надо перейти к технике или арсеналу движения, которым оно грозится взять самые неприступные и все предусмотревшие иерихоны, т.е. о роке.
Как уже было сказано авторитетными авторами: рок – не музыка. Точнее, не только музыка. Рок по своей природе экстатичен. Он должен "проклинать или молчать" (по словам Бальмонта) в душах его потребителей, потому что сообщаемая им энергия никакого применения в современной товарной реальности найти не может. Адепты не вписываются в ее рабочий ритм, им нужны другие связи, другая земля, живущая по хакслиевским законам. Она уже почти различима в дыму психостимуляторов под профилактический вой динамиков, когда становятся гениями после трех уроков и создают шедевры цветными нитками на рваных джинсах.
Так что же: рок, эйфория или условия жизни породили ту многоголовую семью менестрелей, потрясающих электронными проповедями миллионные аудитории, питая их чудесно размножившимися записями и исцеляя парой аккордов на шестиструнной гитаре в две октавы с небольшим?
Почему хиппи выжил? Наверно что-то заложено в самой музыке. Вслушайтесь: несколько диких созвучий вызывают в вас энергию Самсона, вновь ощутившего могучие джунгли на своей голове. История сберегла случай первого использования музыки в стратегических целях... Волосатые толпы Иисуса Навина ворвались в обезоруженный город и учинили уличные беспорядки. Так родилось Хэйт-Эшбери. Так родились все хэйты на свете. Стены пали внутри нас.
Вытекает ли отсюда тождество: хиппи – это рок?
Возможен ли хиппи без музыки, и может ли музыка в конце концов не породить своего слушателя?
Конечно, так и случилось с многочисленными любителями ансамбля Александрова и боевых маршей посреди мирной действительности. Та же история и с потребителями итальянских опер и прочей добетховенской (или, может быть, добитловской?) музыки, лишенной пульсации: им просто ничего не оставалось делать.
Так уж сложилось, что музыка всегда сопровождала самые сомнительные мероприятия: от отправки эшелона на фронт до пьяных хоровых запевок под баян.
Нерон очень любил музыку, а Платон признавал только два лада: дорийский и фригийский, лады воинов и счастливых тружеников. В греческих вакханалиях уже содержится прообраз будущей битломании.
Хиппизм не доктрина, поэтому в новоявленных хипстерских коммунах нет необходимости в ритуальном утреннем прослушивании паршивой записи "Хаера". Молятся с гитарой на шее, молятся в корявых стихах, молятся в кибелистических плясках, молятся в драге и дропе и в актах любви. Хиппи живет в форсированном темпе даже когда лежит на траве. Остановившийся хиппи мертв как кварк.
Но одному ли хиппи, одному ли обладателю чудодейственной силы "рок" доступна эта чрезмерная бесцельная живость? Когда из одной любви к спорту в дождливую ночь отправляется рыболов на платформу электрички, кто он, как не человек сверхидеи, побеждающий все препятствия, преодоление которых, полагаю, по зубам не всем из племени детей-цветов, созданий хотя и привычных, но, по определению, все же нежных.
Сомнений нет, хиппи – перманентный искатель приключений. Его задача – это пародирование "серьезных" увлечений масс. 24 часа в сутки он сжимает дулю в кармане. Это пробный камень его принадлежности к автобусу.
Но ведь сами слова не говорят ровным счетом ничего, являясь лишь односторонней характеристикой карасса. Любая характеристика волосатого будет всегда неудовлетворительной, если к ней тут же не добавить противоположной.
Рок обостряет антиномичность жизни. Как и вся контркультура, хиппи и рок это сплошная антиномия. Рок груб, но сердечен, тогда как хиппи искренен до скандальности. У него существует исключительный способ прокладывать дорогу к небу в непосредственной близости от преисподней. Провозглашая любовь и ботанику, он меньше всего способен нести ответственность за все порожденное им походя на своем пути. Рок, как могучий разрушитель всего добропорядочного и похвального, заступил буквой алеф в списке новых апокрифических ценностей. В определенном смысле слова хиппи легко: его главная ценность не менялась с 14-летнего возраста. Пока что-то гремит и вибрирует, у хиппи все в порядке. Музыкально-кислотный феномен для него это диагноз мира, в котором царствует единосущная свобода.
Можно сказать, что мир первый раз активно согласился на свободу. Мы живем внутри этого опаснейшего эксперимента. Мир пользуется случаем, пока свобода еще недолго понимается как добро. Женщина в брюках, права гомосексуалистов одни чего стоят. Может начаться реакция на такое количество свободы. Прежде мир нагородил законы, через клапаны которых он выпускал столько свободы, сколько ему было нужно. Но хиппи – плохой диалектик, привыкший редко чего понимать буквально. Свобода, значит, давайте освобождаться.
Поэтому особенно трогательна его привязанность к прыщавому самородку, одержимому идеей перевернуть мир музыкой. Для него не существует смысловых барьеров. Его даже нет необходимости понимать. Посвященные передают друг другу нечто более реальное, чем слова, давно уже ставшие нормативной условностью. Музыка есть язык, сообщающий исключительно о самом себе. Поэтому здесь нет и повода для разногласий. Общая догматика отсутствует, но имеет место тотальный плюрализм. Впереди должен видеться длинноволосый субъект, в хламиде, сандалиях и с ленточкой на голове, по имени Иисус Христос = Джон Леннон = Джим Моррисон = ..., герой новой мифологии, прокладывающий дороги к подлинному существованию за границей боевых порядков из родителей и милиционеров, слишком чистый, чтобы пылиться на работе, слишком возвышенный, чтобы зарабатывать на хлеб.
Хиппи решили продлить себе удовольствие и записали рок-оперу, ставшую кульминационным произведением контркультуры 60-х. От готической суровости и ренессансного благолепия не осталось и следа. Ее симпатичные блудные дети, конфликтующие с богом и людьми, гуляющие по пустыне под ритмы рок-н-ролла, несли с собой соблазнительный допинг для молодежи ойкумены.
Порождение ехидны, рок-группа, оказалась наиболее оптимальным генератором энергии шаманистического типа для провоцирования публики на квазиэмоциональный эффект, гарантирующий соучастникам освобождение своих конечностей от увлечения прямохождением и толпократических рефлексов павловской собаки.
Другое дело, как реагировать на исчезновение волос из рока и превращение знаменитой волосатой музыки в цикл легенд о короле Артуре. Не от волосатого исходит ныне максимальный энтузиазм и не его стоит звать в эксперты по популярным запилам. Теперь он маразматически торчит на стариках, заложивших фундамент и пропавших позже за гигантской тенью цеппелина.
Теперь его самострой далек от рока. Это песня на тротуаре, стихийная и безвозмездная. Их исполняют на дребезжащих гитарах, срывающимися голосами, под звон колокольчиков и пивных бутылок.
Их вытаптывают ногами, выщелкивают пальцами, выкачивают головой. Они спонтанно порождаются из кухонного разговора, заполняя интерлюдию между актами волосатого идеализма. Это язык уличных шарманщиков и шарлатанов, это заразительный блатной фольклор и экзальтация шестимесячной неприкаянности отлынивающих от военной повинности тинэйджеров. Музыкальный акт как публичная мастурбация, в прежние благословенные времена вызывавший салют из интимных предметов туалета. Сюда пришли не слушать, а делать варево, и музыкант играет роль детонатора, производящего пульсацию.
Это их метод борьбы с серьезным взрослым миром, пародия на настоящую культуру, строгую, элитарную и лопающуюся от авторитетов. У них нет даже того, из чего можно было бы заварить рок-группу, и поэтому, скорей всего, они не войдут в историю в качестве божественных гандхарв. Они – голосовые связки гидры контр(культурной)революции, миссионеры среди исповедующего музыкальное язычество потребителя.
Не стоит придавать всему этому большого значения. В публичной песне есть что-то от публичной девки (почти Розанов). Поэтому приятнее, когда она отдается сама, непонуждаемая количеством проданных билетов и угрожающим мерцанием электрических лампочек.
Удивления достойно снисходительное доверие к року: пусть его! (Let It Be). В этом слышится что-то незнакомое и опасное. Когда рок отвергали, в этом выражалось более серьезное и правильное отношение, чем когда его задумали вписать в вереницу массовых утешений. Сказывается непонимание того, что давно знают люди ненормальные: вот уже 20 лет рок служит средоточением поисков стиля жизни среди "взрослых". Какая там музыка – это средство сообщения между разведчиками в сумасшедшем доме реальности! Относиться к року как к музыке – это типичный эвфемизм. Сильными дозами пытают молодые интроверты медного истукана, которого сделала из них рыночная необходимость и долгая атараксия мозга.
Музыка – это лучшее душеспасительное средство, открытое волосатыми в деле светлого мочеиспускания эмоций. Бьютифулы сделали много гениальных изобретений на ниве истребления следствий дурной кармы истории. Творцы послезавтрашнего просперити вечно на ножах с ересиархами вседозволенности, чья главная повинность – уход в преждевременное процветание уже на нынешнем историческом отрезке. Хваленая серьезность – печальное наследство застегнутых ширинок и категорических поз. Суровые принципы свидетельствуют о недостатке характера или шарма, а пристрастие к учености часто маскирует горькую склонность к меланхолии (вспомнили Дюрера?).
Они бегут по дорогам, затрудняя по себе прицельную стрельбу. Всю токсичность прогресса испытывают именно сидящие, тогда как бегущие находят все его блага. Современный человек-удав, непропорционально развивший в себе органы поглощения, стремится укрыться от ежедневной бомбардировки в построенном им ковчеге ложных союзов. Всякое место на земле имеет свою меру свежести. Нет ни одной книги, которая не обеднила бы человечество, превратившись в единственную. Путешествующий меньше всего бывает визионером. Неподвижными мир владеет. Жизнь хуже и лучше, чем о ней пишут в книгах. Больше всего прогресс помог именно больным, тогда как здоровые во все времена находили для себя вкус жизни.
С привитой в детстве оспой, мы редко испытываем боль, а когда это все же случается – пугаемся как дети и спешим занять койку в дурдоме. Дорога кочка за кочкой, как некая йога, выволакивает нас из скорлупы психопатий, заработанных от хождения в тесной обуви. Скиталец (Homo Viator) настоящими глазами смотрит на призраков, развлекавших или пугавших его в лесу его детства, пока цевница Орфея не выволокла его из земли. Бесконечному человеку – бесконечные площади из жилищного фонда Вселенной. Homo fuge!
Припавший к рвущейся из самой бездны медовой струе свободы, жрец "несчастного сознания" безошибочно угадывается в толпе по греховным глазам служителя истины. Особенность нашего времени в том, что известная доля доброго сумасшествия стала необходима для прививания хьюман биингз здорового мировоззрения, в котором музыка прогнозирует способность человека к неординарному поведению и переходу с полуоборота в сплошной энтузиазм. Целомудрие и умеренность, злосчастное наследие пуритан, стали психологической затычкой в фаллосе прогресса.
Экзотические зверюшки бегают по нашему городу, разнося бациллу вероотступничества, пресекаемого ветеринарным фургоном отцов-пилигримов. Все очень динамично и весело, и не надо рожать из этого в муках скучные теории и принципы. Так есть, и черт его знает, почему так есть. Этот сфинкс хранит под своей гривой загадок не меньше, чем животных.
И положась на Монтеня, будем считать, что между "ними" и нами (волосатыми) существует любовь, основанная на несогласии желаний.
ПОСЛЕСЛОВИЕ 1990 ГОДА
Данную работу пора, по существу, списать в архив: между нею, написанной в 1986 году, где-то на старте так называемой перестройки, и теперешним днем пролегла целая эпоха, во всяком случае, для автора. Это было другое, забытое уже время, когда даже слово "плюрализм", использованное в статье и столь популярное ныне, не значилось в словаре тогдашних журналистов.
Со стороны автора это была одна из редких в той ситуации попыток осознать и описать явление, ни настолько яркое, чтобы заинтересовать собою нарождающуюся гласность, ни настолько пустое, чтобы уж совсем не иметь значения, скажем, для самих участников игры.
Коротко об истории создания работы: она не возникла совершенно спонтанно. Прочтя несколько книжек по философии, истории и т. п., и, что самое важное, основополагающий манифест Гуру, автор был уже подготовлен, в принципе, к ее написанию. Последней причиной, подвигнувшей автора, явилась издательская политика бывшего заведующего отделом публицистики журнала "Юность" и руководителя только что образовавшейся тогда "20-й комнаты" Михаила Хромакова, чьим полузнакомым-полукорреспондентом автор вместе с несколькими товарищами по "тусовке" являлся.
Впрочем, за исключением статьи Максима Столповского о Казани, с огромными купюрами и неимоверным опозданием опубликованной на страницах "Юности", ничего из наших скромных трудов света не увидело.
Единственным последствием данной литературной акции можно считать организованное тем же Хромаковым приглашение автора в программу "Взгляд" (в то время, впрочем, еще безымянную), где он (автор) выступил с апологией наркомании – как с помощью видеомонтажа было представлено умельцами из Останкино, еще не проявившими себя столь достойно и либерально, как теперь.
Пригласить автора "Волос" во "Взгляд" в качестве идеолога хиппи было, конечно, заблуждением (возможно – и самого автора). Автор, как ему теперь ясно, ни одного дня не пребывал правоверным хиппи: он не соответствовал ни характером, ни темпераментом, ни умением мириться с грязью и бардаком. Все, что нас объединяло – это любовь к определенной музыке, к свободе и ненависть к власть предержащим. Впрочем, здраво рассуждая, этого достаточно.
Коротко: хиппи – это юный бродяга индустриального общества, "беглец из-под нажима, лечащий совесть нарушителя общественного договора повышенным дружелюбием и мудреностью" (см. работу автора "Как живут в пространстве андеграунда" (1988) - журнал "Клюква" № 1, 1989 за подписью "Ифраим Бастиан")
Во всяком случае, так хиппи понимался в мое время. Соответствует ли это определение современному моменту – судить не берусь. Предоставляю другому исследователю ответить на этот вопрос.
(журнал “Контркультура”, №2, 1990)