Я смотрел в окно на танец шамана.
Я уже засыпал, когда услыхал звон металла колец, связкой венчающих его длинный посох, тех самых колец, что заставляют любого демона замереть в оцепенении, страшась зова изначальности, от куда все мы родом.
И я поднялся, чтобы выглянуть в окно. Я упёрся ладонями в гладкие доски подоконника и замер, глядя, как он пляшет.
Он наверно не знал, что ничто, ни таинственный зов, ни могучий заклинатель дэвов не властен над вечным течением мыслей. И пусть металлический шелест упивается своим колдовством, его вотчина - лишь власть над пугливою, временной плотью. Шаман видно не знал, что я просто могу уйти. Он, вообще, не мог знать, что я здесь.
Мои думы текли хаотично, а босые ступни шамана отбивали уверенный ритм на влажном асфальте под мерное гудение городской дрёмы.
Его старые одежды ржавого цвета едва прикрывали острые колени, длинные сухие мышцы голеней напрягались, подбрасывая танцора, словно тугие пружины. Его тощие руки взлетали вверх, словно крылья потрёпанной птицы, отбрасывая ткань рукавов на увитые браслетами плечи. Его узловатые пальцы прокручивали посох Мёртвым Кольцом, и в сыром воздухе раннего утра снова и снова рассыпался металлический бисер звука.
Я вздрагивал, продолжая смотреть. Я был очарован его древним танцем. Моё татуированное лицо походило на его раскрашенную маску, разве только печать Пути Разрушения провела чёрную борозду по моей бледной коже слева. Его же личину отметили справа - красная тушь оставила на белом гладком фарфоре Мировое Древо, со змеем в корнях и орлом в кроне.
Шаман скакал с упоением, прыгая и вертясь, сотрясая колючие пряди лохматой соломенной гривы. Его тело помнило всех великих духов, кого в себе принимало. Он впускал их, забывая себя, чтобы обращать ветры в бичи, а бури в тараны, чтобы после своих сновидческих странствий рассказать другим о грядущем. Он был Фебом, Мардуком, Митрой, Обере и, наверное, Кришной. Ну а младших богов, погостивших в чертогах его формы, и вовсе, пожалуй, не счесть.
Я упирался коленями в мягкий ворс пледа и вдыхал аромат расцветшей вишни. Я смотрел на его танец и вспоминал, как играл в шахматы с синигами, в «змеи и лестницы» с Ананке и Рахаб. Я вспоминал, каким всегда был осторожным, и если вступал в бой, то мой меч был много длинней прочих.
Я смотрел, он плясал….
Я думал, что ему видно всё равно, где он пляшет, так же как и мне безразлично, куда и на что глядеть.
Я смотрел и думал, о том, что думает он. О чём думает Сосуд Духов, когда не танцует? О значении числа птиц, клином летевших на запад, или о том, что за горе предрекает комета с двойным хвостом?
А может, он думает о том же, что и я, когда не смотрю на мир пустым, безразличным взором, призванным впитывать редкие капли красоты?
Он плясал, я смотрел….