Глава 15 – Тайри (окончание)
– Да будут благословенны, о Мастер, ладони и пальцы Твои, что вселяют в плоть безжизненную души и заставляют сердца трепетать при виде воплотившегося замысла Твоего!
Воистину велик Ты, обладающий тайной Творения!
«Легенда о Горшечнике»
1
Старуха, в ответ на расспросы Тинча, только хмыкала.
– Нет? Ну и что, что нет. Женишок, знать, опять завелся.
– Опять? Как это, «опять»?
– Ну, опять... Это ведь тебе, паренёк, ещё век в недопёсках ходить, а ей, по всем статьям – пора... То-то я смотрю, она мне снова про какого-то молодого лейтенанта песни пела...
– Она ваша внучка? – спросил Тинч.
– Да нет, ты разве по лицу не видишь. Заморских кровей! А отец – тот келлангийцем был. Моряк, он и есть моряк. Имя у него какое-то чудное. То ли Прен Дайгир, то ли Дрен Пайгир...
– Случаем, не Птер Грэйа? – поинтересовался Тинч. – Тот… знаменитый пират с Анзуресса?
– Вот-вот, он самый! Жену сгубил, дочь обесчестил, она и сбежала. Правдой, неправдой – добралась сюда, а здесь – прижилась... Ты её, парень, смотри не обижай, – разоткровенничалась старуха. – Нелегко ей приходится. Это только люди говорят: «Рагна вылечит; Рагна на ноги поставит; помоги больному, Рагна», а делает-то всё – она. У меня ныне и руки, и глаза не те... Когда тебя принесли, она дни и ночи от тебя не отходила. Ты всё просился за руку подержать... уже и не помнишь, конечно. Как пойдёшь от нас – не забывай, заходи, она будет рада.
Теперь Тинч большую часть дня проводил в тренировках. Если не удавалось сразу сделать нескольких шагов, он вставал на четвереньки и это было легче. Сидя и лёжа он поднимал ноги, опускал ноги, сгибал ноги, разгибал ноги... Вскоре ему удалось без посторонней помощи пройти через всю комнату, туда и обратно. В тот вечер он лёг, жалея, что поблизости не было Тайры – порадовать её своими успехами.
Поздно ночью его разбудили крики.
– Р-рагна! – кричала Тайра. – Р-рагна! Сюда иди... Р-рагна! Да где ты там?..
– Господи! Господи, что с тобой!
– Хар-рош причитать, тащи горячей воды, полынь, ромашку! Бинтов побольше! О'на харрактанайя! Шевелись, каракатица старая!
– Воротилась, коза! – обиженно бубнила, разжигая огонь, старуха.
– Р-рагна! У нас найдется выпить?
– Только водка из твоих запасов. Ты сама велела тебе не давать, даже если драться полезешь...
– Ладно, помоги раздеться... Да поосторожней хватайся, ч-чёрт!
– Ты бы потише. Тинча разбудишь.
– Тинча? Да на кой он сдался... Тоже мне. Рисуночки всё чертит... В солдатики играется, ребеночёк малый... А меня тут, ты понимаешь, меня-а...
Разговор перешёл на шёпот и Тинч более ничего не услышал. Да и не хотел слышать… Вскоре он вновь заснул, хотя остальные обитатели дома в эту ночь заснули не скоро.
Утром он проснулся рано и поначалу долго не решался показать, что не спит. Он лежал с закрытыми глазами, не зная, как себя повести теперь, и что говорить теперь, и о чём говорить...
Никогда ещё он не чувствовал себя таким маленьким…
Быть может, Тайра права, и он – и в самом деле блаженный дурачок, по-детски верящий в чью-то любовь и нежность?
Брось глупости думать, прервал его мысли внутренний голос. Дурачки и блаженные не нанимаются за кусок хлеба и пару грошей на завод и не ходят в море с рыбаками. У какого дурачка ты видел на руках мозоли? Какой дурачок в жизни стоит на ногах крепче, чем ты?
Вспомнив о ногах, он сразу открыл глаза. Конечно! Ведь он так мечтал порадовать свою целительницу!
Тайра, накрутив на шею платок, мрачно восседала за своим столиком.
– А, проснулся, – хмуро приветствовала она Тинча, отставляя один горшочек и принимаясь за новый. – Долго спать научился.
– Что у тебя с горлом? – спросил Тинч.
– Так, ерунда.
– Простудилась?
– Инта каммарас, а твоё какое дело? – Тайра привстала со стульчика. – Твоё-то, например, какое дело? Рагна! Р-рагна! Слышишь? Я простудилась! Ха-ха-ха! Р-рагна, чёрт подери! – взвизгнула она, ударяя об пол горшок, который только-только начала покрывать затейливым узором.
– Ожоги у меня там, понял? Сигарками меня прижигали, понял? Чтобы я шустрей под ними вертелась, понял? Дерьмо вы все, мужики, понял? И вкус у вас как у дерьма. Ещё вопросы есть?
– Есть. Кто?
– А ты что, сейчас туда пойдешь, что ли? Да куда ты пойдешь, безногий... Лежи уже, убогий. Не нужны мне твои сочувствия, понял? Дурачок. Блаженный. Ты же у нас святой? Мечтатель сопливый...
Она протянула руку за следующим горшочком.
Тинч, неожиданно для себя самого, спустил ноги с постели. Первые несколько шагов дались ему с трудом. Но потом он, собрав силы, доковылял-таки до стены – снять висевшую на гвозде связку веревок.
– На, держи! – и швырнул верёвки ей под ноги. – Иди теперь, повесься! Только тазик подставь, чтоб полы не запачкать!
Тайра медленно приподнялась со своего места. Таких глаз, в которых сочетались бы изумление, гнев, страх, жалость и снова изумление, Тинч никогда не видел. Казалось, мгновение – и она, как тигрица, выпустив когти, бросится и разорвёт его на части. Потом в ней как будто что-то сломалось, глаза наполнились слезами. Она, бессильно поникнув, выронив кисть, искусала красивые пухлые губы. Закрыла лицо руками…
– Ты... Ты?.. Сволочь!.. Как ты смеешь... Как ты смеешь...
– Ну, вот что! – повысил голос Тинч. – Ты здесь это, значит... вешайся, а я, пожалуй, пойду своей дорогой. Загостился! Где тут были мои сапоги?.. Р-рагна!..
Он сделал два шага и почувствовал, что ноги отказывают ему. В глазах сделалось зелено. В последнее время у него сильно болели кости, особенно ночью, когда приходилось стискивать зубы, чтобы не застонать, переворачиваясь с боку на бок. Поэтому он частенько вставал ночами и, насколько получалось, ходил, наклонялся, приседал до изнеможения – чтобы за усталостью не чувствовать боли…
Тайра вовремя подскочила, подхватила его под плечо.
Уложив Тинча на постель, старательно укрыла больного одеялом, подоткнула со всех сторон, а сама тихонечко, тихо-тихо присела рядом.
– Тинчи, прости меня. Прости. Я, конечно, не должна была доводить тебя до такого. Ты... ночью, конечно, всё слышал?
– Скажи, Тинчи, – продолжала она, схватив его руку и прижимая её к своей мокрой от слёз, бархатистой на ощупь щеке, – ты ведь всё на свете знаешь!.. Есть ли она где-нибудь, любовь? Или её кто-то выдумал, чтобы поиздеваться над нами? Если так, то можно... и ограбить. И убить. И даже поиграть в карты... на близкого тебе человека. И проиграть его в эти карты... Можно ли теперь вообще друг другу верить? И зачем это вообще Бог сотворил человека, если в человеке этом не должна существовать любовь? Если в его душе нет света, а есть непроглядная тьма без конца и без начала? Тогда зачем вообще жить?.. Ладно, ладно, – притворно отмахнулась она. – Не бойся, не на такую напал. Теперь точно вешаться не побегу, а ведь думала, честно, думала... Дурачок мой блаженный, ведь ты меня спас...
– Врёшь, – отозвался Тинч. – Ей-богу, врёшь...
– Ну, вру. А что, нельзя? Я ведь плохая, Тинч. Ты что, до сих пор не понял? Я девка. Я оторва. Я шалава... Но теперь я буду жить! Назло им всем буду жить! Они узнают, они поймут, с какой ведьмой связались!
– И опять врёшь. Никакая ты... не ведьма. И не... шалава. Ты просто глупая девчонка, которой захотелось поиграть во взрослые игры. Обожглась и рвёшь сердце себе и людям.
– Погоди, погоди! Как ты сказал? – встрепенулась Тайра. – Это ты сказал?
– Ну, я... Иногда... находит что-то, ты же знаешь. Скажи-ка лучше… Тебя можно попросить об одной важной вещи?
– Конечно, проси о чем угодно!
– Ты не подогреешь мне супу? А то страсть как есть хочется.
Странная гримаса появилась на её лице. Углы рта опустились книзу, но… – и Тинч готов был поклясться в этом, – то была улыбка!
– Что ж. Как любил говорить мой папаша, – молвила она, хохотнув, – «голодный зверь – здоровый зверь»…
– А ты всё-таки сволочь, – прибавила она, едва сдерживаясь, чтобы не расплыться в улыбке до ушей. – Большая-пребольшая сволочь. Ах, давай я тебя расцелую!..
Тем же вечером Тинчу впервые устроили ванну.
– Расцарапаю тебя всего! – твердила Тайра, с удовольствием массируя ему спину щипками пальцев и длинными заостренными ногтями.
2
За слюдяными окнами падал снег. В доме с утра было тепло и тихо. Тайра прибиралась по дому и заглянула в комнатку, где всё спал после ночной работы Тинч.
На столе у его постели рядами выстроились свежевыкрашенные фигурки. Здесь были солдатики в чёрных, синих, темно-зелёных мундирах, в панцырях и кольчугах, в киверах, шлемах и фесках, с барабанами и знаменами, пушками и винтовками, со щитами, мечами и копьями, пешие и конные. Их были сотни.
Тинч завершал работу над армией Бэрланда. Лаковые, ярко-красные как кровь мазки ложились на белую глину.
Вечером Тайра, довольная, что может хоть чем-то обрадовать его, вбежала в комнату, неся в протянутой руке треугольный армейский конверт:
– Ну-ка, ну-ка, вставай и пляши! Забежала, как ты просил, на почту, а там – лежит...
Тинч едва не испортил очередную фигурку. Он нехотя отложил кисть и, вместо того, чтобы, как предполагала Тайра, сразу же броситься за письмом, пробурчал:
– Вспомнил-таки... ладно. Давай сюда.
И – пока читал то, что было написано ровным, твердым отцовским почерком на сложенном вдвойне листе бумаги, сохранял каменное молчание. Наконец, небрежно подсунув письмо куда-то под листки с эскизами, проронил сквозь зубы:
– Как всегда. Всё вокруг да около. Я же его совсем не о том просил...
Нашарив кисть, как ни в чём ни бывало, продолжил работу. Почувствовав недоумевающий взгляд девочки, решил объясниться:
– Я в своём письме спрашивал, когда он, в конце концов, собирается возвращаться домой. Три года – не три дня. И сообщил, что буду ждать вестей о возвращении его полка. И назначил место встречи – в самом центре соборной площади, что в Коугчаре.
– А почему не дома?
– Кто его знает, будет ли стоять к тому времени дом... Считай, что я тоже, вроде тебя, этот самый... ясновидящий.
– Но, если он сейчас в действующей армии, его могут не отпустить.
– Как уходить украдкой – это он умеет. Пусть найдет какую угодно возможность вернуться. Я отпишу письмо, завтра отнесешь на почту...
– Ты какой-то странный. Другой бы порадовался…
Вот и порадовался, грустно усмехнулся Тинч. Как мы там в школе проходили?
«Вот проснулися поутру наши солдатики, скоренько оделися, умылися и дружненько построилися. Глядь: а мимо сам господин генералик идет!!! Ой, как обрадовалися наши солдатики, по команде «смирно» встали и ну любимого командира приветствовать! Доволен остался генерал строем и выправкой солдатиков, и честь им отдаёт. Что же мне, думает, с такими молодцами делать? Подумали они вместе, подумали, да и решили идти на войну... Дружно затянули боевую походную песенку…»
– Ненавижу это, – неожиданно, вслух ответил он. – Ненавижу войну. И отца своего – ненавижу!..
Тайра присела рядом, обняла за плечи, посмотрела глубоко:
– Что это ты вдруг. Нельзя, не надо так. Отец... он и есть отец. Может, мне поколдовать, чтобы он быстрей вернулся? Я умею.
Тинч вспомнил то, что слыхал от старухи, прикусил язык. Действительно, что за дурака он тут валяет.
На отдельной подставке разместились фигурки иного рода. Тайра разглядывала каждую по отдельности, после чего осторожно ставила на прежнее место.
Тинч говорил, что это – персонажи его грёз. Вот это отшельник-«таргрек» в чёрном плаще с капюшоном. Вот это – мальчишка в долгополой отцовской куртке и с книгой, прижатой к груди. Вот – старушка-знахарка с пучком лекарственной травы в руках. А вот это – это, может быть, она...
А ещё, во множестве – горожане и рыбаки, солдаты и матросы, тагры, чаттарцы, элтэннцы, анзурессцы, келлангийцы, бэрландцы… Застывшие с сетью рыбака, гарпуном морского охотника, мастерком каменщика или кнутом табунщика, киркой горнорабочего и ружьём солдата. Матери с младенцами на руках, играющие дети, путешественники, бродячие актёры, заводские рабочие, крестьяне за плугом, священники, короли, шуты и маги…
Трудись, о мастер, разминай комки,
Меси свою податливую глину,
Пусть две твоих неистовых руки
Слепую плоть пронзят до сердцевины.
Пожар ладоней, пальцев нагота…
Ты разрушаешь, чтоб построить снова
Свой мир, где так не вечна красота,
Но вечно вдохновение живого…
Особый очаг в доме находился посреди помещения, дым от него уходил вверх, к стропилам. Над огнём непрерывно кипел и булькал огромный котёл. Тайра зачерпнула воды и, отставляя кожаное ведро подальше, чтобы не ошпариться, понесла кипяток к коробу с глиной. Затвердевшую и прихваченную за ночь морозцем глину требовалось разводить кипятком и месить ногами. Она перехватила ленточкой волосы, подобрала ремешком складки платья и, сбросив меховые чуни, принялась за дело.
Тинч сытно позавтракал и с охотой взялся за кисть. За ночь в костровой печи дозрела новая партия фигурок.
Неотрывный взгляд из-за плеча не давал ему покоя. Тайра, тихонечко выбравшись из короба и, переступая босыми ногами по полу, подошла и, почти не дыша, прислонясь к столбу, наблюдала за ним. Темно-красное, расшитое райскими птицами и драконами платье её было туго стянуто в талии (и с чего он взял, что она толстая? Ничуть не толстая). На смуглых ногах застыли капельки глины.
– Тайри! – позвал Тинч, прерывая работу. – Ты научишь меня работать с кругом?
– С каким, гончарным?
– Нет, буквенным, что ты, помнишь, рисовала на бумаге?
– Господь Бог, между прочим, на гончарном круге людей лепил... А то – так, ерунда, забава. Игрушки!
Игрушки, подумалось Тинчу. Игрушечки. Видали мы, как вы относитесь к этим игрушечкам.
– Погоди-ка... – она, присев, нырнула куда-то вглубь верстака и из-за зарешеченной дверцы извлекла запылённую книгу.
– «Таргрек или Отшельник» – прочитал Тинч на обложке, – «Линтул Зорох Жлосс»...
– Здесь обо всём. Бери её, насовсем. На память...
– «И был Бальмгрим...», – прочитал Тинч, раскрывая первые страницы.
– «...И был он смелым, сильным, весёлым, – подхватила Тайра. Глаза её возбужденно блестели, – да таким удачливым – всё, за что ни брался, у него получалось. Сажал ли дерево – да какое вырастало дерево! Строил ли дом – да какой вставал дом...» Знаешь, а по ней гадать можно. Давай посмотрим, например, какова будет моя судьба... Я назову номер страницы, а ты прочитаешь первые строки сверху.
Она назвала и Тинч не без интереса прочитал:
– «Кусочки чёрствого ржаного хлеба размочить в кипячёной воде с молоком и с двух сторон обжарить в растительном масле. Посолить. Добавить репчатый лук и зелень...» Продолжать дальше?
– Хватит, хватит! – она держалась за живот от смеха.
– А что, плохое предсказание? Дёшево и вкусно...
– Тинчи!..
– Ну, что ещё?
– Ты знаешь, а я, кажется, в тебя влюбилась. Только ты не бойся, я тебя жениться не потащу. Да и стара я для тебя.
– Опять играешь?
– Ну, уж мне чуть-чуть и поиграться нельзя! Ну-ка, давай ещё раз попробуем. Я задумаю желание, а ты погляди.
– «Лунный свет, – прочёл Тинч, – падал на левую руку молодой графини. Усталая и счастливая, она радовалась наступившему покою. Она была обнажена... Любовь хранила её счастье, которому не было границ.
– Ах, милый герцог, – произнесла она, лукаво усмехаясь, – Ваш добрый гость в моём доме сегодня был необычайно учтив и тактичен, хотя, признаться откровенно, я была бы не прочь, если бы он повел себя и не столь утонченно.
– О графиня! – отвечал ей герцог, – О, если бы Богу было угодно скрестить наши пути не вдруг, и – о, если бы это могло продолжаться вечно! Знаете ли вы, как сказал однажды поэт:
...Ещё пред нами не предстал
Рассвет разлуки скорой,
Вот – опрокинутый бокал,
Вот – смутный свет за шторой,
Вот – пальцы тонкие твои
В моей неловкой длани,
И на ладонях, как ручьи –
Следы земных желаний...
Там, завтра – Сдержанности сталь,
За ней, в полупоклоне –
Ползет слюнявая Мораль
В монашьем балахоне,
И теплым лужицам сродни
Отверстия глазные
У возомнивших, что Они –
Вершат судьбы земные.
Там Зависть чёрный рот скривит,
Там, с резвостью лакейской
Поднимут Здравый Смысл на щит
Премудрости житейской.
Пред сим хоть голову сорви
Со шляпой – без вниманья,
И тщетны жалобы Любви,
И тщетны оправданья.
Ещё лик Солнца не багров
В предгрозовом знаменьи,
Ещё под колокола рёв
Не брошены каменья,
Ещё способны мы опять
В поруганном спектакле
И роль – до капли исчерпать,
И яд – испить до капли.
Ещё живёт среди времён
Оболганный с амвонов
Тот, исключительный Закон
Средь всяческих законов,
Тот, обжигающий уста
Из глубины подспудной
Огонь слепого Естества
И Страсти безрассудной,
И пусть, вне лжи, вне суеты
Его вершится Слово:
Пусть Ты и я,
Пусть Я и ты...
И – ничего другого!..»
3
– «И сказал ему на то Великий Дух:
– Запомни, друг мой, что на земле, этой обители грешников и убийц, имеют ценность лишь любовь, боль и трепет за ближнего своего. Прости людям, что глаза их слепы, а уши закрыты для твоих увещеваний. Из мира снов ты проникнешь в мир света, из мира боли – в мир блаженства, и тысячи звезд осыплют дорогу твою золотом истины. Помни, что если разум твой не омрачен ненавистью, то путь твой в царство Божие открыт, и ты увидишь души такими, как они есть, и зачерпнёшь из вод источника вечного, и растает грусть, и чистая любовь озарит дорогу твою...
– Помни, однако, что как в Пресветлом Храме есть место святое – куда допускаются все, место святое святого – куда допускаются лишь служители, и место святая святых – куда допускаются только избранные, так и в доме твоём горница – место святое, место приёма гостей. Спальня – место святое святого, где имеют право бывать лишь домашние. Постель супружеская – место святая святых...»
«…И спросил Седрод Отшельника:
– Скажи, о Таргрек, в чём смысл жизни?
– Я говорил об этом со Смертью, – ответствовал Таргрек. – Я – единственный из смертных, кто разговаривал со своей смертью будучи живым. На этот вопрос она, вечно юная Дева, Меняющая Жизни, отвечала так:
– Путь человека – извилистая линия, а смысл её – дорога. Или ты мелочишься и бросаешься на жареное, или ищешь и подбираешь с неё драгоценные камни… Я ищу тех, кто понял это. Я люблю, я направляю и я убиваю тех, кто осознал это счастье, во имя новой жизни.
– А что такое счастье, о Таргрек? – спросил Седрод. – Быть может, Великая Дева сказала тебе и об этом?
– О да! – ответил ему Таргрек. – Счастье, сказала она: это, во-первых, быть свободным от страданий, во-вторых – твёрдо знать, чего желаешь добиться, и в-третьих – оставаться самим собой.
– А как же любовь, о Таргрек? – спросил Седрод.
– Любовь – это счастливейшая связь от Бога, что помогает и велит человеку достигнуть вершины в понимании себя и мира, – отвечал ему Таргрек…»
– И скажи мне, Тинчи...
Тайра сидела, поджав ноги, на лежанке, совсем близко от него. Свет керосиновой лампы выхватывал из темноты её лицо – крутой упрямый лоб, огромные беспокойные, бешеные глаза, чьи зрачки были расширены, как у встревоженной пантеры; иссиня-чёрные, с искоркой волосы, рассыпанные по узору грубо вязаного свитера, надетого прямо на голое тело. Из-под напряжённой смуглой кожи выпирали коричневые ключицы. Сильные пальцы с длинными ногтями туго обхватывали блестящие в свете лампы, округлые колени.
– Скажи, ты действительно веришь всему этому?
– Верю.
– И ты думаешь, что где-то там, в каком-то царстве, нам с тобой будет лучше, чем тут, на Земле?
– Я не знаю, где это царство, – ответил Тинч. – Но мне кажется, что человек и здесь может быть... должен получить хотя бы капельку счастья.
– Скоро ты уходишь...
Это было правдой. Клем подыскал для товарища подходящую работу. В Башне Тратина, где проживало братство художников, требовался уборщик.
«Заодно и рисовать поучишься...»
Договор был заключён, вещи собраны, и назавтра с утра ожидался Клем – провести в центр Бугдена, познакомить с будущими хозяевами.
– Ты не бойся, я буду себя хорошо вести, – сказала Тайра, не отводя от Тинча напряжённого взгляда, помрачневшая и загадочная как Удана.
Потом добавила строго:
– Погаси лампу. И иди ко мне.
Тинч, чувствуя, как всё сжимается внутри, неловко повиновался.
– Не знаю, я, наверное, воровка, воровка, – ласкаясь, приговаривала она. – Ворую чужое счастье, но, знаешь, ведь мне тоже иногда хочется, так его хочется, хотя бы капельку... ну, обними меня, ну хотя бы чуть-чуть, крепче, крепче...
И он, подавшись к ней, впервые в жизни почувствовал на губах всю полноту, влажность и мягкость поцелуя и – действительно, обнял её, и даже не чуть-чуть, а по-мужски, грубо и сильно, крепко-крепко-крепко...
– Я знаю, знаю, – шептала она, задыхаясь в его объятиях. – Ты путешественник, ты долго со мной не останешься. Но я всё равно буду любить только тебя, только тебя, ты слышишь, только тебя...
Среди холодных скал и замерзших рек этого мира, крепко обнявшись, согревая друг друга, мирно спали двое... Были ли они уже взрослыми? Были ли они детьми? Ведал о том, очевидно, лишь один, Сам вечно молодой и седобородый Господь Бог...
Приворожи меня, приворожи,
Заставь остановиться на пороге,
С собой незримой ниточкой свяжи
Солдата, заглянувшего с дороги...
Рассыпь по небу звезд алмазных горсть
Над полем нераспаханным, уснувшим...
Так долго шёл он,
Столько горьких верст
В его котомке, плечи оттянувшей.
И с исповедью скорой – не спеши,
В молчании само созреет Слово,
Чтоб истинно пред Богом две души
Соединить безгрешно и сурово.
Над нами небо Вечности вскружит,
И ввысь умчатся золотом чертоги...
Приворожи меня, приворожи,
Заставь остановиться на пороге!..