Последняя тишина...
Михаил Семенович опустился на вторую ступеньку, потом на
первую, и вот он уже основательно закрепился на ровной
асфальтовой дорожке. Ощущая ногами теплый, шерстяной уют,
огляделся...
Облака в темных, сырых ватниках заходили на посадку прямо
над его головой, цепляясь за козырек кепки, запрокидывали
голову за спину, принуждая Семена Михайловича к обязательному
открытию: небо сегодня было не небом, а серой прозрачной
землей, в которой как бы корнями переплелись ветки засыпающих,
без единого листика, лип. И наоборот, под ногами была вовсе и
не земля, а поблескивало бездонными блюдцами небо. В них
отражались те же липы, но только уже перевернутыми. И для того,
чтобы окружающий мир мог правильно расставить детали по местам,
ему просто-напросто надо было встать на голову. От одной этой
мысли у Михаила Семеновича закружилась голова, но он ее тут же
успокоил. Подобного мальчишества ему не позволят ни воспитание,
ни возраст, ни доброе имя.
Хмурое утро встречало его и вчера, и позавчера, - на другое,
в октябре, и рассчитывать не приходилось,- но вот "рюкзак" на
спине, с каким-то угловатым неудобством, сегодня ощутил
впервые. Он энергично, как бы в пробежке, поработал локтями,
сделал два наклона вперед, выпрямился, прислушался. "Рюкзак"
исчез.
Михаил Семенович облегченно вздохнул, - что поделать,
мнительность, в последнее время, стала его постоянной
спутницей, - но на всякий случай, обернулся назад.
Дверь резко распахнулась и соседская девчушка с портфелем в
руках ветром пронеслась мимо него, разбрасывая в воздухе
невидимые, но такие ароматные, и увы! запретные кофейные зерна.
Черный кофе! Михаил Семенович зажмурился от внезапного
дразнящего удовольствия, и... снова ощутил тревогу, теперь уже
коснувшуюся его лица.
Личный опыт подсказывал ему: не найди он сразу ее источника,
не погаси ее в самом зародыше, и тогда малюсенькая чертовщинка
может превратиться в ненасытного стервятника, терзающего свою
жертву бессонными ночами. Он прикрыл глаза холодными ладонями и
снова прислушался. Совсем рядом простучали чьи-то торопливые
шаги, после них наступила непривычная тишина... Да-да! Тишина!
Она то и являлась источником его тревог и порождалась, - она, -
обыкновенной входной дверью. Михаил Семенович вплотную
приблизился к ней, присмотрелся.
Перекошенная, старенькая, с огромным гвоздем вместо ручки и
покоробленной фанеркой вместо стекла, она подобострастно кивала
ему оторванной от косяка пружиной, покорно прижималась щекой к
его руке. Оказывается, за столько прожитых лет вместе, он ни
разу ее как следует не видел. Слышал, но не видел, как ни
странно было в этом признаваться. Всякий раз когда он проходил
через нее, она громко приветствовала его, и только теперь,
молчанием, обратила на себя внимание.
" Все как у людей... Вспоминают о человеке прошлым числом.
Да хорошо если б добром, а то и злом помянуть могут. Теперь это
в порядке вещей. Хри-сти-а-не..." Михаил Семенович почувствовал
в душе, застарелую обиду. Ее надо было, - от греха подальше, -
немедленно заглушить, и он сделал над собой усилие, переключая
внимание на погоду. "Пакостный денек будет. И так теперь до
самой зимы". Он поднял воротник и, старательно обходя лужи,
направился к привычному для себя в это время газетному киоску.
Завсегдатаи встретили его одобрительными возгласами,
пропустили вперед без очереди.
- Опаздываешь Семеныч!
- Диабет подкачал?..
- Бледный ты сегодня какой-то...
Михаил Семенович молча сунул газету под мышку и,
сопровождаемый недоуменными взглядами штатных спорщиков в
беседке (сегодня обойдутся без него...), задвигал тяжелыми
башмаками в березовую рощу.
Немногословный, грубый асфальт сменился мягкой, поющей у
самых ног, опавшей листвой, и Михаилу Семеновичу вдруг
захотелось прислушаться к ее шепоту. Он присел на корточки и...
яснее ясного услышал ту единственную тишину, от которой
спасался всю свою жизнь. Он изобрел тысячи способов, чтобы
избежать ее, но сегодня, вероятно наступил особый день.
Михаил Семенович, обессиленный, опустился на землю.
Он тогда сделал все точно по инструкции: настежь распахнул
дверь камеры, приглушенно скомандовал: "Руки за спину! Лицом к
стене!" Шагнул левой ногой, правой, застыл телом, одновременно
выхватывая из кармана взведенный пистолет, приставил дуло к
затылку, хладнокровно нажал курок...
Рука не почувствовала упругой силы обязательной отдачи, не
прозвучал характерный хлопок, сознание не сразу проявило ему
случившееся. Контрастная черно-белая мишень, застывшая перед
глазами еще перед дверью камеры, начала размазываться и вместо
"десятки" посередине он обнаружил женскую, заплетенную
пшеничным колосом и уложенную обручем, косу... Осечка! Была и
на этот случай инструкция, но он уже не мог ею воспользоваться.
Она! Женщина! Начала медленно разворачиваться к нему лицом. Он
до сих пор помнил ее ухо с вытянутой вниз мочкой и неправильной
дырочкой для сережек, длинные ресницы, блестящую от слез, щеку,
нос...
Он выронил пистолет, быстро, насколько позволяли непослушные
ноги, выскочил в коридор...
Усталый дождь медленно проплывал над равнодушной землей; и
его золотой поре наступал конец (всему свой черед!). В
однообразный, серый ландшафт изредка вкрапливались серые
домики, между которыми сновали маленькие человечки. Завидев их,
дождь опускался пониже, приглядывался к ним, и, ради хоть
какого-нибудь развлечения, швырял в них горсти колючих
дождинок. Человечки втягивали головы в плечи, поднимали
воротники, раскрывали зонтики и ускоряли свои движения до
смешного сумасшествия. Конечно, и такие картинки должны были
ему скоро наскучить (так уже было не один раз), если бы не
привлек его внимания одинокий старик, лежащий между белыми
стволами деревьев, - тот совсем не реагировал на его залпы.
Дождь опустился на землю, заглянул ему в лицо,- жив ли?
Старик упрямо ломал губы в беззвучном шепоте. Дождь вырвал
из его рук газету и, разорвав в клочья, разметал ее по веткам
вместо листьев. Старик даже не шелохнулся. Тогда он завис над
ним, до конца опоражнивая от воды свои емкости, - через минуту
роща превратилась в кипящее зеркало.
Наконец старик сделал попытку приподняться, и тогда дождь с
неимоверной злостью швырнул его снова на землю, - потом еще
раз, и еще, и еще, пока не услышал надорванный голос.
- Не виноват я! Не виноват!..
В уголках глаз старика стояли капельки, к которым дождь не
имел никакого отношения: старик плакал?
Очередная, скучная, человеческая трагедия...
Дождь вновь взобрался на привычную высоту, равнодушно поплыл
над серой землей.
Михаил Семенович подошел к дому, осторожно преодолел
ступеньки: первую, вторую... Не глядя ухватился рукой за дверь,
потянул на себя. Она поддалась с трудом (видимо он ослабел за
время прогулки), и теперь ему предстояло решить главную задачу:
не услышать того чего он не мог услышать. Михаил Семенович
нарочито громко пропел первые попавшиеся на ум строчки:
- Это есть наш последний и решительный бой!...
И в тот момент, когда он уже переступил порог, дверь
внезапно вырвалась и позади него раздался оглушительный
выстрел. Михаил Семенович, вскрикнув от неожиданности, все-таки
успел ухватиться за перила лестницы, - с невероятными усилиями
удержался на ногах.
Он знал откуда мог прозвучать этот выстрел. Оттуда! Из
подвала... Его тогда подстраховал напарник.
- Да! Напарник! И ему отвечать за тот выстрел! Ему!... И
перед людьми, и перед Богом!
Михаил Семенович обернулся. Его взгляд сразу выхватил из
подъездного полумрака новенькую пружину. За время его
отсутствия дверь успели отремонтировать.
- Нет уж! Каждому свое!
Он резво (откуда только силы взялись) поднялся в свою
квартиру, отыскал на антресолях ножовку, и, прихватив
табуретку, снова спустился к двери. Пилил ожесточенно, стиснув
зубы, а когда дверь от легкого толчка бесшумно отворилась в
изнеможении опустился на ступеньку лестницы.
- Так оно справедливей будет!..
Входили и выходили люди, недоуменно сторонились Михаила
Семеновича, - не знали, что являлись источниками тишины,
которые он складывал в одну большую, последнюю для себя, тишину.