Глава 16 – Башня Тратина
Подобно молнии-пружине
Исполнен дерзости, опять
Ты скромный лик своей Богини
Решил у плоскости отнять.
Твой карандаш плясал сердито,
Стуча, крошился на листе
И возникали Афродиты –
Совсем не те, не те, не те.
Ты клял себя в порыве рьяном
И недостойным, и лжецом,
Долбил бумагу как тараном
И тёр измятое лицо...
И – в новый бой!
И – в бой сначала!
Чтоб, в гневе, в боли рождена,
Из многоликости восстала
Неповторимая,
Одна!
«Баллада о Художнике»
1
Башней Тратина в Бугдене прозывали большой трехэтажный особняк с высокой гребенчатой крышей. Былой чудак-хозяин украсил его прихотливым карнизом с зубцами и декоративными бойницами – за что дом и получил это прозвище. Со временем Харман Тратин перебрался жить в родной Бэрланд, а бастион его имени несколько раз переходил из рук в руки, пока его не присмотрел под свои планы некто Моуллс, полуразорившийся богач и художник-любитель – с намерением основать здесь братство художников.
В первом этаже Башни размещались мастерские, где резчики по дереву трудились над изготовлением причудливой тонкой мебели. Её продажа приносила Моуллсу доход, позволявший неплохо сводить концы с концами. Здесь же, в душных, пропахших серным газом комнатках, трудились ювелиры, а в просторных залах учились рисовать будущие художники. Второй этаж дома был отведен под столовую и спальные комнаты. На третьем размещался сам Моуллс – его собственная мастерская, спальня и небольшой гимнастический зал. Заходить сюда дозволялось лишь по специальному приглашению. В мансарде жила и принимала пищу прислуга.
Помимо всех этих помещений, под Башней существовали глубокие подвалы, и о том, что хранилось в тех подвалах мало кто ведал. Поговаривали, что дело тут не совсем чисто, а поскольку Моуллс, как все просвещённые люди того времени, не чуждался занятий астрологией и магией, о лабиринте подвалов и подземных ходов бытовали Бог знает какие слухи.
Тинч проживал в отдельной тесной комнатке с единственным окном, выходившем во двор. В ней было достаточно места для лежанки, табурета и небольшого стола. Одна из стен каморки, со стороны улицы была холодной, другая – тёплой... Странно, но Тинчу пришлась по душе эта келейная теснота, что позволяла собирать воедино мысли и чувства. И более – со временем он полюбил эту уютную норку, где в полном одиночестве можно было без помех читать книги, взятые под залог из городской библиотеки, а порой, как накатывало желание – по-прежнему доверять бумаге свои зарисовки.
Оказалось, что братству художников требовался не просто уборщик, но по совместительству и истопник. Последнее, впрочем, оказалось делом несложным. Надо было лишь время от времени следить за работой керосиновой форсунки и не забывать подливать воду в бак. Чудо-аппарат работал безотказно, а если что – отключался сам. Если не считать того, что от Тинча теперь вместо прокислого пива всегда попахивало керосином… хотя, с другой стороны, керосином попахивало от доброй половины жителей города.
Неплохое жалованье позволило приобрести тёплые вещи, его вполне хватало на еду, а в каждый пятый день – для посещения бани. Свечи, карандаши и бумагу Тинч доставал в мастерских. Уборку полагалось делать два раза в день, во время обеда и поздно вечером. Он дожидался, пока ученики разойдутся и, припадая то на одну, то на другую ногу, подбирал обрывки и комки бумаги, оттирал пятна краски и клея, подметал стружки. Комки бумаги он потом тщательно расправлял и разглаживал. У каждого припасенного таким образом листка непременно была драгоценная чистая обратная сторона…
Испросить разрешения присутствовать на занятиях он побаивался: уроки стоили дорого, а уборщику не полагалось бывать в мастерских, пока шла работа.
Впрочем, Тинчу и самому не хотелось лишний раз показываться на людях. Он узнал, что среди учеников за ним прочно закрепилось прозвище «Хромой». Однажды, развернув очередной комок дорогой, белоснежно мелованной бумаги, которому он обрадовался – нечасто ему попадались такие трофеи, он увидел карикатуру на себя. То ли мальчик, то ли чертёнок со злым лицом заметает сор преувеличенно огромных размеров метлой.
Поначалу он обиделся. Затем, поразмыслив, аккуратно разгладил лист и пририсовал к куче мусора множество искаженных судорогой лиц и рук, схватившихся за карандаши, кисти и палитры. Наутро ученики, придя в мастерскую, нашли карикатуру приколотой кнопкой к одному из мольбертов.
Трое из них, каждый на голову выше Тинча, задержались в мастерской в обеденный перерыв.
– Ты, щенок, – сказал один из них.
– С тобой разговаривают, – заметил второй.
– Ребята, да он, верно, не только хромой, но и глухой! – хохотнул третий.
Тинч, старательно делая вид, что не обращает на них внимания, сметал щеткой опилки с верстака.
Очень жаль будет покидать такое удобное место. Очень жаль. Возвращаться в хижину Рагны ему почему-то не хотелось. Устроиться, например, выбивальщиком ковров? Сейчас их как раз удобно чистить свежевыпавшим снегом...
Но – как же его келья и его полные творческих полетов вечера, где он предоставлен только Богу и самому себе?
Ученички перекинулись взглядами и загадочно удалились.
Тинч успокоился, решив, что дело на том и закончится, хотя в его душе возникла неясная тревога, которая становилась сильнее по мере того, как он, хромая, поднимался по лестнице в свое убежище.
Дверь в комнату была приоткрыта. Листки бумаги с его эскизами усеивали пол. По ним прошлись ногами. На столе из всей стопки оставался рисунок, над которым он работал последние несколько дней...
К чертам лица Айхо непостижимым образом примешивались черты лица Тайри. Тинч ломал голову и тщетно пытался отделить одно от другого. Лицо, в конце концов, вроде бы и стало выходить похожим, но руки всё равно получались грубоватыми, сильными – такими месила глину дочь знаменитого анзуресского пирата.
Над морским горизонтом парили чёрные тучи. Из туч отвесно вниз высовывался узкий длинный хобот набиравшего силу смерча. Руки, над которыми трудился в последние вечера Тинч, должны были укротить этого, пришедшего с морских просторов зверя…
То, что было теперь пририсовано к протянутым в море рукам Олеоны, мы описывать не будем, равно как и оскорбительную надпись, возникшую над затянутым облаками горизонтом.
В первую минуту Тинч дрожащими от ярости пальцами схватил было ножницы, чтобы поскорее вырезать то, что сохранилось от первоначального изображения и спрятать хотя бы в книгу Линтула Зороха Жлосса – на счастье, её не нашли. Потом он передумал и, держа в пальцах изуродованный рисунок, спустился в мастерскую.
Видимо, всё-таки придётся податься в выбивальщики ковров…
Уроки начались и ученики привычно восседали за мольбертами, занятые на сей раз набросками с коллекции глиняных кувшинчиков – вроде тех, что лепила Тайра.
– Молодой человек! – осуждающе произнес преподаватель, высокий, нездорово желтолицый человек со свисающими усами и пронзительными глазами.
– Прошу прощения, – отвесил лёгкий поклон Тинч. – Меня только интересует, кто из ваших учеников сделал это.
И положил лист бумаги на стол перед учителем.
– Ладно... Я вас понял, ну и что же теперь... – нервно заметил учитель (не срывать же урок!). – Давайте займёмся этим случаем как-нибудь после. Извольте покинуть класс.
– Мне некогда, – твердо ответил Тинч. – Хотя... вообще-то, вы правы. Мне, в сущности, всё равно, кто это сделал.
И прибавил с усмешкой:
– Этого беднягу можно понять. У него в жизни никогда не было любимой женщины. И, скорее всего, не будет… На калек не обижаемся!
Обведя глазами недоумевающий класс, повернулся и неторопливо побрёл к двери.
Теперь он не чувствовал ни волнения, ни обиды.
Просто – какую-то бесцветную усталость внутри.
В этот момент кто-то крепко ухватил его сзади. Полуобернувшись, он с силой тряхнул плечами. Ученик, – а это был один из его недавних знакомых, – попятился и повалился, сшибая по пути мольберты.
– Молодые люди! – попробовал вмешаться учитель.
– Щенок сопливый... – прошипел, поднимаясь, ученик.
В его руках мелькнула стамеска. Окружающие, ахнув, рассыпались по сторонам. Не устрашился только Тинч.
Перед ним в мгновение ока пронеслись Урс и Анзуресс, и рыбацкая и матросская братва, и лихие кабацкие мордобои…
Стамеска – не нож. Тинч легко выхватил прямо её за лезвие и, увернувшись от удара ногой, от души влепил под челюсть противника такой «винтовой матросский», что беднягу отнесло далеко назад – к ногам преподавателя. Служившие натурой расписные кувшинчики грудой посыпались на пол, довершая картину разгрома.
Остро заточенную стамеску Тинч, грозно перебросив с ладони на ладонь, метнул в деревянную стену, и она, сверкнув, вонзилась с хрустом, пригвоздив один из портретов.
Сам Пиро позавидовал бы такому броску!
Выходя из мастерской, он хватил дверью так, что испуганно всхлипнули стекла в окнах. Знай наших!
2
Во время вечерней уборки к Тинчу подошёл его друг, ночной сторож. Тинчу предписывалось явиться на третий этаж, к самому Моуллсу. Владелец Башни почему-то пожелал разобраться в случившемся сам.
В принципе, подобными делами должен заниматься отнюдь не глава школы. Это Тинч понимал. На всякий случай он всё-таки собрал в дорогу немногочисленные пожитки и в назначенное время постучал в дверь, где находилась мастерская Хозяина. Когда на стук никто не ответил, он толкнул дверь и, перешагнув порог, очутился в комнате.
Внутри мастерской Моуллса ярко горели свечи, вправленные в несколько развесистых канделябров. Там же, на стенах, а также на полках, столах и просто на полу были подвешены, расставлены или сложены вместе полотна. В комнате пахло красками, лаком, и совсем не пахло керосином – Хозяин не терпел этого запаха.
Посредине комнаты громоздился исполинских размеров мольберт. Помимо него в мастерской располагались два больших кресла, несколько табуреток, приставная лестница, вместительный шкаф, два стола, один из которых, очевидно, был рабочим, а на другом аккуратной стопочкой расположились тарелки и графин с водой, и пара стаканов, а в углу, на специальной подставке – зонтики и трости, вешалка с одеждой.
Тинч присел на одну из табуреток и не без любопытства принялся осматривать картины.
Бугден – город, отстоящий далеко от моря. Тем не менее, морские волны автор изобразил настолько точно и мокро, что Тинча охватила легкая зависть. В корабельной оснастке он тоже неплохо разбирается, отметил Тинч. Его внимание привлёк портрет маленькой девочки – возможно, дочери или внучки художника. Задиристо сощуря левый глаз, она вызывающе глядела на Тинча. С соседнего портрета смотрел худощавый молодой человек с кистями и палитрой. Это мог быть автопортрет самого Моуллса – в молодости. Тинч знал, что сейчас тот гораздо старше.
Более всего его поразили дворцы. Или... это были не дворцы? Собранные из облаков, прошитые звездными нитями, с нависающими в лиловом полумраке башнями, и флаги, подхваченые ветром, на длинных позолоченных шпилях... Одно из этих удивительных зданий должно было вот-вот родиться на полотне, выставленном на мольберте. Над карнизами и кровлями, над вершинами гор и полосами пенного прибоя, над облаками и проблесками солнечного света парили длиннокрылые существа – быть может, ангелы, быть может – духи воздуха. Леса и горы пестрели существами, которые выглядывали из-за деревьев, копошились в цветах и разноцветных листьях, ныряли и выныривали по горным ручьям и протокам...
Скрип шагов и болезненное покашливание донеслись из коридора. Тинч привстал с табуретки. В проем двери, подобно гигантскому киту или крабу заходил, забредал, заваливал сам хозяин мастерской. Обрюзгший, потный, с толстыми колбасками усов, он замечал – или не замечал Тинча. Посапывая как носорог, Моуллс грузно прошествовал к вешалке для одежды, плюхнул на нее бесформенный, весь в снегу с дождём серый плащ и зонтик. С усилием стащил с плеча толстенную кожаную сумку, пыхтя – установил в углу громадных размеров тубус.
– Давно ждёшь? – пытаясь развернуться в узком пространстве между вешалкой и шкафом, с одышкой спросил он. – Ты и есть Хромой?.. Охх!
Приглаживая длинные потные волосы, присел на соседний с Тинчем табурет. На Тинча исподлобья смотрели маленькие тусклые глазки, похожие на две свинцовых плошки из-под белил… И Тинч, которому нечего было терять, тоже смотрел в глаза Моуллса.
– Ты гордый... – не отводя печального и пристального взгляда, произнёс художник. – Вот что, паренёк... Я устал и мне не хочется играть с тобой в гляделки. Посмотри-ка в той сумочке в углу... Ты отыщешь там фляжку с молоком и кусочек масла. Будь добр, сходи на кухню (это рядом, направо по коридору), вскипяти молочка и добавь в него масло... и, пожалуй, щепотку соли... Потом – поговорим детально. Хорошо?
Похоже, о возможности пойти в выбивальщики ковров можно позабыть... Или всё-таки нет?
Поверх кувшинчика горячего молока Тинч положил ломоть белого хлеба.
– Шибко бегаешь для хромого, – приветствовал его художник.
Он всё так же, ссутулясь, восседал на том же табурете. Только теперь в руках его был рисунок Тинча. Отхлебнув молока и закусив хлебом – ткнул пальцем в бумагу:
– Это что за загогулина? Да нет, не эта...
– Кстати, – как бы невзначай прибавил он, – трое пачкунов, что опозорили школу, больше не будут ходить на занятия. Хотя я, конечно и потеряю на этом кое-какие дивиденды... Это ты мне здорово удружил, поросёнок… Но здесь прав ты: художник не должен опускаться до такой низости...
– Это смерч, – пояснил Тинч. – Смерч, летящий с моря.
– Хм... Так тебе доводилось наблюдать это явление? Какой ты счастливый! Так... А это что за девица? И где у неё подбородок? Да и руки, пожалуй, тяжеловаты... Не её это руки…
И вдруг как-то по-особенному, с дружеской усмешкой, снизу вверх посмотрел на Тинча.
– А я, кажется, знаю, кого ты хотел изобразить... Подай-ка… со стола… листок бумаги и карандашик!
– Судя по всему, она чаттарка. Так? Это значит, скулы, выраженные надбровные дуги, миндалевидные глаза, так? Изобразим ее сидящей... Руки она должна держать вот этаким манером...
– Откуда вы знаете?
– Так сейчас модно. Далее. Ну-ка... – он мельком заглянул в рисунок Тинча.
– Носик с горбиночкой, глазки чуть навыкате... Тонкие, слегка изогнутые губки...
– Вот, а теперь смотри!
И с листка на Тинча, грациозно изогнувшись в причудливой формы кресле, посмотрела его Айхо.
– Нагляделся? – спросил художник. Тинч инстинктивно потянулся рукой за изображением.
– Нет уж, нет уж! – сказал Моуллс. Неожиданно ловко приподнявшись с места, он поднёс листок бумаги к одному из канделябров. Рисунок вспыхнул и опеплился. Моуллс швырнул то, что от него осталось, в блюдце для окурков.
– Потом, как-нибудь, нарисуешь сам... Сам! И, наверняка – гораздо лучше. Назавтра, помимо исполнения обязанностей, начнёшь посещать занятия. Время для приёма пищи выкроишь по своему усмотрению. Об оплате уроков не беспокойся, старина Моуллс… и это как-нибудь переживёт... Да, ещё! Стамеска – это, друг мой – орудие труда, инструмент, а ни в коем случае не оружие. Согласен? Хотя... и тебя можно понять. Я бы на твоём месте… да… Иной бы просто пырнул наглеца его же стамеской в брюхо. Но за испорченный портрет – вычту. Нашёлся, тоже мне... герой романа.
В обрюзгшем лице его при этих словах что-то изменилось. Теперь он действительно походил на того молодого человека с портрета.
– А... Можно я принесу показать другие рисунки?
– Завтра, друг мой... Завтра... Боже, какое это великое, замечательное слово – «завтра»... Да, и спасибо за хлебушек!
3
Однако с завтрашним днем ничего не получилось. Моуллс, простуженный и усталый в скитаниях и поисках натуры, слёг и велел никого не принимать. Тинч по-прежнему обитал в маленькой комнатке в мансарде, только свободного времени поубавилось. В группе он оказался самым молодым, но память о его похождениях и способностях заставляла учеников держаться с ним с боязливой почтительностью. Среди них ему было не очень ловко. В такой обстановке у человека легко заводятся льстецы и завистники. Впрочем, со временем появились и настоящие друзья.
Учебные предметы давались легко. Он быстро и с радостью понял, что почти неощутимые простым глазом закономерности построения мира, что когда-то открылись ему в камне, на самом деле давным-давно известны и вовсе не являются его фантазиями. Правда, законы перспективы он сначала воспринял в штыки, это сильно расходилось с тем, как наблюдал пространство он. Тем не менее, он с готовностью и даже какой-то жадностью впитывал то, о чем говорили преподаватели. Книги по истории искусств в библиотеке Башни, куда он наконец-то получил доступ, он просто проглатывал и спустя какой-то десяток дней стал не просто изумлять, но и пугать учителей. Ему рекомендовали отдохнуть и не загружать излишне голову! А если у меня в голове полно свободного места? – спрашивал Тинч.
Линии… простые и сложные. Штриховка верная и неверная, «соломой». Приготовление красок. Мазки: «вороньи глазки», «снопики», «домики», «гвоздики», «мышиные хвостики», «крылышки»…
Его работа кипела. Обретя возможность свободно пользоваться не только карандашом и бумагой, но даже кистями и полотном, он продвинулся настолько, что однажды Хэбруд, преподаватель истории искусств, присмотревшись к одному из рисунков, с одобрением заметил, что Тинчу неплохо бы вновь повидаться с Моуллсом.
И вот, однажды вечером он, бережно сжимая в руках папку с самыми лучшими работами, снова постучал в дверь мастерской главы школы.
В ночь перед этим событием его посетил ужасный сон.
Что-то тёмное, напоминавшее гигантскую птицу, огромное как поле, опустилось за городом. Из глубины чудовищного брюха опустилась лестница и все жители города потянулись к этой лестнице.
Они поднимались и там, внутри, в огромном зале, снимали друг с друга одежду. Далее они стадом брели в обширный водный зал, где, смеясь и брызгаясь, отмывали тела от пота и грязи. Ещё далее – столь же огромный зал с бассейном, наполненным жидким тёплым маслом. Окунувшись в масло, люди, оставляя по полу жирные капли, весело спешили в следующий зал, где вываливались в муке. В последнем зале дышали жаром и шипели раскалённые сковородки...
Странно, но до этого ему никогда не снились кошмары. Или... то был не кошмар? Быть может, он действительно перезанимался?
Надо будет рассказать обо всем Хэбруду.
С ним у Тинча в последние дни сложились особенно добрые отношения. Тинч знал, что старина Хэбруд – невысокого роста, бородатый, внешне не особенно заметный, был человеком далеко не простым. При самой первой их встрече Хэбруд спросил:
– А скажи-ка мне, Хромой, ты был хромым всегда или...
– Или, – отрезал Тинч.
– Тебе известно, что на третьем этаже есть гимнастический зал? А может быть, ты решил всю жизнь оставаться хромым?
Тинч не знал, что ответить, а наверное – и как благодарить. Вскоре он, помимо учёбы и работы, под учительством самого Хэбруда, вовсю бегал, занимался приседаниями и прыжками, даже похаживал «гусиным шажком», преодолевая боли в ногах, спине, во всем теле. Лазать по канату Хэбруд заставлял его обязательно с использованием ног – приглядевшись, на что способны крепкие руки молодого Даурадеса.
– Ты не хитри, не хитри! Знаю, твоими ручонками можно орехи давить. Ты давай ногами, ногами!
– Хорошо! А теперь – на перекладину...
Меж щиколоток Тинча, в то время, как он болтался на турнике, вставляли листок бумаги, который надлежало не только не выронить, но главное – не помять.
Однажды Хэбруд, заметив, что начинающий подавать надежды ученик ведет себя как-то скованно, подозвал его к себе:
– Что с тобой сегодня?
Тогда Тинч рассказал ему…
Очень реально, как наяву, он видел туманную горную тропу – хотя сам в настоящих горах не бывал никогда. Тем не менее, он понял, что это именно она, почти заросшая колючим кустарником, узкая, с выпирающими тупыми камнями. По тропе гуськом пробирались нагруженные вещами люди, и среди них была Айхо. Она шла последней и очень боялась – в двух шагах, под обрывом не было ничего, кроме пустоты, в которой клубился туман и глуховато шумела, где-то в самой глубине, невидимая в облаках водной пыли река... И тут внезапно кто-то, шедший впереди, неловко отпустил ветку. Гибкая колючая плеть ударила Олеону по глазам. Тинч с ужасом увидел, что теперь у нее нет глаз... Он видел, как она, стискивая зубы, чтобы не закричать, закрыв лицо ладонями, пытается нащупать дорогу и всё ближе, шаг за шагом, подходит к краю пропасти...
Он проснулся. И весь день прошёл как бы в том самом тумане. Он почему-то знал, что всё оно так и будет.
Некрасивое, в оспинах, сочувственное лицо Хэбруда предстало перед ним.
– А знаешь, Тинч, ведь это может быть вещий сон…
Мог бы не объяснять.
– И что теперь делать? – хмуро спросил он.
– Попробуй... Погоди. Давай-ка, присядь.
Холодные как лёд пальцы касаются его висков.
– Чувствуешь?
Тинч не понял, что именно надо чувствовать, но послушно кивнул головой.
– Хорошо, – продолжает Хэбруд, отнимая руки. – А теперь попробуй восстановить сон с самого начала. Что ты видишь?
– Людей. Их много, нет – их несколько. Несут какие-то вещи... узлы... от кого-то спасаются. С ними... дети.
– Ты видишь Айхо?
– Она идет последней. В лицо ей...
– Стоп! Ты видишь: ветка остановилась, и ты видишь ее как бы висящей в воздухе. Так или нет?
– Так. Вижу... листья – они какие-то странные, круглые, длинные толстые шипы, они пучками по стеблю. Они кожистые и не опадают на зиму... Хэбруд, она начинает двигаться!
– Ладонь, Тинчи! Подставь ладонь!
– Подставил... Ааа!
– Схватил?
– Да-а…
– Держи и не отпускай, пусть даже будет больно! Как там Айхо?
– Она... она успела пригнуться. Ветка прошла... над её головой. Нет, слегка задела… скользнула по лбу… Ей больно! Теперь она... выпрямилась. Прислушивается. Она слышит... она слушает. Она слышала мой крик! Айхо!.. Оглянулась. Вытирает платком кровь. Ничего, это не страшно, до свадьбы… заживёт. Теперь идёт дальше, за всеми...
– Теперь всё в порядке, Тинч? Тинчи! Возвращайся!
И Тинч видит вновь гимнастический зал и учителя, бледного, пристально глядящего ему в глаза.
– Приходи в себя, приходи в себя, – повторяет Хэбруд.
Боль в ладони не проходит...
– Хэбруд!
– Слушаю тебя, мой мальчик.
– Это уже было? Это происходит сейчас? Это…
– Это ещё только будет, Тинчес.
Поверх шрама, который Тинч получил в урсском порту, появилось с десяток странных кровоточащих точек.
Они исчезли через пару дней, однако память о боли от сразу десятка вонзившихся в ладонь колючек преследовала Тинча ещё долго. Хотя... он почему-то верил, что с Олеоной теперь ничего страшного не случится. Что в сравнении с этим могли быть какие-то пустяковые царапины!
– Знаешь, давным-давно, когда мне было столько лет, сколько тебе, со мной произошёл любопытный случай. Я рос в небольшом селении, недалеко от Бодариска. Был мальчиком болезненным. Все говорили: не выживет. И я бы действительно не выжил. Однажды крепко простудился после купания в реке. И вот лежу я на бостати, солнышко светит, небо синее, легкий ветерок… Только что мне до этого, если меня не будет. Боялся смерти, конечно, но и жить, задыхаясь от комьев в горле – тоже не лучшая доля. И вот, как будто задремал я, и вижу: склонилась надо мной прекрасная дева. И ласково вопрошает: «что с тобою, мальчик?» «Как что, – отвечаю. – Умираю я». А её лицо... Никогда не видел ни до, ни после такого лица. «Если ты настоящий мужчина, – говорит она, – ты найдешь в себе силы подняться и пройти на кухню. Твоя мать готовит лепёшки и на печи стоит горшок с кипящим маслом. Ты должен выпить из него – столько, сколько сумеешь...»
Потом я проснулся. Что-то помогло мне подняться... Только прошёл я на кухню, гляжу – а там и действительно мама печёт лепешки. Схватил я с печи горшок, отхлебнул кипящего масла... Конечно, сразу же обжёг страшно горло, закашлялся, выронил горшок, ко мне подбежали, закричали все...
Зато, Тинчи, вся та гадость, вся та дрянь, что сидела в моем горле, оказалась выжженой начисто! С того дня я пошёл на поправку и, как видишь, сейчас стою перед тобой.
Что это было? Скажешь, наваждение, сон, пустая иллюзия? Едва ли…
– Запомни, Тинчи, заповедь первую. В мире нет ничего, что было бы несуществующим, иллюзорным, плодом нашей фантазии или пустой выдумкой. Всё, на самом деле – реально, глубоко реально.
– И ещё – вот тебе заповедь вторая.
Ты не имеешь перед собой препятствий, которые могли бы быть названы непреодолимыми. Нет столь высоких вершин или столь глубоких глубин, которые ты не сумел бы в конце концов преодолеть. С этим чувством мы приходим в этот мир, хотя очень немногие следуют этому до конца.
– Хэбруд, – откликнулся Тинч, разглядывая кровоточащие точки у себя на ладони. – Я расскажу свой случай. Когда мне было всего где-то... ну, лет пять, я почему-то был уверен, что внутри каждой ветви дерева сидит змея. А когда я ломал ветку, змея выползала... Она действительно выползала, я её видел несколько раз: жёлтая, в чёрных крапинках! Я тогда очень боялся ломать ветви у деревьев.
– Постой, – сказал Хэбруд. – Не спеши. прекрати. Сейчас тебе надо отдохнуть и – обязательно поесть, а потом поспать. Можешь даже пропустить занятия и... пожалуй, даже уборку… Сейчас тебе станет лучше.
Тинч вновь почувствовал на висках холод пальцев учителя и на несколько мгновений впал в забытье.
– Кто ты, кто ты, Тинчес? – донеслись до него то ли слова, то ли мысли Хэбруда. – И кто из нас когда-то был другому учеником, а кто – учителем? В жизни всё так перепутано...